Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

ОДНА БЕДА НА ДВОИХ

Поле стало вычищенным и разглаженным, как праздничная рубаха. От дороги к реке побежали узкие прямые грядки. На видном месте закрасовался яркий щит с новыми обязательствами звена. У кромки поля притулился сарайчик, где хранятся корзинки, лопаты, куда в обеденную жару уходят на отдых бабушки. Здесь стоит стол, табуретка, у стены – топчан, заваленный сеном. На столе поблескивает лаком Мишин транзисторный приемник.

Каждое утро Бабкин с удовольствием смотрит на свое поле, замечая, как оно меняется на глазах. Недавно ребята отсеялись, и долго еще от их рук, одежды, от сарайчика терпко и остро пахло морковными семенами. Бабкин в графике над столом, в нужной клеточке, вписал день посева. А сейчас уже побежали ровные, в пять рядочков на каждой грядке, зеленые всходы. Смотреть на них – сердце радуется!

Довольный Бабкин замечает, как переменился и Павлуня: у братца на жаре подтянуло щеки, подсохли губы, крепче, взрослее сделалось лицо. Выровнялась и походка Павлуни, распрямились его сутулые плечи, даже в речах появилась законченность.

После пахоты ребята пересели с тяжелого гусеничного трактора на легкое самоходное шасси, или, как его ласково называют механизаторы, шассик. Это очень удобная машина: мотор сзади, а впереди – руль да колеса. Поле – тут же, у тебя под ногами, все на виду. Бабкин любит шассик за простоту в управлении, за то, что сеялка или культиватор навешиваются не сзади, а прямо перед глазами, шассик не так шумит, как гусеничный дизельный трактор, от него не болит вечером голова и не гудит в ушах после целого дня нелегкой пахоты. Славная машина!

Сегодня, намаявшись с утра, Бабкин мирно спит в сторожке. Бабушки ушли на обед домой. Павлуня сидит на шассике и внимательно наблюдает, как осторожно и шустро бегут между грядками передние колесики машины, заметно скошенные книзу, словно кривые ножки степной лошадки. Сиденье высокое, открытое солнцу и ветрам, поэтому Павлуня прикрывает свой слабый затылок широкой соломенной шляпой.

Работа идет ладно. Внизу режут сорняки и рыхлят землю быстрые стрельчатые лапки культиватора. Прямо перед Павлуней приделаны круглые бачки с удобрениями. Парень сидит за этими железными барабанами лихо, как ударник в джазе, только в руках у него вместо палочек – руль, а на бронзовых плечах – линялая майка. По душе Павлуне и ровный бег шассика, и рокот мотора. Розовые горошины удобрений скользят вниз по гибким трубкам, ложатся в землю, под морковные всходы.

Павлуня покатил мимо хранилища, из черных дверей которого девчата и парни вытаскивали наверх остатки прошлогодней сопревшей капусты. Девчата были свои, совхозные, привыкшие к деревенской работе, а парни, хоть и заводские шефы, но тоже старались не отставать от них. Они работали дружно, шумно и весело. Павлуня, проезжая, смотрел косо. Он твердо убежден, что заводское начальство не пошлет в совхоз нужных себе людей, а отдаст самых негодных да ленивых. Ишь как гогочут!

Шассик уже пробежал было мимо хранилища, но тут Павлуня, повернув ненароком голову, так резко тормознул, что шляпа едва не слетела с его головы. Он увидел за стеной, в тени хранилища, механика и Татьяну. Павлуня открыл рот: они стояли, ничего не замечая вокруг, и, как показалось братцу, играли в «ладушки». Механик все норовил взять девушку за руку, она, смеясь, отдергивала ладонь.

Оба так увлеклись игрой, что не заметили Павлуню: он подступал боком, нагнув голову, ноги в коленях у него не гнулись, словно в них воткнули по стальному пруту. Смешной вид он имел в своей соломенной шляпе с отгрызенными краями, тощий да ушастый. Девушка прыснула в ладонь.

– Чего надо? – спросил механик, недовольный тем, что помешали его игре. – Что скажешь?

Павлуня, склонив голову набок, молчал и краснел. Механик повернул его и слегка наддал коленкой под зад.

– Не нужно, – тихо попросила Чижик, – он и так уйдет.

Павлуня посмотрел в ее глаза, полные жалостливой насмешки над ним, и ноги его дрогнули. Стальные прутья вытянули из них, они подогнулись. Сердце Павлуни размякло, лицо потекло.

Механик вздохнул:

– Утрись!

Нос у Павлуни был давно сухой, но он послушно мазнул по нему рукавом. Чижик смотрела на него, как смотрят на щенка в грязной луже: и вытащить бы, да испачкаешься. Все поплыло у Павлуни перед глазами. Не помня себя, он забормотал, норовя почему-то схватить механика за пуговицу:

– Постой... Нет, ты постой... ты зачем это?..

– Уйди отсюда, Павлуня! – испуганно попросила его Чижик, но было уже поздно: механик, вырываясь из цепких рук Павлуни, ненароком толкнул его прямо в кучу прелой капусты.

Обрадованные, захохотали местные девчонки и шефы.

– Космонавт! – крикнул кто-то. – А ну еще, теткин сын!

Чижик помогла Павлуне подняться, не глядя сунула в руку слетевшую шляпу, Павлуня машинально надел ее и побрел к шассику.

В сторожке затрещал будильник, и Бабкин проснулся. Он вышел на край поля и увидел странно ковыляющий по дороге шассик. Машина остановилась возле сарайчика, на землю мешком сполз Павлуня. Он был бледнее, чем всегда, и носастее обычного.

– Что с тобой, Пашка?

Братец заглянул в глаза Бабкина, услыхал его встревоженный голос, и ему до смерти захотелось пожаловаться.

– Да-а, – плаксиво протянул Павлуня. – Там – Чижик и этот, механик. Стоят и за ручки ухватились... как ма-аленькие.

Павлуня замолчал: в глазах Бабкина промелькнула какая-то суетливость.

– За ручки? – тихо спросил он.

И Павлуня вдруг ясно понял, что оба они страдают одной окаянной болезнью, от которой нет на земле лекарства. Ему стало почему-то немного полегче, словно Бабкин взвалил на себя часть нелегкого груза.

– Ладно, – пробормотал Павлуня, поднимаясь и отряхиваясь. – Теперь твоя очередь.

Павлуня побрел к домику-сарайчику, а Бабкин поспешно взобрался на шассик, помчался в сторону хранилища.

Здесь было пусто, остались только корзинки да прелые запахи. Заводские шефы, закончив работу, шли к понтонному мосту, совхозные девчонки, хоть им и не по пути, тоже тащились вместе с ними к переправе.

За хранилищем послышался смех. Бабкин, так же деревянно, как и Павлуня, пошел на него.

Солнце садилось, от стены падала густая тень. В тени было не так совестно, поэтому Чижик уже не отдергивала руку.

– Корзинки убрать нужно, – вспугивая их, сказал Бабкин.

– Ну и убери, – насмешливо отвечала Чижик.

– Во-во! – подхватил механик. – Убери, теткин племянник!

Бабкин молча схватил его за шиворот, раздался треск материи, механик побледнел.

– Да нет же! – с досадой сказала девушка, с трудом отводя от механика закостеневшую руку Бабкина. – Не надо!

– Надо! – нагнул голову Бабкин. – Пашка по тебе сохнет. Следом ходит.

– Ну и пусть ходит! – в запальчивости выкрикнула девушка. – Ничего он не вы́ходит! Понял?

Бабкин засопел. В эту самую минуту механик, видно со страху, залепил ему совершенно неожиданно такого леща, что Бабкин едва устоял на ногах.

– Гриша! – испуганно вскрикнула девушка, и этот испуг окончательно добил Бабкина.

– Вот как получается, – пробормотал он, не повышая голоса и не глядя на механика. – Лупят Мишу, а страх за Гришу!

Бледная Чижик благодарно улыбнулась ему. Механик за ее спиной выкрикивал:

– Понял, да? Понял?! Еще полезешь – хуже будет!

– Понял он, все понял, – успокаивала его Чижик. Она быстро вывела механика на дорогу. – Иди домой, поздно.

Механик, часто оглядываясь, припустился догонять своих. Девушка посмотрела на Бабкина.

– До свидания, – сказала она тихо и, чуть помедлив, добавила: – Спасибо тебе.

«Эх, ты, не видишь!» – вздохнул про себя Бабкин, но виду не подал, только слегка улыбнулся сверху.

– Хочешь, подвезу? – спросил он.

– Нет, пожалуй, – ответила девушка. – Я уж так добегу.

Она мягко покатилась к совхозу. Бабкин, проводив ее глазами, поехал к себе. Он ни разу не посмотрел в ту сторону, где возле моста одиноко маячила черная фигура механика. Тот издали оборонял Татьяну от Бабкина.

В этот вечер Павлуня долго сидел на скамеечке возле своего дома. Давно погасли окна в совхозе. Из ночной смены пришла тетка. Она наклонилась над сыном и удивленно спросила:

– Господи! Уж не провожался ли?!

– А что, разве нельзя? – прошептал горестный Павлуня.

Тетка хмыкнула, села рядышком и толкнула его могучим локтем под тонкое ребро:

– Чья девка-то?

– Чижик, – вздохнул Павлуня.

Тетка заколыхалась. Потом, вытирая глаза, протянула:

– Вы-ыбрал то-олстую... Да куда тебе такая!

– Не выбирал я, – строго ответил Павлуня. – Разве ее выбирают? Она нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь...

Тетка хохотала долго, со вкусом, на всю тихую улицу. Павлуня печально смотрел в ее широкий рот...

Когда Бабкин ввалился во двор к Лешачихе, она уже ждала его. Стол был накрыт под яблоней. Но Бабкин не пошел к столу, а сел посреди двора на колоду. Жучка радостно повизгивала у пыльного сапога. Лешачиха повела глазищами.

– Где болит?

– Тут, – постучал себя Бабкин по сердцу.

Они замолчали. Было слышно, как на старой ветле возятся грачи. Иная птица, срываясь с веток, гулко хлопала крылом среди звезд. Потом опять наступала тишина. Только где-то далеко томилась гитара.

Заглядывая ему в лицо, Лешачиха усмехнулась:

– Хочешь, приворожу? Твою беду мигом отведу.

Бабкин устало махнул рукой и стал стягивать с себя пропыленную рубаху. Лешачиха принесла полотенце и, пока Бабкин фыркал и плескался, молча стояла в стороне. Потом, подавая чистое, пахнущее рекой полотно, сказала:

– Картошечки я тебе сварила, селедочку разделала. Садись-ка, милый, к столу. А то на голодный-то желудок и ночь черней кажется, и черная дума вяжется. Садись.

Бабкин опять подивился умению Лешачихи скручивать из простых слов замысловатую нить. Неторопливая ее речь непонятным образом успокоила его, он стал есть. Потом, посвистывая, прошелся по двору. Тронул ветхий забор.

– Жучка, где тут у нас лопата?

Вместе с собачонкой Бабкин обрыскал сараи, нашел где-то в углу ржавый заступ и начал азартно копать ямы под столбы. В ночь полетели тяжелые комья.

ГЛАНДЫ

На другое утро у гаража собирались механизаторы. Ворота боксов были распахнуты, из черной глубины сонно посматривали большими глазищами машины и трактора. На пахучих скамейках, на обструганном столе проступили клейкие янтарные капли – слезы живого дерева.

За столом – директор, парторг, комсорг, главные специалисты.

Перед начальством на скамейках тесно сидят механизаторы. Поодаль – рука на перевязи – стоит «опытный седой» Иван Петров, косится в сторону Бабкина. За Бабкиным, низко склонив голову, сидит Павлуня, тихий, ко всему равнодушный.

– Товарищи! – встал Ефим Борисович. – Положение с прополкой сложилось у нас тяжелое.

Бабкин слушал директора и думал: а когда положение было легким? Весной не хватает кормов, летом – людей, осенью – машин.

Сейчас каждый тоже знал: медлить с прополкой нельзя – жара, прут сорняки. Выступал, пристукивая кулаком по столу, молодой секретарь парткома Семен Федорович; говорили, горячо размахивая руками, юные бригадиры, солидно высказывались с мест пацаны-механизаторы.

– Городских позвать, – сказал Трофим.

– А сколько это будет стоить? – нахмурился директор.

– Разрешите? – поднялся главный бухгалтер. – Я вот тут набросал... Если городские будут работать у нас только три дня и в том количестве, которое вы, Трофим Иванович, просите, то совхозу это обойдется в десять тысяч рублей. Это не считая питания.

– Ого! – сказали трактористы, а Трофим почесался.

– Одними руками ничего не сделаешь, – сказал вдруг с места Бабкин. – Нужно и технику, и химию вместе использовать. Мы вот в училище пробовали...

– Вы! «В училище»! – передразнил его «опытный седой». – Работаешь без году неделя, помолчал бы.

Все оглянулись на Бабкина.

– Говори, говори, звеньевой, – сказал директор, с удивлением приглядываясь к Бабкину. – Говори смелей.

Но взъерошенный Бабкин махнул рукой и обиженно сел.

– А ты что скажешь, Алексеич? – спросил вдруг директор и повернулся к Павлуне.

Тот поднялся. Народ притих, разглядывая его, длинного и глазастого. Уши у Павлуни засветились.

– А я это... на расчет подал.

Народ загудел. Бабкин стал кусать губы. Павлуня доверчиво помаргивал глазами. Директор ласково спросил:

– Ты что, очумел?

Ничего не мог добавить Павлуня, он молил Бабкина о подсказке. Бабкин, подняв голову, в сердцах вымолвил:

– Ты на меня не смотри! Ты сам за себя отвечай, теткин сын!

Кто-то из молодых шоферов хохотнул, но другие, люди в возрасте, в седине, недоуменно смотрели на Павлуню.

– Я же говорил, не потянут они! – зашумел Трофим. – Земли наши климовские тяжелые, не для молокососов!

– Погоди, – остановил его директор и с улыбкой обратился к Павлуне. – Ты что-то напутал, да? Ты просто не подумал, верно?

– Не, – вздохнул Павлуня, тоже улыбаясь. – Я заявление... на расчет...

– Объясни! – потребовал Трофим.

Проехал высокий трескучий трактор, и не стало слышно, что там еще молол Павлуня, помаргивая чистыми глазами. Колесник протарахтел, Павлуня закрыл рот.

– Не пущу! – сказал Трофим, стуча кулаком по столу. – Ты что же, работы мне хочешь сорвать? У меня людей нет, понял?

– У меня гланды, – беззащитным голосом произнес Павлуня, и народ, остывая, по-другому поглядел на него, синего да носатого...

ОДИН

Бабкин остался один. Время пришло трудное. Из земли, приподнимая ее хребтом, наперегонки лезли разные травы – и необходимые, и вредные, вроде лебеды да сурепки. По грядкам среди девически стыдливой морковки нахраписто продирались, пихаясь локтями, мосластые сорняки. Малочисленное Мишино звено замаялось, воюя с дикой зеленью.

На помощь пришли химики, они поливали грядки особыми ядами-гербицидами, которые жгли сорняки, как огонь, скручивая их в сухую пружину. Работа шла осторожная: химия, обжигая врагов, могла приглушить и морковку. Поэтому часто наведывался агроном по защите растений, и Бабкин торчал тут же, настороженно поглядывая.

Подъехал на «козлике»  с а м.

– Как? – бросил ничего не значащее словцо, и Бабкин ответил в том же духе:

– Ничего.

Ефим Борисович стал зорко глядеть, как бегает над грядками шассик. Спросил вроде между прочим:

– Чем поливают?

Бабкин ответил без запинки, и Громов сказал весело:

– Точно! В нем, говорят, вся сила! Лей, не жалей.

– Это, чай, не вода, – посопел звеньевой. – Это химия... А вон речка, близко.

Директор с каким-то непонятным задором откликнулся:

– Ну и шут с ней! Тебе-то что за дело? Зато урожай получишь, сорняки победишь! А речка – она далеко. Подумаешь!

Глаза его смотрели в упор, торопили с ответом.

– Тут подумаешь, – усмехнулся Бабкин. – Если не думать – все погубишь: и речку, и рыбу, и лес. В руках у нас такая сила, что без головы никак нельзя.

Ефим Борисович отвернулся, ласково покряхтел и размягченным, не директорским голосом сказал:

– Это ты очень верно говоришь, парень! Думать нужно! Крепко нам с тобой думать, как урожай получить и красоту уберечь.

Когда загудел завод и рабочий народ потек к понтонному мосту, Мишино поле уже славно провоняло химией и едко дымилось навстречу заре. Люди, проходя мимо, морщились, что-то кричали Бабкину, он в ответ только помахивал им рукой со своего высокого скрипучего трона.

Посверкивая спицами, проехала на велосипеде тетка, на руле у нее висела большая хозяйственная сумка, сзади, к багажнику, был привязан бидон.

– Вернешься? – спросила она, притормаживая. – Или твою комнату дачникам сдать?

– Сколько? – спросил Бабкин.

И тетка, поняв по-своему, тут же ответила:

– Рубль в сутки! Это деньги, на дороге не валяются.

– Обдираете, – покачал головой Бабкин.

Тетка обиделась и пустилась догонять народ. Берегом реки плелась длинная косолапая фигура в новой кепке. Бабкин остановил шассик и спрыгнул к братцу.

– На работу?

– На работу, – ответил Павлуня, со страхом поглядывая на черные заводские трубы.

– Пашка, Пашка, хватит дурака валять! Вот наше поле, вон наши обязательства, вот шассик дожидается – садись!

– Нет, – тихо ответил Павлуня. – Пускай она со своим механиком смеется. Не такой я человек, чтобы надо мной смеялись. Я лучше пойду.

– Нельзя тебе уходить – пропадешь!

– Пусть! – с неожиданным упорством возразил Павлуня. – Пусть она радуется!

Бабкин не стал больше уговаривать: в его груди билось такое же разбитое сердце.

Когда прогудело в другой раз – берег был пуст. Бабкин исподлобья смотрел на реку, где шумно и уверенно жил завод, – на всю страну славится он! Не то что Климовка. Светлыми цехами, умными машинами, а не только двумя выходными днями да крепкой рабочей неделей привлекает он к себе деревенских ребят. И многие ушли по одной и той же дорожке: через понтонный мост, мимо поля – в проходные.

Многие, да не все. Остались те, кому без земли не жить. Трудятся в совхозе рабочие полей и ферм. Все это люди новые, грамотные, дружные с машинами и с пашней в кровном родстве. К таким людям нужно бы поближе Павлуне, а он ушел. Ему ли, тихому и привыкшему к тишине полей, быть среди железного звона.

Бабкин с тоской посмотрел на сухую землю, на свой одинокий шассик. Он перевел взгляд туда, где за лесной полосой, на широком просторе центрального отделения, густо ревели трактора.

Вечером Бабкин торопился к Лешачихе, чтобы поскорее высказать ей, умной, все накипевшее и услышать в ответ ее добродушно-ворчливый голос, мудрую речь.

Бабкин открыл калитку, Жучка обтерла его пыльные плетенки пушистым боком.

Он остановился:

«Что за праздник?» На столе посверкивают тонкие рюмки, стоят красные бутылки, светятся лимоны.

«Женька вернулся?» – подумал Бабкин и стал глядеть на крыльцо, с которого должен сейчас сойти  о н.

Лешачиха в новой кофте, причесанная, торжественно шагала навстречу Бабкину.

– Я все знаю, – сказала она медленно и веско. – Пашка твой ушел. Но ты не горюй: скоро придет  о н  и будет тебе верным помощником и опорой. Вот  о н  письмо прислал.

Бабкин устало присел на табуретку, подальше от богатого стола. Он уже давно приметил, что умная, остроязыкая Лешачиха словно забывала все свои побасенки, когда разговор заходил о  н е м. Тут ее слова становились плоскими, как блин, а в глазах вставало сияние.

– Давай письмо, Настасья Петровна, – скучно сказал Бабкин. Разговаривать с Лешачихой о чем-то другом теперь было бесполезно: сегодня над миром царствовал  о н.

САНЫЧ

На Мишино поле, размахнув стометровые трубчатые крылья, покачиваясь, въехала дождевалка. Тракторист опустил шланг в оросительный канал, но он оказался сухим, лишь на дне стояли мутные лужицы.

– Опять, чертенок, рыбу ловит! – рассердился старый тракторист, и Бабкин без лишних слов побежал к берегу.

Река сонно дымилась. Клекотали лягушки. Среди тумана застыл понтон, на котором слабо вырисовывался дизель с насосом. На понтоне сидел Саныч – худенький мальчишка в большой телогрейке и кепке с длинным козырьком. Он удил рыбу.

Когда Бабкин стал шумно спускаться к нему, осыпая глину, Саныч не всполошился, как обычно, не стал успокаивать звеньевого: «Я щас! Я мигом!» – а только слегка повернул голову и зашипел:

– Тихо ты!

У самой воды Бабкин увидел директора. Ефим Борисович был разут, брюки его подвернуты, шляпа на затылке.

– Здрасте! – недоуменно боднул воздух Бабкин.

– Здравствуй! Вот, звеньевой, отсюда мы и поведем закрытое орошение – и на твои, пески, и на центральные поля, прямо через Климовку. – И Ефим Борисович, вылезая наверх, разрубил ладонью и лесную полоску, и Трофимову деревеньку.

«Давно пора», – одобрил Бабкин.

– Точно! – хмыкнул директор и приказал: – Заводи.

– Я щас, я мигом! – сказал мальчишка, подбегая к дизелю и дергая шнур пускача. Железо холодно, неохотно лязгало. Санычу было зябко возле такой горы мокрого металла, он ежился, передергивая плечами, щеки у него посинели.

– Эх ты, рыбак! – Директор стал снимать пиджак, но Бабкин успел раньше.

– Пусти-ка, – отстранил он Саныча. Послушал, как стучат поршеньки в машине. Прочистил свечи. Неторопливо проверил уровень масла, долил солярки, а потом, расставив ноги, с маху выдернул шнур. Тра-та-та-та! – полетела пулеметная бензиновая дробь пускача над вздрогнувшей рекой. Бабкин двинул рычаг – дизель ожил, вычихнул в небо холодное синее, пахнущее соляркой, колечко.

– Ой ты! – обрадовался Саныч. – А меня он, дьявол, замучил до печенки!

Директор, сощурясь, долго смотрел с обрыва на Бабкина.

...Ребята остались одни. Саныч потоптался и лихо спросил:

– Слушай, закурить нету?

Но тут он вспомнил, что Бабкин не балуется, и махнул с улыбкой рукой. Бабкин посмотрел на его грязную мордочку, измятую сном, на живые, чуть припухшие глазки и, крякнув, вытащил термос, который Лешачиха каждое утро засовывала ему в карман.

– Чай. Горячий.

Саныч с удовольствием грелся крепким чаем, наслаждался. Дизель рокотал, тоже набирая тепло, гудел глуше, басовитее. Бабкин включил насос – река со всхлипами потянулась в трубу. Вода залила канавы, вдоль которых медленно пополз трактор, неся над сверкающими обмытыми гусеницами косматые дождевые широкие крылья. Бабушки радостно смотрели, как на глазах зеленеет их морковка, скисшая было после обработки ядами.

– Смотри не зевай теперь! – строго сказал Бабкин Санычу и поспешил к себе. В сторожке он записал в своем графике «полив» и поставил число. График был длинный, клеточек в нем много, и заполнен он только в верхней, малой своей половине, внизу же – долгая, белая пустота.