Текст книги "Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры"

Автор книги: Владимир Пименов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

За последнее время топонимисты пытаются изыскивать, опираясь на уже достигнутые результаты, новые приемы группировки и анализа материала. Среди этих попыток пристального внимания заслуживают работы А. К. Матвеева, практикующего так называемый формантно-типологический метод. Исследование севернорусской топонимики с помощью этого метода привело его к выводу, что 1) гидронимы на – нъга восходят к вымершему языку Чуди Заволочской, языку, который, по-видимому, в ряде отношений сближается с вепсским, эстонским и саамским языками; что 2) нельзя исключать той возможности, что «Заволочская Чудь представляла собою древнейшее саамское население, ассимилированное вепсами». Очень любопытно отметить на карте-схеме, составленной А. К. Матвеевым, примерное совпадение района распространения топонимов на – нга, – ньга с областью бытования преданий о Чуди. Разумеется, это совпадение не может быть абсолютно точным, если учитывать, с одной стороны, относительную стабильность топонимов и, с другой – подвижность преданий. Все же сопоставление карты А. К. Матвеева с составленной нами картой размещения преданий наводит на мысль о существовании связи между самими отраженными на них явлениями.

Языковые данные в ряде отношений хорошо согласуются с выводами этнической антропологии. Согласно классификации, предложенной H. Н. Чебоксаровым, вепсы являются типичными представителями восточнобалтийского антропологического типа, для которого в целом характерно сочетание таких признаков, как слабая пигментация волос и глаз (вспомним о «белоглазии» Чуди), по большей части прямые волосы, умеренное развитие третичного волосяного покрова на теле и на лице, значительная горизонтальная профилировка лица, хотя у представителей этого типа иногда встречаются и заметно уплощенные лица, значительное развитие складки верхнего века, средней высоты переносье при частом наличии вогнутых спинок носа, умеренная брахикефалия, рост средний или чуть выше среднего.

Данная группировка расовых признаков типична, разумеется, не только для вепсов, а распространена в пределах весьма широкого, но все же достаточно строго очерчиваемого ареала, в который включаются также эстонцы, южные группы карел, по-видимому, русское население в Межозерье, западные и южные коми-зыряне. Кроме того, ряд популяций соседнего беломорского антропологического типа по целому комплексу показателей сближается с восточнобалтийским настолько, что, быть может, в них должно видеть переходные группы между обоими типами (например, Шенкурская группа). С другой стороны, ни северные карелы, более напоминающие в антропологическом отношении русских поморов, ни коми-пермяки, обнаруживающие примесь либо уральской расы, либо влияние каких-то южноевропейских мезокефальных типов, не входят в указанный ареал. А из этого следует, что никак не может быть отвергаема вероятность того, что складывание восточнобалтийского типа в областях Заволочья находится в зависимости от распространения здесь каких-то «вепсоидных» групп населения.^[31]

Таким образом, как языковые, так и антропологические данные позволяют выделить более узкую сравнительно с обширным ареалом размещения преданий о Чуди зону, которая, хотя и с известными оговорками, довольно точно приурочивается к «гнездам» или скоплениям преданий, хорошо заметным на нашей карте. Больше того, что касается показаний лингвистического материала, то мы имеем примеры абсолютно точных совпадений, с одной стороны, скоплений преданий, а с другой стороны – районов с повышенной интенсивностью прибалтийско-финских включений в русские диалекты (Каргополыцина, Нижнее Подвинье).

Конечно, нельзя не видеть здесь той трудности, что ни лингвистические, ни Антропологические данные не поддаются пока совершенно точной датировке. Очень вероятно, что проникновение заимствований из языка чудско-вепсского аборигенного населения в русские диалекты имело место на протяжении всей эпохи русской колонизации Севера – от ее первых шагов до полной ассимиляции Чуди в Заволочье. Однако начало процесса, по всей видимости, надо относить к периоду первоначального освоения русскими колонистами слабо заселенных пространств Заволочья, т. е. к тому же времени, к которому мы приурочили появление условий, способствовавших возникновению преданий.

Все собранные здесь соображения вновь возвращают нас к летописному известию о Заволочской Чуди. Заволочская Чудь, упомянутая Начальной летописью только один раз, возбуждала многочисленные догадки исследователей. Большинство из них приходило обычно, как было сказано, к выводу, будто Заволочская

Чудь есть исключительно собирательное наименование нескольких финноязычных народов. Эту точку зрения поддерживали не только авторы общих работ, но и специалисты по Северу. С. Гадзяцкий, например, писал: «Насколько можно судить, термин «Заволочская Чудь» являлся чисто географическим названием и имел в этническом отношении собирательное значение, т. е. термином «Заволочская Чудь» называлось население «Заволочья», различное по племенному составу».

Между тем есть серьезное основание для того, чтобы в этом усомниться. Прежде всего, помимо аргументов языковедческого и антропологического плана, приходит на ум кажущееся знаменательным совпадение этнического имени Чудь в летописи, в средневековых письменных источниках и в преданиях. Это само по себе уже не мало. Столь прочная устойчивость традиции употребления одного этнического имени на протяжении восьми-десяти столетий не может считаться случайностью. Далее, совпадает и территория расселения Чуди, как она нам известна по летописи и по преданиям: это – Заволочье, т. е. местности, лежащие к востоку и северо-востоку от Онежского озера. Кроме того, связь между Чудью летописи и Чудью преданий подтверждается ссылкой на уже упоминавшийся мотив, отразившийся в преданиях, относительно признания отдельными коллективами и семьями своего происхождения от Чуди. Это объясняется, видимо, тем, что Чудь, обитавшая в Заволочье, не представляла собою единого этнического массива, а жила небольшими гнездами, тяготевшими к водным путям сообщения, что хорошо видно на нашей карте.^[32] Наконец, одним из существенных обстоятельств, говорящих в пользу отожествления Заволочской Чуди с Чудью наших преданий, а также отожествления их в свою очередь с Весью-вепсами, можно считать почти совершенно одинаковую, до деталей совпадающую, этнографическую характеристику Чуди, как она нам рисуется по преданиям, на всей огромной территории, входящей в их ареал. Все это как будто бы дает право и основание отвергнуть гипотезу о якобы чисто собирательном значении названия Чудь (и в летописи, имея в виду Заволочскую Чудь, и в преданиях), заменив ее представлением о происхождении Чуди от одного этнического корня – древней Веси (вепсов).

В свете разобранных выше материалов становится ясно, что данные преданий не без пользы могут быть привлечены к решению еще одной «загадочной проблемы», а именно проблемы Биармии. В науке давно уже обсуждается вопрос об этнической, социальной и историко-культурной сущности Биармии (Beormas англо-саксонских известий, Bjarmaland скандинавских саг). Долгое время Биармию отожествляли с Пермью, считая ее жителей предками современных народов коми (пермяков и зырян). Эта точка зрения около 60 лет тому назад была подвергнута очень основательной критике К. С. Кузнецовым, и в настоящее время никто из исследователей, по-видимому, ее не поддерживает.

К. С. Кузнецов справедливо возражал против отожествления Биармии с древней Пермью, однако, увлекшись своими возражениями, он вообще пытался исключить возможность локализации Биармии в Подвинье, а отыскивал ее где-то на Кольском полуострове, в районе Колы, что уже вовсе неправдоподобно. Несомненно то, что скандинавские сказочные саги о Биармии содержат в себе много фантастического: действительные исторические факты и события скрыты от читателей мощным слоем поэтической выдумки. И тем не менее на этом основании даже саги-сказки нельзя попросту отбросить как источник сведений о древней этнографии нашего Севера. Но есть группа сказаний исторического характера, которые сообщают вполне достоверные сведения; они-то в первую очередь и должны быть использованы в данном случае.

Мысль о вероятности того, что жители Биармии в языковом отношении были близки к западным финнам, выдвинута давно. В начале нашего столетия она уже оживленно обсуждалась даже в краеведческой литературе.

За последнее время попытку подойти к этому вопросу по-новому сделал Д. В. Бубрих, который, изучая языковый материал, пришел к заключению, что «Заволоцкая Чудь – нечто созерцаемое со стороны западного и юго-западного входа в Заволочье, Bjarmaland, Beormas – то же самое, созерцаемое со стороны Белого моря». Эту точку зрения Д. В. Бубриха активно поддержал и В. И. Лыткин.

Конкретные исследования саг в качестве исторических источников показали большую плодотворность подобной работы. Есть все основания полагать, что саги, как это удалось показать еще К. Ф. Тиандеру, содержат богатый материал, отражающий реальные исторические факты. Так, названный автор, тщательно изучивший, например, Орвар-Одд-сагу, пришел к заключению, что в отличие от ряда включенных в нее фантастических эпизодов «в рассказе о Биармии ни одна черта не отзывается фантастичностью, все сообщаемые подробности не противоречат действительным условиям жизни, бытовая обстановка сохранена вполне исторически, и поведение действующих лиц определяется естественно их характером и ситуацией». Точно то же следует сказать о ряде эпизодов, имеющихся и в других сагах (нападение на Биармию Торира Собаки и т. д.).

Никакой иной этнической основы в составе жителей, населявших Биармию, кроме чудской, предположить невозможно. Хотя норвежец Отер, посетивший местности в низовьях Двины около 875 г., говорит также и о лопарях (терфиннах), но по смыслу рассказа из этого вовсе не следует, будто биармийцы занимали один берег реки, а лопари – противоположный. Отер лишь противопоставляет пустынность Лапландии, рыболовецко-охотничий тип хозяйства лопарей населенности и высокой культуре хозяйства биармийцев, сильно, впрочем, преувеличенным. Такое противопоставление нам, однако, кажется естественным: долгое время наблюдая примитивный быт лопарей, Отер должен был оттенить заметное отличие от него быта биармийцев, достигших уже более высокого уровня развития культуры. Но даже в том случае, если сообщение Отера трактовать в смысле признания тесного соседства биармийцев с лопарями, это не нарушает общего построения (выше уже говорилось, что вообще контакты Чуди– вепсов с лопарями несомненно имели место).

В самом деле, имеются существенные факты, которые могут быть приведены в защиту обсуждаемого взгляда. Начать с того, что название Bjarmaland, Beormas хорошо этимологизируется на почве прибалтийско-финских языков – Perämaa ’Задняя земля, земля за рубежом’, т. е. Заволочье. Далее, насколько можно судить, язык, на котором говорили биармийцы, был именно прибалтийско-финский, а не пермский или какой-нибудь другой. Дело здесь не только в том, что нам известно биармийско-чудское слово Joomali (бог), упомянутое в сагах, а также что на территории бывшего Заволочья, как установлено, богато представлена вепсская топонимика. Интересно другое. Саги подразумевают, что скандинавы, приезжавшие в Биармию, понимали язык аборигенов, так как хорошо знали язык лопарей (саамов), которых они называли финнами. В известии Отера о Биармии прямо говорится, что язык биармийцев очень схож с языком лопарей. Отер сообщил, будто «ему показалось, что финны (т. е. лопари, – В. П.) и жители Биармии говорят на одном и том же языке». С другой стороны, в лопарских преданиях о Чуди также имеются прямые указания на то, что лопари понимали язык нападавшей на них Чуди. В. В. Гудкова-Сенкевич, занимавшаяся собиранием лопарских преданий, убедилась в том, что чудские воины этих преданий были прибалтийскими финнами, соседями саамов, которые понимали их язык. Такое двухстороннее подтверждение факта, видимо, можно считать убедительным.

В пользу высказанного Д. В. Бубрихом взгляда говорят, далее, и некоторые этнографические детали, присутствующие в сагах, если их сопоставить с аналогичными деталями, извлекаемыми из преданий о Чуди. Конечно, в сагах, как было сказано, много фантастики. Но все же указания на наличие у биармийцев земледелия (надо полагать, примитивного), животноводства, бревенчатых построек (упоминается «хижина»), а из оружия – дротиков, меча и щита Шэгут быть безбоязненно привлечены в качестве общего материала для этнографической характеристики Чуди– биармийцев.

Наконец, несколько слов касательно локализации Биармии. В этом отношении наша карта распространения преданий о Чуди, возможно, также окажет свое содействие. Уже было обращено внимание на то, что на карте предания группируются в гнезда. Одно из таких гнезд как раз имеется в низовье р. Двины (саги называют реку Vina) в окрестностях Холмогор (саги упоминают Holmgard). Еще у В. В. Крестинина имелись какие-то не известного нам теперь происхождения сведения, не оставленные без внимания И. А. Елизаровским, о том, что город Холмогоры образовался на месте трех чудских селений. Именно сюда и приезжали скандинавы для торговли и – в случае удачи – грабежа. Здесь они и встретились с населением, которое они сами назвали биармийцами, которому Русь дала имя Заволочской Чуди, но которое в сущности было ответвлением древних вепсов (Веси).

В свете всего сказанного целесообразно, наконец, вернуться и к вопросу о времени и путях появления древневепсских насельников на территории Заволочья. Обратимся сначала к первой задаче – хронологической. Единственная твердая дата, около которой возможно группировать имеющиеся на этот счет сведения, – это 70-е годы IX столетия; она извлекается из известия Отера о Биармии. Сообщение летописи о Заволочской Чуди, как известно, находится в ее недатированной вводной части, но оно не вступает в противоречие с данными Отера. Датировка известных археологических материалов (ранние курганы с трупосожжениями в Приладожье, Белозерье и на р. Суде исследователи относят к IX в.) также не отрицает указанной хронологической привязки. Таким образом, весьма вероятно, что древневепсское население во второй половине IX в. – во всяком случае в отдельных районах Заволочья – уже имелось, а следовательно, его появление там можно предположительно датировать еще более ранним периодом – не позднее, надо полагать, рубежа VIII–IX вв.

Касательно второго вопроса – о путях проникновения древних вепсов в Заволочье – мы можем опереться на следующий ряд соображений. Биармийцы (Заволочская Чудь) говорили, несомненно, на языке, принадлежавшем к прибалтийско-финской группе. Больше того, есть все основания полагать, что это был диалект вепсского (древневесского) языка: его большая близость к собственно вепсскому и южным диалектам карельского неоспорима. Очевидно, что морфологическое и фонетическое сходство вепсско-карельских заимствованных слов в коми-зырянских и северновеликорусских диалектах со своими аналогиями в вепсском и карельском языках таково, что едва ли поддается объяснению на основе автохтонизма и конвергенции. Слишком большие пространства отделяют Заволочскую Чудь от остальных прибалтов финнов и слишком хорошо виден на отмеченных заимствованиях отпечаток «свежести» и «новизны» их включения в иную языковую среду, чтобы, не считаясь с этим, предполагать, будто все указанные факты возможно понять, не прибегая к гипотезе о перемещении (проникновении, инфильтрации) в Заволочье заметных (хотя и немногочисленных) коллективов древневепсского происхождения. Распространение в пределах Заволочья восточно-балтийского («вепсоидного») антропологического типа если и не подтверждает прямо факт передвижения, то во всяком случае не противоречит ему. Наконец, общая историческая тенденция к продвижению в восточном и северо-восточном направлениях, выявленная на материале письменных свидетельств и археологических данных о Веси, совпадающая с показаниями как средневековых источников, так и преданий, повествующих о Чуди, по-видимому, должна оцениваться в качестве реально существовавшего фактора, действие которого сказывалось в течение длительного времени. В свете сказанного, можно думать, заслуживают большего доверия содержащиеся в преданиях первого подцикла моменты, касающиеся «находничества» Чуди, ее подвижности и активности. Отражение их в преданиях есть, на наш взгляд, свидетельство того, что предания о Чуди даже в своих наиболее ранних вариантах (в подцикле об активной, нападающей Чуди) воспроизводят не начальный период проникновения Веси-вепсов в Заволочье, а лишь один из последующих этапов этого процесса, а именно тот, когда самый процесс осложнился первыми контактами со славянскими колонистами.

Суммируем наши наблюдения.

Русские предания о Чуди представляют собою в сочетании с другими данными важный исторический источник, анализ которого позволяет проследить отдельные стороны этнической истории вепсов. Цикл преданий естественно делится на два разновременных по происхождению подцикла – более ранний (об активной Чуди) и более поздний (о гибнущей Чуди). Будучи картографированы, предания выявляют несколько групп или сгущений (по меньшей мере четыре), совпадающих с районами повышенной интенсивности вепсско-карельских языковых включений. В рамках всего района распространения преданий о Чуди предания первого подцикла локализуются преимущественно в его западной части, предания второго подцикла – в восточной. Среди всех народов, у которых в том или ином виде бытуют предания о Чуди (русские, коми-зыряне, коми-пермяки, саамы и вепсы), только вепсы считают себя в целом – как народ – происходящими от нее. Единство этнографической характеристики, этнического имени и достаточно ясная отграниченность ареала бытования преданий заставляют считать Чудь преданий единым народом. Относительное совпадение таких функционально между собою несвязанных признаков, как район распространения топонимов, содержащих формант – ньга, – нга, область размещения восточнобалтийского антропологического типа, локализация сообщений средневековых источников о Чуди, известий Отера и саг о Биармии и летописей о Заволочской Чуди повышает вероятность вывода о том, что такое совпадение является не случайным, а закономерным. Предания о Чуди возникли в условиях контакта первых русских колонистов на Севере с древними вепсами (Весью) приблизительно в IX–X вв., они отразили, таким образом, в своих наиболее ранних вариантах один из этапов проникновения Веси-вепсов в Заволочье, проникновения, начало которого, по-видимому, следует относить к еще более раннему периоду (не позднее рубежа VIII–IX вв). Предания второго подцпкла по своему содержанию, конечно, отражают более поздний – можно сказать заключительный – этап развития русско-чудских отношений, но самое размещение преданий сохранило следы глубокого архаизма, воспроизводя контуры расселения тех гнезд древневесских пришельцев в Заволочье, выявление которых другими средствами пока неосуществимо. Окончательно этот вопрос может решить археология путем проведения исследований в границах указанных гнезд.

Рассмотренные данные создают немаловажный дополнительный аргумент против известной «емской концепции» А. И. Шегрена. Согласно ей, как известно, вепсы – это прямые потомки Еми, обитавшей будто бы где-то в районе рр. Вычегды и Северной Двины, откуда она продвигалась постепенно на запад, где основала ядро вепсской народности и вошла в состав финского (суоми) и карельского народов, играя в их формировании ведущую роль.

Мы не станем здесь повторять исторические, языковые и другие факты, свидетельствующие против взгляда Шегрена, который был подвергнут глубокой критике Д. В. Бубрихом и другими исследователями. Обратим внимание на другую сторону дела, открывающуюся в результате изучения преданий о Чуди. Ведь у Шегрена речь идет о миграции в X–XI вв. целого народа и указывается направление этой миграции – с северо-востока на юго-запад. В преданиях тоже отражены события, связанные с передвижением, но только шедшим в противоположном направлении – с юго-запада на северо-восток. Совершенно ясно, что эти два потока должны были бы, двигаясь навстречу друг другу, где-то встретиться, как-то взаимодействовать, что безусловно нашло бы отражение в письменных или фольклорных источниках. Между тем об этом нет и помина. Нигде мы не находим ни малейшего намека на что-либо подобное. Все дело в том, что миграции Еми вовсе не было. Емь и древние вепсы вообще прямого отношения друг к другу не имеют. В действительности имело место только одно движение – проникновение Чуди – вепсов из мест их первоначального обитания на северо-восток лесной зоны европейской части СССР – в Заволочье.

В таких очертаниях рисуется нам картина этнического развития древних вепсов, насколько она поддается выяснению путем изучения преданий о Чуди. Разумеется, эта картина набросана очень силуэтно, в ней многие детали неясны. Ведь даже самый тонкий анализ фольклорного материала не в состоянии дать изображения такой же степени четкости, какой удается достичь при исследовании письменных источников или археологических материалов. Но в качестве первого приближения она, несомненно, полезна. С ее помощью удается перекинуть мост, наметить линии связи между ранними сообщениями письменных источников и археологическими памятниками Веси в Межозерье, с одной стороны, и позднесредневековыми известиями о Чуди, с другой. На этом фоне и письменные источники, содержащие сведения о Чуди, начинают говорить более внятно.

Глава четвертая. ЭТНИЧЕСКОЕ И КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ ВЕПСОВ в XII–XVIII вв

1

Преданиями о Чуди отнюдь не исчерпывается ни самая чудская тема, ни связанный с нею материал. Последующие события и перипетии этнической истории древних вепсов поддаются выяснению лишь в той мере и лишь постольку приобретают необходимую степень убедительности, в какой и поскольку имеется возможность привлечь документальные свидетельства о Чуди.

Для изучения этнической истории вепсов эпоха XII–XVIII вв. представляет, пожалуй, наибольшую трудность; чрезвычайная скудость источников, относящихся к ее ранним периодам, их совершенно недостаточная разработанность создают многочисленные и не всегда преодолимые препятствия.

Сложность проблемы усугубляется и очень большой хронологической протяженностью того отрезка времени, который мы по необходимости вынуждены рассматривать целиком (вследствие особенностей состояния наших источников) и почти не имеем возможности разделить на более краткие периоды.

История вепсов XII–XVIII вв. протекала в рамках Новгородского, а затем русского централизованного феодального государства, что не могло не сыграть своей решающей роли в процессе этнокультурного развития этого народа. Основная масса древневепсского населения сосредоточивалась в пределах Обонежской пятины, некоторая часть его продолжала обитать в Белозерье, небольшие группы проникли в Заволочье. Первоначально все эти территории либо постепенно вошли в состав государственных владений Великого Новгорода, либо находились в орбите его постоянных влияний.

Вместе с тем необходимо вполне отдать себе отчет в том, что область расселения древних вепсов постепенно теряет свое былое положение важного района международного торгового общения и мало-помалу превращается в далекую окраину – объект эксплуатации новгородского боярства. Вепсские погосты, лежавшие в Обонежской пятине, далеко отстояли от крупных центров Новгородской земли, находясь в стороне от главных торговых путей. Эти условия в известной мере способствовали обособлению древневепсского населения. «В этой лесной глуши, – замечает В. Н. Вернадский, – вплоть до XX в. сохранились остатки древней Веси (вепсы), отрезанной от общения со славянским миром труднопроходимыми болотами и лесами».

Походы новгородцев, первые сведения о которых появляются к концу XI в. (поход Гюряты Роговича) и которые особенно участились к XIV в. (походы ушкуйников или «молодцев»), судя по сообщениям источников, существенным образом не затронули коренные земли Веси. Нападениям подвергались область Корелы, Двинская земля, Югорская земля, Поволжье и Прикамье и т. д., но не территория Веси. Известен лишь один случай, когда объектом похода было Белозерье (1340 г.). Таким образом, в походах на северо-восток отряды «молодцев», отправлявшихся «без слова новгородского», использовавшие, вероятно, свирский или оятский пути, двигались через земли Веси, но они прошли их мимоходом, не задерживаясь и не причиняя им вреда. Причину этого, видимо, следует искать в том, что эти области уже были к тому времени освоены новгородскими феодалами и для предприятий подобного рода не представляли интереса.

Установить, как проходил здесь процесс феодального «освоения» территории, ее включения в состав государственных земель Новгорода, закабаления местного населения, не представляется возможным из-за отсутствия прямых документальных свидетельств. Быть может, история покупки новгородским боярином Василием Матвеевым («Своеземцевым») между 1315 и 1322 годами земель у чудских^[33] старейшин в Шенкурском погосте на нижней Ваге до известной степени повторяет то, что раньше совершилось в Обонежье: первоначально тем или иным способом захваченные земли стремились закрепить за собой путем придания делу видимости законного акта покупки.

Так или иначе, но к тому моменту, относительно которого мы располагаем неоспоримыми фактическими данными, т. е. к XV в., все земли в Обонежье (и в вепсских погостах в том числе) оказались захваченными светскими и духовными феодалами Новгорода, а их население – лично зависимым и эксплуатируемым.

В Вытегорском погосте, например, шести крупным феодалам принадлежало в XV в. 103 деревни, в которых насчитывалось 135 крестьянских дворов. Марфе Исаковой Борецкой в Оштинском, Мегорском и Вытегорском погостах принадлежало около 500 деревень с 700 крестьянских дворов. Совершенно та же картина наблюдалась в Веницком и других погостах.

Феодальная эксплуатация основной массы населения в Новгородской земле слагалась из довольно сложного переплетения сравнительно ранних, архаических форм феодальной ренты: барщины, развитой, впрочем, очень незначительно, и широко распространенного издолья, повинностей холопов и кабальных людей, наконец, даней, а порой открытого грабежа жителей северных областей. Вместе с тем развитие денежных отношений и их внедрение в деревне сопутствовало (всего больше в районах развитого звероловства и неземледельческих промыслов) установлению денежных оброков, хотя первоначально в большинстве погостов натуральные оброки преобладали над денежными.

Условия социальной жизни в области расселения вепсов между концом XV и началом XVIII в., как и вообще на севере страны, существенным образом отличались от тех, которые сложились в более южных уездах Русского государства, скажем в Замосковном крае. Почти полное отсутствие поместного землевладения (исключения сравнительно немногочисленны), принадлежность основной массы Населения к числу лично свободных государственных крестьян, более широкие возможности развития общинных отношений – все это создавало несколько более благоприятную ситуацию для жизни вепсов в ту эпоху.

Однако степень эксплуатации, которой подвергалось северное черносошное крестьянство со стороны феодального государства, едва ли была меньшей, чем в тех уездах, где бояре и помещики эксплуатировали крестьян непосредственно. Помимо регулярно изымавшихся денежных и натуральных оброков, крестьяне вынуждены были терпеть поборы в пользу различных должностных лиц, на строительство и возобновление крепостей, на содержание войска и множество других, что тяжким бременем ложилось на плечи непосредственных производителей. Росли недоимки. В середине XVII в. бедственное положение крестьян усугубилось введением института «пашенных солдат»: крестьяне дополнительно к тяготам существовавших податей, от чего они не освобождались, обязаны были еще нести воинскую службу зачастую далеко от своих хозяйств. В 1661 г. староста Веницкого погоста Иван Пахомов констатировал, что в деревнях не с кого «доправить» хлебные недоимки: в одной деревне двор пуст, так как тяглец третий год служит государеву службу, в другой деревне карельский выходец поселился вновь и имеет льготу, а в третьей – из мужчин остался лишь полугодовалый младенец, отец которого, солдат, убит на войне.

XVIII в. привнес много нового в социально-экономическую обстановку, сложившуюся в крае. Еще в предшествующую эпоху здесь имело место значительное развитие крестьянских железоделательных промыслов – производство железа и уклада, а также изделий из них. Правительство Петра I использовало преимущества как месторасположения края (его близость к северо-западному театру военных действий в период Великой северной войны), так и благоприятное сочетание природных условий (обилие болотных и озерных железных руд и леса) с давней традицией домашнего железоделательного ремесла.

В 1703 г. на берегу Онежского озера строится Петровский железоделательный и оружейный завод (первоначально именовался Шуйским), а на р. Свири близ урочища Канома закладывается корабельная верфь. Несколько ранее и позднее строились и другие предприятия. Создание промышленно-металлургического района с самого начала поставило перед правительством проблему обеспечения его рабочей силой, которая в условиях крепостнической России была решена типично крепостническим способом – путем приписки государственных (черносошных) крестьян к строившимся заводам. К одному только Петровскому заводу в 1714 г. было приписано 10 погостов и 2 волости – 4892 двора. в числе которых были и вепсские.

Из приписных крестьян формировалась значительная часть кадровых рабочих заводов и вся масса занятых подсобными работами (добыванием и первичной обработкой руды, выжиганием угля, доставкой их на заводы и т. п.). Понятно, что новые порядки, сложившиеся в связи с развитием казенной металлургической промышленности, существенным образом отразились на положении вепсов, особенно северных. Меньше чем за два десятилетия (с 1735 по 1752 г.) в вечную работу на Олонецкие Петровские заводы только из Шокшинской и Шелтозерской волостей было взято 30 человек. На временные же работы приписные крестьяне вепсы направлялись систематически. Полуторастолетнее пребывание северных вепсов в заводской кабале, постоянная необходимость отправляться на заводские работы отразились и в их языке. До сих пор для названия города Петрозаводска бытует слово «завод» (zavodale ’в Петрозаводск’, oli zavodal ’был в Петрозаводске’). Некоторое, хотя, разумеется, несравнимо меньшее, влияние на жизнь отдельных групп средних вепсов оказало развитие в XVIII в. частной металлургической промышленности. Ряд волостей, населенных средними вепсами, в XVIII столетии попал в разряд дворцовых земель. Эти группы вепсов эксплуатировались первым помещиком России – царской фамилией. В отдельных местностях сложилось мелкопоместное землевладение.