Текст книги "Деревянное солнышко"
Автор книги: Владислав Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Павлуня, не обращая внимания на злые слова, сперва сам угостил лошадку хлебом, потом дал корочку Женьке, чтобы тоже покормил Варварушку да порадовался.
«Пустяками занимаются!» – сказала бы на это деловитая Марья Ивановна, не терпевшая, когда сын возился с лошадьми да с собаками, с хромыми кошками и подстреленными воробьями.
Павлуня с Женькой вместе повели нежданную гостью в конюшню. Варвара брела следом, как привязанная, хотя Павлуня не позвал ее, а просто повернулся и пошел.
– Дуров! – сказал ядовито Иван.
– Дурак, – вздохнул Женька и обратился к Павлуне: – А ты верхом! Чего ноги-то бить, когда кобыла рядом?
– Не кобыла, а Варвара, – возразил Павлуня.
Показалась конюшня – низкая крыша, ветхие стены. Осталось только дорогу перейти – и лошадка дома. Но на дороге крепко стояла Марья Ивановна и смотрела на всю троицу. В сумерках Женька не видел, как она смотрела, но он сразу заметил кулаки, упертые в бока.
– Не бойся! – шепнул он.
Марья Ивановна шевельнулась:
– Явился? – Голос у нее был глухой, усталый. – Чьи еще огороды давил?
Женька бойко ответил ей:
– Мы ж для совхоза, не для себя! – А насчет сегодняшнего так вы не волнуйтесь! Огород вам вспашут! Обещал же Аверин! – торопился высказаться Женька, пока голос Марьи Ивановны не набрал силу.
Она не слушала, а, подойдя поближе к Павлуне, с удивлением спросила:
– Пашка, а Пашка, неужели тебе собственного дома ни на грош не жалко? Разве ж я для себя одной огород горбом возвела?
Голос Пашкиной матери дрожал и прерывался. Сегодня Марья Ивановна совсем не была похожа на себя.
– Какой там огород, – пробормотал Павлуня. – Крапива сплошная.
– Крапива, да моя! – взвизгнула было Марья Ивановна, но тут же опять притихла и сказала, тяжело вздохнув: – Нет, не хозяин ты, Пашка!
И Марья Ивановна с такой печалью посмотрела на сына, словно был он безнадежно болен и ни с какой стороны нельзя ему помочь.
– А это что за кляча? – заметила она наконец. – Куда ее ведешь, такую страшную?
Женька, радуясь перемене темы, залопотал:
– Это Трофимова лошадь, Варвара! А ведем мы ее на конюшню!
– А тебя не спрашивают! – обозлилась она. – Тебе-то чего весело?! В школу иди, лоботряс несчастный! Эх, была бы я твоей матерью!
– Не надо! – засмеялся паренек.
Марья Ивановна зашагала домой, наказав Павлуне «немедля приходить». Парни отвели лошадку и разошлись.
– Если что – прямо ко мне! – крикнул Женька и понесся весело к дому.
Теперь не страшно за Пашку. Если Марья Ивановна и была заряжена гневом, как грозовая туча молниями, то она уже отвела душу на Женьке. И всю дорогу паренек посвистывал, а дома отбил перед изумленной матерью такую чечетку, что та с тревогой спросила:
– Что это ты веселишься? Не к добру.
Женька, не прерывая пляски, отвечал:
– Чтой-то веселюся – это не к добру: может быть, женюся, а может быть, помру!
И оба рассмеялись. А через минуту, замирая от счастья, слушала седая Лешачиха повесть о том, как героически доставлял Женька срочный груз и какое большое, с лошадиную голову, «спасибо» он отхватил.
Павлуня вошел в дом с опаской, но Марья Ивановна не ругалась. Она опять сидела, склонившись над той же толстой книгой, а увидев сына, снова поспешно захлопнула ее.
– Читаешь? – спросил он.
– А разве нельзя? – пробормотала Марья Ивановна и пошла к себе – прятать книгу. Из своей комнаты спросила: – Где непутевый отдыхает-то?
– Не знаю, – рассеянно ответил сын. – В санатории где-то, говорят.
– Дурак! – сказала мать сердито.
И Павлуня не понял, кого она отругала – его или Трофима.
РЫБАКИ
– Кто завтра на рыбалку? – спросил в субботу Боря Байбара.
– Я! – ответил Женька, которому все равно куда ехать, лишь бы не сидеть на месте.
– И ты собирайся, – сказал комсорг Павлуне.
– Я? – удивился парень. Он ни разу не брал удочек в руки – в свободное время предпочитал поглядеть телевизор или, наморщив лоб, почитать книгу.
– Завтра в пять! У клуба! – сказал Боря Байбара и понесся мыть мотыля.
Павлуня, раздобыв все необходимое для рыбалки, до глубокой ночи налаживал купленные в сельмаге удочки. Едва задремал, как заколотили в окошко.
– Давай скорей, выходи! – закричал Женька.
Павлуня отворил дверь. И пока одевался, Женька стоял над душой и вздыхал. Наконец парни побежали к клубу, где стоял уже совхозный автобус.
Рыбаки подходили дружно, все занимали свои места – давние, любимые: кто поближе к окошку – на дорогу глядеть и мечтать, кто подальше, в угол – спать.
Павлуня с трудом протащил в дверку накануне сколоченный короб, оглянулся: куда бы сесть.
– Давай на пол! – сказал ему Женька.
И Павлуня уселся прямо в проходе, на свой ящик, который всю дорогу трещал под ним, грозя развалиться.
– Поехали! – торопили рыбаки водителя.
– А Пузырь? – обернулся тот к Боре Байбаре.
Модест был яростным любителем подледного лова и не пропускал ни одной рыбалки.
– Заедем! – сказал комсорг.
Показались черные окна Хорошова. Только в одном доме они желто светились.
От калитки к автобусу поспешил человек, тоже с ящиком на плече и с пешней в руке.
– Доброе утро! – сказал, втискиваясь, Иван Петров. – А Модест не поедет – болен.
– Паша, сходи, – попросил Боря Байбара.
Павлуня замешкался в недоумении, но на него так закричали со всех сторон рыбаки, что он, не раздумывая больше, побежал к знакомой калитке.
Павлуня прошел на кухню и, помня запрет, остановился на пороге.
– Проходи, чего ты, – тихо сказал ему Модест.
Он стоял тут же, у печки, прислонясь к ней спиной.
– Ждут, – кивнул Павлуня на окно.
Модест вздохнул.
– Горе у меня, – сказал он без своей всегдашней важности. – Вика ушла.
Павлуня не стал ничего спрашивать: все было понятно и без слов. Ему бы утешить Модеста – не умел он этого делать, а к тому же за окном просигналил автобус.
– А я вот, – развел руками Павлуня, – первый раз...
Модест с завистью смотрел на него.
– Шубу зря надел – жарко будет, – сказал опытный рыбак. – И галоши привяжи – потеряешь в снегу.
– Ага, – сказал Павлуня, жалея бедного Пузыря с его обвисшими баками.
Еще раз длинно загудел автобус.
Модест вытащил из-за печки отточенную пешню:
– На! А лом свой выкини, не смеши народ.
– Спасибо. – Павлуня нерешительно принял подарок.
– Тебе спасибо, – сказал Модест. Он проводил его до калитки и, стоя в одной майке, на морозе, попросил: – Заходи, а?
– Скорей, заснул, что ли?! – надрывались из автобуса.
Павлуня влез в него молчком. Автобус тронулся.
У ног Павлуни сверкала пешня, острая, как боевая пика. Иван Петров на нее поглядывал, но молчал.
Рассветало. Они ехали лесом. В елочки да сосенки убегали следы лыж. Сами лыжники мелькали там и сям в ярких куртках.
– Пижоны! – презрительно процедил Иван Петров. – Шныряют, словно волки! Нету отдыха лучше, как возле лунки: не поймаешь, зато надышишься. Помечтаешь в тишине, на природе. Не улов дорог – здоровье не купишь.
Дорога становилась все оживленней. В одну и ту же сторону торопились пешие и колесные, ехали грузовики, мотоциклы, тяжело переваливались автобусы. Прошмыгнул туда же «газик» Василия Сергеевича Аверина.
Иван Петров встревожился, завозился:
– Не иначе как на наши места нацелились!
Наконец автобус остановился на высоком берегу длинного озера. Совхозные, высыпав из духоты, с горечью посматривали на издолбленный лед, на черные фигурки, которые сидели, бродили, колотили лунки или просто прыгали на морозце. Стояло немало пленочных колпаков, из-под которых валил сигаретный дым. Гам плыл над озером.
Совсем напрасно Иван Петров разогнался посидеть да помечтать в тишине: слишком много таких мечтателей собралось на одном озере.
– Ну и долго думать будем? – Женька с крутого берега поехал на пустом гремучем ящике.
За ним проворно стал спускаться Иван. Позади всех тащился Павлуня в своей боярской шубе. Он сразу оставил галоши в сугробе, долго искал их, нашел наконец и, сунув в короб, пустился догонять остальных.
Иван вдруг повернулся к нему и, насупив брови, махнул рукавицей куда-то вдаль.
Вот уже два дня он только знаками да кивками общался с Павлуней, решив, видно, доконать его молчанием.
– Не лезь за мной, – перевел его немую речь Женька. – Ищи себе место.
Лешачихин сын, подмигнув товарищу, скрытно подался за Иваном. Павлуня в растерянности огляделся. Все совхозные торопливо расползались в разные стороны, садились кто под бережок, кто на середку, закрываясь от настороженного взора ящиками да колпаками. «На свои места», – понял Павлуня. У него ни на этом, ни на другом озере не было заветного места.
Мимо проходил Аверин, пешней простукивая лед впереди себя.
– Вы далеко? – с надеждой спросил Павлуня.
– Да так, – нехотя ответил Василий Сергеевич, прибавив шагу.
И Павлуня понял, что этот рыбак тоже спешит к лунке, набитой щуками да судаками.
Парень остановился. Вздохнув, тюкнул тяжелой пешней там, где стоял и где никого не было. Опустив в воду червяка, он сел на короб, стал с любопытством таращиться на леску. Скоро мертвая леска перестала занимать его, и Павлуня, положив на лед удочку, задумался.
– Эй, клюет!
Он вздрогнул, выдернул удочку. На крючке болтался крупный ерш – весь в слизи и растопыренных колючках, глазастый, страшный.
– Ого, вот так рыба! С удачей тебя! – поздравил тот же голос.
Павлуня повернулся к живому человеку. На него весело смотрел ладный парень – шапка на затылке, рыжий чуб прилип ко лбу. И глаза у парня бедового рыжего оттенка.
– Привет! – с улыбкой поздоровался механик, грохая на лед рыбацкий ящик. – Сколько лет, одна зима!
– Нечего тут! – сказал Павлуня. – Ищи себе место.
– Место, место! Шут его знает, где оно тут! Я первый раз ведь! Видишь – галоши ненадеванные.
Павлуня подобрел, наблюдая искоса, с какой опаской механик разглядывает его ерша.
– Я тоже первый.
– Понесла ж тебя нелегкая!
– А тебя? – спросил Павлуня, и оба немножко посмеялись.
Потом они уселись рядом, спиной к ветру, и стали дожидаться клева. Чтобы не скучать, веселый механик отпускал шуточки насчет рыбаков, сидящих поодаль, на свой счет и на Павлунин. Алексеич постепенно оттаял. А когда заметил, что сосед, словно позабыв про былое, не спрашивает про Татьяну, то совсем успокоился. В довершение ко всему, он вдруг раз за разом начал вытягивать крупных ершей, а механик так бескорыстно радовался чужому счастью, что Павлуня растрогался и подарил ему десяток отборных червяков. Механик спрятал своих мотылей, нацепил вертлявого червяка и опустил его в лунку.
– Клюет! – крикнул неосторожный Павлуня, и через миг какой-то нахал стал долбить лунку у него за спиной.
Он обернулся и увидел Женьку.
– Ни шиша у Ивана нету! – сообщил Лешачихин сын, кивком здороваясь с механиком. – Ты на что? На червя? Дай-ка!
Павлуня подумал и с кряхтением полез в карман.
– На. Троечку пока.
– Не жадничай! – схватив наживку, Женька без лишних слов ударился в ловлю.
Через час к Павлуне подступил сам Аверин. Покашливая в кулак и панибратски называя его «другом Алексеичем», временный директор попросил червячка и местечка.
– А то, понимаешь, с утра как в бочке – хоть наплюй в лунку! – дружески пожаловался он рыбаку, убирая своих мотылей, опарышей и красную нитку.
Павлуня подал ему пару жирных червяков.
– Если разорвать – надолго хватит.
– Ну и Пашка, ну куркуль! – только хмыкнул Женька, весело поглядывая в ту сторону, где в гордом одиночестве на пустом заветном месте сидел Иван, горячо моля всех знакомых святых послать ему пудового леща – на зависть проклятому Павлуне, себе на радость.
Счастливые минуты бегут быстро. Павлуня и не заметил, как тень от его пешни выросла. На бугре давно стоял Боря Байбара и надрывался:
– Эй, совхозные! Домой пора!
Павлуня поднялся. Ныла спина, болели исколотые пальцы. Он зашагал к берегу, собрав со льда ершей.
Тут по всему озеру прокатился зловещий треск: это механик провалился по пояс возле самого берега. Павлуня, Женька и другие люди вытянули на снег набухшего рыбака. Отдуваясь, тот сказал:
– Вот как сплавал!
– Давай в автобус! – подпихнул его Женька.
И механик тяжело побежал. В автобусе с него стянули полушубок, ватные штаны и все остальное нижнее. Шофер отдал ему свой пиджак, Женька – лишние брюки, даже Иван Петров, человек запасливый, не пожалел новые портянки, которые таскал в ящике третий год. Только валенок ни у кого не нашлось. Механик надел свои, вылив из них воду и набив соломой.
Павлуня, как Иван Грозный, скинул шубу со своего плеча, отдал потерпевшему.
Нашли водку, налили. Механик выпил «лекарство», крякнул, и автобус тронулся, увозя довольных людей. Насидевшись в одиночестве, они были рады теплу и тесноте и оживленно разговаривали. Только Иван отвернулся к окошку и молчал.
Мокрый механик беззаботно дышал на Павлуню, поглаживая вытертую шубу:
– Заячий тулупчик почти новехонький! – и блестел зубами, красивый, совсем не похожий на утопленника.
ВЕСЕЛЫЙ ГОСТЬ
Когда въехали в совхоз, Павлуня сказал механику:
– Хочешь – ко мне зайдем, у меня валенки есть. Новые.
– Зайдем!
Павлуня полез к выходу, протаскивая за собой короб с ершами. За ним, задевая народ полами шубы и балагуря, пробирался механик.
Женька недоуменно глазел им вслед: вести гостя к Марье Ивановне? Нет, Пашка рехнулся либо совсем осмелел!
А два рыбака шагали к дому Марьи Ивановны. Один очень торопился в своем пиджачке, а другому, в шубе, спешить было некуда, он тащил ящик, посвистывая.
Вдруг оба остановились. Навстречу им катилась Татьяна Чижик. Она не ожидала встретить своего бывшего вздыхателя. Застыли и оба несчастных ухажера.
– Здравствуй! – сказал механик, распахивая боярскую шубу и отдуваясь. – С праздником!
– С каким? – пробормотала девушка.
– С крещением! – улыбнулся парень, загораживая дорогу и не пропуская Татьяну.
Девушка хмурилась, краснела, поспешно убирала под шапочку волосы.
– Эй, какое тебе еще крещение? – спросила, появляясь на крыльце своего дома, Марья Ивановна.
Механик живо откликнулся:
– Это, тетенька, меня окрестили! А я вас знаю: вы Пашкина мать!
– А ты откуда выскочил, такой речистый? – удивилась Марья Ивановна.
– Я-то? Я, тетенька, утопленник! – показал он снежные зубы. – А к вам я за валенками!
– Да? У меня для тебя склад? – пробормотала она, но посторонилась, пропуская механика в тепло.
Татьяна побежала дальше, а он так долго провожал девушку глазами, что Марья Ивановна засмеялась и пропела:
– А-а, вспомнила тебя, жених! Это у вас с Пашкой Бабкин девку увел! И такую работящую!
– Увел, – сокрушенно вздохнул гость, первым проходя в дом. – Такая досада! Прямо аппетита лишился!
– Ну да! – Марья Ивановна с удовольствием глядела на упитанного механика.
Она пригласила парня за стол, и тот с азартом, без упрашивания, так накинулся на щи да кашу, что вызвал умиление хозяйки.
– Видал, как надо? – кивала она Павлуне на застольную работу механика. – Учись!
Сын и поел бы, да при постороннем не хотелось. Он завалился бы спать, да гость, хоть и получил валенки, не собирался уходить. Марья Ивановна только за живот хваталась, когда он в картинках рассказывал о том, как тонул и как его спасали да одевали.
Проникнувшись к механику большим доверием, хозяйка, как близкому другу, поведала ему о чудесном возвращении пестрого боровка. Гость ахал, дивился, давал серьезные советы, как быстрее и подешевле раскормить скотину. Потом Марья Ивановна рассказала о своем хозяйстве, и он тут же, не отходя от стола, распланировал, где на ее огороде удобнее чеснок для продажи посадить, а где теплицы возвести. Похаживая по комнате в валенках Павлуни, веселый утопленник вслух рассуждал о великой прибыли, которую принесут теплицы. Марья Ивановна слушала лихие речи, распахнув рот. Только изредка вставляла:
– Слушай, а если вместо стекла пленку приспособить? Пашка в совхозе ее возьмет.
– Как же, возьму! – сказал сын, глядя в окно. – Вон люди на остановку идут, скоро автобус, видать...
Глаза матери потухли.
– А строить кто будет? – горько молвила она. – Мой, что ли? Он последнее разбазарить норовит. Давай, парень, домой чеши. Хороши твои сказки, да не для меня.
Она выставила механика, даже не напомнив ему, чтобы поскорее вернул валенки. Гость ушел, задевая в сенцах за ведра полами шубы, гремя ящиком.
«Теперь усну», – подумал Павлуня, но сон вдруг пропал. Беспокойство овладело им. Он встал.
Мать еще сидела за столом, завороженная словами механика. Подняв на сына глаза, сказала сердито:
– Видишь, какие люди бывают?
– Люди, – отозвался Павлуня. – Знаем мы таких!
Марья Ивановна внимательно посмотрела на него:
– Не наелся аль заболел?
– Нет!
– Чем же недоволен? Говори!
– Всем недоволен! – пробормотал Павлуня, надевая шапку и новое пальто. – Вот живут же люди! Нормальные! А ты все с огородом своим паршивым! Со своим животным вонючим! Хоть в кино бы пошла! Газету бы почитала когда!
Павлуня говорил все громче и громче, а последние слова выкрикнув, прихлопнул дверью. Марья Ивановна изумленно молчала: никогда еще тихий сын не осмеливался так бунтовать. Она запоздало крикнула в дверь:
– Поговори у меня! Грамотный! Читатель!
Взволнованная, походила Марья Ивановна по комнатам, включила телевизор. Пианист играл что-то непонятное, очень грустное. И под эту музыку к Марье Ивановне пришел вдруг аппетит. Она поела холодной картошки с солью, запивая ее кислым молоком, потом выпила чаю и, немного успокоившись, взялась за счеты. Подсчитывая будущие доходы, щелкала так и этак, пока не уснула на костяшках.
А Павлуня шагал туда, куда вело его растревоженное сердце. Светила луна, мерзли звезды. Было тихо и просторно на свете. У Татьяниной калитки маячил под фонарем механик в наброшенной на плечи шубе, в Павлуниных валенках и рукавицах. Возле ног его стоял ящик и торчала пешня, воткнутая в снег. Держась руками за планки палисадника, он смотрел в окошко. На шторе четко пропечатывался силуэт девушки.
Механик оглянулся на скрип снега.
– Сто лет не видел ее, понимаешь? А сегодня встретил – и тут закипело. – Он постучал себя кулаком по груди.
Павлуня сухо отозвался:
– Понимаю. – Он хоть каждый день видит девушку, да от этого не легче. – Я все понимаю. Только у нее Бабкин есть, он служит. А Бабкин – брат мой, понимаешь? А тебе домой пора.
– Пойду, а то замерзну! – Механик, запахнув шубу, невесело засмеялся. – До свидания, крестный!
– Прощай лучше.
Павлуня смотрел ему вслед и только тогда успокоился, когда подошел автобус и механик влез в него вместе с шубой.
Автобус заскрипел, тронулся.
– Уехал? – раздался милый голос.
Татьяна вышла незаметно в накинутой на плечи курточке. Павлуня неопределенно качнул головой, не то здороваясь, не то спрашивая:
– Видела его?
– Видела.
– Торчал под окнами?
– Торчал.
Павлуня сказал строго:
– Ты гляди!
Девушка засмеялась, схватила его за уши шапки, притянула к себе:
– Эх ты, сторож!
Он осторожно высвободился:
– Да ладно тебе уж... Гони ты его, а?
– Пашка, Пашка! Славный ты мужичок! Иди спать, не волнуйся.
Павлуня потоптался, и она с улыбкой спросила, что еще его мучит. Он поднял глаза.
– Пиши Бабкину, не забывай.
– А это уж не твоя забота.
Павлуня пожелал ей спокойной ночи и сам, успокоенный, зашагал домой.
БИЛЕТ ДО ГОРОДА САРАТОВА
В просторном зале, в центральной конторе, собрались совхозные механизаторы. Разговор шел о севе. Хоть за окнами томился серенький зимний день, хоть далеко еще до солнышка – люди все в весенних заботах. Уточнялись посевные площади, народ спорил, горячась, о запчастях и удобрениях. Звеньевые, как на подбор, умелые, сильные, горластые. Они не первую весну готовятся встретить и хотят, чтобы все у них было как надо: и техника, и семена, и запасные проклятые части. Они горой стоят за свою картошку или свеклу, за рожь и пшеницу, им растить и капусту, и травы: все поля поделены, каждый колосок, каждый клубень будет иметь хозяина.
– А что морковка? – в разгар страстей вдруг спросил кто-то, и сразу стало тихо, все посмотрели на ребят из Мишиного звена, которые сидели в уголке, не подавая голоса. – Нету звена-то.
– Есть! – сказал Боря Байбара.
– А кто возглавит? – спросил Иван.
– Модест! – твердо ответил Боря, и его ребята закивали.
В зале загудели.
Василий Сергеевич поднялся, усмехаясь:
– Во-во, нашел звеньевого, комсорг! Только твой Модест больно обидчив! Ишь ты, девка красная! Чуть что – «уйду» да «уйду»! Напугал! Пузырь!
– Спасибо, – послышался из двери одинокий голос. – Спасибо на добром слове.
– Модя? Модест? – нахмурился Аверин. – Проходи, садись!
Тот покачал головой:
– Был я Модестом, а теперь каждый может... ногами. Спасибо... За баки мои оборванные, за все.
Тишина повисла над залом, даже стулья перестали скрипеть.
– За дело – убей меня, – продолжал Модест. – Только не унижай. Перед людьми. Я ведь тоже человек.
– Лодырь ты! – запальчиво ответил Аверин.
И кто-то из механизаторов сказал громко, с досадой:
– Эх, зря!
После совещания в полутемном коридоре парни уговаривали Модеста, окружив, шептали горячо, а Модест слушал, клоня голову. Иван хмыкал в сторонке:
– Унижайся. И перед кем?! Перед Васькой Авериным?!
Модест поднял голову:
– Ведь ребята просят... По-человечески... Они мне доверяют – спасибо им. Ради них я готов... Пускай...
Парни долго не расходились, стояли у конторы опять все вместе – все Мишино звено. Значит, будет у поля хозяин – защитит, не даст в обиду.
– Пусть завтра загоняют технику на ремонт! – торопился Боря Байбара. – Время-то не ждет!
– Семена проверить, – подсказал Саныч.
Модест подал тихий голос:
– У меня трактор разутый, а гусениц нету.
– Пусть ищут! – шумел Женька, радуясь, что вокруг много молодого народа, и жить будет весело.
Мимо прошагал Аверин, посмотрел на ребят, хотел что-то сказать, да промолчал.
– Так-то лучше, – тихонько проговорил вслед ему Женька. – Ну, Пузырище, до понедельника?
Саныч толкнул его под локоть, а все с опаской уставились на обидчивого Модеста.
– Ладно, – сказал он, – чего уж...
Он глубоко, вольно вздохнул и зашагал домой.
Павлуня пошел проведать Варвару. Ему было хорошо, спокойно. Он задал лошадке овса, вычистил ее. Сторож, стоя рядом, удивлялся:
– Только тебя и признает, а почему? Слово, что ли, знаешь?
Вешая гребень, Павлуня сказал просто:
– Люблю ее.
Павлуня шел не торопясь, ступал по снегу с чувством. Снег подавал голос – к ночи он становился звонче.
Проследовал важный Женька с папкой под мышкой – учиться. Лешачиха для такого торжественного случая обрядила его в модное пальто и шапку, и он шествовал, покуривая.
– Куришь? – удивился Павлуня.
Женька бросил сигарету, засмеялся в сторону.
– Я так. Смотри матери не ляпни!
Он побежал к своей вечерней школе, откуда уже слышался звонок.
Павлуня покачал головой: носится этот мальчишка, как стриж. На всех пожарах первый, только в школу самый последний. А ведь способный.
Мать встретила его блинами. Сама она уважала это блюдо, считая, что блины не любить нельзя, обижалась на сына, который всегда робел перед масляной грудой.
«На мучное нажимай!» – сердилась Марья Ивановна и ела блины сама. Оттого, верно, и плечи у нее шире ворот, а в руках мужицкая сила.
Увидя опять блины и приправу к ним, Павлуня отступил на шаг. Однако мать не стала возмущаться Пашкиной трусостью. Она сидела странно безмолвная, печальная и ела рассеянно, макая блины то в сметану, то в варенье, отправляя их в рот вперемежку с глубокими вздохами. Взглянув на сына, кивнула на стол:
– Будешь?
– Не хочется...
– Тогда садись, ешь.
Павлуня внимательно посмотрел на нее.
– Ладно, – сказал он. – Я сейчас...
Сперва он сходил накормить боровка. Проклятый уже без памяти полюбил хозяина, узнавал его по шагам и визжал за версту. Павлуня тихонько отпихивал его, но боровок, сопя и чавкая, норовил прижаться к сапогам полновесным боком, лез холодным пятачком в ладони.
– Лопай, не приставай! – Павлуня быстро вылил пойло в корыто, вышел, заперев дверь.
Вечерний воздух после свиного сарая показался ему очень вкусным. Парень долго глотал его, размышляя о том, какая все-таки несчастная тварь этот боровок. У него никакой радости в жизни и одна-единственная страсть – обжорство. За это Алексеич не любит свиней. То ли дело коровы или лошади – те не чавкают и не глядят на тебя заплывшими, нехорошими глазами.
Поразмышляв так на вольном воздухе, Павлуня вернулся в натопленный дом.
Марья Ивановна пила теперь чай.
– Накормил? – спросила она равнодушно.
– Накормил.
– Зачем же кормишь, коли он тебе не нравится?
Сын подумал, ответил:
– Женщине нельзя тяжесть-то...
– Ага, – пробормотала она. – Спасибо. Садись ешь. Для тебя старалась. Кто тебе без матери сготовит... Без матери теперь и голодным досыта насидишься...
Павлуня поднял в недоумении бровь, а Марья Ивановна грустно сказала:
– Уезжаю я, Пашка, далеко...
– Как? – испугался Павлуня. – Зачем это?
И она нехотя пояснила, что заболела вдруг тетя Сима из города Саратова и нужно срочно ехать к ней.
– Надолго? – спросил ошарашенный сын.
Марья Ивановна отвечала необычно тихим голосом:
– Кто ж знает... Я уж и отпуск оформила. Билет вот взяла. – Она издали показала его Павлуне. – Все теперь хозяйство на тебе – дом, огород... Можешь всласть изъездить его своими тракторами – твоя воля. И скотина вся на тебе: хочешь – корми, не хочешь – мори.
Павлуня пригорюнился. С детства ему везло на скотину. Да и все деревенские кошки и собаки любили его, словно догадывались, что он не ударит, не закричит. Теперь у ног трется Трофимова кошка – квартирантка, полюбившая Павлуню за ласку да за молочко. В конюшне по нему страдает Варвара, а в сарае ждет не дождется жирный боров.
– Когда ехать-то? – спросил сын.
– А теперь же, – ответила Марья Ивановна, поглаживая кошку, на которую только вчера ворчала и замахивалась.
Она встала, и на пол со стула упала толстая книга, которую последнее время Павлуня часто видел в ее руках. Книга раскрылась, из нее вылетел снимок.
– Трофим? – удивился сын, наклоняясь, но Марья Ивановна, опередив его, быстро подняла снимок, сунула обратно в книгу.
– А тебе-то что? – пробормотала она, не глядя на Павлуню.
Он почему-то покраснел, сказал неуверенно:
– Скоро приедет небось. Из санатория.
И тогда она закричала сердито своим всегдашним резким голосом, и щеки ее покрылись багровыми пятнами:
– Какой к черту санаторий! Кто тебе сказал?! Дурак он старый! Вцепился в свой совхоз! Ничего не нажил, одну болезнь! Ни хозяйства нет, ни рубля сбереженного, ни копейки лишней!
Марья Ивановна всегда ругалась, когда речь заходила о Трофиме, только ругань эта была какая-то жалостливая, обидчивая. И на сей раз Трофиму крепко досталось.
Павлуня слушал внимательно, не перебивая. Соображал. Когда мать запыхалась, он сказал с непонятной усмешкой:
– Привет передай. Тете Симе.
– Глупый ты, Пашка! – отрубила она и вышла, унося с собой толстую книгу с раскрытым секретом.
Через минуту она появилась, уже одетая, с чемоданом в одной руке и с авоськой в другой. На голове ее был теплый платок, на ногах – крепкие сапожки: мать собиралась далеко и надолго.
– Сейчас поеду, – сказала она Павлуне. – Только хозяйство погляжу.
Марья Ивановна вышла во двор. Павлуня остался, чтобы не мешать ей. Он видел в окно: мать все потрогала, за все подержалась, вернулась, на него не глядя.
Сердце у сына дрогнуло.
– Не бойся. Все будет в порядке.
Павлуня ждал, что мать примется долго и нудно наказывать ему, как беречь огород да кормить скотину, но вместо этого она с большим значением подняла к потолку толстый палец:
– Когда-нибудь поймешь!
Больше ни слова не сказала Марья Ивановна до самой остановки, а возле автобуса крепко поцеловала сына три раза.
Павлуня еще с детства отвык от материнских поцелуев, и теперь они растревожили его. Он долго шел за автобусом, махал вслед шапкой, шептал:
– Вертайся...
Взвихрилась снежная пыль и тут же улеглась. Павлуня присел на скамейку, стал думать о матери.
Если разобраться, Марья Ивановна, занятая своими заботами, не больно-то лезла в его жизнь. Он и при матери ходил сиротой в родном доме. Но все-таки кто-то всегда был рядом, шумел, сердился, изредка дрался, а теперь ему придется возвращаться в пустой дом, где нет ни голоса матери, ни грома кастрюль.
Павлуня хотел было подняться, но тут к остановке подошла Вика-заправщица с тяжелым чемоданом в руке. Чемодан тянул ее в одну сторону, а в другую тянули двое маленьких ребятишек, с хныканьем тащившихся за ней.
Она поставила чемодан, отодрала от себя ребятишек, сердито спросила Павлуню, был ли автобус.
Парень объяснил с сожалением:
– Только что... Теперь долго...
– Ну и черт с ним! – сказала красавица, усаживаясь и кладя ноги на чемодан.
Ребятишки полезли под ее руки, и она обняла их, согревая. Было тихо и темно, только возле остановки покачивался фонарь, бросая на снег пятна света.
Мимо прошли с гитарой совхозные парни. Они посмотрели на Вику, засмеялись, но не остановились и ничего не сказали. Дело было привычное: красавица опять убегала от своего Модеста в город, к матери.
Павлуня искоса поглядывал на четкий профиль заправщицы, на детей, свернувшихся на скамейке.
– Холодно ведь...
– Отвяжись!
– Да ведь замерзнут!
Вика встрепенулась:
– А ты чего тут расселся? Шлепай домой!
– Есть ведь хотят, – жалел Павлуня ребятишек, прикорнувших под руками матери, как цыплята под крыльями наседки.
Вика досадливо ответила:
– А тебе какое дело?
И перестала смотреть на него и говорить с ним.
Павлуня поднялся. Поплелся домой, вздыхая и мешкая. Позади раздался писк детей. Тогда парень скорым шагом подошел к Вике, молча подхватил ее чемодан и поволок.
– Стой! – погналась она за ним.
Ребятишки, отставая, бросились в такой дружный рев, что Вика остановилась. Пока она возилась с детьми, Павлуня дошагал до своей калитки и, отдуваясь, поставил чемодан. Подоспела встрепанная Вика.
– Ты что, сдурел?!
Она рывком схватила чемодан, тот упал Павлуне на ногу, парень заплясал.
Успокоившись немного, Вика спросила потише:
– Какого ты черта?
Павлуня сказал, что автобус будет теперь не скоро, а пока пускай ребятишки обогреются у него дома. Красавица долго не размышляла.
– Ну и ладно! – сказала она, с трудом вползая на крыльцо: на ней, словно раки, висели вконец сомлевшие малыши.
Войдя в дом, Вика встала посреди комнаты в своей шубке модного пошива.
Ее медвежата, зевая, стояли в одинаковых шубках и смотрели одинаковыми черными глазками.
– Раздевайтесь, – сказал Павлуня.
Вика ловко вытряхнула малышей из их шубеек, и они превратились из смешных медвежат в девчонку да мальчишку – Сашку и Алешку. На девчонке складно сидели брючки и кофточка, все нежного розового цвета, мальчишка был одет в синий матросский костюмчик.
Павлуня посмотрел на Вику.
Она провела белыми пальцами по застежкам, небрежно повела плечом, и на руки Павлуне упала холодная, пахнущая духами шубка. Дыша этими духами, хозяин отволок шубу на вешалку.
