Текст книги "Деревянное солнышко"
Автор книги: Владислав Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Близнецы спали на тахте. Вика наклонилась к столу, положив на него руки и распустив по скатерти золотые волосы. Они блестели под лампой, и Павлуня залюбовался – он любил красивое.
– Есть хочешь? – спросил он гостью.
Вика подняла голову, потянулась, зевнула сладко.
– Пойду. Мать твоя придет – так расчешет!
– Уехала, – кратко ответил Павлуня. – В Саратов.
– Ого-о! – сказала Вика, подняв брови: Марья Ивановна лет двенадцать никуда из совхоза не выезжала.
Павлуня провел гостью в комнату матери, показал, где лежат чистые простыни и наволочки, которые Марья Ивановна берегла для дачников.
– Бери. Все тут.
– Ага, – поблагодарила красавица и вдруг улыбнулась, пробормотав: – Вот теперь набегается, наищется теперь, чучело гороховое.
Павлуня, поняв, кто это «чучело», от души посочувствовал Модесту.
– Спокойной ночи, – вежливо сказал он даме, и та, широко зевая, невнятно ответила:
– И тебя тем же концом... Шлепай спать...
Павлуня постоял еще, подивился, как это такая красивая Вика может выговаривать такие некрасивые слова.
– Ну, чего вылупился?! – рассердилась гостья на хозяина. – Я спать хочу – обмираю, а он стоит!
Павлуня поплелся к себе. Он слышал, как Вика ходит по комнате, как шуршит ее платье, как ложится она в постель Марьи Ивановны. И почти сразу же послышалось ее сильное, ровное дыхание.
ВИКА
Следующий день был выходной. Женька, как условились, явился к Павлуне затемно с ящиком на плече и пешней в руке. Тихонько, чтобы не разбудить Марью Ивановну, пробрался на ощупь в комнату к товарищу, ожидая увидеть его в полном рыбацком облачении. Открыл дверь и остолбенел.
Павлуня, положив ногу на ногу, сидел в кресле под лампой и читал книгу. Он был в белой рубахе, которую раньше никак не хотел надевать из-за узкого ворота. На шее висел галстук, а на плечах топорщился черный, хорошо вычищенный пиджак. Брюки, видно, только-только наглажены – они еще дымились. Сверкали начищенными носами туфли.
Но больше всего Женьку поразила Павлунина прическа. Обычно Алексеич таскал расческу для порядка и пользовался чаще растопыренной пятерней. Сейчас его светлые волосы были старательно прилизаны, а на лбу закручивалась русая подковка.
Лешачихин сын поцокал языком:
– Прямо Есенин.
Отворилась дверь из комнаты Марьи Ивановны, и Женька вытаращил глаза: на пороге стояла лохматая, заспанная, но все равно красивая Вика-заправщица. На ней был старый халат Павлуниной матери, на ногах домашние туфли хозяина – теплые, мягкие, удобные.
– Пить охота черт те как, – сказала она хрипловатым голосом.
Павлуня вскочил, едва не упал, слетал в сенцы, притащил полную кружку воды, подал гостье. Вика пила, запрокинув голову, распустив по плечам золотые волосы, а парни смотрели.
– Хороша водица! – крякнула она и протянула кружку Павлуне: – Попробуй! (Тот замотал головой.) Ну и ладно! – Вика допила сама.
Она подошла к хозяину, крепко затянула ему узел на галстуке, вскинула пальцем подковку на лбу, хмыкнула и ушла досыпать, шлепая туфлями.
– Ого-го-го! – только и мог произнести речистый Лешачихин сын.
Павлуня, подталкивая его к двери кружкой, выпроваживал, бормотал:
– Ты иди, иди...
– Нет уж, нет уж! – быстро отозвался Женька, а сам подумал, что будет последним идиотом, если до конца не выяснит, откуда, почему и зачем забрела к Павлуне чужая красивая жена.
Пятясь к выходу, он сказал торопливо:
– Я щас! Я мигом!
И выскочил в сенцы. Пробарабанили его суматошные шаги, хлопнула дверь во двор, стало тихо.
Павлуня сидел с нечитаной книгой в руках, смотрел мимо букв, терпеливо дожидался рассвета. За тонкой дощатой перегородкой дышали три носа: два – картошечкой, один – маленький, четкий, аккуратный, совсем не петровской породы.
Заглушая это ровное, дружное сопение, из комнаты Марьи Ивановны доносились и другие звуки: медное позванивание, равномерное постукивание, тихий рокот: это работали старинные, вышиной с крепостную башню часищи, которые мать приобрела где-то по дешевке. Марья Ивановна, женщина сама не маленькая, смотрела на рослый агрегат с большим удовольствием.
Рассвет еще не пополз по стенам крупноблочных коробок и по крышам добротных частных домов, едва засветились первые окна доярок, а Павлуня был уже во дворе. Он спешил до пробуждения гостей отгрести снег от крыльца, подмести дорожки, чтобы Вике понравилось.
Работая метлой, он улыбался, представив, как проснется красавица, выйдет на крыльцо с ясной улыбкой и словами привета.
Потом они вместе позавтракают, и он проводит гостей до автобуса. А может, уговорит Вику вернуться к Модесту, тогда Павлуня доведет все семейство до Хорошова.
Так размышлял Павлуня, шаркая метлой по двору.
Вот уже веселое солнце покатилось по крышам и дымам, забираясь все выше и выше, становясь из розового белым, подмороженным, а гости еще спали.
С граем пролетели галки. Прогудел по чугунному мосту девятичасовой поезд – окна в комнате Марьи Ивановны не оживали, напрасно Павлуня скрипел снегом, кашлял и даже раз рискнул запеть, но тут же испуганно оглянулся – не слышал ли кто.
Вика появилась на крыльце в десять. Опухшая, с помятым лицом, она недовольно спросила, какое нынче число.
Павлуня улыбнулся:
– Двенадцатое. А как дети? Спят?
Она ничего не ответила, думая о своем. На ней был все тот же чужой халат, из-под которого на ладонь торчала ночная рубашка, а ниже белели голые ноги в Павлуниных теплых туфлях.
Но не лицо и не рубашку увидел восхищенный Алексеич, а золотые волосы, что вольно лились по плечам.
– Двенадцатое? – пробормотала она, зевая и крепко потягиваясь на крылечке. – Целый день еще... Посинеешь...
– Чего? – недоуменно спросил хозяин.
Не отвечая, она брезгливо разглядывала черный сад, пустой огород и самого Павлуню: он поверх модного костюма напялил телогрейку, а на свои расчесанные волосы надел шапку – одно ухо поднято, другое опущено, как у беспородного барбоса.
В калитку влетел взмокший Женька, на бегу крича:
– Привет, мадам! Как жизнь молодая?
Парень, видно, с трудом дождался рассвета. Он переоделся, сбросил все рыбацкое, и хоть пальто да шапка сидели на нем кое-как, зато духами от Женьки несло за версту.
Он подскочил к Вике, схватил ее по-свойски за руку, затряс:
– Как здоровье бесценное? Как печень?
– Все носишься, щеночек? – усмехнулась Вика, выдергивая руку.
На это Женька без запинки ответил:
– А ты все бегаешь? Модя, что ли, выгнал?
– Меня-а-а?!
Заправщица усмехнулась да так с гордой этой усмешкой и удалилась в дом.
Женька поднялся следом, обуреваемый горячим желанием вызнать все, до последней точки. Подумав, пошел к себе и Павлуня.
Вика сидела в комнате Марьи Ивановны, равнодушно грызла сухарь. Сашка с Алешкой, босоногие, в одних трусах, кувыркались на смятой постели, бросались подушками, визжали. Над люстрой летел пух. Павлуня покосился на близнецов, но ничего не сказал.
А Вика будто не слышала шума. Не обернулась она и на звон сбитого со стола графина.
Павлуня в ладонь собрал крупные осколки, мелкие озабоченно смел веником в совок, а управившись, спросил всех:
– Чай пить будем?
Меньшие Петровы в один дружный голос ответили:
– Бу-удем!
– Сейчас! – Павлуня, как был, в телогрейке и начищенных туфлях, так и побежал в магазин.
Когда он вошел туда, вся очередь сразу обернулась к нему, насторожилась.
– Здравствуйте, – сказал он женщинам, и те, никого без крика вперед не пускавшие, вдруг сделали для него исключение.
– Проходи, сосед! – пролепетала соседка Груня, никогда прежде не называвшая Пашку никак, кроме «длинный». – Проходи вперед, а то гости, поди, заждались.
И Павлуня подивился той быстроте, с какой бегут по селам новости. Виноват во всем, видно, Женькин вертлявый язык.
Парень сунул продавщице деньги, начал перечислять тихим голосом при гробовом молчании женской очереди:
– Мне, это, кило конфет, халвы пачку... три пачки печенья... торт, тот вон, с грибками...
Выщелкивая на счетах лихую музыку, продавщица спросила, подмигнув:
– На сладенькое потянуло, Паша?
Он, посапывая, принимал товар, распихивая его по карманам. Только торт никуда не влезал – пришлось тащить его в руках, у всех на глазах.
Сказав очереди «спасибо», он поспешил к выходу. Его проводили долгими понимающими взглядами.
В своем доме Павлуня увидел такую картину: Женька, скинув пиджак и нацепив фартук Марьи Ивановны, шарил в кухонном столе, выгребая оттуда крупу, лук, хлеб и другие припасы. Сашка с Алешкой принимали их, складывали в кучу. Вика равнодушно смотрела издали, словно вся эта кутерьма ее не касалась. Она не спешила вылезать из затрапезного халата, не торопилась причесываться, озабоченная лишь одним:
– Сегодня, говоришь, двенадцатое?
– Двенадцатое, – кивнул Павлуня. Он поставил торт на стол, начал выкладывать из карманов сладости, которые тут же, из-под рук, стали хватать Сашка с Алешкой.
Вика будто опомнилась.
– Что за черт! – звонко хлопнула она по рукам сперва Сашку, потом Алешку. – Не лапать! Есть будем! – И обратилась к хозяину: – Манка где?
Павлуня вытащил банку. Красавица приказала:
– Вари!
Хозяин почесал затылок:
– Может, картошку лучше? Я умею.
Но гостья, не отвечая, встала опять у окна и замерла там, глядя на улицу.
Женька быстро сказал, дернув Павлуню за руку:
– Чего ждешь? Думаешь, она тебе сварит? Жди! Она дома ничего не делает! Все Модя, Пузырь несчастный!
Вика оглянулась на него.
– Верно, – лениво сказала она. – Прав малыш: он у меня мастер по кашам.
И она снова застыла у окна, как примерзла.
Парни, хмыкая, перешептываясь, принялись кашеварить. Сперва они засыпали в молоко горсть крупы, потом, кратко посовещавшись, бухнули в кастрюлю все, что осталось в банке. Помешивали кашу, чтобы не подгорела. А Вика глядела на белую пустынную улицу, морщилась, как от боли, и резко встряхивала роскошными волосами, словно отгоняла мрачные мысли.
Близнецы тоже занялись делом: они с воплями носились за бедной Трофимовой кошкой. Она наконец взлетела на шкаф и горбилась там, шипя сверху, глядя на преследователей зелеными, раскаленными глазами.
Павлуня, жалея кошку, не заметил, как ложка стала тяжелеть в каше. Парни с испугом увидели, что варево вконец загустело, ложка больше не проворачивалась. В довершение ко всему, каши сделалось вдруг много, и она, как в сказке, полезла через край.
Вика посмотрела и спросила насмешливо:
– Ну, ударники, готово?
Сашка с Алешкой, увидев кашу, сморщили свои носы и объявили, что их дед варит не такую, а жидкую, а отец – и того жиже. Вика тоже добавила, что это «поросячье месиво» и Пашкин боров лопать не будет.
Павлуня вывалил варево в помойное ведро и посмотрел на гостью, в растерянности опустив руки.
– Ну, чего томишься? – усмехнулась Вика. – Тащи свою картошку!
– Есть хочим! – запищала Сашка.
Ей вторил Алешка:
– Хочи-им!
Ребятишки были сытые, как хомячки. Кричали они весело, норовя переорать друг дружку. Женька послушал, поглядел и вдруг вспомнил, что он не приготовил уроки к школе. Павлуня умоляюще посмотрел на товарища, но тот, пряча глаза, торопливо оделся и убежал.
– Заткнись! – приказала Вика своим близнецам. – На улицу марш!
Радостно завизжали Сашка с Алешкой и, схватив в охапку свои шубки да шапки, притащили их к матери.
– Сами не маленькие! – отмахнулась она.
Павлуня подумал, что одевают малышей, должно быть, тоже дед да отец, и опять пожалел Модеста, а вместе с ним немного и Ивана Петрова.
Сашка с Алешкой со своими шубками стояли теперь перед ним, глядели требовательно. Хозяин принялся одевать их, но дело не ладилось.
– Вот чучело безрукое! – проворчала она и начала ловко управляться со всеми этими шубками, платками, ребятишками, валенками и шапками.
Сашка с Алешкой волчком крутились под огневыми руками матери, попискивая, как котята. В момент снарядив их, Вика сунула каждому по куску хлеба с маслом и выпихнула на свежий воздух. Покончив с этим делом, пояснила Павлуне:
– Я все могу, ты не думай! Только хочу моего дурня к делу приучить!
Павлуня про себя поздравил Модеста и с «дурнем».
Он хотел спросить, думает ли Вика одеваться в дорогу, но постеснялся. А гостья, по всему видно, никуда ни ехать, ни идти не торопилась. Скрестив на груди белые руки, она опять замерла у окна, простоволосая, неумытая. Павлуня слышал, как она еще раз пробормотала:
– Двенадцатое, говоришь? Ладно, подождем...
Хозяин принес картошку, вымыл ее, уселся чистить.
– Господи, чистильщик!
Она с досадой выхватила у парня нож, но сделала это так сердито, что порезалась.
– Чучело! – озлилась красавица и засунула палец в рот.
Павлуня засуетился: разыскал у матери аптечку, высыпал содержимое на стол. Содержимого было немного: пузырек йода да горчичники. Марья Ивановна сроду не болела, а если случалось ей простыть, то лечилась чаем с медом либо горячими щами. «Хорошо вспотеешь – хворь одолеешь!» – говаривала она, потея над тарелкой.
Не найдя бинта, Павлуня отыскал шелковый носовой платочек и принес его заправщице, страдальчески изломав брови.
– Отстань! – отпихнула она его руку с платочком. – Масла давай! Так! Ложи на сковородку! Да морду к огню не суй – обваришь!
Павлуня неслышно отошел в сторону. Печально смотрел он на золотоволоску: «Хорошо, когда она молчит».
Скоро картошка была готова. Вика поставила ее на стол и велела хозяину позвать «этих обормотов».
Двор был истоптан, посреди него валялась бочка, но сами близнецы пропали. Вдруг раздались глухие удары, и тут же послышался раздраженный голос боровка.
Павлуня поспешил на шум. Сашка с Алешкой за сараем тешились тем, что лупили по стене лопатой и веселились, когда боровок протестовал.
– Домой зовут, есть, – сказал Павлуня, отбирая у близнецов лопату.
Они понеслись с визгом. А хозяин, проходя мимо сада, увидел на коре старой яблони такие глубокие раны, что сердце его сжалось. Он понял, что Сашка с Алешкой били по стволу той же лопатой, и убрал, проклятую, подальше в сарай. Потом потрогал рукой дерево, покачивая головой и не торопясь в дом, куда веселыми медвежатами убежали близнецы. Подышав волей, побрел к себе.
Вика уже сидела за чаем. Сашка с Алешкой, расправившись с картошкой, грызли яблоки и пихали друг друга под столом ногами. По всему было видно, что это здоровые, резвые дети, с хорошим аппетитом. Глядя на них, Павлуня еще раз от всего сердца посочувствовал и толстому Модесту с его бакенбардами, и тощему Ивану с его умными речами.
– А ты чего же? – равнодушно спросила Вика, отодвигая чашку и отдуваясь. – Чай вон остался.
Павлуня засмущался:
– Ничего, я потом, после...
Не мог же он позволить себе жевать при даме!
– Ну, как знаешь.
Сытая Вика заняла свой пост у окна, голодный Павлуня вышел во двор. Он отыскал молоток, гвозди и, приставив лестницу, полез на крышу сарая. Здесь, высоко над миром, было тихо и морозно. Плыли облака. Сашка с Алешкой сидели в доме.
Павлуня стал деловито тюкать молотком по крыше. Занятый работой, он не заметил, как на улице появился Модест. Супруг шествовал по самой середке совхоза, а за ним следили десятки глаз.
Только услышав визг младших Петровых, Павлуня посмотрел вниз. Там Сашка с Алешкой валялись в сугробе, болтая ногами. А на крыльце такой королевой стояла Вика, что хозяин от восторга едва не погремел с крыши. Она была в шубке и шапочке, причесанная, умытая, с блестевшими глазами.
– Ого, – промолвил парень, упуская молоток. Он с грохотом проехался по железу.
Красавица подняла глаза.
– А-а, вон он где! Ребята, лупи его!
– Лупи! – закричали близнецы. Урча от удовольствия, они стали хватать снежные комья да ледышки и бросать их в Павлуню.
Сама Вика тоже пустила в него снежком. При этом она так громко хохотала и так лукаво поглядывала, что парень, прикрываясь рукавицей, покраснел.
Модест, не взглянув, не повернув кудлатой головы, чинно проследовал мимо. Вика оборвала смех. Сощурясь, глядела вслед супругу.
– Крикнуть? – сочувственно спросил сверху Павлуня.
– Пошел к черту, дурак!
Она ушла в дом, сердито скрипя снегом.
Хозяин спустился с крыши. У калитки стоял Женька.
– Живой?
– Живой пока, – вздохнул Павлуня. – А вон Модест пошел...
Женька увидел непокрытую голову и без лишних слов кинулся за Модестом. Павлуня, помедлив, побрел следом.
Когда он подоспел, Женька и Модест стояли друг против друга, сунув руки в карманы и набычившись.
– Когда своих заберешь? – требовательно спрашивал Лешачихин сын.
А Модест, тряхнув баками, твердо отвечал:
– Никогда!
– Во как! А куда ж Пашка их денет?
– А куда хочет! Хватит! Замучила! Я ведь тоже. Человек!
Услыхав знакомую, крупно рубленую речь, Павлуня внимательно посмотрел на супруга. Тот осунулся, почернел, бакенбарды его измочалились.
– Ничего, – сказал Алексеич Модесту. – Все как-нибудь... Бывает всякое...
Модест пошел прочь.
Женька хотел что-то крикнуть вслед ему и открыл уже рот, но Павлуня увидел соседку Груню, как на крыльях летевшую к ним.
– Не надо! Пойдем! – сказал он Женьке быстро, как только мог. И зашагал первый, не оборачиваясь.
Женька, возмущенно бормоча что-то, припустился за ним. Горячо стал он убеждать товарища «выгнать эту выдру обратно к Моде», а Павлуня молчал, смотрел под ноги и размышлял длинно: «Выгнать... Как это? Кошку не выгонишь, собаку жалко, а тут – человек...»
– Нет! – сказал он с твердостью. – Я ее не обижу.
Вытаращив глаза, Женька врастяжку простонал:
– Ой, мама! Держите меня! Он в нее влопался!
Павлуня пожал плечами.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Поздно вечером Павлуня отправился в поход. Он прошагал мимо клуба и музыкальной школы, миновал последние дома, ступил на поле. Пробороздив его прямиком, вошел в совхозную теплицу.
На поле лежал снег, свистел над ним ветер, а в теплице было тихо, по-весеннему пахло распаренной землей и травой.
Тень ворохнулась в углу.
– Кто?
– Я, – ответил Павлуня. – Мне бы, дядя Силантий, гвоздичек. Парочку.
– А троечку тебе не надобно? – Сторож, вытягивая шею, приблизился шагов на пять. – Это ты, Пашка? – признал он. – Зачем тебе и вдруг цветы?
– Нужно, – сказал парень, оглядывая теплицу. – Мне бы белую и красную.
– Иди завтра в бухгалтерию, выписывай счет, плати деньги, как все люди... – начал было сторож скрипуче.
Но Павлуня с укором перебил его:
– Завтра поздно будет! Завтра я выпишу, а цветы сейчас, а?
Дед почесал затылок.
– Дата, что ли?
Павлуня кивнул. Сторож, кряхтя, доверил ему ружьецо, велел стоять тут и никого не пускать, а сам направился куда-то в угол теплицы, в заросли. Вернулся оттуда не скоро, торжественно протянул четыре гвоздички – две белые и две красные. Сам стоял в сторонке, любуясь цветами и Павлуниной радостью.
– Давай, что ли, в газетку заверну, чтоб не замерзли.
Дед старательно закутал тонкие, но такие живые, упругие стебли. Потом Павлуня долго упрятывал цветы под ватник, к самому животу, а упрятав, сказал с чувством:
– Спасибо, дядя Силантий!
Дома он прокрался в комнату матери, где безмятежно спали гости, и поставил цветы на стол, в вазочку. Улыбаясь, лежал в темноте, дожидался утра.
Утром, едва успел парень натянуть брюки и рубаху, как к нему вошла, шлепая туфлями, Вика, вставшая сегодня необыкновенно рано. Лохматая, в потрепанном халате, она была похожа на молодую красивую ведьму с гвоздиками в руках.
Нюхая цветы, спросила:
– Ты?
Павлуня смущенно кивнул и закраснелся:
– С днем рождения тебя.
– Вот черт! Как узнал?
– Сама ты ведь... Число все спрашивала... Тринадцатое сегодня...
Лицо ее мгновенно преобразилось – стало резким, глаза блеснули, сжались губы.
– Трина-адцатое, – протянула она. – Ну, миленок, погоди...
Вика приказала Павлуне «чертом лететь за водой».
– На работу мне, – виновато сказал он.
На это гостья пренебрежительно ответила:
– Черт с ней!
Пока хозяин бегал за водой, пока искал Вике тряпку да мыло, часовая башня в комнате Марьи Ивановны отбухивала свои полновесные минуты. И как ни спешил потом Павлуня, все равно у мастерской он появился позже всех. Женька метнулся к нему:
– Ну как твоя мадам? Не сбежала?
– Да нет...
Павлуня вдруг, беспокойно завертел головой:
– А Модест, Модест где?
– Там он, – указал рукавицей Женька. – В мастерской, на ремонте.
Павлуня поспешил в мастерскую. Там, на яме, застыли трактора, неторопливо копошились люди в черных халатах. У крайней машины сосредоточенно работали Модест, Боря Байбара и Саныч. Странный вид имел этот трактор без гусениц и кабины. Двигатель его стоял отдельно на стенде, поблескивая смазкой.
Модест оглянулся.
– Пришел, – смущенно пролепетал Павлуня. – А я думал...
– Я обещал! – ответил Модест и полез в смотровую яму, под свой трактор.
Напрасно Алексеич, присев на корточки, силился увидеть между катками его лицо.
– Поезжай на склад – гусеницы привезли! – отдал приказ новый звеньевой.
– Нажили начальство на свою голову! – сказал Женька, а Боря подмигнул.
– Ладно, поехал я, – легко вздохнул Павлуня и, прихватив с собой Женьку, отправился выполнять приказ.
И весь день работалось ему здорово. Несколько раз забегал бригадир, спрашивал, как настроение у нового звена да как идут дела. Это было приятно. Заглянул «сам» и, не разглядев маленького Модеста в яме, кинулся шуметь на всю гулкую мастерскую, а когда звеньевой выглянул – смущенно притих и ушел. Женька смеялся, остальные – нет.
День прошел славно, и вечер нагрянул неожиданно. Ребята, сполоснув руки и скинув робы, выходили на улицу без слов.
Женька был очень доволен: они немало поколесили с Павлуней с утра – съездили на склад, в хранилище, еще в два-три места. Раньше Павлуня давал ему «покрутить» руль только на ровной, пустынной дороге, на малое время и без тележки. А сегодня Женька накрутился так, что чувствовал, как потяжелели мускулы на руках и приятно побаливали. Принимал он и самое деятельное участие в ремонте – тут больше помогал языком, чем руками.
У клуба разошлись. Павлуня с Женькой остались вдвоем. Они настороженно посматривали на окна Павлуниного дома – в них горел свет.
– Тут! – сплюнул Женька. – А ну, поглядим! – И он зашагал с видом самым решительным.
Вика сидела за столом, складно одетая, лихо подкрашенная, очень красивая и злая. Стол был накрыт той самой снежной скатертью с цветами по краям, которую Пашкина мать берегла пуще кошелька и на которую всегда сверху стелила пленку, чтобы не замарать. Теперь же прямо на скатерти, на нетронутом снегу, красовались закуски и вина. Поблескивали тонкие рюмки – гордость Марьи Ивановны. Она дрожала над ними мелкой дрожью и никогда на стол не ставила. Распластанная банка бычков в томате успела наследить, и Павлуня хмуро смотрел на желтые лужи.
Женька ничего не замечал, кроме торта, который возвышался посреди стола.
Нацеливаясь пальцем, он быстро спросил:
– Вкуснотища небось?
– Убери грязные лапы! – отрезала Вика. – Не время!
– Какие же они грязные? – обиделся он. – Соляркой пахнут! Не по тебе аромат, мадам заправщица?
– Пошел к черту! – отвечала она, становясь у занавески.
Вдруг Вика встрепенулась и бросилась к столу, поднимая ветер платьем:
– Мужики, садись! Идет!
– Нет уж, – отвечал злопамятный Женька. – У нас руки грязные.
А Павлуня ничего не сказал – он смотрел на дверь.
Что-то долго осиливает Модест четыре ступени, что-то медленно вытирает он ноги. Наконец вроде бы стукнуло в сенцах.
– Входи! – Вика подмигнула парням: – Сейчас я ему, милому, дорогому, вмажу!
Глаза у нее заблестели, Вика стала похожа на большую кошку, только с крашеными когтями.
– Входи, мы не кусаемся! – еще раз весело крикнула она и закусила губу в нетерпении.
Женька подбежал к двери, распахнул ее – вошла Трофимова кошка.
– Эй! – крикнул Женька в сенцы, ему ответила пустота.
Он бросился к окну и успел разглядеть под фонарем непокрытые кудри Модеста. Супруг медленно удалялся. Женька сказал с большим ехидством:
– Нету принца. Зря готовилась, графиня!
Вика сквозь зубы пробормотала:
– Какая скотина!
Букву «с» она выговаривала долго, со свистом.
Парни укрылись от греха в Павлуниной комнате. Сидели, тихо пересмеиваясь: слушали, как за подрагивающей перегородкой ходит и ходит Вика. Часищи в комнате Марьи Ивановны давно пробили десять, а она маялась, как пантера в клетке.
Вот как будто утихла. Женька просунул голову в дверь и замер: Модест пришел!
Он стоял теперь перед женой, комкал рукавицы. Непокрытая голова была в снегу – за окнами начинала вертеть свою карусель метелица.
Женька притворил дверь, но разговор все равно был слышен хорошо. Тонкая перегородка пропускала к ребятам каждое слово, малый вздох.
– Вот пришел... – сказал Модест. – Прости уж. Не могу я. Без тебя...
Совестливый Павлуня хотел отойти подальше от стенки, но не успел, огорошенный неожиданными словами красавицы.
– Поздно, мил дружок, – медленно выговорила она. – Поздно прилетел, голубь сизый. Замуж я собралась.
– Што? – выдохнул Модест и засмеялся. Однако смех его тут же прервался. – Да за кого?!
И Вика невозмутимо ответила:
– За Пашку Алексеича.
– Чушь какая... Пашка, и вдруг жених...
– А чем он хуже тебя, – устало сказала красавица. – По крайней мере, человек тихий...
Женька уставился на Павлуню, тот рот раскрыл от удивления. За стеной молчали. Скажи Вика свои слова громко, с визгом – не поверил бы Модест, но она произнесла их так деловито и скучно, как будто дело было давно решенное и обжалованию не подлежало.
– Мне поговорить бы... с ним... – выдавил Модест откуда-то из живота.
Павлуня, пошатываясь, направился к двери.
– Не ходи! Он не в себе! – хотел удержать его Женька, но Алексеич вырвал руку и появился перед супругами.
– Ты?! – спросил Модест и больше ничего не мог выговорить.
Павлуня взглянул на Вику. Она показалась ему такой печальной, что сердце у парня сжалось. Он вздохнул, опустив голову.
– Точно, – сник Модест. – Ай да тихоня!
Супруг вскинул голову, пытаясь заглянуть ей в глаза – они были сухие и злые.
– Детишек бы поглядеть... – сникнув, попросил он.
– Спят! – резко ответила Вика. – Уходи!
Он послушал ровное дыхание Сашки с Алешкой и вышел, волоча ноги.
Женька тут же набросился на товарища:
– Чего ты молчал, как мумия?!
Павлуня осторожно взглянул на Вику: она улыбалась, отомстив сполна.
Побледнев еще больше, он сделал к ней такой шаг, каким идут на виселицу, и сказал умирающим голосом:
– Куда же ты теперь, а? (Она пожала плечами.) Если надо – оставайся. Насовсем. Поженимся, если хочешь. Я маленьких не обижу.
Он замолчал, собирая растрепанные мысли, облизывая языком сразу пересохшие губы. Женька тяжело дышал.
– Ой! – взвизгнула красавица и залилась хохотом. – Поженимся! – с трудом выговорила она. – С тобой! Ой, сдохну! Ой, Пашка, черт носастый, уморил!
Пошатываясь, добрела до постели и упала на нее, плечи ее дергались от смеха.
Павлуня рассудительно сказал:
– А смеяться-то зачем? Я как лучше хотел... Помочь хотел...
– Что с ней говорить! – раздул яростные ноздри Женька. – Она же глупая, как соска! Ничего не поняла! – Он повернулся к Вике, заорал на нее: – Убирайся к своему Пузырю! По ветерку! Красотка бензиновая!
