Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

САМОУБИЙЦА

Утром Трофим проснулся рано: червячок грыз, грызли заботы. Он поморщился, встал. Дальше, бывало, раскручивалось заведенное колесо: быстрое умывание, чаепитие в два глотка, пальто застегивалось уже на улице. Сейчас спешить вроде и некуда: человек в отпуске и к тому же пока без должности – Громов обещал подыскать подходящую. Трофим оделся и поел быстро, накормил и выпустил проветриться кошку, вышел сам.

На улице он, как всегда, постоял, глядя вверх и смекая, каков будет день. Для него неважно, красивая ли вставала заря, голубое ли радовалось небо – он прикидывал, сгодится ли это добро в хозяйстве. Для крестьянского дела нужны и снег, и дождь, и звезды. По звездам он узнает погоду: они растекаются в оттепель, тают в туман и ярко горят к морозу.

«А зачем они мне теперь? – подумал он грустно и посмотрел на звезды просто так. И покачал головой в удивлении: – Красивые, черти! – Но тут же упрямо подумал: – А у нас лучше!» И во тьме, возле бетонной стены, он принялся вспоминать милую деревянную Климовку. Из какого славного бархата было сшито небо над ней! Звезды там висели с кулак, а луна – с дыню. А как пели петухи по утрам! Трофим прислушался – ни коров, ни кочета. Далеко за домами, на краю усадьбы, желто светятся окошки длинной фермы. Трофим представил себе свою ферму – не комплекс на четыреста голов, продувной, огромный, с трубами под потолком и гудом машин, а маленькую, домашнюю, свойскую. Там пахло не железом, а молоком, там, в живом, надышанном тепле, стояли гладкие смирные коровы.

Трофим вздохнул и похромал в конюшню, где ждала его верная Варвара.

– Куда в такую рань? – спросил заспанный сторож, отворяя ворота.

– Закудыкал, – проворчал Трофим, выводя лошадку.

Он с обидой слушал жалобу старых ворот. Директор Громов отгрохал недавно новый гараж, где для каждой машины свое стойло, а тут и лошадей-то осталось десятка два, а внимания к живым тварям нету.

Трофим, размышляя так, подъехал к дому Лешачихи в самый раз: из калитки вылезал Женька, с трудом протаскивая огромный чемодан.

– Садись!

– Не! – Женька спросонья говорил сипло. – Нам не по пути.

– Садись, говорят! – прикрикнул Трофим.

Женька завалил чемоданище в сено, уселся сам.

– А мать?

Женька ответил:

– Я не велел. Слезы будет лить, а я нервный.

Возле моста стоял Саныч. Он, видно, ждал давно: танцевал от холода, тер уши. Увидев его, Женька поглубже засунул голову в поднятый воротник толстого зимнего пальто. Эту одёжу Настасья Петровна напялила на сына, чтобы, упаси бог, не застыл в пути от совхоза до электрички.

Трофим довез парней до станции и, пока они вместе ждали поезда и рассвета, пытливо заглядывал в глаза то Санычу, то Женьке.

Когда подвалила электричка, Женька с облегчением, как показалось Трофиму, убежал от него в вагон. Мимо медленно пошли окна. Проплыла беззаботная Женькина улыбка. Удивленно смотрел на нее Саныч – большие глаза, серьезный рот. Потом окошки начали мелькать быстрей, слились в светлую полосу – и все. Поехал Лешачихин сын в столицу, за глубокими знаниями, за синим дипломом.

– Ну! – требовательно поглядел Трофим на Саныча. – Чего он надумал?

Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил.

– А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился!

– Проверяйте, – пробормотал Саныч, и глаза его сузились.

Он нырнул в толпу и пропал.

– Ну и ладно! Глядите сами теперь, – обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу.

Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул...

Его осматривали разные врачи – молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на исследование».

– Когда же? – тоскливо спросил Трофим.

Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор:

– Чем скорее – тем лучше.

Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул:

– Рак, что ли?

Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений.

... Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора – думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился:

– Помрешь – никто не заплачет.

И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что – пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова – и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.

Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, – не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, – казнил себя Трофим. – В одиночку, седым волком – бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился – впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен?

– Вам плохо, товарищ?

– Ничего.

Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой – к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!»

На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору.

– Нет, – сказали ему. – Такой в списках не значится.

Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал.

– В милицию? – спросил директор училища.

Трофим, подумав, ответил:

– Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините.

Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет».

Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню.

«А вам какое дело?!» – запетушится пацаненок.

«Я те дам какое дело! – скажет ему Трофим. – Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!»

Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его – она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках.

Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась.

– Здрасте! – уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног.

– Здравствуй, – ответил Трофим и больше ничего не мог сказать – не придумал.

А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком.

– Ну и как? – не вытерпел тот.

Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался:

– Паршиво. Конец жизни моей.

– Это ты брось, это ты зря, – тихо сказал Трофим. – Жизнь у тебя вся впереди.

Он говорил и видел: грустит паренек – доходят, значит, умные слова. Он пересел на Женькину лавку, обнял его за плечи.

– Не нужно, чего там. Поедем с тобой в училище – так, мол, и так, виноваты, мол. Документы примут, я это дело устрою. Я у директора лично был.

Женька вывернулся из-под ласковой руки, рот его сжался в тонкую, злую полоску.

– Ты что? – испугался Трофим.

– Ничего! – отрубил Женька. – Нечего за меня хлопотать – сам большой! – И, как всегда без раздумий, он, распалясь, начал бросать слова: – Я сам знаю! Я жить хотел! Как другие! Чтобы и деньги были и не надрываться! Не вышло! Сам виноват! Сам дурак! Конец мне теперь, крышка! Жить не желаю!

– Как это? – осторожно спросил Трофим.

И Женька быстро отозвался:

– Так! Утоплюсь!

Он отвернулся к окошку и молчком просидел до самой последней станции. Когда зашипели двери, он прыгнул в гущу народа, работая локтем, острым, как бронебойный снаряд.

Трофим взобрался на перекидной мост и с высоты увидел только Женькину шапку. Крутясь, плыла она по толпе, как по бурной реке. Вот мелькнула за углом, пропала.

Трофим поспешил к стоянке такси. Он уже садился в машину, когда снова увидел Женьку: Лешачихин сын и шофер совхозного грузовичка раскачивали чемоданище, чтобы забросить его в кузов. Забросили. Женька вытер пот и легко, словно гвоздь в труху, вонзился в тесную кабинку. Грузовичок тронулся.

– Давай за ними, – сказал Трофим таксисту, чем-то смахивающему на Женьку. – Только не обгоняй.

– Это почему же?

– Надо!

– Как знаешь, батя! – дернул плечом мальчишка в кожаной шоферской фуражке. И с недовольной гримаской потащился на новой легковой машине позади скрипучего грузовичка.

Помаленьку миновали мост над озябшей рекой, поднялись на горку, свернули к пруду. В нем который год полощут свои печальные волосы старые ивы.

– Стой-ка! – приказал Трофим.

Водитель тормознул. Повернулся к странному пассажиру, который никуда не спешил, хоть и взял такси, и спросил с неожиданной робостью:

– Вам куда все же?

Трофим вглядывался в осенний мелкий дождичек. Грузовичок покатился дальше, а возле пруда осталась одинокая фигура в толстом пальто и с тугим чемоданом.

– Погоди-ка! – Трофим вылез вслед за своей деревянной ногой и заковылял к пруду.

Под ивами торчала лохматая шапка. Вдруг она пропала. И Трофим, тяжко топоча и сильно ныряя плечом, побежал. Рядом с ним поспевал легконогий таксист в своей кожаной фуражке. Они увидели странную картину: по холодной воде у берега яростно, с брызгами, шагал Женька без пальто и шапки. Ботинки валялись на сырой траве. Дождь вовсю осыпал неразумный затылок.

– Ошалел?! – вскричал, отдуваясь, Трофим и, накренясь, за руку вырвал Женьку из воды. – Обуйся, босяк!

Тот обратил к нему мокрое лицо, запричитал:

– А вам-то что?! Это мое личное дело! Захочу – простужусь! Пожелаю – сдохну! Радуйтесь!

Трофим махнул рукой, и Женька схватился за свой затылок.

– Обуйся, голодранец паршивый! – зашипел Трофим и уставился на него такими страшными глазами, что Женька, сопя и прыгая, принялся торопливо совать ногу в ботинок. – Садись в машину!

– Ну и сяду! – потихоньку огрызнулся Женька, залезая в такси. «Ишь, старый, разошелся!»

Женька бормотал, потирая голову, но смотрел с уважением. А Трофим подумал: «Был бы я твоим отцом!»

– Поехали, что ли? – спросил таксист.

– Жми! – важно приказал Женька. Он согрелся и обрел всегдашнее нахальство.

БЛУДНЫЙ СЫН

Женька ненадолго примолк. Едва подъехали к арке с названием совхоза, он потребовал:

– Высаживай! Я сам!

Вынырнул из дверцы, засеменил, кренясь в сторону чемодана. Сзади не отставал упрямый Трофим. Таксист, посигналив чудным пассажирам, уехал.

Возле первых домов Женька остановился и, усаживаясь на чемодан, заявил:

– Я домой не пойду!

– А куда?

– Я один не пойду!

– Ладно, – сказал Трофим после краткого раздумья. – Пойдем вдвоем.

Женька приободрился. А когда Трофим молча взял и как будто без натуги понес его чемоданище, парень едва не засвистел. Однако его безмятежности хватило на сорок шагов, пока не показалась вдали мастерская. Женька начал тянуть шаг, а потом и вовсе встал:

– Там народ!

– Везде народ.

– Там Бабкин и другие всякие...

– А ну пошли! Некогда мне с тобой! – притопнул Трофим, и Женька нехотя подчинился.

Как раз механизаторы закончили трудовой день и расходились. Женька очень надеялся, что в подступающих сумерках его не разглядят. Но не тут-то было: первый же встречный остановился перед ним.

– А-а, уважаемый Евгений! – раздался голос Ивана Петрова.

Нынешний день начался для Ивана с горя: рука зажила, гипс сняли и выписали его на работу. А так еще хотелось побродить забинтованному по мастерской, раздавая дельные советы желающим.

Иван весь день проходил мрачный, все хотел с кем-нибудь поругаться, но ни одного слабого рядом не было. И, увидев понурого Женьку, он повеселел.

– С приездом! – крикнул Иван громко. – Опять удравши? Где словил-то, Трофим Иваныч?

Петров на правах «опытного седого» обожал читать нравоучения молодежи.

Он подступил вплотную к бедному Женьке и, с удовольствием разглядывая его сиротское лицо, изрек:

– Говорил я неоднократно: явно не получится из тебя механизатор – нос не дорос!

– Ну и хватит! – оборвал его Трофим. – По здоровью он, понял? Эй, Бабкин! Забирай человека! Видишь: еле стоит!

Покачивая плечами, подошел Бабкин – ни о чем не спросил и Женькиной протянутой руки не заметил. Он поднял его чемодан и понес. Беглец побрел следом. Позади рассудительным шагом шествовал Павлуня. Иван Петров хотел крикнуть вдогонку несколько веских слов, но, опасаясь Трофима, смолчал. Зато Павлуня колол Женькину спину:

– Эх, ты! Опять ты... И не совестно?

– Совестно, совестно! – быстрым шепотом отозвался тот. – Все понял, осознал, только заткнись!

Возле родимого дома он затормозил. Долго и очень внимательно рассматривал какую-то скучную доску в заборе, потом принялся задумчиво изучать калитку, за которой давно повизгивала и скреблась Жучка. Когда собрался пощупать, крепко ли ввинчено кольцо, Бабкин подпихнул его плечом, и Женька, споткнувшись, шагнул на просторный двор.

Навстречу метнулась лохматая собачонка. Только бросилась она не к хозяину, а к Бабкину с Павлуней. Бабкин сдержанно погладил Жучку, зато Павлуня обнимал ее от души, ласково трепал за уши.

– Не трогай! Добрая будет! – ревниво оглянулся Женька.

– Вот и хорошо, – сказал Павлуня.

– Чего ж хорошего! Зачем мне добрая?

– Иди! – сказал Бабкин.

Женька медленно стянул с головы шапку, поскреб подошвы о рогожку, ступил на отчее крыльцо, словно попрошайка.

– Миш, слышь, давай ты первый, а? – попросил он.

Бабкин пошел первым, за ним – Павлуня, позади всех обтирал стенки блудный Лешачихин сын.

На кухне остывала широкая русская печь. Пахло жареной картошкой. Настасья Петровна, мелькая в горнице, что-то напевала.

– Ты, Миша? – услышала она шаги квартиранта. – На почту не забегал? Что-то от моего письма нету.

Она появилась – босая, в узком тренировочном костюме, с тряпкой в тощей руке: видно, мыла полы.

– Привет! – сказал Женька, деловито покашливая в кулак. – Пахнет у тебя вкусно.

Тряпка шлепнулась на пол. Сама Настасья Петровна привалилась костистой спиной к печке.

– Что ж это такое? – едва сумела прошептать она, глядя не на Женьку, а на его чемодан.

Сын, вскидываясь, зашумел:

– Покричи, покричи – совсем из дому сбегу!

Смелая Лешачиха беспомощными глазами посмотрела на Бабкина.

– Ничего, – успокоил ее Павлуня. – Живой ведь. Ведь вернулся.

А Бабкин ничего не сказал – молча прошел за ширмочку мыть руки, прихватив с собой Павлуню, которому очень хотелось послушать, какими словами станет ругать Лешачиха своего беглеца.

– Тебя долго ждать? – спросил Бабкин Женьку.

И тот, схватив полотенце, с удовольствием юркнул к ребятам: ему было страшно оставаться с матерью – та ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, а только смотрела скорбно, словно с иконы.

Бронзовый Бабкин, голый по пояс, покрякивая, обливался холодной водой. Павлуня без кряканья мыл только руки и слегка лицо. Женька брезгливо прикасался черным пальцем к струйке.

– Мойся! – Бабкин отдал ему скользкий кусок пахучего мыла.

Сам крепко растерся мохнатым полотенцем, вернулся к Настасье Петровне и деловито начал собирать на стол, братец ему помогал. Уже появилась румяная картошка, закраснели помидоры, влажно блеснули зеленью огурцы, а Женька все еще возился возле умывальника.

– Иди, дачник! – позвал Павлуня.

– Сам ты!.. – ответил строптивец, однако к столу подсел и, ворча и обижаясь, набросился на картошку.

Буйный день укатал его. После вкусной картошки и горячего чая с вареньем теплая сладость разлилась от живота по всему телу. Отнялись ноги, закрылись глаза, в ушах тихонько зазвенело. «Сейчас завалюсь!» – блаженно подумал он, но Бабкин растолкал его.

– Завтра поедешь в училище!

– Лучше удавлюсь! – мигом проснулся Женька.

Он смотрел в лицо Бабкину такими круглыми злыми глазами, что Настасья Петровна тяжело вздохнула. Сын обернулся в ее сторону.

– И не думай, не надейся! – закричал он. – Не поеду, хоть размолотите!

Бабкин сунул ему ручку, положил перед ним на стол бумагу:

– Пиши!

– Чего еще? – нахмурился Женька.

– Пиши! – Бабкин начал диктовать: – «Директору вечерней школы сельской молодежи».

Женька послушно гнал по бумаге спотыкучие строчки, клевал носом. У него не осталось сил спорить и ворчать. Это дело он перенес на завтра, на свежую голову. Бабкин, перечитав его заявление, исправил в нем пяток ошибок и засунул бумажку в карман.

– Учиться будешь все равно. На комитете завтра решим, кого к тебе прикрепить.

Павлуня крепко подумал, сказал важное:

– Ему бы парня, посильней.

– Девку лучше, – с трудом выговорил вконец сомлевший Женька.

Через минуту он уже посвистывал в своей постели.

Уронив на колени руки, убито сидела бедная Лешачиха. Бабкин налил ей чаю, густого и пахучего. Павлуня толсто намазал хлеб маслом, от души наложил в блюдечко вишневого варенья, которое сам любил до сладкой дрожи в желудке, и, пододвигая все это хозяйке, сказал:

– Пейте, а...

– И не волнуйтесь, – подхватил Бабкин. – Мы ему шею сломаем!

– То-онкая, – жалобно протянула Настасья Петровна.

– Чего? – не понял Павлуня.

И она, сквозь слезы, с дрожащей улыбкой пояснила:

– Шея у него то-онкая...

СБЕЖАЛА ЗАПРАВЩИЦА

Утомленный, Женька спал крепко, дышал ровно и проснулся в самом боевом настроении. «Ну, куда поведут?» – приготовился он к драке.

Вошли одетые по-рабочему Бабкин, Павлуня и Саныч. Братья смотрели на Женьку буднично, словно он никуда и не отлучался, а Саныч не глядел никак, только презрительно кривил губы.

– Вставай! – сказал звеньевой, и Женька сморщился: столько в это «вставай» было упрятано невкусных дел – одевания, умывания, ходьбы и другой скучной работы.

– Помереть не дадут! – больше по привычке, чем от сердца, ворчал беглец, шлепая босиком по комнате и разглядывая рассвет за окном: серенький, весь в дожде.

Сперва его повели в контору, где директор Ефим Борисович Громов без особой охоты, больше по обязанности, прочитал ему дежурную нотацию. «Господи, и надоел ты мне!» – было написано на его лице. Женька посмотрел на красные знамена, на торжественный стол в кабинете и подумал: «Перезимуем!»

– Куда мне его теперь?! – вырвалось вдруг у Громова.

– К нам, куда ж еще, – ответил Бабкин.

– Ладно, бери пока в звено, а там придумаем что-нибудь.

«Утро начинается с рассвета», – пел репродуктор на столбе у мастерской. Утро в совхозе начиналось отсюда: здесь, под навесами, оживали трактора, разъезжаясь во все концы большого хозяйства.

Женька настороженно огляделся. Никто не смеялся над ним. Механизаторы возились возле своих тракторов, на длинной «курительной» скамейке сидел некурящий Иван Петров.

Рядом с выцветшим Иваном присел на минутку его румяный сын с пышными бакенбардами овсяного цвета. Сын этот ступал по земле чинно, а знакомясь, представлялся с солидностью: «Модест!» Однако народ посмеивался, называя его Модей либо Пузырем. Он и верно походил на пузырь: росту был невеликого, имел животик, сытые щеки и нос картошкой. К такому носу хоть еще пару бакенбардов приставь – ничего не получится, кроме хихиканья. В работе Модест толк знал. Он любил сеять да пахать вдумчиво и не носился по полю, как его родитель. Отличался механизатор внезапной, почти ребячьей обидчивостью: назовут Пузырем – надуется, запыхтит. Уживался он с людьми плохо, переменил не одно звено и наконец пришел к Бабкину. Здесь ему неожиданно понравилось: Модест оказался самым старшим, успел в свои двадцать три года и жениться и детей завести. Это давало ему право неторопливо рассуждать о трудностях воспитания, и его слушали не перебивая. Модест был очень доволен, ходил важный, в новом ватнике, в крепких стеганых штанах, из кармана торчали зеленые, только со склада рукавицы.

Иван Петров получил спецодежду вместе с сыном, но, как человек запасливый, припрятал ее пока и красовался в таком одеянии, какое и чучело постыдилось бы напялить на себя. Брюки на коленях разодрались, клочьями вылезала вата.

– Идет, деятель! – проворчал он, увидя Бабкина. – Не ценят у нас опытных.

– Ничего. Оботрутся, – сказал Модест.

Он выражался короткими, рублеными фразами, Иван же Петров, любитель узорчатой речи, ответил сыну такими словами:

– Разве они являются ведущей частью? И позаслуженней имеются.

– Точно, – отрубил Модест, и оба замолчали, потому что Бабкин подошел близко и мог услышать.

– Привет товарищу звеньевому! – с ехидством сказал Иван. – А Евгению особый привет!

– Здорово! – ответил Женька, плюхаясь рядом с ним на скамейку. – Что суров, Иван Петров?

Иван понял, что сейчас Женьку лучше не задевать. Он поспешно отвернул лицо – без бакенбардов, с редкой щетиной, но с таким же, как у Модеста, фамильным носом. Женька, однако, не унимался. Он проскакал глазками по дырам на его одежде, и молодой голос вознесся над тракторами, заглушая репродуктор:

– Ты что, по колючей проволоке елозил? Аль гуси тебя щипали?

– Ты не очень-то, – нахмурился Иван. – Помолчал бы.

– А мне сегодня не молчится! У меня аппетит на разговоры! – Женька решил доконать Ивана за вчерашнее.

Тот понял это и, вскочив, пошел к Бабкину. Сапоги у него так скособочились, что казалось, он идет на голенищах, Женька захохотал.

– Звеньевой! – засвистал Иван, подступая к Бабкину. – Уйми своего! Иль я до Громова дойду! До парткома доберусь.

Когда Ивана задевали за живое, он высказывался просто и понятно.

Бабкин посмотрел на Женьку. Тот забормотал, бегая глазками:

– А я чего, я ничего! Делать-то мне чего?

А дел у совхозных механизаторов и осенью и зимой по самую маковку.

Только Женьке хоть бы что! Смотрит, улыбается. Ни интереса в глазах, ни тревоги – пустота. Словно не на земле родился – на облаке, будто не крестьянский сын, а мотылек.

– Ветошь бери, поедем на заправку, – сказал Бабкин, подавив вздох.

– Мне думается, скоро мы не заправимся, – неопределенно высказался Иван Петров.

А сын его пояснил, опустив глаза:

– Вики нету. Ушла.

– Опять? – неизвестно чему обрадовался Женька. – Ловка!

– Спокойно, товарищи! – убеждал механизаторов молоденький озабоченный инженер. – Заправщицу найдут! Через десять минут!

– Жди ее появления не ранее, чем завтра, – сказал Иван, а Модест согласно кивнул.

Женька потер руки:

– Наработались! Пойду пока с прессой ознакомлюсь! – и помчался галопом набираться ума.

Павлуня, осмелев при Бабкине, вдруг выступил из-за его спины и монотонно, без точек, запятых и прочих знаков препинания произнес:

– Безобразие это нельзя же так она же не первый раз нужно директору сказать...

– Во-во! – отозвался Иван Петров. – Сбегай, ежели ты такой очень сильно ретивый!

Павлуня ушел за Бабкина и больше не высказывался.

Звеньевой неторопливо двинулся в красный уголок. За ним нехотя подался Модест со своими баками и без головного убора – он до самых морозов хвалился пышными русыми кудрями. Побрел от нечего делать Иван Петров, позади всех потопал Павлуня.

В просторном красном уголке по стенам висели плакаты и лозунги, лежали на столах шашки, шахматы и стопки журналов. Возле окна красовался бильярд размером с футбольное поле, такой же зеленый. Обычно в рабочее время шары запирали в шкаф, но сейчас они звонко щелкали, катались по гладкому полю. У бильярда, словно рыцари на турнире, стояли друг против друга с киями в руках взъерошенный Женька и взлохмаченный инженер.

– А там трактора ждут, – набычившись, сказал Бабкин.

В это время Женька точным ударом вогнал шар в лузу и подскочил от азарта. Инженер с раздражением крутнулся к Бабкину:

– Я же сказал: побежали за ней! Не ясно, что ли?

Женька, прицеливаясь кием, брякнул:

– Пузырь за ней всю жизнь бегает – никак не угонится!

– Ты! – начал наливаться кровью Модест. – Ты что сказал?! Да я тебя!..

Неизвестно, что сотворил бы Модест с неразумным Женькой, если бы не вошел главный агроном и первый заместитель директора Василий Сергеевич Аверин.

– Собрались? – спросил он тенорком, обегая всех взглядом. – А техника стоит?

Василий Сергеевич вырастил нынче небывалый урожай капусты и после этого стал говорить громко, других не слушая, и в голосе его появилось раздражение.

Легкого Женьку выдуло в коридор, и он, высовываясь, делал знаки остальным.

– Ну, а ты, не наигрался? – повернулся Василий Сергеевич к Павлуне, что смирно отирался у стенки.

Павлуня, косолапя от смущения, зашагал к двери – в нее, узкую, когда-то уже успели проскочить, как намыленные, и тощий Иван Петров, непревзойденный в речах, и круглый Модест, солидный в движениях. Они стояли в коридорчике, тянули шеи, слушали.

Инженер присел к шахматному столику и что-то быстро писал. Вид у него был такой деловой, что надо бы ходить на цыпочках и говорить «тссс!».

Аверин бросил на него подозрительный взгляд, потом поглядел на Бабкина и своим новым, недавно приобретенным раздражительным голосом спросил, думает ли звеньевой вообще сегодня приступать к работе или он собирается и дальше гонять шары.

Инженер улизнул, сунув бумажку в карман и покачивая головой. В красном уголке остались только Аверин да Бабкин, не считая народа, торчащего в дверях.

– Вика сбежала, – начал было объяснять Бабкин главному агроному.

Но Василий Сергеевич, не дослушав, зашумел:

– Это не твоего ума дело! Твое дело – указания выполнять! Вот и выполняй!

Бабкин, потемнев, подошел к телефону, поднял трубку.

– Директора можно? Ефим Борисыч, Бабкин это. У нас трактора стоят, а мне говорят: не мое дело.

Главный агроном выхватил из рук звеньевого трубку и сказал в нее сердито:

– Ефим Борисович, мы эти мелочи сами уладим! Что? – Он послушал и, сведя обгорелые брови, закричал так, как мог позволить себе кричать только мастер высоких урожаев: – А я считаю, что не всякому нужно лезть в дела руководства! Полагаю, что данный случай вообще не касается дирекции! Здесь инженер разберется! Что?! Может, мне лично бегать за всякой заправщицей?!

Трубка задребезжала. Василий Сергеевич отодвигал ее все дальше от покрасневшего уха, морщился: когда Громов сердился, он гремел. И главный агроном, заметно сникнув, стал отвечать потише, но все еще с раздражением:

– Хорошо, я дам указание! Да-да, прослежу лично! Конечно, это и меня касается! Да, понимаю, не маленький.

Он положил трубку, потом медленно надвинулся на Бабкина, встал над ним, огромный, как Змей Горыныч. Бабкин, подняв лицо, смотрел прямо в его глаза, не моргая, не бледнея. Крепким боровичком врос он в землю – не сковырнуть просто.

– Чего смеешься? – хмуро спросил Аверин. – Рад?

Бабкин чуть усмехнулся:

– Доволен. Здорово он вас.

Василий Сергеевич трахнул кулаком по зеленому бильярду – подпрыгнули шары. Отдуваясь и остывая, Аверин удивленно смотрел на звеньевого:

– А ты пробивной. Прямо таран!

Инженер, появившийся снова тут, тоже смотрел на Бабкина с изумлением.

– Ну зачем же так сразу-то? – пробормотал он, обращаясь к Аверину за поддержкой. – Можно и без паники. Если каждый да прямо к директору!.. – И он покачал головой.

– Давай сюда Вику-чечевику! – зашумел на него Василий Сергеевич. – Я из нее гречку сделаю!

Инженер ответил обиженно и звонко:

– Я дал указание, чего еще! Не самому мне за ней бегать – я не спринтер!

Голос его сорвался, инженер замолчал. Аверин наступал на него, тот пятился, но глядел упрямо.

– Я слетаю! – вызвался Женька – он уже застоялся и жаждал действия. Пробегая мимо Бабкина, дернул его за руку: – Молоток!

Модест тоже сдержанно похвалил звеньевого, когда они вышли на воздух и Аверина поблизости не было.

– Молодец! – сказал он. – Врезал. Пусть не рычит. Капустник.

Модест когда-то жил по соседству с Авериным, поэтому считал себя вправе говорить о нем за глаза всю правду, пусть самую горькую.

Павлуня подошел к брату, поглядел синеоко и высказался:

– Как ты его! Он даже весь...

Звеньевой молчал. Брови у него были сведены, рот комочком, а глаза – острее лезвия, только чуть поблескивали. Если у Бабкина лицо вырублено из неподатливого темного камня, то у братца его оно сработано из бледного воска. Синие глаза Павлуни кажутся чересчур яркими на этом воске.

– Бежит, – сказал Павлуня, приглядываясь.

По дороге тяжело топал Женька с чемоданом. Он подбежал к Аверину, плюхнул ношу на землю, прерывисто доложил:

– Поймал! На остановке! Она – ни в какую, а я вещички хвать! И – деру! Теперь никуда не денется. Тут будет!

И верно: минут через десять из осеннего утреннего дождичка выплыла Вика.

– Иди, иди, я тебя сейчас!.. – таким голосом пообещал главный агроном, что Женька даже поежился от возбуждения: будет крупный разговор, а может, и целый скандал.

И вот она появилась. В светлом плаще, в легких сапожках, с карамелькой за щекой. Словно лебедушка проплыла мимо замасленных медведей, ни на кого не глядя, не опуская гордой головы. Трактористы, видно, так здорово накричались, что теперь весь запал у них потух, и они встретили красавицу только тихим ропотом. Главный агроном, нагнав ее и торопливо шагая рядом, начал:

– Что это вы, однако! Столько народа ждет!

Статная Вика посмотрела на Аверина своими загадочными, в меру подмалеванными глазами.

– Лоб грязный.

– Чего? – Василий Сергеевич поспешно вытащил платок, стал тереть свое лицо.

– Да нет же! – отобрала она платок, мазнула по нему кошачьим острым язычком и принялась у всех на виду оттирать лоб главного агронома и первого зама.

Народ захихикал. Модест проворчал.

– Работать надо. Заправляться пора.

– Миленький! – со смехом ответила ему Вика. – Да я тебя в первую очередь! Подъезжай скорей!

«Нет уж, пусть Бабкин вперед!» – решили и молодые и старые механизаторы, до которых докатился быстрый слух о Мишиной смелости в разговоре с Громовым.

Возле мастерской затрещали пускачи, низко загудели дизели. Бабкин на синем колеснике передом поехал к заправке. Следом сунулся было Павлуня, его осадили.

– И постарше народ в наличии имеется! – веско сказал со скамейки Иван.

Павлуня спорить не посмел: Бабкин был далеко, у самой заправки, а без него храбрость братца таяла, как легкий утренний туман.

Новоиспеченный разнорабочий Женька весело подпрыгивал в кабине Бабкина. У Павлуни ему делать нечего: он терпеть не мог тащиться в хвосте. С трактора дальше видно, чем с земли. Он подмигнул сверху заправщице – та в ответ показала кулак и тут же засмеялась, обнажив славные зубки. Вика скинула плащ да сапожки и теперь, в валенках с галошами, в халате, не казалась белой лебедушкой, а стала просто красивой девчонкой. На нее можно и поворчать, что и делали сейчас механизаторы. Вика огрызалась весело.