Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

СБЕРЕГИ МОЮ ЛОШАДКУ

НЕВЕСЕЛЫЙ НОВОСЕЛ

Когда наконец-то взялись ломать Климовку, первым примчался поглядеть Женька, Лешачихин сын. Потирая руки и пританцовывая от азарта, он ожидал великого треска и грохота. Но обреченная деревенька погибала тихо, только похрустывали плетни, когда вползал на огородишки ворчливый приземистый бульдозер. Покорно падали под его ножом корявые вишни, гнилые скамейки и горькие стены заколоченных домиков.

Женька скривил губы:

– Лучше бы подожгли Трофимову богадельню!

Его больно толкнули в бок.

– Тихо! – прошипел Миша Бабкин.

Женька оглянулся. Позади сутулился сам Трофим. Скомкав в кулаке кепку, Шевчук стоял горестно, будто на погосте, и глядел, как рушат его былое хозяйство.

Побегав плутоватыми глазками по битым кирпичам, по деревянной ноге Трофима, Женька бодро воскликнул:

– А, это вы! А мы тут уж! Все уж вынесли, видите?

Он показал на холостяцкий скарб, который парни Мишиного звена вытащили из Трофимовой избы, пока Женька любовался погромом. Сваленные наспех, как при пожаре, все эти старые стулья да скатанные половички выглядели очень небогато.

– Грузить, что ли? – рискнул поднять голову Женька и наткнулся на взгляд Трофима.

Старый солдат и раньше не отличался кротким нравом, а теперь и вовсе смотрел сурово.

Самая вострая совхозная молодежь – какая молодежь – зелень! – стояла перед Трофимом. И ей, этой зелени, директор Ефим Борисович Громов доверил лучшее поле – пойменное, удобное, доходное. И технику дал мощную. В какие руки-то?

Павлуня, поеживаясь от ветра, прятал руки в карманы телогрейки. Нос его посинел. Ежился хлипкий Саныч, замерзший зяблик. Женька приплясывал, подняв плечи. Только Бабкин подставлял непогоде медное лицо. Ворот у него распахнут, шею не сломать.

Женька кивнул головой на раскиданные вещи:

– Таскать, что ли?

Трофим усмехнулся.

– Хозяева! – сказал он. – Ну, валяйте.

– Ага! – обрадовался Женька и, скинув телогреечку, принялся шуметь да командовать.

Парни, посмеиваясь над ним, стали наваливать на грузовик нехитрую мебель.

– Мальчишки! – крякнул Трофим. Он повернулся лицом туда, где трактор крушил в прах его милую Климовку, в которой он прожил семнадцать лет до войны, а после фронта и все остальные годы.

И колодец у магазина, и забор вокруг выгона – все это его дела, его заботы, не понять Бабкину, Женьке не оценить.

Трофима разбирала обида. Тут за его спиной раздался быстрый Женькин шепот:

– К ферме поехали! Сейчас грохнет!

Что-то и впрямь стукнуло, зазвенело. Трофим крутнулся на своей деревяшке. Аховые грузчики впопыхах стукнули хлипкое зеркало шкафа о крепкий борт грузовика и глядели теперь виновато.

– Кокнули, – пояснил ясное Женька, с улыбкой прибавя: – К счастью.

– Доколачивайте, чего там! – хмуро ответил управляющий.

Забыв про парней, он глядел, как завалилась горбатая, латаная ферма и трактор, седой от известки, принялся неторопливо растаскивать стропила.

– Триста лет, – бормотал Трофим, – триста... и никому не мешала...

Он вспомнил, как мирно стояла его Климовка на краю песчаного поля, в самой середке России. Покачивала себе тонкими шестами скворечников да поднимала над трубами на заре с десяток теплых розовых дымков.

«Выбирай любой этаж», – сказал вчера директор Трофиму. И тот сумрачно ответил: «Один для меня этаж остался – подземный!» Потом, слегка поостыв, попросил себе в бетонной коробке самую нижнюю квартиру, «чтобы траву было видно, а не ворон в небе».

Пока Трофим смотрел да вспоминал, грузчики взялись за его книжки. Он обернулся:

– Полегче уж.

Парней не учить: они-то знали, как трясется Трофим над книжками, поэтому уложили их ровно, на чистый брезент, а сверху прикрыли пленкой – на случай ливня. Потом еще раз обошли комнаты – не забыто ли что. Пустой дом гулко отзывался на шаги и голоса. По темным обоям на месте снятых фотографий светились ровные прямоугольники.

– Тоска! – сказал Женька и выскочил во двор.

Заглянув на минуту в сарай, он скоро выбежал оттуда с какой-то корзиной, которую наспех накрывал тряпицей и обвязывал обрывком веревки. Вид у Женьки был лукавый. Не доверив корзинку никому, вскарабкался в кузов и тут же зашумел сверху:

– Готово, Трофим Иваныч!

Парни шикнули на него и хотели было терпеливо дожидаться хозяина, но тот махнул кепкой. Машина поехала, Трофим остался. К его домику подползал бульдозер, выставив тяжелый нож...

Когда упало последнее бревно и Климовка перестала быть, он надел кепку и похромал к ласковой лошадке Варваре, которая тихо ждала его под облетевшей березой. Долго усаживался, наконец, выставив деревяшку, поехал.

– Ну и куда же? – бормотал он. – На пенсию?

Лошадка весело помахивала хвостом...

Пятиэтажный дом гудел и стонал. В нем было больше грома, чем в Климовке, и Женька встрепенулся. Муравьями лезли новоселы, трещала мебель, сердились жены, а взбудораженные дети бегали по лестницам, высовывались из окон, кричали с балконов. Такая кутерьма Женьке по сердцу.

– Вперед! – скомандовал он, выпрыгивая из кузова со своей корзиной и бросаясь в квартиру. Он побегал по комнате, повертел на кухне все краны, попил из горсти водицы, заглянул в туалет, потом стал давать указания, куда ставить мебель.

Когда приехал хозяин, его пожитки были свалены посреди комнаты, а грузчики отдыхали на полу. Яростней всех утирался и громче других сопел Лешачихин сын.

– Квартирка – во́! – поднял он большой палец, вскакивая навстречу Трофиму.

Тот стоял и оглядывался. Неизвестно, за какой стенкой и непонятно, на каком этаже, с визгом высверливала уши электродрель, и весь дом отзывался звенящей дробью.

Женька вертел головой, слушал с удовольствием.

– Давайте я буду вам дырки долбить!

– Потом, – рассеянно ответил новосел. – Спасибо.

Бабкин задержался на пороге:

– Если что – мы поможем.

И вот уже под окном зазвенел беззаботный Женькин голос, ему вторил Саныч. Пошли вольные разговоры, в которых не нашлось места для Трофима: молодежь забыла про него, едва выскочила из подъезда.

Трофим остался один среди гуда и топота. Он увидел корзину в углу и с недоумением приподнял тряпку. На свет вылезла его кошка.

– Совсем забыл про тебя, – виновато сказал он, поглаживая кошку у себя на груди.

Потом пустил ее на пол, и она, подрагивая хребтом, пошла обнюхивать старую мебель и новые бетонные углы. Дрель, затихшая было, взвизгнула опять – кошка опрометью кинулась к хозяину, прижалась к его живой ноге.

– Видишь, дом какой звонкий, – пробормотал Трофим, поднимая глаза к потолку. – Помереть не дадут.

И Трофиму вдруг очень поверилось, что он еще пригодится Бабкину, Павлуне и всем другим из молодежного звена. Он вспомнил лукавое лицо Женьки, непроницаемого Бабкина, его тощую тень – Павлуню. «Хорошие ребята, только без опыта». А опыт у него да у Громова – стариков в совхозе мало.

– Может, уживемся? – вслух спросил сам себя Трофим и со стуком зашагал по комнате с кошкой на руках.

Остановился перед осколком зеркала: сердитый, обгорелый за лето мужик смотрел на него. «Этак ребят распугаешь!» – отвернулся он от зеркала. Сбросил плащ, кепку, пригладил волосы, умылся. И только расставил свои четыре стула по углам, как пожаловало все молодежное звено да еще с комсоргом во главе, чернявеньким.

– Садитесь! – пригласил Трофим.

– Ничего, – сдержанно отозвался Боря Байбара. – Мы только уточнить.

– Правда, что вы у нас за старшего будете? – высунулся Женька, и парни придержали дыхание.

– Был такой разговор, – сказал Трофим, силясь заглянуть в душу к этим непонятным людям, которые минуту назад были веселы и беззаботны, а сейчас явились будто по государственному делу.

Разговор такой шел сегодня утром. В кабинете у Громова. Сильно шумел там главный агроном Василий Сергеевич Аверин. «Такое поле да пацанам отдать!» Трофим тоже понимал: поле славное. Проложены в нем трубы для полива, протянута дорога к самой борозде. Склад близко, ферма под рукой – навоз только вози. Поле и в плохие годы выручало совхоз, а в хорошее время на его морковке озолотишься. Но Аверин шумел, а Трофим тоже сильно сомневался про себя: а вдруг жара? Или дождь без продыху? Вдруг заморозки либо снег? Поможет ли тогда вся та мощная техника – прицепная, навесная, гусеничная и колесная, которую Громов так неразумно отдал мальчишкам?

И когда агроном ушел, Трофим поделился своими сомнениями с директором.

– Ладно, – ответил Ефим Борисович. – Я подумаю. Может, правда, взять тебе над ними шефство, приглядеть...

Вот и весь разговор. И сейчас Трофим смотрел на «зеленое» звено с интересом.

– А что случилось? – спросил он осторожно.

Боря Байбара оглянулся на своих и сказал тихо, с перерывами:

– Мы звено создали. Комсомольское. Мы надеялись, а нам, выходит, не доверяют! Няньку дают!

– Мы можем и разбежаться! Не больно хотелось! – подал звонкий голос Женька.

Трофим смотрел на парней и не различал их – все на одно лицо: глаза сердитые, губы сжатые, брови суровые. И в эту минуту он опять почувствовал долгую, щемящую боль где-то в глубине живота. Она приходила уже не раз, внезапная, пугающая. Словно завелся в живом теле холодный червячок и по временам оживает, впивается.

Прижав пятерней уязвленное место, Трофим глухо спросил:

– Я вам, значит, не пара? И мой опыт уж ни к чему?

Женька ухмыльнулся коротко и весело. Лешачихин сын вспомнил, как сиднем сидел Трофим в своей Климовке, ничем не удивил совхоз, не обрадовал, не обогатил.

Женька пробормотал смущенно:

– Почему же... мы ничего... – и оглянулся в поисках спасения.

А Боря Байбара сказал прямо, как по больному месту стукнул:

– Нам климовский опыт ни к чему.

Трофим долго молчал, все устали ждать ответа и подпирать стенки. А когда он заговорил, голос у него срывался:

– Ладно. Управляйтесь сами, хозяева.

Парни подождали, не добавит ли он еще что-нибудь, но Трофим молчал.

– Спасибо, – серьезно сказал Боря Байбара.

Все вышли неловкой толпой, застревая в дверях. Бабкин потоптался у порога.

– Простите.

Трофим отвернулся. Боль его не унималась, росла.

ЖЕНЬКА СУЕТИТСЯ

Загустели тени по углам, пора выгонять их, но Трофим не зажигал огня. Он сидел, прижав руки к животу, смотрел перед собой. На окошке – ни тряпицы, ни цветка, прет в него, в широкое, вся улица, с криками, с весельем, с непутевой пляской по черному необтоптанному асфальту.

Подала голос лошадка. Трофим очнулся, доковылял до подоконника. Заждалась Варварушка хозяина, не берет хлеба, не хочет леденцов – напрасно наперебой протягивают ей ладони мальчишки и девчонки. Хоть ребята они совхозные, а, словно городские, редко видят близко такую настоящую лошадь с грустными большими глазами и длинными ресницами. У их отцов и старших братьев все трактора, грузовики да мотоциклы. Хорошо проехаться в запыленной горячей кабине самосвала, славно пролететь в коляске мотоцикла, но почему-то очень хочется им сейчас погладить, потрогать теплую мягкую лошадку.

– Не бойтесь, она добрая, – сказал Трофим, появляясь на улице в своем длиннополом грубом плаще.

Варвара потянулась к нему навстречу. Ласковый народ во все глаза смотрел с завистью, как лошадка осторожно приняла с корявой ладони кусок хлеба, пересыпанного солью и махрой. Подталкивали один другого: «Гляди, ест!»

– Садитесь, что ли, прокачу, – неожиданно предложил Трофим.

Сыпанули, как воробьи на мякину. Тележка заколыхалась.

Редко кому позволял Трофим кататься на лошадке. Он жалел ее и по мере сил старался облегчить ей работу: нашел новую тележку на бархатных рессорах, смастерил резиновые колеса на подшипниках. Механизаторы ухмылялись: «Теперь твой вездеход по любой грязи пройдет!» Хозяин отмалчивался. «Варварушка, чай, не трактор, беречь ее нужно».

Сейчас тележка шла с перегрузом. По тому, как напрягалась лошадь, было видно: ей тяжело. Трофим, однако, довез «воробьев» до совхозной больницы и только тут остановился.

– Ну, вот и все. Домой идите. Скажите: Шевчук прокатил.

Сидел, кивая в ответ на все звонкие и тихие «спасибо».

– Поздновато, Трофим Иваныч! – встретил его с улыбкой седенький доктор. – Что стряслось?

Не был дипломатом старый солдат, не стал молоть про погоду – сразу бухнул, сунув палец в больное место:

– Тут дрянь завелась, изводит. Так и помрешь невзначай, а у меня дела.

Замолк, угрюмо поглядывая на доктора. Тот попросил еще раз и подробней рассказать про боли, потом уложил, раздетого, на кушетку, долго мял живот, заявив в конце, что настоятельно рекомендует показаться специалистам.

– Может, сами, а? Порошков каких? – пробормотал Трофим, крепко затягивая ремень на брюках. Месяц назад те же брюки легко держались и без ремня.

– Настоятельно рекомендую, – тихо повторил старик.

Он выписал направление. Трофим повертел бумажку: неразборчивые каракули ни о чем ему не говорили.

– Когда показаться? – хмуро осведомился он.

И доктор сухо, как незнакомому, ответил:

– Чем скорее, тем лучше.

Больной сказал «до свидания» и похромал к своей лошадке. Он так долго взбирался на тележку, что даже терпеливая Варвара оглянулась с удивлением. Хозяин сидел, повесив голову. Она подала негромкий голос, как бы спрашивая, куда ехать.

– Куда-куда! На свалку! – проворчал Трофим.

Покачиваясь на мягких рессорах, он в недоумении размышлял, когда же это высыпалось его здоровье из потрепанного тела, как зерно из дырявого мешка.

«Куда это я заехал?» – опомнился он вдруг.

Лошадка его брела по привычной климовской дороге, а в десятке шагов перед нею стояла с поднятой рукой длинная, тощая Лешачиха.

– Я тебя везде искала, все поля обскакала, – сказала она прокуренным голосом, разглядывая Трофима из-под насупленных бровей.

Трофим очень удивился, увидев на Лешачихе яркий платок, из-под него высовывались седые, хорошо закрученные волосы. «Прическу навела, Джульетта!» – хмыкнул он про себя, подвинулся, освобождая ей место. Настасья Петровна крепко уселась, повернула к нему горбатый нос:

– Дуй по этой стежке под мои окошки.

– А зачем?

– Да ведь проводы у меня, аль забыл?

Трофим усмехнулся: никто не приглашал его на встречи и проводы, и на свадьбах ему, такому веселому, делать нечего. С какой радости вдруг он так спешно понадобился?

– Я ведь не гармонист!

Лешачиха, не отвечая, взяла у него вожжи и по-мужицки гаркнула на лошадку – та вздрогнула от грубости, но пошла.

Они свернули с узкого климовского проселка на широкую главную дорогу. Подковы четко защелкали по асфальту, зашуршали резиновые шины. Трофим дышал горьковатой осенней прелью, смотрел на мокрые поля, которые потихоньку съедала подступившая темнота.

Лешачиха опустила печальное лицо. «Сына провожает – легкое ли дело», – осторожно взглянул Трофим, но ничего не сказал: не придумал слово, которое утешило бы мать.

В тепле, в желтом электрическом свете, сидела за большим столом вся милая компания: Миша Бабкин, Павлуня, Саныч и Боря Байбара. Ребята вели себя солидно, руками не махали и не снимали торжественных пиджаков.

Зато Женька успел за всех наспешить и набегаться: лицо его горело, лоб взмок. Пиджак он давно скинул и носился в рубахе, галстук – на плече.

Когда на пороге появилась сумрачная фигура в плаще, на деревянной ноге и хмуро оглядела присутствующих, сидящие за столом застыли. Один Женька не задумался. Он бросился к гостю, на бегу выстрелив словом: «Вот он!» Размахивая белыми рукавами, на которых молниями сверкали новые запонки – подарок доброй матери, – он повлек Трофима прямо к столу.

– Раздеться помоги! – сказала мать.

И Женька живо раздел Трофима, усадил, принялся расторопно наваливать ему на тарелку картошку, капусту, шпроты, колбасу и сыр. Потом, мелькая огненными запонками, налил всем вина, сел, вскочил, опять сел, опрокинул бутылку.

– Да что с тобой! Уймись! – негромко сказала Настасья Петровна, которой сегодня особенно хотелось видеть сына степенным и взрослым.

Женька на минуту затих, утирая лоб пахучим платочком. Но он словно боялся тишины и порядка – тут же снова вскинулся, обегая всех торопливым взглядом:

– Чего сидеть-то? Давайте!

Никто не шевельнулся. Ребята смотрели на Трофима.

– Скажи им, – попросила Настасья Петровна.

«Нашли оратора!» – вздохнул Трофим, поднимаясь с тонкой рюмкой в крестьянской руке, искоса поглядывая на Женьку и вспоминая его суматошную жизнь. Пожелать бы ему одуматься, набраться разума и вернуться в совхоз путным механизатором, как Мишка Бабкин. Нет, не получится из него путного!

Трофим так и сказал вслух, как подумал. Настасья Петровна крякнула в ответ на такие невнятные речи, сунула в рот папироску.

– Не получится! – выкрикнул Саныч. – Точно!

Он поднялся, побледнев, желая еще что-то сказать, но тут Женьку как вымахнуло из-за стола. Схватив гитару, недавно купленную ему матерью, он забренькал и запел. Голосил Лешачихин сын не очень мотивно, зато лихо и громко. Парни, ожив помаленьку, стали подпевать ему, прихлопывать. Один Саныч не веселился со всеми, сидел сердитый, как сыч. А после песни сказал:

– Эх ты, пташечка!

Женька, перебросив гитару Боре Байбаре, ударился в такой огневой пляс, что зазвенели испуганные рюмки.

– Непутевый, дай людям поесть! – говорила Настасья Петровна, а сама глядела на Трофима влажными глазами: «Каков, а!»

Гость, дивясь лихому Женькиному плясу, припоминал многие таланты Лешачихиного сына. В работе, в жизни ли был Женька такой же пороховой, да мигом остывающий.

«Бедная! – взглянул Трофим на мать, плавающую в счастье. Он подумал, скольких трудов стоило Лешачихе поднять сына, выучить, одеть, накормить. – Стол ему собрала, оценит ли? – И свежая обида обожгла Трофима с новой силой. – Плясать-то они здоровы!» – думал он, тяжело ворочаясь и собираясь встать, сказать мальчишкам все, что он о них думает. Но тут Лешачиха тронула его за руку:

– Не держи зла на них, они хорошие. За тобой велели бежать, а то, говорят, мы человека обидели.

Трофим засопел, не зная, как вести себя и что говорить.

Испуганно взбрехнула Жучка во дворе, прогремели в сенцах тяжелые шаги, упало и покатилось ведро.

– А-а, черт тя раздери! – в сердцах сказала ведру запыхавшаяся Марья Ивановна, возникая в дверях.

Без всяких «здрасте» она визгливо зашумела из полутьмы в яркий свет:

– Пашка! Тебе тут что, медом намазано?! Тебя будто мать не ждет?! – И скакнула ехидными глазами по Бабкину: – У иных-то домов своих нету, иным простительно!

Павлуня сразу полез из-за стола. И в эту минуту раздался укоризненный голос Трофима:

– А им, молодым, ни до кого дела нету. Они сами грамотные.

Павлунина мать, видно, только теперь разглядела Трофима. Заметно смутившись, она не к месту пробормотала: «Во, а этот тут зачем?» – и сделала шаг к свету. Все увидели ее грязную телогрейку и забрызганные сапоги, которые она натянула на голые ноги. Коленки ее посинели, зато налитые щеки горели ярым огнем. Серый платок сбился с головы, из-под него высовывались вольные волосы, из волос торчали во все стороны шпильки. Настасья Петровна, добрая хозяйка, пропела:

– Проходи, Ивановна! Отведай у нас наш хлеб да квас, не побрезгуй.

– Сдалась ты! – Нежданная гостья повернулась, выскочила в сени. Там еще раз громыхнуло пустое ведро. – Ты еще тут!.. – вскричала Марья Ивановна и, наверное, наподдала ведерко ногой – оно покатилось, жалобно позванивая.

Павлуня виновато промямлил:

– Пойду я, а то как бы чего бы...

– И мне пора, – встал Трофим, чувствуя, как ожил в нем червячок и впился в самую болячку.

Парни не спорили, они только все вывалились во двор – провожать. Там, в темноте, дожидалась хозяина Варвара. Она смирно хрупала сено. Дождь недавно кончился – запахи были еще влажными: пахло мокрой лошадью, мокрым забором, мокрым листом – всем понемножку.

– До свидания, отъезжающий! – сказал Трофим. – Где твоя лапа?

Он протянул руку, ее на лету цепкими пальцами схватил Женька, потряс, отпихнул. Зубки его поблескивали, раздавался острый голосок:

– Знаю, знаю, что скажете! Насчет учебы! Заверяю партком и дирекцию: не подведу коллектив!

– Трепло! – крякнул Саныч.

Женька пихнул его локтем.

Трофим с Павлуней уселись в тележку.

– Спасибо, что пригласили, – сказал старый солдат. – Нас, ветеранов, редко приглашают. Спасибо.

Парни смекали: шутит Трофим, обижается или издевается. Женька на всякий случай ответил:

– Да чего там...

– Не бойтесь, – продолжал Трофим. – Я к вам не полезу – сами грамотные, пляшете лихо. Хозяйничайте, валяйте. Без пенсионеров вам вольнее.

– Вы не так поняли, – сказал Бабкин.

– Да уж понял, Миша!

Им открыли ворота, и они выехали на улицу, под неясную луну.

Павлуня в испуге поднял голову: Трофим сполз с тележки, доковылял до Лешачихиной скамейки, скорчился на ней.

– Ой! – сказал Мишин братец.

Со скамейки раздался сипловатый, болью перехваченный голос:

– Поезжай, я дойду...

Павлуня стал было трясти головой и махать руками, но Трофим приказал:

– Ну!

Павлуня задергал вожжами, поехал, часто оглядываясь.

Трофим остался наедине со своей болью. В доме не гремели Женькины песни, не мучилась гитара. Трофиму было холодно в мокром плаще, он ежился, не мог согреться.

Во дворе Настасьи Петровны послышались голоса, хорошо различимые в ночи. Один – Женькин, его узнаешь за версту, хоть и шипел Лешачихин сын сейчас по-змеиному:

– Пикнешь – голову отвинчу!

Ему отвечал Саныч:

– Совести у тебя нету! Матери тебе не жалко! Прав Трофим: дурак ты!

– А тебе-то что за дело?! Ты мне партком? Или, может, дирекция?! Я сам себе хозяин!

– Дурак ты! – еще раз повторил Саныч.

И в ответ Женька, разом вспыхнув, вскричал:

– Чего вы в мою частную жизнь лезете?! С галошами!

Во дворе кто-то охнул, кто-то крякнул. Трофим распахнул калитку и с минуту не мог ничего разобрать: у его деревянной ноги катались, пыхтели и ругались.

– Встать! – крикнул он.

Картина прояснилась: верхом на Саныче, крепко в него вцепившись, сидел взъерошенный Женька в белой измызганной рубахе и обиженно блажил:

– А чего он сам-то!..

– А я все равно скажу! – глухо выговаривал из-под него Саныч, стуча по земле каблуками и норовя выкарабкаться.

Женька отпустил его, парни встали перед Трофимом, с присвистом дыша.

– Говори! – велел он Санычу.

– Говори, говори! – завелся Женька, не давая товарищу и рта раскрыть. – Все выкладывай, чертов предатель! Я тебе одному, а ты – всему базару! Валяй, предавай!

Саныч, не отряхиваясь, поплелся со двора. Лешачихин сын и в спину ему все шумел:

– Рассказывай, иудин племянник!

Саныч задержался у калитки и горько проговорил:

– А ты – птичка божия!

Стукнула калитка, Саныч ушел, Трофим обернулся к Женьке – тот пятился, словно рак, уползал в дом.

– Стой-ка!

Ни вздоха в ответ.

«Эх вы, хозяева!»

Трофим побрел в свою новую квартиру. Не сделал он по асфальту и сотни шагов, как послышалось фырканье лошадки. На тележке горбился Павлуня. Мишин братец простуженно объяснил:

– Дожидаюсь я, а то он опять вроде...

Как всегда, парень не дотащил до конца фразу, бросив на полпути.

Трофим поднял голову: опять моросил дождь. Он с удовольствием забрался к Павлуне в тележку, усаживаясь, пошуршал сеном. Подковы зацокали, зачастили, зашипели по мокрому асфальту бойкие колеса, полегче стало на душе.

Возле дома Трофим сказал Павлуне:

– Отведи, брат, Варвару, устал я.

Тот горячо ответил:

– Вы не думайте! Я все как нужно!

Трофим кивнул и пошел в новое жилище, где наверху играет баян, за одной стеной гремит пианино, за другой – плачет ребенок.