Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

НАКАНУНЕ

Утром, как Женька ни брыкался, мать растолкала его, умыла и повела к директору. Всю дорогу он недовольно ворчал:

– Ну чего, чего идешь за мной! Я пути не знаю, да? Я что, ребеночек?

– Опора ты моя стальная, – потянулась мать поправить узластый галстук на его тонкой шее.

– Отлипни! – приказал Женька, кособоко ныряя в тенистую аллею. Он торопился, вострый, узкоплечий, а ей сквозь туман чудилась в нем королевская походка да богатырская стать. Женька подскочил к двери, с трудом оттянул обеими руками тугую пружину, прошмыгнул.

Лешачиха почувствовала, что сильно устала. Но возле конторы скамеек не было: Ефим Борисович приказал их не ставить, дабы народ не рассиживался в горячее рабочее время. Лешачиха сломленно опустилась на траву и засмолила успокоительную ядреную папиросину.

Женька шел по конторе. Там стыла тишина. Ефим Борисович не любил, когда агрономы да зоотехники сидели по кабинетам. Люди на рабочих местах – кто в поле, кто на ферме, кто на пастбище. Бухгалтерия – на прополке капусты, даже личная секретарша – на свекле. Только у рации дежурит диспетчер, да сам директор, забежав на минутку, подписывает какую-то срочную бумагу.

Перед кабинетом Ефима Борисовича Женька быстро привел себя в порядок, а когда вошел, директор с любопытством уставился на него: мальчишка стоял разлохмаченный, словно ранний кочан, до пупка распахнуты и куртка, и рубаха, печально торчала из петли галстука сиротская шея. «Ну?! – как бы спрашивал весь его вид. – Мораль мне читать? Валяйте!»

– Сядь! – сказал Ефим Борисович. – И застегнись – не на пляже.

Женька стоял, а директор ждал в кресле, постукивая карандашом по столу. Наконец мальчишка сел – колючий и прямой, как гвоздь, на самый краешек стула. Скосил глаза на директора: у-у, как растолстел! Щеки налитые. И лысый совсем, как яйцо. И три волосинки ишь как закрутил!

– Ты чего смеешься? – нахмурился директор.

Женька сразу обиделся:

– А что, уж и смеяться нельзя? Ладно, можем и заткнуться!

– Послушай, чего ты хочешь? – спросил его директор. – Я тебя звал? Зачем ты ко мне пришел?

Женька подумал, почесал затылок и сказал нерешительно:

– Насчет работы я...

– Ну вот это другой разговор! Значит, ты хочешь у нас работать? А куда желаешь?

Женька дернул плечом.

– В звено к Бабкину пойдешь?

Женька опять дрыгнул узким плечом:

– Все равно!

Ему и впрямь было все одно: что землю пахать, что сапоги тачать. Ни то, ни другое, ни какое третье дело не выбрало пока легкое Женькино сердце. И директор понял это.

– Ладно, – сказал он. – Иди в отдел кадров.

Женька вскочил и пошел, едва не посвистывая от собственной молодости да беззаботности. Директор грустно смотрел ему вслед.

В коридоре Женька получше застегнулся и пригладил вихры. Возле конторы Лешачиха метнулась навстречу:

– Ну, как?!

Женька тронул галстук, кашлянул.

– Нормально, – сказал он усталым голосом. – Чо он без меня сделает? Людей-то у Ефима не густо! Каждый на вес золота!

– Золото ты мое, – вздохнула Лешачиха.

Женька выпятил нижнюю губу.

– Пойду, пожалуй, – небрежно проговорил он. – Погляжу на это звено.

Бабкин приветливо встретил его в поле. Женька со знанием дела осмотрелся. Щит с обязательствами несколько облупился, буквы на нем выгорели, зато морковь славно зеленела и кудрявилась. Женька сразу выдернул десяток желтых хвостиков, обтрепал землю о штаны, захрупал мелко, как кролик.

– Сладенькая! – удивился он. Женька с детства любил сладкое. В школе, на улице постоянно грыз карамельки, поэтому, наверно, и не вырос.

– Через недельку будем дергать на пучок, – сказал Бабкин.

– А чего ждать-то! – размахнулся Женька. – Давай сейчас и начнем. Раз-два – и готово! Или завтра, а?

– Нет, – разумно проговорил Бабкин. – Завтра нельзя. Завтра мы все на хлеб.

Женька нахмурился.

– Не хочу на хлеб! Я сюда нанимался, к тебе! Тут у тебя и речка, и девки загорают! Зачем мне твой хлеб!

Молчаливо смотрел на него Бабкин. Подошли климовские бабушки и тоже уставились голубенькими, как лен, глазками. Сердито шевеля губами, собирался что-то сказать Павлуня. И тогда Женька, опережая всех, обидчиво зашумел:

– Я на морковку оформился! А вы меня на зерно, да? Плевать я хотел на ваше зерно!

– Ну чего расшумелся? – примирительно сказал Бабкин и отвернулся от Женьки. – Не хочешь – не надо. Мы тебя не зовем. А нам некогда: хлеб, он не ждет.

Хлеб не ждал. Он вымахал уже по грудь директору, и Ефим Борисович, ныряя в колосьях, растирал их на ладони, озабоченно брал на зуб. В тревоге агрономы: не прозевать бы. Похудевший Боря Байбара заранее приклеивает на персональном комбайне широкий плакат собственного сочинения: «Убирая зерно золотое, ни минуты, товарищ, простоя!»

Машины хвалятся высокими намытыми кузовами. В баках по самую горловину налито горючее. Молодой и сноровистый районный газетчик разгонисто строчит в блокноте: «Заутра бой!»

В такие дни людям некогда болеть, и в коридоре совхозной больницы с утра ни шепота, ни кашля. В палате все семь коек аккуратно заправлены.

Совсем не время отлеживаться и Бабкину. Он решил впрок запастись какой-нибудь мазью для своей больной ноги, которую в неуемной работе здорово растер и намял. Бабкин смело проковылял мимо пальм в коридоре, а возле знакомой двери затомился и заскучал. За матовым стеклом жила тишина. Бабкин вытер пот и постучался.

– Да! – откликнулся милый голос.

Бабкин открыл дверь. Запахло гуталином. На табуретке, спиной к нему, сидел больной. Начищенные туфли его блестели. Чижик, не обращая внимания на больного, собирала в чемоданчик бинты и вату – она тоже готовилась к уборочной.

– Ну чего ты от меня бегаешь? – качнулся больной.

Бабкин по голосу, а больше по волосу узнал механика и закаменел лицом и телом.

Обернувшись на стук двери, механик радостно вскочил.

– Это ты! – закричал он, хватая Бабкина за руку. – Вот здорово! Вот кстати! Помоги! Я, честно говоря, не знаю, Бабкин, чем ее прогневил! Я же перед ней чист, как стеклышко, – пылинку видно!

Он встал перед окном, укоризненно посмотрел на девушку.

– А ты «уходи»...

– Уходи, – тихо сказала она. – Совсем уходи.

Механик посмотрел ей в глаза и, пожав плечами, направился к двери. Тихо жаловались его туфли. Берясь за дверную ручку, он сердито спросил:

– Но почему?!

– Ох, мама... – досадливо поморщилась она, и механик выскочил в коридор. Долго за дверью стояла тишь, потом еще дольше слышался затихающий кожаный скрип, потом хлопнуло.

– Вот и все, – вздохнула девушка, отряхивая ладони. – И вся любовь!

В ее глазах застыло недоумение. Бабкин шевельнулся.

– Это я? – неуверенно спросил он. – Я виноват?

– Ты? – Чижик покачала головой. – При чем тут ты? Ты зачем, собственно, явился? – Брови ее сдвинулись. – Больничный тебе продлить, что ли? Давай устрою, по знакомству!

Она брезгливо усмехнулась. Бабкина скривило.

– Эх, ты! – задохнулся он и стал шарить по карманам. Посыпались на пол гайки, наконец Бабкин нашарил смятый, заляпанный синенький листочек. – Вот твой больничный! – И разодрал его в клочки. – Ты мне нужна, а не твой больничный, балда!

Бабкин выкрикнул все это одним духом и так хлопнул за собой дверью, что с минуту звенела в шкафу какая-то пугливая медицинская склянка.

Бабкин едва доковылял до Лешачихиного дома. Он не чувствовал ни тепла, ни холода, даже боль в ноге доходила до сознания тупо и приглушенно. Открывая калитку, он хотел одного: чтобы во дворе было пусто.

Во дворе было полно народа. Вокруг стояли Боря Байбара, Павлуня, Лешачиха и Жучка. В середине, на табуретке, высился, словно монумент, Женька. Он в новой куртке, рассеченной вдоль и поперек «молниями», в шортах, в огромных темных очках. Лешачиха, взяв на сегодня отгул, готовила сына к завтрашнему трудовому дню.

Одежда была заметно велика, богатырская куртка спадала с ребячьих плеч, но мать будто не видела этого и озабоченно спрашивала каждого:

– Не маловата, как думаешь?

Увидев Бабкина, Настасья Петровна повернулась к нему своим горбатым носом.

– Дождалась, – сказала она, поднимая сухой палец. – Дожила я до светлого дня!

ТИТ ИДЕТ МОЛОТИТЬ

На заре ласковая мать разбудила Женьку.

– Вставай, ясный сокол, пора.

Женька приподнял голову. Окна только-только синевато теплились. На столе ожидал завтрак. Над столом висел календарь с красным числом.

«У всех выходной, да, а у меня работа!» – по привычке обиделся Женька на весь свет, однако к лепешкам подсел – прямо с кровати, не ополоснув лица. Чистоплотной Лешачихе это не понравилось, и она прогнала его умываться, чем вызвала новую порцию ворчания.

Торжественные, праздничные возвышались над столом Настасья Петровна и Бабкин. Звеньевой был в чистом комбинезоне, Лешачиха – в светлом платье. Даже мокрая от росы Жучка казалась умытой и причесанной.

В калитку робко стукнули.

– Здравствуйте! – остановился на пороге наглаженный Павлуня, комкая в руках новую кепку.

– Садись, – приветливо сказала Лешачиха. – Садись рядом с  м о и м.

– Нет уж, не сяду с теткиным сыном! – быстро отозвался Женька.

Завтракали молча, а потом Женька сказал:

– Вы, люди, идите, я догоню.

– Ты недолго, – предупредила Лешачиха.

Женька остался один со своими обидами. После еды ему захотелось пить, с питья потянуло в сон. Все еще ворча на кого-то, Женька подошел к постели и, постояв над ней в самом малом раздумье, сердито завалился. Жучка взбрехнула.

– Ты еще тут! – крикнул Женька. – Уж и полежать нельзя, да? Брысь, теткина скотина!

Когда Женька проснулся, солнце уже четко пропечатало на ковре всю оконную раму. Женька вскочил.

– Разбудить не могли, да? – разозлился он. – Ну и ладно! Обойдусь без вас!

Он вышел за калитку. Посмотрел направо, посмотрел налево. Вокруг было пыльно и пусто, только с реки доносились голоса. Женька постоял, подумал и подался купаться.

Речка встретила его рокотом движка, который дымил на понтоне. Сам моторист Саныч стоял далеко на дороге и к чему-то напряженно прислушивался.

– Самолет? – задрал голову Женька. Над ним плыли вольные облака.

– Музыка, – вздохнул Саныч. – Весь народ теперь там. – Он стал заглядывать в прыгучие Женькины зрачки. – Жень, а Жень! Побудь за меня, а? Я мигом обернусь.

Женька замахал руками и погнал по всем кочкам захлебистую, нервную речь:

– Я к тебе нанялся, да? Я тебе рыжий? Я, что ли, разве рябой?

– Ты хуже! – убежденно сказал Саныч и стал отступать к понтону.

Женька нахраписто лез на него. Говорить он уже не мог, а только клекотал, как беркут, набивший клюв волчьей шерстью.

– Излуплю! – наконец продохнул он.

Саныч убежал от него за дизель, а Женька, назло всем, забрался в парную воду, стал там шуметь и плескаться. Он представил себе, как на крутой берег выбежит Бабкин, или нет, лучше Павлуня, и начнет бабьим голосом стыдить и обзываться. «У меня право на отдых есть? Для меня разве Конституция не писана?» – врезал бы ему Женька.

Но народ приходил все чужой и гуляющий. Он сразу кидался в воду, чтобы, насидевшись в ней до синего озноба, греться потом на берегу, на бумажках да окурках.

Женьке стало скучно. Он оделся и побрел к Санычу, который уже выключил движок. Саныч убежал от него на дорогу.

– Не трону, – лениво сказал ему Женька. – Подойди, что ли. Одному плохо мне.

– Псих-одиночка! – сердитым высоким голосом вскричал Саныч, и Женька, мигом распаляясь, тоже завопил:

– На коленки перед вами, да? Не жирно ли будет? Сиди тут один, а я на уборку пойду!

– Тит, иди молотить! – ехидно откликнулся Саныч.

Женька не погнался за ним, он только потряс кулаком и двинулся к лесной полосе, за которой явственно бухал барабан.

Солнце кусалось. Дорога была горячей сковородки. На Мишином поле торчали подсолнечные головы мальчишек. Увидев сердитого Женьку, они, как воробьи, прыснули к реке, поддерживая на животе набитые морковкой майки.

– Небось пионеры, да? – закричал Женька. Он немножко побегал за мальчишками, успокоился и зашагал по дороге, норовя наступить на голову собственной тени. Опомнился возле лесной полосы. На него бросали редкую тень омытые дождевалкой березы. Женька полез через крапиву туда, где сквозь заросли светилось высокое золотое поле. На нем рокотали моторы.

Женька продрался сквозь кусты и остановился. Ослепительное рыжее поле расстилалось перед ним далеко и широко. Оно было вольно залито солнцем, над ним млело томительно-голубое небо с белыми кипящими облаками.

Женька заморгал, зажмурился, а потом стал осторожно, бочком, пробираться по стерне в самый жар, в самую работу, туда, где, покачиваясь, плыли красные самоходки. Четко крутились их мотовила, поблескивая лопастями, подбивая под ножи колосья. Комбайны были похожи на диковинные корабли с толстой трубой-пушкой на боку. Они шли развернутым строем – один чуть сбоку и позади другого, захватывая широкую полосу хлебов и оставляя позади себя ровные копешки соломы. Одна за другой подваливали к боку комбайнов высокобортные машины, пристраивались рядом и принимали зерно:

Комбайны надвигались на Женьку. Он видел, как бьется в мотовилах острая, блесткая пыль, слышал, как трещит солома.

Мимо проплывали на высоком капитанском мостике такие гордые Бабкин с Павлуней, что Женька не вынес. Он побежал следом за комбайном, выкрикивая:

– А я виноват, да? Сами не разбудили!

Проплыл на персональном комбайне Боря Байбара. Вместе с ним на мостике, вцепившись в перила, стоял невесть как сюда поспевший Саныч – человечья лозинка в синей маечке. Он показал сверху Женьке язык – вострый и злой.

– А я! – закричал несчастный Женька, карабкаясь на комбайн к Бабкину.

Бабкин притормозил. Женька, жмурясь от летевшей в глаза колючей половы, шумел:

– Убежали, да? Позабыли, позабросили человека!

Бабкин, стряхивая со лба пот вперемешку с соломенной пылью, разломил серые губы.

– За водой сгонял бы, а то сейчас некому.

– А думаешь, не сгоняю? – обрадовался Женька, поспешно скатываясь с комбайна и бросаясь к сивой кобылке, одиноко превшей на обочине. Теперь у него было дело, занявшее и руки, и язык. Руки суматошно отвязывали кобылку, язык бездумно молол. – Застоялась, да? Ничего, теперь мы поедем, теперь понесемся!

Кобылка тронулась, бочка легонько загремела. Женька ожег лошадь вожжами:

– Что ты, кляча, мышей не ловишь!

Бочка загремела повеселей.

По дороге на полевой стан Женька нагнал Павлунину мать. Проклятая тетка была одета в рваную кофтенку, мужские брюки засунуты в сапоги, на голове, низко на бровях – платок.

– Хороша, – усмехнулся Женька, тормозя кобылку. – Ты, часом, не побираться?

– Так ведь уборка, – смиренно ответила тетка. – Подвез бы? Все ноги отколотила.

Тетка умела просить. Женька помнит, как она выклянчила у него тот чертов комбикорм – ни дна ему ни покрышки! Как всучила за это паршивую Жучку – собачонку вредную и к хозяину непочтительную. Да еще и напоила! Да и посадила!

«Зато я тебя не посажу!» – решил Женька.

– Лошадь не тянет! – ответил он тетке.

Тетка не разозлилась, не закричала, а только сиротски сказала:

– Все меня гонют...

– Бедная! – в тон ей поддакнул Женька. – Так тебе и надо! Садись! Чтоб ты лопнула!

Они поехали, и скоро в знойной дрожи возникли навесы на столбах, белые печи, цистерны, машины.

Девчата из школьной бригады готовились везти в поле обед. Они заворачивали в чистую бумагу хлеб, ложки. Повариха стояла и помешивала черпаком в котле. Подле нее горбилась на коленках Лешачиха, усердно раздувая огонь.

Женька, не показываясь на глаза матери, вырулил сивую кобылку прямо к воде.

Тетка неуверенно приблизилась к Лешачихе и спросила:

– Мне дело какое найдется?

Настасья Петровна поднялась с колеи, посмотрела и сказала:

– А у нас сегодня праздник.

– Да-а, – отвечала тетка, пряча драные локти, – замараешься – земля все-таки.

– Землей не замараешься, – сказала Настасья Петровна. Еще раз поглядела на теткин наряд и усмехнулась: – В каких таких дворцах ты выросла?

– Здесь я выросла! – своим всегдашним крикливым голосом ответила тетка. – И помогать я пришла! Совсем бесплатно!

– Спасибо тебе, – насмешливо поклонилась Лешачиха. – За все твои бесплатные дела низкий поклон.

Тетка замахала было руками, но повариха сказала:

– Помогай-ка. Только сперва я тебя одену. Пошли!

Она обрядила тетку в привычную для нее столовскую одежду, и на глазах у всех та превратилась вдруг в красивую, добротную, ладного покроя женщину. Только из-под белого халата торчали ржавые солдатские сапоги.

– Дайте Золушке хрустальные туфельки! – не утерпела Лешачиха.

Нашли, однако, тапочки, тетка сунула в них ноги и уверенно встала к плите.

Тем временем Женька налил воду в бочку, сам накачался до веселого бульканья в животе и погнал сивку по жаре.

...Вечером Лешачиха вышла на дорогу встречать его. На обочине стояла круглая девушка и тоже смотрела в ту сторону, откуда должна приехать смена комбайнеров.

– Не видать? – сощурила Лешачиха зоркие глаза.

Чижик смутилась.

– Я никого не жду, – тихо сказала она.

Они сели за длинный стол. Загорелись фонари на столбах. Тетка явилась со стопкой мисок и начала ловко метать их по выскобленным доскам стола, по полированным сучкам. С веселым стуком легли ложки, на места встали солонки.

– А ловкая ты! – невольно залюбовалась Лешачиха.

– А ты думала! – откликнулась тетка. – Я и косила не хуже тебя! – Тетка скрестила на груди выбеленные водой руки: – Готово! Запускайте народ!

Вдали задымилась дорога.

– Едут! – вскочили девчонки из школьной бригады.

– Едут. – Лешачиха посмотрела на Татьяну и торопливо стала запихивать под платок седые космы.

Подкатила одинокая телега. На пустой бочке, неловко вытянув ногу, сидел Бабкин.

Он сполз с бочки и опустился тут же, возле копыт сивой кобылки.

– Водички бы...

Лешачиха подала ему запотевшую кружку, Бабкин выпил, отвалился на солому. Небо плыло, колыхалось над ним, в ушах рокотало.

Чижик присела рядом.

– Я тебя сегодня ждала, – сказала она, и Бабкин затаил дух. – Я хотела тебе сказать... Ну, я, наверно, и вправду балда... Ты на меня не обижайся, а?

Бабкин крепко зажмурился, и тотчас над ним прошелестело легкое, как вздох:

– Спишь?

– Нет, – ответил Бабкин. Видно, за день в глаза налетела колкая пыль: она щипала, резала, выжимала слезу.

Чижик охнула и зазвенела своими ядовито-пахучими склянками. Бабкин поспешно сел и забеспокоился:

– Ничего мне не надо! Все прошло!

– Да ведь нога у тебя! Ох, какая же я!..

Бабкин заглянул в милые, в такие испуганные глаза и, отворачиваясь, закричал:

– Настасья Петровна! Тетя! Да налейте вы ей скорее борща! Самого жирного!

Счастливый Бабкин сам есть не стал, он лежал и слушал, как гремели миски, как отбивалась Чижик:

– Да куда мне столько! Я и так толстая!

Лешачиха в ответ напевала:

– Ты пухленькая, ты беленькая, вот и посуда тебе не меленькая.

Все засмеялись, улыбнулся и Бабкин. Потом на него, покачиваясь, стало наплывать солнечное поле. Летела из-под мотовила соломенная сверкающая пыль, шуршало зерно, падая в высокий, кузов машины.

По шагам, по дыханию Бабкин понял: подошла Лешачиха и стоит над ним в нерешительности. Не открывая глаз, он весело сказал:

– Женька молодец, он на комбайне. Вместе с Пашкой. Я ему свои очки отдал.

Лешачиха задышала, потом ломко выговорила:

– Миша, давай, пожалуй, пустим к себе студентов? Места у нас много, а народ они хороший...

ПРАЗДНИК

Из дальних мест так не ждала сына Лешачиха, как ждала его в этот вечер. Выходила на дорогу, всматривалась. А в поле мигали, дрожали и двигались большие и малые огни, жили моторы. Слушая этот гул, мать представляла себе, как появится сейчас ее  о н. Какой придет Женька, она не знала, но то, что он будет особенным – в этом Настасья Петровна не сомневалась. Она верила, что  о н, в своих шортах и «молниях», явится ни на кого не похожий, он скажет ей светлые, красивые слова.

Дорога загудела: ехала смена. Слишком ярко горели фонари, и Лешачиха убежала в тень. Сердце ее не унималось.

Подкатила машина, и сразу с нее стали прыгать парни в одинаковых комбинезонах. Они говорили громко, оглушенные за день моторами. Толкаясь и торопясь, совали ладони под краны, фыркали, потом с грохотом сели к столу: и свои, совхозные, и заводские шефы, но все одинаково незнакомые ей.

В наступившей тишине слышался частый стук ложек. Лешачиха напрасно вертела головой, отыскивая Женьку, – она не видела его среди этих пропыленных и пахнущих машинами ребят.

Один из них поднял голову и засмеялся:

– Ма, это же я!

– О н! – только и сказала Настасья Петровна.

– Садись с нами! – похлопал Женька по лавке.

Сердце ее наполнила горячая кровь, потекла через край. Речистая Лешачиха ответила:

– Ладно уж... Я уж тут уж...

И смотрела, смотрела, отойдя в сторонку, на своего Женьку. Был он хоть и без куртки, и без «молний», в чьем-то стареньком, не по росту комбинезоне, а все равно лучше всех.

Разделавшись с ужином, смена завалилась в сладкую соломенную постель под звездное одеяло. Лешачиха сидела над сыном, отгоняя веткой комаров. Но комаров было много, и сыновей много, поэтому матери пришлось неустанно ходить над ними, обмахивая всех, оберегая их сон.

Сон прокатился короткий и крепкий, как орех. На рассвете прибыла новая смена, такая же оглушенная, чумазая, шумная. Не успела мать оглянуться, как Женька вскочил в машину и уехал. Лешачиха на крыльях полетела на ферму.

Через неделю поле опустело. Остались стоять по жнивью, словно золотые избы, теплые скирды.

В клубе собрались победители. Лица их опалены, брови выгорели, рубахи выглажены. Они дули пиво в буфете, курили на крыльце. И вместе со всеми так же важно тянул пиво Женька. Настасья Петровна в ясных молодых морщинах и новой кофте растерянно бродила по клубу и, опасаясь подойти к  н е м у, молча гордилась издали.

Загремели звонки, все повалили в зал. Захлопали стульями, уселись, замолчали, разглядывая сцену, красное сукно и на нем – каравай. Он возвышался на расписном блюде, поджаристый, хрустящий, огромный.

– Вон он, – осевшим голосом сказал в зале Трофим, – вот он, хлебушек наш.

– Наш! – живо ответил ему Женька. – Общий!

– Товарищи! – сказал, взбежав на сцену, Семен Федорович. – Предлагаю избрать в президиум тех товарищей, которые своим трудом куют славу родного совхоза! – Все захлопали, а когда установилась тишина, секретарь продолжил: – Так попросим же сюда, к этому караваю, лучших наших механизаторов!

Зал колыхнулся и затих. Семен Федорович пошуршал бумажкой и зычно стал читать, делая значительную остановку после каждой фамилии:

– «Авданин... Авдеев...»

Смущенно покашливая в кулак, ссутулив богатырские плечи, пошли на сцену совхозные парни.

– «Бабкин»! – громко произнес парторг.

Кто-то засмеялся:

– Это который?

– Это наш! – тут же отрезал Трофим. – Климовский! Иди, звеньевой!

– Двигай, Миша! Вали! – спешил показаться народу Женька. – А то сам пойду! – И он захлопал что было сил.

Люди подхватили. Бабкина выпихнули в проход, и он, сердитый, пошел на сцену, глядя под ноги.

Женька вертелся, толкался, ему было тесно и жарко в просторном зале, где справа сидел Павлуня, слева – Боря Байбара, а впереди и сзади – все свои, свои.

Когда стали давать премии, Женька отхлопал все ладони, чтобы только не сидеть без движения. И Павлуня отхватил грамоту. Женька закричал:

– Бери ее, Пашка! На стеночку ее, в рамочку!

Закручивая грамоту, Павлуня деревянно и кособоко побрел на место, со света в полутьму, в веселые хлопки. Багровые огни плясали по его щекам.

– А другим премии, – шепотом просвистела тетка.

Павлуня на ровном месте заплелся ногами, погремел в проход, ломая грамоту. Женька захохотал.

– Эй, листок подбери! – крикнул он не со зла, не по глупости, а просто, чтобы все его услыхали.

И в тот же миг тетка ядовито отбрила:

– А у тебя и такой нету, тюремщик!

Вокруг зашумели. Женька вскочил, побежал к выходу.

– Куда, куда! – встал на сцене Ефим Борисович. – Мы еще не все сказали, сядь! Да подержите его кто-нибудь!

Женьку схватили, притянули к сиденью – из железных лап трактористов не вырваться. Секретарь парткома прочитал:

– «Партком, дирекция, рабочий комитет, отмечая хорошую работу товарищей, объявляют благодарность...»

И тут Женька, не ожидавший уже от жизни ничего путного, услыхал свою фамилию! Он начал медленно подниматься, открывать рот, но его опять усадили. Тогда, развалясь, он стал расслабленно щуриться на красное сукно, на каравай. В голове пошли малиновые звоны. Воровато поведя глазами, Женька увидел расплывающееся лицо матери и совсем размяк.

В перерыве Женька томно слонялся по клубу, испытывая непонятное желание: спрятаться от людей и остаться наедине со своими разлохмаченными мыслями. А народ путался под ногами, шумел, плясал под оркестр, щелкал бильярдными шарами.

Женька толкнулся в дверь.

Праздник широко разгулялся по совхозу. Светились окна, заливались баяны, звенели гитары, заслуженно отдыхали люди, чтобы с зарей снова выйти в поле.

Женька забрел в Климовку – здесь было потише. Молчали и не шумели телевизионными голосами раскрытые окна домов. «Спят старушки», – успокоился он, усаживаясь под окошком Веры Петровны. Над сплетенными кронами тополей размахнулось светлое, в частую золотую крапинку летнее небо. Поглядывая на него, Женька стал баюкать и лелеять свою неожиданную радость. «Как это парторг сказал? – медленно перебирал он в памяти. – «За хорошую работу объявить благодарность...» Женька закрыл глаза: да, приятно. И не то хорошо, что благодарность, а то замечательно, что все слыхали, особенно тетка проклятая!

– «Ромашки сорваны, завяли лютики», – послышалась песня. Это из клуба возвращались три сестрицы из звена Бабкина.

Женька вскочил – даже в Климовке не осталось тишины! Куда податься?

Женька посмотрел на берег: там мотался хвостатый рыжий костер. Возле него мелькали тени. И Женьке вдруг так захотелось к людям, что он тут же побежал к ним – прямиком, не разбирая дороги. Колоски подорожника свистели по его ногам, следом дымились лопухи.

Он разыскал Бабкина и Павлуню. Братья сидели сычами и смотрели, как у костра танцует с ребятами Чижик.

– Толстая, а прыткая! – сказал Женька, бросаясь рядом с Бабкиным на траву.

Никто ему не ответил. Братья любовались девушкой, не осмеливаясь появиться перед ней в резком, прыгающем свете костра.

Зато не сиделось Женьке. Он подскочил к Татьяне, схватил ее за руку и молча повел куда-то.

– Куда ты? – взмолилась девушка, но Женька напористо подпихивал ее к тому месту, где сидели Бабкин с Павлуней.

Оба вскочили перед Татьяной. Устало отдуваясь, Женька сказал ворчливо:

– Гулять за вас я буду, да? Провожаться, что ли, мне идти?

Девушка засмеялась. Бабкин посмотрел на Павлуню и не увидел, а почувствовал его просящий взгляд.

– Холодно, – поежилась Чижик. – Домой пора.

Она пошла берегом, белея в темноте кофточкой. Бабкин провожал ее отчаянным взором.

– Ой, мама! – вздохнул Женька.

Бабкин обернулся к брату:

– Пашка! Ты тут посиди. Я пойду.

Павлуня не ответил. Бабкин махнул рукой и пустился догонять девушку. С минуту было видно, как они рядом шли берегом реки, потом только едва белела во тьме ее кофточка.

– А я? – тихо выговорил Павлуня, глядя на это пятнышко. – Я как же?

– Найдем и тебе! – беспечно отозвался Женька. – Мало ли толстых на свете!

Он завалился носом к кузнечикам, стал слушать их. Но Павлуня мешал ему: все сопел и хлюпал над головой.

– Помереть спокойно не дадут! – проворчал Женька.

Поднялся и пошагал домой. Он услыхал за спиной торопливые шаги. Оглянулся: его нагонял Павлуня.

– Ну чего тебе?

– С тобой, – забормотал братец. – Одному плохо...

– Валяй! – милостиво разрешил Женька и, жалея Павлуню, подумал: «А верно! Чем одному – лучше в омут головой!»