Текст книги "Победитель драконов. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Владислав Русанов

Владислав Русанов
Пасынок судьбы

Посвящаю книгу моей жене

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОЛЕШЕК ИЗ МАРИЕНБЕРГА

В тот год, когда верующие справляли шестьсот восемьдесят четвертую годовщину со Дня рождения Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого, лето выдалось на удивление холодным и дождливым…

Так, наверное, хорошо начинать эпическое повествование о подвигах и приключениях, о великих сражениях и знаменательных победах. Ну, на худой конец, длинную поэму в стихах о несчастных, разлученных злой судьбою любовниках.

Однако Годимир даже не пытался замахнуться на сколько-нибудь значительное произведение словесного искусства. Ни прозаическое, ни рифмованное. Хотя стихи писать пробовал неоднократно, и даже канцоны[1] 1
  Канцона – лирическое стихотворное произведение о рыцарской любви, состоящее преимущественно из 5-7 строф с одинаковыми рифмами.


[Закрыть] норовил сочинять с тем, чтобы посвятить их очередной панне сердца. А панн сердца, следует заметить, у него было достаточно много, поскольку, избрав нелегкий путь странствующего рыцаря, пригожий и крепкий телом юноша должен быть готов к испытаниям еще и подобного рода. В данный момент носил он на левом плече шарф зеленого цвета с вышитыми золотой нитью листочками канюшины – дар некой пани Марлены из Стрешина, покровительницы изящных искусств и супруги тамошнего воеводы.

Но одно дело – элегия или баллада, и совсем другое – поэма или, как говорят шпильманы[2] 2
  Шпильман – странствующий музыкант и певец.


[Закрыть], песнь. Тут нужно мастерство, отточенное с годами, и, самое главное, много свободного времени. Да, еще немаловажный атрибут успешного труда с пером и пергаментом – крыша над головой, и не где-нибудь в хлеву, крытом соломой, а, желательно, уютная комната с жарко натопленным камином. А если ко всему этому прибавить теплый плед на ногах и чашу подогретого и сладкого вина, то зависть соперников-стихотворцев, восхищение панночек и жгучая ревность их мужей гарантированы.

По крайней мере, пан рыцарь Годимир свято в это верил.

Вот только чаще ему доводилось проводить время не в тепле и уюте, а в сырости и поскрипывающем дорожном седле. Одна была надежда на летнее тепло, отдых в душистом стогу где-нибудь на славящихся укосом лугах Заречья – края богатого и обильного – в обществе восхищенных рыцарскими подвигами поселянок, а то и какой-нито благородной панянки. А если не одергивать коня-мечту, то в грядущем маячит даже встреча с королевной, благо между реками Словечной и Оресой каждый пан, чьи владения простираются больше, чем на три дня пути, носит королевский титул…

Но вместо этого… Выбор – ночуй в лесу под дождем или трясись в седле, опять-таки под дождем, с тем, чтобы к утру достигнуть жилья. Просто глаза разбегаются!

Рыцарь сплюнул в сердцах на покосившийся корявый плетень, поглубже натянул вымокший капюшон, настойчиво, правда и без излишней жестокости, толкнул коня шпорами. Жеребец, ставший за утро из темно-рыжего вороным, фыркнул, тряхнул горбоносой головой и нехотя поставил копыто в кажущуюся бескрайней лужу. На самом деле это даже была не лужа, а равномерно залитая мутной водой площадь перед местной корчмой. Туда Годимир стремился всей душой, еще от околицы заприметив отсыревший пучок соломы на длинном шесте. До желанной цели оставалось совсем немного – форсировать водную преграду.

Боевой конь с рыцарем на хребте добрался уже до середины лужи, а вьючный меринок, натягивая чембур[3] 3
  Чембур – повод недоуздка для привязывания лошади.


[Закрыть], только заходил в воду, когда дверь корчмы распахнулась и из нее вылетел человек. Следом выглянули два крепыша – судя по похожим, как горошины из одного стручка, физиономиям, отец и сын.

Выброшенный в три быстрых шага преодолел расстояние между порогом и берегом лужи, но остановиться не сумел, хотя отчаянные телодвижения свидетельствовали, что старался изо всех сил, и ухнул с размаху в жидкую грязь. При этом рыцарь поразился неумелому падению – поджарый, словно охотничий пес, парень вместо того, чтобы упасть на руки, изогнулся неловко и, перекувыркнувшись через плечо, хлопнулся навзничь. Если бы на землю, отбил бы нутро напрочь. Ребятня, мутузящая друг дружку в придорожной пыли, падает сподручнее.

По бескрайней луже пробежала волна, высоко всплеснулась у берегов, вернулась и накрыла несчастного с головой. Только пузыри пошли. Над водой остался лишь продолговатый предмет, в плавных очертаниях которого Годимир различил благородный облик цистры[4] 4
  Цистра – струнный щипковый инструмент, имеющий от 4 до 12 струн. Корпус грушевидный, деки плоские. Играют плектром или пальцами.


[Закрыть].

– Пан рыцарь! – воскликнул тем временем заметивший нового посетителя корчмарь. – Счастлив тот день, когда такой гость переступает порог моей убогой избы! Ясько, что встал столбом? Да помоги же ты ясновельможному пану!

Здоровенный – хоть в телегу запрягай – хозяйский сын опрометью бросился придержать стремя Годимиру. Из лужи донесся выворачивающий нутро кашель. Обладатель цистры вынырнул и стал отплевывать проглоченную воду пополам с соломенной трухой и головастиками.

Годимир спешился.

– Проходи, проходи, пан рыцарь, – суетился хозяин. – Ясько коней обустроит и седло принесет просушиться, и все снаряжение твое тоже… Да заходи же, не стой под дождем, ясновельможный пан, за что нам только с небес наказание такое?

Молодой человек не спеша отстегнул притороченный к седлу меч, взял его под мышку.

– А это что за гусь? – кивнул он на стоявшего по колено в воде и отхаркивающегося парня.

– А-а, лайдак! – отмахнулся хозяин, а Ясько, руки которого были заняты поводьями Годимировых коней, плюнул под ноги в знак глубочайшего презрения. – Шпильманом назвался. По говору вроде благородный господин. Из орденских земель. Ел, пил, ночевал, а как время расплатиться пришло – «я вам песенку спою». Траченная душа! Знаем мы таких – не впервой!

Годимир глянул на «лайдака», но тот гордо отвернулся, изучая затянутое тучами небо, словно был выше мелочных внутрикорчемных свар.

– Эй, приятель, – тихонько окликнул его рыцарь. – Если у тебя плохо с деньгами, могу помочь.

Взгляд мокрого оторвался от созерцания хлябей небесных, и в нем промелькнула заинтересованность.

– Каким же образом?

– Пан рыцарь! – не преминул вмешаться корчмарь, желая напомнить, как следует обращаться к благородному господину.

Но слова его пролетели мимо ушей музыканта.

– Как? – повторил он с нажимом.

– Продай мне свою цистру, – палец Годимира указал на коричневатый, натертый воском бок, даже в пасмурный день лучащийся нежным светом.

Глаза мокрого округлились:

– Продать? Продать… – Он нахмурился и пожевал губами, как бы обдумывая предложение. – Нет. Пожалуй, продать я ее не могу. Дорога как память. А вот сменять – сменяю.

– На что? – оживился рыцарь.

– А вот на эту штуковину, что у тебя под мышкой, пан рыцарь, – шпильман в свою очередь ткнул в край черных кожаных ножен, виднеющихся из-под рогожи, намотанной нарочно от сырости.

– Ах, лайдак! Вот я тебя! – возмутился хозяин корчмы, делая шаг вперед в подтверждение серьезности своих намерений. – Как смеешь?!

– Пузо растрясешь. Куда тебе без помощничков? – и не подумал испугаться шпильман.

Мужик, отличающийся и в самом деле круглым животом, обтянутым давно утратившим первозданную белизну передником, потерял дар речи от возмущения. Он присел и раскинул руки, намереваясь кликнуть подмогу – да хоть того же Яська, – но замер с открытым ртом и выпученными глазами, до такой степени напомнив жабу, что Годимир не сдержал улыбки.

– Ну, чисто печерица[5] 5
  Печерица – жаба (укр.).


[Закрыть], пан рыцарь-без-музыки, а? – ухмыльнулся стоявший посреди лужи человек.

– Ясько!!! – прорвало наконец корчмаря, но Годимир движением руки остановил его.

– Меч мне нужен, любезный, – мягко произнес он, делая шаг к берегу лужи. По воде пошла невысокая волна.

– Извини, пан рыцарь, мне моя цистра тоже, – неожиданно грустно ответил шпильман. – Правда, извини.

Он глянул рыцарю в глаза и кривовато улыбнулся, словно и вправду ощущал неловкость от того, что не может помочь. Поправил о плечо упавшую на бровь мокрую прядь. Хлюпнул носом.

– Сильно вымок? – поинтересовался Годимир.

– Как видишь, пан рыцарь. Конечно, купаться я люблю. Только в бане. – Шпильман выбрался из лужи, хлюпая водой в видавших виды чоботах[6] 6
  Чоботы – сапоги (укр.).


[Закрыть].

– На что тебе меч?

– А ведь и тебе цистра без надобности.

– Почем знаешь? – обиженно вскинул голову Годимир. – Я, может, при дворе воеводы Стрешинского… – И смущенно осекся, заметив лукавый огонек в глазах шпильмана.

– Ясно, – тряхнул головой певец. – Пан рыцарь знает толк в поэзии и музыке?

Годимир неопределенно пожал плечами, как бы говоря – я, конечно, не хвалюсь, но…

– Ясно, – повторил шпильман и извиняющимся тоном добавил: – Можно, само собой, поболтать и о поэзии, да только…

Он развел руками, показывая на свое мокрое и грязное платье.

– Это ничего, – успокоил его Годимир. – Пойдем, обсушишься.

Некоторое время музыкант молчал. Какие чувства боролись в его душе, оставалось только догадываться. А потом кивнул:

– Ну, пошли, что ли, греться?

В сопровождении недоумевающего хозяина и шпильмана, истекающего ручейками, Годимир вошел в харчевню. Поклонился вырезанному на липовой доске изображению Господа. Огляделся.

Ничего.

Сносно.

Не хуже и не лучше, чем в других местах.

Два стола из трех были заняты. У стены сидели два взъерошенных мужичка в заляпанной грязью одежде с откинутыми за спины некогда бордовыми, но выцветшими куколями[7] 7
  Куколь – островерхий капюшон, не пришитый к одежде.


[Закрыть]. Поочередно запуская пальцы в горшок, они за обе щеки уписывали нечто с виду очень аппетитное. Похоже, свиную печенку, тушенную в сметане. Еда, можно сказать, королевская!

Ближе к очагу расположились еще четверо. Все угрюмого вида, в черных балахонах до пят, измаранных по подолу рыжей глиной. Эти чинно жевали жаренных на вертеле карасиков. По виду истинные служители Господа, Пресветлого и Всеблагого, если бы не отсутствие тонзур и бело-коричневых, подпоясанных вервием ряс.

– Кто такие? – шепнул Годимир корчмарю, усаживаясь за быстренько протертый стол.

– Иконоборцы, – также шепотом отозвался хозяин. – Лезут из-за леса и лезут.

Рыцарь кивнул. В Хоробровском королевстве, где Годимир родился и провел детство с отрочеством, о секте, выступающей против молитв перед резными изображениями Господа, слышали, но не больше того. Да туда сектанты и не совались – уж очень силен был авторитет иерархов официальной конфессии как среди рыцарства, так и у черни. А вот в землях, раскинувшихся севернее, между реками Словечной, Оресой и берегом моря, об иконоборцах знали не понаслышке. К примеру, в Белянах их воззрения поддерживала едва ли не половина населения, и тамошний каштелян[8] 8
  Каштелян – управитель замка или крепости.


[Закрыть], пан Будрыс, ничего худого в том не видел. Значит, теперь и до Заречья добрались…

– Что прикажешь подать, пан рыцарь? – почтительно осведомился хозяин, бросая косой взгляд на примостившегося с краю лавки шпильмана. И прибавил для ясности: – Меня Ясем кличут.

– Они тут все Яси. Других имен не выучили, – буркнул под нос мокрый музыкант, за что был удостоен по меньшей мере ведра ледяного презрения.

– Вино есть?

– Нет, прошу прощения, только пиво.

– Ну, давай пива. А к пиву чего сам удумаешь. На двоих.

– Слушаюсь, пан рыцарь.

Хлопнула дверь. Вошел Ясько с мешком Годимира в руках.

– Надолго задержаться думаешь, пан рыцарь? – немедленно поинтересовался хозяин.

– Думаю, до вечера точно. – Годимир поежился. Несмотря на плащ, кожаный поддоспешник-жак промок на плечах и спине. – Коням отдохнуть надо. Да и мне…

– Чудесно! Ясь! Щит и копье принесешь!

– Хорошо, тятя, – пробасил Ясь-младший.

– Погоди-ка! – остановил направившегося было за едой корчмаря рыцарь. – Давай сперва посчитаем старый долг и о новой плате сговоримся. Сколько он тебе должен, любезный?

Последний вопрос привел Яся-старшего в замешательство.

– Так… – замялся он, загибая пальцы. – Туды-сюды… пиво, капуста с мясом тушеная… опять-таки хлеба гривенки две[9] 9
  Гривенка – мера массы в землях южнее Оресы. 1 большая гривенка равна 1 крейцбержскому фунту или 1 султанатскому анасырю.


[Закрыть]… ночевка…

– Позволю себе напомнить: кое-что ты уже взял у меня в счет долга, – встрял шпильман. – Так что мы в расчете.

– Что? Осла что ли твоего?

– Не осла, а мула, – с достоинством поправил музыкант.

– Не одна мормышка?

– Не одна. Мул – животное благородное. В Загорье, к примеру сказать, все знатные панянки ездят исключительно на мулах. А осел что? Плюнуть и растереть. Даже басурманы…

– Вот умник! – воскликнул хозяин постоялого двора и завертел головой в поисках поддержки.

Однако посетители не спешили приходить ему на помощь. Разве что старший из мужиков в куколях согласно покивал. Но сделал это молча.

– Так сколько, любезный? – напомнил о себе рыцарь.

– Ну… Это будет… Опять-таки осла кормили…

– Сколько?

– Не пойму, пан рыцарь, тебе-то что за забота о лайдаке?

– Я хочу нанять этого человека.

Корчмарь неопределенно хмыкнул, а шпильман протестующе заметил:

– Вот так на! Без меня меня женили! А кто сказал тебе, пан рыцарь-с-мечом-под-мышкой, что я пойду тебе служить?

Годимир позволил себе улыбнуться:

– У меня третьего дня сбежал оруженосец. Чутье подсказывает мне, что ты сможешь его заменить.

Корчмарь пожал плечами, внимательно наблюдая, как его сын кладет щит на лавку около Годимира, прислоняет к стене копье.

– А чего считать-то, пан рыцарь? Шесть скойцев[10] 10
  Скоец – денежная единица. 1/24 гривны.


[Закрыть] для ровного счета и всего делов.

Рыцарь покорно вытащил тощий кошелек, но тут возмутился шпильман:

– Э! Что за леший? Да не стоит то, что я сожрал вчера, и четверти того!

– Еще сегодня жрать будешь, – невозмутимо отозвался из-за спины отца Ясько, скрестив на груди руки, подобные кабаньим окорокам.

– Тебя, болван, спросить забыли, – окрысился музыкант.

Ясько забурчал что-то невнятное и двинулся к нему, но Годимир предостерегающе поднял руку:

– Этот человек под моим покровительством.

Здоровяк осекся, глянул на меч в черных ножнах, потом на отца и обиженно засопел.

– Итак? – Рыцарь вытряхнул содержимое кошелька на стол. – Шесть скойцев?

– Каких там шесть? – Шпильман решительно подгреб к себе кучку монет различного достоинства, среди которых меди было едва ли не больше, чем серебра. – Пяти хватит с головой.

Его пальцы проворно отобрали пять наиболее истертых монет.

– Получай.

Корчмарь недовольно засопел и нагнулся, собирая денежки.

– Да! И мула моего отдашь! – добавил музыкант.

– Ну уж нет! – возмутился хозяин. – Где ж такое видано? Соглашаешься, можно сказать, только из уважения к пану рыцарю, а тебе тут же на шею прыг и ножки вниз! Или еще два гроша[11] 11
  Грош – денежная единица. Четверть скойца.


[Закрыть], или осел мой!

Годимир не выдержал. Хлопнул ладонью по столу. Мужики в куколях опасливо съежились. Богоборцы, напротив, наградили рыцаря взглядами, источающими презрение и укоризну.

– Хватит, любезный. Ты портишь мне настроение. А настроение для рыцаря… Не думаешь, что я сейчас встану и всю корчму твою по досточкам разнесу?

Толстяк сглотнул, дернув кадыком, но панике не поддался:

– Нет, не думаю, пан рыцарь.

– Это еще почему? – опешил Годимир.

– А потому. Я ж вижу – ты странствующий рыцарь, а значится, какой-нито обет давал. Справедливость там защищать, обиженным всяко-разным помогать. А какая ж тут справедливость? Грабеж средь бела дня!

– Грабеж, грабеж, – подтвердил музыкант. – Так и норовишь меня ограбить.

– Я? Да это ты меня по миру пустить норовишь!

– Хватит! Помолчите оба! – прикрикнул Годимир, вторично стукнув по столешнице. – Забирай свои два гроша и иди дело делать! Я голодный, как дюжина волколаков, а они развели, понимаешь…

С довольной ухмылочкой корчмарь сгреб недостающие гроши в карман передника и, рассыпаясь в благодарностях, ретировался.

– Э-э-э, пан рыцарь, – протянул шпильман, – зря ты ему потворствуешь. Он так, глядишь, как раз тебе на шею влезет и ножки свесит.

– Тебе-то что за забота? Деньги-то мои… – Годимир еще злился на музыканта, который втянул его в позорную корчемную перепалку.

– А кто меня в оруженосцы нанять решил? – прищурился шпильман. – Вот я за твой кошелек и печалюсь. Или он у тебя волшебный, а, пан рыцарь? Как у Малуха-золотаря из Неколупы?

– Не волшебный, – отрезал рыцарь. – А все равно мое дело, кому сколько платить.

– Так ты уже не хочешь меня брать?

– Почему нет? Беру. Звать-то тебя как, музыкант?

– А не надо меня звать, я сам прихожу, – оскалился было шпильман, но потом посерьезнел и назвался: – Олешек. Олешек Острый Язык из Мариенберга.

– Звучит. Положим, что язык у тебя без костей, я уже понял…

Их беседе помешало появление корчмаря с двумя жбанчиками пива. Плотная белая пена свешивалась набекрень над деревянным краем, как шапочка записного гуляки. Следом за отцом поспевал Ясь с резным ставцом, на коем поджаренные кровяные колбаски утопали в перине тушеной капусты. За Ясем вышагивала коротконогая курносая девка, с первого взгляда видно – братова сестра и отцова дочка, и тоже, верно, Яська, волочащая блюдо поменьше, где две здоровенные краюхи ржаного хлеба украшались с боков стрелками зеленого лука и фиолетовыми с изморозью розетками базилика.

– Что Господь, Пресветлый и Всеблагой, послал, тем и рады! – поклонился хозяин корчмы, принимая у отпрысков угощение и выставляя его на стол. – На здравие да пойдет, а не во вред…

Он еще раз поклонился и убрался восвояси, не услышав язвительного бурчания музыканта:

– Рады они… Да за такие деньжищи еще плясать вокруг стола должны.

Годимир усмехнулся:

– Брось, не бери в голову. Как ты с таким норовом живешь только? И руки-ноги целы…

– Ты лучше спроси, как бы я жил, когда бы не смеялся над всеми и над собой заодно?

– Что, помогает?

– А то! Хочешь, я тебе песенку спою. Для затравки. Ты ж меня в оруженосцы взял не клинки точить. Ради цистры моей, поди?

– Может, поешь сперва?

– Да ладно. Больше голодал.

Олешек умостил грушевидное тело цистры на колене. Дернул на пробу струну, другую. Не расстроились ли? Результат удовлетворил музыканта. Он откашлялся и запел вполголоса:

 
– Когда промок, когда устал до одури,
Когда живот к хребтине подвело,
Мани удачу показною бодростью,
Играй и пой всем горестям назло.
 
 
Когда впились огневка с лихорадкою,
Чирей на заднице и пятки в кровь растер,
Гони хворобу дерзкою повадкою —
Была бы кость, а мясо нарастет.
 
 
Когда кругом пинки и зуботычины,
Не попадись досаде на крючок,
А просто улыбнись в лицо обидчикам:
Лоб не стеклянный – выдержит щелчок.
 

Голос у шпильмана был не слишком сильный, да и высоковатый, хоть он и пытался пускать звук из груди, чтоб пониже выходило. Но стихи понравились всем собравшимся в корчме без исключения. Старший из богоборцев – седой, с изможденным морщинистым лицом – даже поднял вверх палец, произнося назидательно:

– Смирение есть первая заповедь Веры в Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого.

Его товарищи согласно закивали, отчего напомнили Годимиру клюющих зерно кур. Чтоб не прыснуть со смеху, рыцарь сделал вид, будто поправляет усы, а сам прижал ладонь к губам. Но провести Олешека оказалось не просто.

– Вот, пан рыцарь, сколько ты со мной знаешься, а уже нахватался невесть чего. – И добавил, снизив голос до шепота: – Грешно со святых отцов смеяться. Ай-яй-яй, пан рыцарь.

– Ладно тебе! – Годимир не знал, гневаться ему или улыбаться. – Будешь много говорить, враз проверим, какой у тебя лоб. Стеклянный или, может, глиняный.

– Э, нет, пан рыцарь. Будешь драться – убегу. От тебя, видно, и старый оруженосец оттого сбежал? А, пан рыцарь?

– Да карга болотная его знает, отчего он сбежал. Вроде не жаловался ни на что, – совершенно искренне пожал плечами Годимир. – Лучше скажи: берешься учить меня на цистре играть?

– Ну… – уклончиво отвечал музыкант, – Поживем – увидим. Может, тебе медведь ухо оттоптал, а?

– Какой медведь?

– Известно какой. Бурый.

– При чем тут медведь?

– Да так говорят, когда человек двух нот на слух различить не может. Как такого выучишь?

– Да нет, я, вроде, различаю, – растерялся Годимир.

– Ну, коли так, то выучу. Зарабатывать на хлеб уроками музыки ты, конечно, не будешь после этого. Но каштелянскую дочку, какую-нито посмазливее, охмурить сумеешь. Ведь тебе для этого и надо умение? Так, нет?

– Почему? Обижаешь, Олешек. Я на свои стихи хочу песни слагать.

Годимир ляпнул про свои стихи и тут же пожалел. С языкатого парня станется сейчас его на смех поднять. И что ему за то сделаешь? Не мечом же рубить за едкую шутку?

Но шпильман и не подумал насмехаться. Кивнул:

– Хорошо. На свои так на свои. Потом почитаешь. По свободе. Путь у нас долгий будет. Или нет?

– Все в руке Отца Небесного…

– Правильно. А потому воздадим должное дарам его.

Олешек молитвенно сложил руки и закрыл глаза. Рыцарь последовал его примеру. Через несколько томительных мгновений они уже вовсю отдавали должное стряпне семейства Ясей.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОРОЖНЫЕ ВСТРЕЧИ И БЕСЕДЫ

Хвала Господу нашему, Отцу Небесному, да пребудет Королевство его как на Небе, так и на земле… с утра распогодилось.

После завтрака, или – как его называли в Зареченских королевствах – снеданка, Годимир с новоприобретенным оруженосцем выбрались на тракт. Рыцарское снаряжение сгрузили на гнедого кургузого мула, а Олешек умостился на хребтине не вполне довольного этим меринка.

Солнце играло в хрустальных капельках на краях листьев, пригревало обширные лужи, заставляя подниматься цветные рушники радуги. Птички, весело щебеча, сушили перышки на кончиках ветвей. В животах приятно колыхались Ясевы колбаски с капустою, без которых и наутро не обошлось.

– Ну что, пан рыцарь, – шпильман, устав, очевидно, тренькать на цистре, подбирая какую-то новую мелодию, повернулся к Годимиру, – стихи читать будешь, а?

– А ты ругаться здорово станешь?

Олешек даже руками замахал:

– Что ты, что ты! Разве ж я не знаю, как поэта легко обидеть? Нет, если у тебя совсем «брала, мазала, гадала» выходит, тогда поругаю. Но не больно.

Он улыбнулся искренне, с обезоруживающей веселостью.

– Ну, когда так…

– Ты погоди, пан рыцарь, не начинай пока, – вдруг встрепенулся музыкант. – У меня к тебе тоже дельце есть. Не откажешь оруженосцу?

– Что за дельце-то?

– Выучи меня на мечах рубиться.

– Ты очумел? Это ж с детства учиться надо! Да каждый день, да от рассвета и до заката! Меня с восьми годков школили, а ты – возьми и научи.

– Да я тоже немного пробовал. Еще в Костраве когда жил, учил меня один дядька-поморянин из наемников бывших. Однорукий, но злой, как аспид. Только бескрылый.

– А аспиды что, крылатые? – удивился рыцарь.

– Все поголовно, можешь мне верить.

– Э-э, нет, брат Олешек, не поверю. И не проси, – рассмеялся Годимир. – Я все книги про чудищ изучил. И «Физиологус» архиепископа Абдониуша, и «Монстериум» магистра Родрика, и «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, прозванного…

– Все, все, довольно! – Шпильман, рассмеявшись, поднял обе руки вверх. – Сдаюсь. Виноват, опростоволосился. Забыл, с кем дело имею. Странствующим рыцарям всем положено чудищ изучать или ты сам решил?

– Ну… – Годимир замялся. – Вообще-то рыцари и не должны ничего изучать. По правде сказать, не многие из нашего сословия грамоту уважают. А я для себя решил… Можно ведь по-всякому странствовать, чести и славы добиваться. Например, стать у моста и всех проезжающих на поединок вызывать. И слава о тебе пойдет…

– Ага, пока на такого рыцаря не нарвешься, что тебе бока намнет.

– Ну, такого можно и не вызывать.

– А как же слава, а?

– А как же бока?

Они расхохотались, довольные друг другом.

– Так что, берешься меня учить, а? – повторил вопрос через некоторое время Олешек.

– Ну, беру, беру. Ты б не акал каждый раз, а? Тьфу, прицепилось! – плюнул под копыта рыцарь.

– Ну, так и ты нукаешь, что ни слово, – в тон ему ответил певец. – Тьфу, привязалось! – И добавил: – Я тебя тоже подучить берусь, если где-то с рифмой чего не так, размер там подкачал. Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, учит помогать ближнему.

– Ага, особенно, если ближний помогает тебе.

– Так в том и есть высшая справедливость! И у меня о том сложена песня. Сейчас я ее…

Олешек полез за цистрой, но рыцарь движением руки остановил его:

– Погоди. Глянь, что там?

На обочине, заслоняемое пока густыми зарослями белолоза, виднелось странное сооружение – потемневшие от времени и непогоды бревна с жердинами. Кое-где тускло поблескивал сквозь слой ржи металл.

Шпильман привстал на стременах, прикрывая ладонью глаза от солнца.

– Э-э, дело ясное, что дело темное. Ты первый раз в Заречье, пан рыцарь?

– Ну, как-то раньше не доводилось…

– А я тут уже полгода обретаюсь…

– Так не томи душу, скажи, что оно такое?

– Поехали ближе. Поглядим.

Вблизи сооружение показалось Годимиру еще более неприглядным. Прямо пыточный инструмент какой-то. А кроме всего прочего, оказалось, что между двумя толстыми, замусоленными жердями зажата шея человека. Рыцарь приметил грязно-бурую копну еще раньше, но принял сперва за ветошь или пучки шерсти, натасканные вороньем для гнезда. Он совершено искренне сотворил знамение.

Шпильман присвистнул. Почесал затылок:

– Вот уж не думал, не гадал…

– Так что это, Олешек?

– Колодки, пан рыцарь, колодки. Здесь так наказывают преступников.

– Тьфу, дикие люди! – Годимир сплюнул. – У нас, в Хоробровском королевстве…

– А что в Хоробровском? Я слыхал, там сразу на кол сажают?

– Ерунду городишь, а еще просвещенным человеком себя мнишь! Хоробровское королевство – это тебе не Басурмань какая-нибудь! Если виновен – да, могут и на кол. Только для этого преступление должно быть очень уж мерзким.

– А если не на кол?

– Каменоломни есть, копи железорудные… В Грозовском королевстве осужденные горючий камень рубят под землей. Вольного поселянина туда не загонишь ни за какие коврижки. В Новых землях еще…

– Это правильно. Только здешние короли предпочитают не кормить разбойников, а выставлять вот так. Для острастки прочим.

Годимир еще раз оглядел колодку. Два довольно толстых бревна вкопаны в землю – не расшатаешь. А на высоте полутора аршин[12] 12
  Аршин – мера длины. Приблизительно 71 см.


[Закрыть], если на глаз, установлены две горизонтальные жерди, в которых вытесано три пары углублений. Так, чтобы верхнее, смыкаясь с нижним, образовывало почти круглое отверстие. В них и были просунуты шея и руки осужденного. Потемневшее дерево марали подозрительные потеки. Похоже, кровь.

– А этого за что, любопытно… – задумчиво проговорил Годимир.

– Да кто ж его знает? – пожал плечами Олешек. – Может, душегуб-грабитель, а может, обычный кметь. За недоимки тут тоже карают по всей строгости.

В этот миг зажатый в колодках человек приоткрыл заплывший глаз – видно, кто-то от души кулаком приложился – и проговорил охрипшим голосом:

– Тебе-то не один хрен?

– Вот те на! – развел руками шпильман. – К нему по-человечески…

– Это вы-то по-человечески? – продолжал осужденный, дергая щекой, чтобы согнать особо назойливую муху. Жирную, зеленую, здоровенную. – Вызвездились тут, разглядывают, ровно медведя ученого. Нет, чтобы…

Он не договорил, гордо дернул подбородком, заросшим грязной окладистой бородой, и закрыл глаза.

– Гляди, пан рыцарь, гордец! – в голосе шпильмана промелькнула нотка уважения. – Видно, не из обычных поселян.

– Похоже, что так, – согласно покивал Годимир, уже без стеснения рассматривая бородача. А что? Сам сказал про медведя, никто за язык не тянул. Осужденный выглядел лет на тридцать. Ну, туда-сюда пару годков. Широкие плечи, мускулистые руки – ни следа заморенности подневольного работника. Да и загар – не кметский. У тех лишь кисти рук и лицо с шеей знаются с солнцем. А тут – равномерная коричневатость. Выше пояса, по крайней мере. Ноги его скрывали ветхие и изодранные до неузнаваемости штаны. На спине – следы батогов. Старые. Может, даже больше, чем годичной давности. На правой щеке – тонкий белесый росчерк шрама.

– Пить хочешь? – поинтересовался рыцарь.

Незнакомец гордо промолчал.

– Слышь, тебя спрашиваю.

Подбитый глаз вновь слегка приоткрылся.

– Учти, любезный, больше трех раз я помощь не предлагаю, – нахмурился Годимир.

– Ну, понятно, – прохрипел наказанный. – Будет вельможный пан унижаться до помощи деревенщине.

– Дурень ты, братец, – обиделся Годимир. – Я ж…

– Оно ж легко за справедливость бороться, когда при тебе меч, щит и копье, – вел дальше хриплый голос. – Когда все это тебе с рождения положено по закону…

Рыцарь открыл рот, намереваясь дать достойную отповедь. Потом закрыл его и махнул рукой:

– Вот еще!

– Ладно, давай свою воду, пан рыцарь! – каркнул человек в колодке.

– Нет, ну надо же! – ошеломленно пробормотал Годимир, отстегивая баклажку от седла. – А не думаешь, любезный, что я обижусь и уеду, а тебя оставлю здесь стоять до второго пришествия Господа?

С этими словами он вытащил пробку, поднес горлышко к губам хрипатого, трудно различимым в густой бороде.

– В колодках столько не живут, – коротко бросил наказанный, открывая рот.

Олешек рассмеялся и, покачав головой, пояснил Годимиру:

– Знаю я таких. Встречал. Грабят богатых. Купцов потрошат, ростовщиков особенно не любят. Если удается, могут и пану мелкопоместному хвост прикрутить. – Незнакомец не ответил. Он ловил губами и языком тонкую струйку воды, льющуюся из баклажки рыцаря, но глазами в сторону шпильмана сверкнул, словно камень из пращи запустил. – Думают, таким манером можно справедливость восстановить. Только слишком часто во вкус входят. Чужое отнимать – оно ж приятнее и легче, чем своим трудом зарабатывать. А после и разницу между бедным и богатым замечать перестают. Я как-то про таких стишок сочинил. Рассказать, а?

– Ну, расскажи. – Рыцарь внимательно следил за струйкой, и потому от него не укрылся мгновенный озлобленный прищур колодочника.

– Изволь. – Шпильмана уговаривать не пришлось. Он почесал затылок и выдал:

 
– Закружило, завертело, понесло…
Был я первый парень на село,
Был я прежде баловник, оголец,
А теперь лесной суровый удалец.
Эх, достал бы кистенек из-под полы,
Да накинуты на руки кандалы,
Но и нынче я смиряться не хочу —
Так и плюнул бы в глаза богачу!
 

– Складно поешь, – ухмыльнулся наказанный. Теперь его голос не хрипел. Все-таки не зря горло промочил. – Только что ты знать можешь о нашей жизни? О нашей борьбе?

– Верно. Ничего не знаю, – согласился Олешек. – Если кошелек срезать – это борьба, то ничего. Не приходилось.

– Вот и вали отсюда! – зарычал человек в колодках. – Я у вас ничего не просил! И не попрошу! Ну?! Проваливайте!

– Ну, конечно! – язвительно проговорил музыкант. – Зачем мы тебе нужны? Тебя твои же лесные братья найдут и освободят, а?

Незнакомец пробурчал что-то невнятное. Мол, убирайтесь… Какое ваше собачье дело?

– Найти-то найдут, – вел дальше шпильман. – Не было бы поздно. С голоду не помрешь, так зверь лесной какой-нибудь набежит. Добро, если волки или медведь… А если волколак, а, пан рыцарь?

– Не «акай»! – неожиданно зло отозвался Годимир. – Сколько говорить можно?

Он прищурился и вдруг выхватил меч. Одним плавным движением, как перед славной битвой. Прикоснулся крестовиной ко лбу:

– Видит Господь, не из корысти, а во исполнение обета рыцарского…

Сероватое, поблескивающее лезвие описало полукруг и обрушилось на цепь, скрепляющую жерди колодки. Железные звенья лопнули с жалобным визгом и разлетелись осколками. Разбойник охнул и выскользнул из жесткой хватки дерева. Упал на колени, но тут же нашел в себе силы подняться. Пускай для этого ему пришлось опереться одной рукой о стойку-бревно.