Текст книги "Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры"

Автор книги: Владимир Пименов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Сравнительно с поселениями и постройками вепсов прочие стороны их материальной культуры в рассматриваемую эпоху еще менее отражены источниками и не могут быть охарактеризованы даже с минимальной полнотой. Сведений о ранних периодах их развития (до XVII столетия) мы практически не имеем, да и поздние периоды обеспечены ими очень скудно. Тем не менее и эти скудные данные имеют известную ценность, хотя и не выявляют общей картины.

Известно, например, что женская одежда в конце рассматриваемой эпохи обогатилась по сравнению с курганным временем новыми элементами. Получили распространение сарафаны-«ферязи». Носили также «сукманы». Это была праздничная одежда, вероятно, считавшаяся модной. В XVIII в. в соседнем с вепсами Белозерском крае русские «замужние женщины носили повойники, кокошники с убранством позументами, лентами, вышиваниями, скрывая под них… волоса до единого. Платье их было сарафаны и ферези, всегда цветные, а красные лучше всего: сарафан просто, ферези празднично». Судя по позднейшим этнографическим наблюдениям, в вепсском быту эти элементы одежды также получили известное хождение. Впрочем, внедрение в быт сарафанного комплекса женской одежды не привело к вытеснению более раннего – юбочного, который продолжал существовать весьма долго и дожил до нашего времени. Существовал также какой-то неясный тип плечевой одежды, который застегивался с помощью «воротовой цепи». Из украшений женщины носили серебряные серьги. Сказать что-либо о мужской одежде невозможно: письменные источники о ней молчат, а изображения одеяний на клеймах иконы Александра Свирского, где можно было бы ожидать встретить нечто, отвечающее нашим поискам, очень традиционны и невыразительны.

Упоминая о пище чудян, автор жития Лазаря Муромского вложил в уста своего героя такую фразу: «Аз же едину кожицу еленю и мало нечто от брашен взях…». Что это были за «брашна», судить трудно. Конечно, описанные выше важнейшие направления хозяйственной деятельности вепсов – занятия сельским хозяйством, в особенности земледелием, а также охотой, рыболовством и собиранием грибов и ягод – дают некоторую основу для того, чтобы в самых общих чертах представить себе и состав их пищи. Несомненно, заметную роль в нем играли мучные блюда. Выпекали хлеб. Для размола зерен пользовались не только мельницами, но и ручными жерновами (käzikivi, kodikivi); изображение такого жернова имеется на одном из клейм иконы Александра Свирского. Из напитков умели приготовлять пиво (olud), вино и мед. Впрочем, употребление их было умеренным; крестьяне Веницкого погоста в 1676 г. писали в челобитной царю: «А кабак вели, государь, с нашего Веницкого погоста снять…».

Источники постоянно говорят о плохом состоянии в крае дорог. «А выставки из всех тех погостов, – сообщается в «Росписи Олонецким городом», – расселилися по мелким озерам в розни… сухим путем дороги во все погосты есть же, пешие и конные, а тележных дорог нет». В связи с этим в документах полностью отсутствуют упоминания колесных средств передвижения, которые появились у вепсов значительно позднее. Зато санями широко пользовались как в зимнее, так и, судя по этнографическим данным, в летнее время. Но наибольшее распространение там, где к тому были возможности, получили водные средства передвижения. «Чудь белоглазая», явившаяся «ограбить» Кирилла

Челмогорского, ехала «в малой лодийцы». Лодки различных типов – долбленки и дощаники, плоскодонные и килевые – и разных размеров издавна служили вепсам важнейшим средством транспорта. В XVIII в. вепсы Прионежья и верховьев Свири освоили даже строительство более крупных озерных судов – галиотов.

7

В кругу проблем истории культуры вепсов эпохи средневековья едва ли не самая сложная проблема возникает при попытке восстановить черты духовной жизни народа на том этапе его развития. Здесь к нашим обычным затруднениям – отрывочности и неравномерности распределения письменных источников и т. д. – прибавляются и другие, связанные по преимуществу с привлечением совершенно особой группы источников – фольклорных преданий, чрезвычайно интересного, но, к сожалению, еще очень мало исследованного жанра, – анализ которых позволяет, хотя бы отчасти, проникнуть в мир духовных (нравственных и эстетических) представлений вепсов в различные, подчас весьма ранние, периоды их развития, а также почерпнуть некоторые дополнительные данные по их этнической истории.

Относительно высокий уровень материальной культуры, хозяйства и социальной организации, достигнутый вепсами на протяжении рассматриваемой эпохи, сложность их этнической истории, а также наличие культурных воздействий на них со стороны карел и в особенности русских – все это позволяет думать, что и духовная их культура тех времен должна была отличаться достаточно развитым характером и сложным составом. Если внешним показателем этого уровня признать распространение письменности и грамотности, в данных конкретных исторических условиях осуществлявшееся на основе русского языка или во всяком случае русского алфавита, то следует отметить, что и в этом отношении вепсы достигли известных успехов. Хотя они не создали своей письменности, и в этом смысле они отставали, скажем, от коми-пермяков и даже карел,^[44] но все же и из вепсской среды выдвигались отдельные лица, овладевшие русской грамотой и умевшие пользоваться ею для записи вепсских текстов: наличие страниц, написанных по-вепсски, в русском рукописном сборнике XVII в., о котором шла речь выше, – наглядное тому подтверждение.

Больше того, есть основания предполагать, что некоторые выходцы из вепсской среды имели возможность постигать высоты тогдашней образованности. Ряд интересных фактов дают агиографические материалы о «святых» Новгородской области, на что уже обратили внимание А. И. Соболевский, Н. Г. Порфиридов и Д. С. Лихачев. Савватий Соловецкий, Александр Свирский (уроженец с. Мандеры и, вероятно, вепс по происхождению), Александр Ошевенский из Белозерья – «все в детстве были обучены грамоте школьным путем». Известное отражение развития грамотности среди вепсов можно усматривать в некоторых новгородских берестяных грамотах. Личные рукоприкладства (подписи) крестьян на челобитных и иных документах говорят о том же.

Однако приобщиться к высокой книжной культуре, сосредоточенной в ту пору по местным северным монастырям, могли, разумеется, лишь единицы. Широкие крестьянские массы вепсского населения оставались неграмотными и были принуждены довольствоваться традиционными формами культуры, передававшимися из поколения в поколение устным путем.

Представить себе фольклор вепсов описываемой эпохи в сколько-нибудь полном виде при настоящем уровне изученности вепсского фольклора вообще едва ли возможно. Конечно, основные типы и жанры устного народного творчества (сказки, песни и проч.), известные нам по позднейшим записям, бытовали уже тогда, но проецировать их в столь глубокое прошлое в сколько-нибудь конкретном выражении пока что слишком рискованно. Этому должна предшествовать углубленная фольклористическая проработка всего наличного материала, его тщательный филологический анализ, в результате которых, без сомнения, откроются перспективы и для разрешения задачи, сформулированной выше. Теперь же приходится ограничиться только общим указанием на вероятность того, что сюжеты и образы вепсского фольклора поздней записи сложились на основе более ранних форм устного народного творчества.

Иное дело предания. Их явственно выраженный историзм, их тесная связь с этногенетическими процессами, соотнесенность и в ряде случаев прочная связанность с известными историческими событиями, наконец, большая – сравнительно с другими фольклорными жанрами простота сюжетов и образов – все это позволяет видеть в преданиях, отличающихся значительной устойчивостью сюжетов и отдельных мотивов, что легко доказать сличением записей за последние сто с лишним лет, своеобразное «окно в исчезнувший мир». Задача состоит в том, чтобы верно уловить подлинное историческое содержание, заключенное в преданиях, установить более или менее твердые пункты соприкосновения фольклорных и исторических материалов, что в свою очередь в значительной мере зависит от разработки типологии преданий, отвечающей реальным историческим процессам и событиям.

Мы не имеем возможности за недостатком места подробно осветить содержание и эволюцию этих преданий, хотя они, без сомнения, заслуживают особого изучения со многих точек зрения. Кратко перескажем здесь лишь самые существенные результаты сделанных над ними наблюдений.

Чудские предания (не смешивать с рассмотренными выше русскими сказаниями или преданиями о Чуди) и собраны, и изучены недостаточно. Разбросанные по разным изданиям, они еще в очень малой степени подвергались систематизации и анализу. Между тем они представляют собой весьма интересный и существенный источник для исследования относительно ранних этапов развития духовной культуры и этнической истории ряда народов (в том числе и в особенности вепсского).

Чудские предания – это особый фольклорный жанр, бытующий среди северновеликорусского, вепсского, южнокарельского и саамского населения. Они объединяются в три цикла: предания о предках-первонасельниках (две разновидности), предания о «панах» (две или три разновидности) и синтетические предания. Такая классификация соответствует историческому развитию сюжетов, реальному ходу формирования типологически более сложных форм путем освоения материала более элементарных разновидностей.

Предания о предках-первонасельниках выступают в двух разновидностях. Одна из них – топонимические предания (вепсская легенда о Гиме и Гаке, вытегорский рассказ о Варзамае и др.) – отражает процесс заселения Севера родственными коллективами, вероятно, патронимического характера. Другая разновидность – предания о том, как житель низовьев какой-нибудь речки заметил плывущие щепки (веники) и по этому признаку узнал о заселенности верховьев – зафиксировала факты дальнейшего хозяйственного освоения территории. Определить точно этническую природу данного цикла преданий затруднительно, но его связь с вепсской и южнокарельской средой несомненна.

Особый интерес вызывают предания о «панах». Укрепившееся представление, будто они повествуют лишь о событиях начала XVII в. (польско-литовская интервенция, «смутное время»), неверно. В рамках этого цикла выделяется заметный слой, в котором «паны» обрисованы не как враги, а как почитаемые предки (обычай поминания вепсами «панов», празднование «Киселева дня» и пр.). Кроме того, не исключено, что это слово, получившее в русской передаче вид «паны», «панки», первоначально было связано с некоторыми деталями похоронного обряда аборигенного населения (ср. вепсск. panda ’положить’, финск. и керльск. panna в том же знач., вепсск. maahapanda ’хоронить’; mahapanend ’похороны’, финск. – савакот. mahapanjaiset в том же знач.). Другой подцикл действительно посвящен патриотической теме борьбы с захватчиками (легенды о «панском озере», «девичьем острове» и т. д.). Не исключено, наконец, и то, что здесь нашли воплощение и социальные противоречия эпохи, эпизоды борьбы крестьян со своими феодальными угнетателями.

Прослеживая типологические особенности «панского» цикла и его ареал, можно заключить, что эти предания также связаны с вепсско-карельской и, быть может, мерянской культурными традициями. Немаловажный довод в пользу этого состоит в том, что предания о «панах» самым тесным образом приурочены в народном сознании к определенным археологическим памятникам, чаще всего – в пределах бывшей Олонецкой губернии – к курганным могильникам приладожского типа.

Наивысшего развития чудские предания достигли в цикле синтетических сказаний (типа пудожского предания о Рахкое из Рагнозера). Он вобрал в себя многие черты обоих предыдущих циклов. Сказания данного типа бытуют у южных карел, саамов, русских Пудожского края (в тех местах, где прежде обитали Чудь-вепсы), следы их былого распространения наличествуют у вепсов. Анализ этнографических реалий, присутствующих в этих преданиях, подсказывает вероятность того, что их формирование имело место в условиях земледельческого, а не оленеводческого быта, и это обстоятельство при прочих равных условиях оказывается существенным аргументом в пользу признания синтетических преданий преимущественно вепсскими по происхождению.

Сопоставление чудских преданий с русскими сказаниями о Чуди выявляет полную самостоятельность обоих видов, хотя в исходных пунктах развития, как и в последующем бытовании, между ними могли иметь место различного рода взаимодействия. Области их распространения не совпадают (предания о Чуди занимают более обширные пространства). Сличение сюжетных и структурных особенностей, ареалов сказаний и т. п. приводит к мысли, что, во-первых, оба типа исторических преданий с разных сторон обрисовывают факты и события этнической истории вепсов, а во-вторых, свидетельствуют о том, что эта история была наполнена эпизодами напряженной борьбы и самоотверженного труда, совершавшимися в условиях трудной и беспокойной эпохи (вероятно, X–XVII вв.).

8

Особую область духовной культуры составляют народные верования, касательно развития которых наличные фактические данные позволяют высказать ряд суждений, хотя, к сожалению, о полном и всестороннем освещении процесса в целом при теперешнем состоянии источников речь идти не может. Хорошо и то, что имеющиеся документальные материалы, будучи дополнены фактами этнографических наблюдений, допускают возможность наметить отдельные линии развития этой стороны духовной культуры вепсов. Наибольший интерес по вполне понятным причинам вызывают к себе пережитки дохристианских верований, лучше выявляющие отдельные местные особенности вепсской культуры.

С точки зрения внутреннего содержания процесса развития народных религиозных воззрений, в сфере которых в искаженном, мистифицированном виде находили отражение те же самые исторические явления и события, что проявились и в иных сторонах социальной жизни, культуры и быта вепсов, важнейшим, стержневым фактом следует считать борьбу новой христианской идеологии и морали с сильными пережитками дохристианских, языческих верований, представлений и бытовых навыков. Хотя христианизация Веси, как мы помним, началась, по-видимому, еще на рубеже X и XI вв. н. э. и христианская символика вместе с обрядом захоронения мало-помалу проникала в быт народа на протяжении курганного периода, а в первой половине XII в. новгородский архиепископ уже собирал на вепсских землях обильные поступления в свою казну в виде церковной десятины, все же и тогда, и позднее христианская идеология в реальном быту принуждена была сожительствовать с мощной традицией прежних народных верований и религиозных обычаев, с одной стороны, ведя с ними непрекращающуюся, принимавшую разные формы борьбу, а с другой стороны, приспосабливаясь к местным условиям, осваивая и поглощая местные народные культы.

Широкие народные массы Обонежской пятины очень медленно и неохотно отказывались от привычных верований и традиционной мифологии, признавая христианство лишь формально под давлением господствующего феодального класса, и видели в собственных древних верованиях идейную опору в отстаивании своей социальной свободы и, быть может, этнической самобытности (например, Белозерское восстание 1071 г.).

Мы уже раньше обратили внимание на достаточно обильные факты отчаянной борьбы Чуди – вепсов против монахов, захватывавших их земли на рубеже XIV–XV вв. Но от нас не должна ускользнуть и другая сторона вопроса, а именно та, что эти социальные схватки приобретали не только форму непосредственных столкновений вепсских общин с феодальными захватчиками, но представляли собою также эпизоды борьбы в области идеологии, борьбы древнего язычества с наступлением христианства.

Жития полны описаний местного язычества. Основатели северных монастырей видят свою первостепенную задачу как раз в миссионерской деятельности, в деле закрепления и углубления начавшегося ранее процесса христианизации аборигенного населения. «Бяху же инии еще не крещени, живуще в окрестных местех», – сообщается в житии Кирилла Челмогорского. Здесь мы видим вполне точное указание на то, что не все туземцы придерживались своих старинных верований, а только часть их («инии»); прочие же к тому времени уже признали, хотя бы формально, христианство. В то же время, хотя победа христианской идеологии, внедрение которой поддерживалось господствующим феодальным классом, была исторически неизбежна, несомненно, что этот процесс имел свои сложные пути развития, свои приливы и отливы. Поэтому, когда в том же житии встречаем замечание, что будто бы «по мале же вси Чудине восприяша святое крещение», то и его, и подобные ему замечания следует воспринимать лишь как отображение отдельных эпизодических успехов христианизации, успехов временных, которые могли сменяться периодами оживления и возврата язычества.

Косвенные данные говорят о том, что и в XV столетии основная масса вепсского населения на коренной территории восприняла лишь внешнюю, обрядовую сторону новой религии, что, впрочем, имело место и в более поздние эпохи, и оставалась в значительной мере чужда ее догматике, морали и проч. Нет сомнения, что сложившийся в бывших новгородских владениях своеобразный порядок поставления попов по выбору общины, о чем уже говорилось выше, в немалой степени способствовал созданию таких условий, при которых не только имела место известная демократизация состава клира, но и в связи с этим сами попы, происходившие, по всей вероятности, в значительной своей части из числа местных жителей, оказывались подверженными влиянию местных же верований и обычаев, что в свою очередь оставляло большой простор для сохранения вепсского язычества, пусть даже и в несколько подновленном и подогнанном к христианству виде.

Полностью реконструировать вепсские народные, дохристианские по происхождению, верования весьма трудно. Мы не знаем пантеона вепсских божеств (и вряд ли когда-нибудь многое сможем о нем узнать), не знаем обрядовой стороны верований той поры, очень мало знакомы с их внутренним строем и идейным содержанием.

Основную массу сведений мы получаем из известных документов первой половины XVI в., связанных с деятельностью новгородского архиепископа Макария по искоренению северного чудского язычества. Таким образом, распространение этих сведений также и на вепсов остается в определенной мере условным и само по себе еще нуждается в доказательстве, чему мы постараемся уделить внимание и место ниже. Кроме того, указанные документы, трактующие проблемы северного язычества в сильно обобщенном виде, разумеется, лишь частично могли использовать факты из вепсского быта; вследствие этого было бы неверно исходить из предположения, что всем их сообщениям можно и следует отыскивать аналогии в вепсских этнографических или иных материалах. Вместе с тем уже одна возможность такого обобщения не говорит ли о том, что тип и характер верований ряда северных народов, о которых трактуют посыльные грамоты Макария, был либо один и тот же, либо чрезвычайно близкий, заключавший в себе достаточно много общих черт, свойственных верованиям всех перечисленных и подразумеваемых документами народов.

Та обобщенная характеристика языческих верований прибалтийско-финских народов, в рамках которой должны были сказаться и вепсские народные религиозные представления, выглядит так: «Суть же скверные молбища их лес и камение, и реки, и блата, источники и горы, и холми, солнце и месяц, и звезды, и озера, и, проста рещи, всей твари поклоняхуся, яко богу, и чтяху и жертву приношаху кровную бесом, волы и овцы, и всяк скот, и птицы».

Конечно, «молбищами» становились далеко не всякий лес и не всякие «камение». Речь идет, очевидно, о священных рощах и каких-то святилищах, в которых объектами почитания являлись либо каменные изделия, либо изображения, высеченные на камне, либо кучи камней вроде лопарских сейдов.

Вопрос о почитании леса, священных рощ решается сравнительно просто путем привлечения данных этнографических наблюдений над некоторыми чертами религиозной жизни вепсов. Само собой понятно, что вепсы, жившие в течение веков в окружении леса, зависевшие от леса, от успешной охоты и иных промыслов в том же лесу, весьма долго сохранявшие подсечную систему земледелия, организация которой была сопряжена с тяжелой, напряженной борьбой с лесом, относились к нему вообще с особым почтением, перенося это чувство и на рощи, и на отдельные деревья. Ближние соседи вепсов, карелы-ливвики считали, например, что нельзя лечь спать под деревом, не спросив у него разрешения: Kuusi, laske minun nuote uokse! ’Елочка, пусти меня спать на ночь!’. Такой же обычай существовал у оятских вепсов. Достаточно, далее, присмотреться к тому факту, что христианские церкви и часовни у вепсов, карел и северных русских всегда или почти всегда строились в еловых или сосновых рощах, что, помимо того, еще сравнительно недавно некоторые участки наиболее старого леса вепсами и русскими, например, Пудожского края почитались священными и вырубать их считалось «грехом», что на некоторых деревьях в таких рощах верующие оставляли жертвенные приношения в виде полотенцев, ленточек, иногда денег или остатков кушаний, – как становится ясно, что свидетельство XVI в. о почитании леса с полной несомненностью должно относиться также и к верованиям вепсов.

Собственно говоря, почитался даже не столько самый лес, сколько дух леса, лесовик, лесной хозяин (mechiine), обитавший будто бы в лесной чащобе вместе со своей семьей (женой его, кстати сказать, могла быть обычная женщина, которую он «взял» к себе) и целым штатом лесовиков низшего ранга. «Лесной», «леший» являлся людям в разных обличьях: то в виде седого «замшелого» старца небольшого роста, то в виде громадного («ростом с хорошую ель») черноволосого в высокой мохнатой шапке человекоподобного существа, издававшего леденящие звуки, похожие то на страшный хохот, то на горестный плач. Лесовик иной раз выступал в роли благодетельного, доброго духа, выгоняя на «полесника» (охотника) множество дичи. Он даже мог, расщедрившись, открыть клад счастливцу, но большею частью представлялся народному воображению как дух злой, недоброжелательно проказливый – мог завести и закружить в лесу и бывалого полесника, не говоря уже о женщинах и ребятишках, наслать удушье на того, кто по неведению или небрежности разведет костер или поставит шалаш на тропе и т. п. Однако опаснее всего попасться на пути лесной свадьбы, которая с шумом и гиком мчится по лесу, не разбирая дороги – схватят, закружат, замучают. Подобными же духами, хозяевами различных стихий, народное воображение населяло весь окружающий мир: в озере или в реке обитал водяной (vedehiine), в избе – домовой (pert’izand), и т. д.

Однако даже на ранних этапах описываемой эпохи, а тем более на последующих, система религиозных верований вепсов вовсе не была какой-то аморфной массой первобытных анимистических представлений. В этом отношении существенно важными кажутся факты выделения центральных мифологических персонажей, например, обобщенного образа лесного хозяина, хозяина вод и проч., а также весьма характерно постепенное приобретение ими антропоморфных черт. Здесь уместно вспомнить о чрезвычайно любопытном изображении на одном из петроглифов Бесова Носа на восточном берегу Онежского озера – фигуре «Беса», которая буквально напрашивается на сопоставление как с отмеченным рядом фактов, так и с указанием посыльной грамоты Макария о почитании камней.

Есть достаточно веские аргументы в пользу признания именно этого изображения одним из наиболее поздних, если вообще не самым поздним, среди петроглифов всей Онежской группы: самая антропоморфность v фигуры, ее центральное положение относительно прочих зооморфных петроглифов, которое могло быть избрано при ее создании лишь в том случае, если прочие петроглифы уже существовали, наконец, то обстоятельство, что христианская церковь сразу же усмотрела именно в этой фигуре основной объект древнего культа и постаралась парализовать его влияние на окрестное население, выбив на изображении крест (заметим, кстати, весьма архаической формы). А М. Линевский по данному поводу замечает: «Крест и слова И[ису]с X[ристо]с с титлами и нимб с «всевидящим оком» (очевидно, XIV или более поздний век), выбитые на фигуре «беса», доказывают, что именно этот петроглиф еще чтился в момент прихода русских. Но будет ошибочным предположить, что, по-видимому, монахи соседнего Муромского монастыря потрудились выбить крест». Не следует, конечно, думать, что «бес» был созданием именно вепсов (вероятнее всего, этот петроглиф выбит до заселения ими Пудожского края), но что его почитали обитавшие здесь, по свидетельству жития Лазаря Муромского, Чудь (вепсы) и «лопляне», по-видимому, можно считать вполне возможным.

Одухотворение и обожествление стихийных сил природы, имевшее место в системе дохристианских верований вепсов, составляли наиболее древний пласт религиозных представлений, истоки которых уходят в глубочайшую древность – к эпохам мезолита и неолита, к первобытно-родовому строю с их охотничье-рыболовческим типом хозяйства. С точки зрения достигнутого вепсами в рассматриваемое время уровня социально-экономического и культурного развития эти верования неизбежно выглядят как своего рода анахронизм, как пережиток, сохранившийся от прошлого. С появлением земледелия и животноводства и превращением их в основу хозяйства, с развитием классовых – феодальных – отношений в системе верований вепсов должны были появиться культы, имеющие аграрный характер. Такие культы, видимо, возникали, но не получили простора для своего роста, будучи частью вытеснены, частью ассимилированы христианством. Вепсская мифология не создала ни собственного Озириса, ни своей Деметры.

Однако следы прежних дохристианских земледельческих культов у вепсов все-таки отыскиваются. Они тем более вызывают к себе интерес, что в связи с ними открывается возможность до некоторой степени составить представление о ритуальной, обрядовой стороне «древних вепсских верований. Один из таких следов, правда, в симбиозе с четко выраженным культом предков, характерным уже для древневепсских верований курганной поры, нам видится, например, в праздновании Киселева дня, о котором по другому поводу упоминалось в предыдущем разделе. По сообщению Г. И. Куликовского, в четверг на Троицкой неделе жители сел. Роксы собирались у часовни; женщины приносили с собой по кринке молока и по чашке киселя, которые, ставили на несколько минут под образа; после того, усевшись на лавочке, все это сообща съедалось; устраивались игры, во время которых обливали друг друга киселем и молоком; Киселев день в народном сознании связывался с заботой об урожае овса.

Праздник посвящали предкам – «панам», а в то же время думали об урожае овса. Ритуальное поедание предварительно освященного в часовне овсяного киселя, ставшее шуточным обливание киселем и молоком, бесспорно, являются обломками древнего обряда, выполнение которого было направлено на то, чтобы обеспечить плодородие во всем, богатство и обилие, и находят себе аналогии в верованиях многих земледельческих народов. Можно привести и другие примеры сохранения в религиозном быту вепсов пережитков верований, возникновение которых обусловливалось некогда сформировавшимися представлениями о зависимости человека от сверхъестественных сил, позднее олицетворявшихся в образах низшей демонологии.

Но, пожалуй, наибольшую интенсивность приобрели верования, относящиеся не непосредственно к земледелию, а к тесно взаимодействующей с ним отрасли сельскохозяйственной деятельности – животноводству. В грамоте Макария недаром говорится о принесении «кровных» жертв «бесам» – «волы и овцы, и всяк скот, и птицы». Это сообщение хорошо увязывается с материалами, полученными позднейшими наблюдателями, изучавшими религиозный быт вепсов и соседящих с ними народов, в том числе и с нашими данными.

В конце лета (в Ильин день, 20-го июля ст. ст.) или в начале осени (в день рождества богородицы, 8-го сентября ст. ст.) в очень многих вепсских деревнях при церквах и часовнях, где в эти дни справлялись храмовые праздники, происходили подлинные жертвоприношения. Крестьяне приводили сюда «завещанный» скот (быков или баранов), закалывали его, мясо варили в общественном котле и после благословения священника расхватывали и поедали. Закалывали обычно не всех животных, а одного-двух, остальных продавали, и деньги, вырученные от продажи, поступали в церковную кассу, а также делились причтом. В связи с этим обрядом устойчиво держалась легенда, будто сравнительно недавно в названные дни к месту ритуального жертвоприношений прибегали олени или лоси, одного из которых и убивали в качестве жертвы. Однако то ли потому, что однажды крестьяне пожадничали и убили обоих животных, то ли по той причине, что не дождавшись их прихода, закололи быка (в разных пунктах рассказывают об этом различно), олени перестали появляться, и с тех пор для жертвоприношений стали употреблять только домашних животных.

Обряд и легенда имеют очень широкое распространение. Они отмечены, помимо вепсов, у южных карел, у русских Прионежья, Белозерщины, Пудожского и Тихвинского краев. П. Б. Иноходцев, посетивший в 1785 г. Каргополь, обратил внимание на то, что в городском гербе зафиксирован мотив жертвоприношения. «Герб городу Каргополю есть, и, без сумнения, старинный: ибо представляет древнее жертвоприношение, а именно в голубом поле овна, возложенного на костер горящих дров для всесожжения». Впрочем, в русских районах Севера, не граничащих с областью расселения вепсов, подобные жертвоприношения, но уже без сопровождения обряда легендой, имели место в день Флора и Лавра (18 августа ст. ст.). Вместе с тем, прослеживая более дальние пределы их совместного бытования, если откинуть уж вовсе далекие кавказские аналогии, невольно приходишь к заключению, что описанные обряд и легенда свойственны ряду народов финно-угорского происхождения – коми-пермякам, удмуртам, эстонцам-сетукезам, верхневолжским карелам. Это наводит на мысль, что данный ритуал, восходящий в своей первооснове к весьма ранним этапам сложения земледельческих культов у названных народов, если только он не заимствован ими от русских, составляет их общую черту, что и отразил источник середины XVI столетия.