Текст книги "Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры"

Автор книги: Владимир Пименов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

В XVIII в. подсечное земледелие сохраняло тот же вид и почти то же значение. Даже в первой половине XIX столетия, несмотря на неоднократные (начиная с 1779 г.) правительственные запрещения вырубать леса в казенных дачах, подсечные участки составлял не менее 25 % общей пашни Олонецкого горного округа.

Состав культивировавшихся растений, надо полагать, расширился со времени существования древневесских курганов, но все же оставался очень ограниченным и традиционным. Вепсы выращивали ячмень (ozr), рожь (rugiz), овес (kagr), вероятно, пшеницу (nizu); овощи представлены репой (nagriz); технические культуры – только льном (piiuvaz), а огородные – хмелем (humal).

С земледелием тесно связано животноводство, которое, однако, судя по очень небольшим размерам сенокосных угодий, что видно из писцовых книг, не получило сильного развития. Источники вообще очень скупо говорят о вепсском животноводстве. Видимо, ни в его характере, ни в составе разводившихся животных радикальных изменений не произошло, исключая лишь способ использования лошади (hebo), которую стали применять для земледельческих работ. Вепсы разводили также коров (lehm), овец (Iambaz), кур (kana). Характерно отсутствие сведений касательно свиноводства. Единственное упоминание свиней имеется в житии Кирилла Челмогорского, однако в нем речь идет только о монастырском стаде, и эти сведения вряд ли правомерно распространять на вепсское население вообще. Скорее всего, и в эту эпоху разведение свиней не получило у вепсов распространения.

Очень заметную роль в хозяйстве играло рыболовство, которое вследствие обилия в крае рек и озер было развито повсюду, но особенно сильно – в истоке Свири, на побережье Онежского озера и, надо полагать, на Ояти. Писцовая книга Андрея Лихачева 1563 г. сообщает, что «в том же Оштинском погосте угодья у них рыбново на устье на Сверском (т. е. при истоке Свири из Онежского озера, – В. П.) поезные ловли и приколки хвояные, а поставлено у тех крестьян по берегу… на Оштинской стороне 60 избушек и живет в осень ловцов по 4 ч., итого 60 поездов по два человека в поезд». В XVII и XVIII вв. жители верховьев Свири и Ояти в большом количестве весной и осенью отправлялись на рыбный промысел в низовья Свири и на Ладогу, где также были устроены тони.

Практиковались различные способы лова. Об одном из них сообщает Н. Я Озерецковский: «Жители сего (Шокшинского, – В. П.) погоста во все почти лето по ночам ловят в Онежском озере ряпушку, которой столь много там попадается, что она, как свежая, так и сушеная, большую часть года главную составляет их пищу». Орудия лова также были разнообразны: невода (not), морды (merd), мережи (merez) и др.

Второе после рыболовства место в хозяйстве занимала охота. Сведений об охоте в документах очень мало, но, несомненно, она сохраняла существенное значение. Так, в Веницком погосте значительную часть оброка составляли продукты охоты, например шкурки белок. В деревне Чагине в Пелушском погосте в конце XV в. крестьянин Нестерко Онтропов уплачивал оброк в количестве одной деньги или шкурки зайца. Охотились, конечно, и на крупных животных. В XVII в. на Тихвинском торгу продавались вывезенные из Вытегорского и Мегорского погостов лосиные шкуры. Косвенным подтверждением большой роли охотничьего промысла для вепсского хозяйства может служить установленный исследователями факт неуклонного роста в южных погостах Обонежской пятины (Пелушском, Койвушском, Озерском, Хотславльском и даже Веницком) доли денежной части феодальной ренты, образование которой, по всей вероятности, следует связывать не с продажей крестьянами хлеба, которого не хватало, а с реализацией продуктов охоты.^[37] Приемы охоты были различны. Особенно широко применялись разнообразные ловушки, силки и капканы, вследствие чего в XVIII столетии документы довольно точно именуют самый промысел «звероловством» и «птицеловством».

Источники почти ничего не сообщают о домашних крестьянских промыслах (домашней обработке льна и шерсти, шитье одежды, изготовлении некоторых орудий труда, предметов обихода и утвари и проч.), хотя наличие и развитие их у вепсов не вызывает сомнений.

Общая тенденция эволюции вепсской крестьянской экономики в исследуемую эпоху состояла в постепенном накапливании в недрах натурального хозяйства элементов товарности. Однако эта тенденция пробивала себе дорогу с большим трудом, и весь процесс приобретал, в силу противодействия феодального способа производства, противоречивый и замедленный характер. Указанная закономерность в особенности сказалась на развитии вепсского ремесла.

Феодальная эксплуатация Новгородом Обонежья имела следствием заметное сокращение ремесленного производства. Это обстоятельство особенно рельефно выступает на фоне того относительно высокого уровня данной отрасли хозяйства, который был достигнут древними вепсами в курганный период. Так, писцовые книги конца XV и середины XVI в. крайне редко упоминают ремесленников в вепсских погостах. В какой-то мере потребности крестьян в ремесленных изделиях, видимо, удовлетворялись монастырскими ремесленниками, но по преимуществу приходилось довольствоваться изделиями собственного домашнего изготовления.

Однако во второй половине XVI и особенно в XVII столетиях положение стало существенно меняться. Ремесленное производство, главным образом железоделательное, вступает в полосу подъема. В вепсских погостах, судя по писцовым книгам, все чаще появляются новые деревни с характерными «ремесленными» названиями (например, в Мегорском погосте упоминается «деревня, что была починок Кузнецов»). Налаживаются экономические связи с Тихвином. На Тихвинский посад начинают регулярно поступать изделия вепсских ремесленников-металлургов. Железо и изделия из пего, ввозившиеся на Тихвинский посад, в значительной мере изготовлялись в вепсских районах (в Мегорском, Оштинском, Веницком погостах, Куштозерской, Ладвинской на Ояти волостях и т. д.), а также в южнокарельских погостах и волостях (Шуйском, Лоянице, Обжах, Святозере, Иммалицах и др.).

Оштинский погост и Лояницкая волость Важенского погоста регулярно поставляли на Тихвинский посад кричное железо; отсюда же, в частности из Ладвинской волости, бесперебойно и в наибольших количествах поступало прутовое железо; несколько меньше его доставлялось из Белозерского уезда, между прочим, из Куйской волости (документами упоминаются деревни Панкратова и Большое Заболотье); в Мегорском погосте, особенно в Куштозерской волости, изготовлялся уклад (род стали); в той же волости крестьяне специализировались на выделке топоров; в некоторых вепсских деревнях имелись весьма квалифицированные ремесленники, занимавшиеся изготовлением огнестрельного оружия – «пищалей», «пищалей винтовальных», «винтовок», а также различных изделий из серебра.

Развивались и другие промыслы. В некоторых волостях, где жили северные вепсы, значительный размах в XVIII в. получило судостроение, но можно думать, что возникло оно значительно раньше. Большое распространение имел каменотесный промысел, развитию которого способствовала длительная работа местных жителей на Брусненских и Шокшинских каменных ломках, в XVIII в. поставлявших материалы на Олонецкие горные заводы и в Петербург. В тот же период начинают зарождаться лесозаготовки и лесопиление, хотя пока и в небольшом объеме.

Такой ход и исход развития вепсских ремесел и промыслов не мог не сказаться и на состоянии торговли. Торгово-ремесленные поселения на реках Ладожского бассейна Сяси и Тихвинке, Паше и Ояти спорадически возникали, вероятно, еще в XIV в. Однако долгое время не появлялось устойчивого экономического центра, который объединил бы значительную долю местного торгового оборота. Лишь постепенно к концу XVI – началу XVII в. местная торговля начинает концентрироваться вокруг Тихвинского посада. С этим процессом В. Н. Вернадский связывает остроумно интерпретированные им предания о «явлении» тихвинской иконы богородицы, которая, согласно традиционной версии, первоначально «появилась» на Ладоге, затем в землях вепсов на Ояти, после того на Паше и, наконец, «обосновалась» в Тихвине.

На северо-востоке основной территории расселения вепсов дело ограничилось лишь развитием местных торжков, примером чего может служить Вытегорский погост. В XV в. здесь существовал «волок Гостии немецкой», в середине XVI в. в Вытегорском погосте было уже 6 лавок и 13 амбаров («а в них торгуют того же погоста крестьяне всяким мяхким товаром»), но к 80-м годам в связи с общим кризисом хозяйства на Руси осталась только одна лавка. В Веницком погосте в XV в. упоминается «деревня на Ояти ж у погоста на Торженце», но в челобитной второй половины XVII в. крестьяне погоста писали: «А у нас, государь, в погостишке нашем торговых людей никаких нет». Все это свидетельствует об очень неустойчивом положении местной торговли, об экономической привязанности вепсских территорий к ближайшим русским торговым центрам.

Такое положение не только сохранилось, но и еще более усилилось в XVIII столетии. Продукция вепсских ремесел и промыслов находила сбыт на ряде ярмарок, возникших за пределами области расселения вепсов – в Вознесенье (в истоке Свири), Шуньге, при Александро-Свирском монастыре, в Олонце, Петровской слободе (совр. Петрозаводск), Каргополе и Белозерске.

Наиболее важным, с точки зрения изменения быта населения, последствием социально-экономического развития вепсской деревни было появление отходничества, продажи не товаров, а собственной рабочей силы вследствие возникавшего расслоения крестьян. Особенно сильно отходничество сказалось на быте северных вепсов позднее, в XIX – начале XX в., но и в конце рассматриваемой эпохи значительные контингенты крестьян вепсов отправлялись на заработки в Петербург и Петрозаводск, Кронштадт и присвирские селения.

5

Переходя к описанию общественного и семейного быта вепсов в феодальную эпоху, отметим, что, несмотря на обилие посвященных этим вопросам исследований (почти все исследователи так или иначе их затрагивают), здесь еще многое остается невыясненным как в силу известного состояния источников, так и по причине пока еще недостаточной изученности более дробных районов Севера с учетом особенностей их этнического состава.

Важнейшей формой социальной организации народа в эпоху феодализма является соседская поземельная община. Советская марксистская историография считает общину универсальным институтом, свойственным всем народам, достигшим ступени разложения первобытно-общинного способа производства. При этом, разумеется, следует учитывать, что развитие общины в различных исторических и географических условиях и у разных народов может приобретать специфический вид.

В дореволюционной исторической науке вопрос о северной общине не получил верного разрешения. Исследователи зачастую подходили к его обсуждению с той же меркой, которая была выработана для изучения южнорусской общины: разыскивали на Севере периодические переделы земли и, не найдя их, приходили к ложному выводу об отсутствии здесь общины. Так, например, М. Богословский именно по этим мотивам отрицал существование общины на Севере, противопоставлял ей отношения складничества, долевого землевладения, игнорируя общественную структуру северного крестьянского мира.

С иных позиций к отрицанию общины у финских народов Севера пришел П. А. Соколовский. «Финны, – писал он, – не образовали общины потому, что заселили страну в период охотническо-звероловческого быта, при котором неизбежно каждая семья должна была жить отдельно от других, так как только при этом условии она могла найти достаточно средств к существованию. По той же причине не могут образовать ни многолюдных поселков, ни общины самоеды и другие северные дикие народы». Эта концепция также не выдерживает критики, так как, во-первых, известно, что не только вепсы, но и другие финноязычные народы издавна перешли к земледелию и оседлому образу жизни, во-вторых, расселение отдельными семьями отнюдь еще. не служит доказательством того, что эти семьи не объединены в общине, наконец, в-третьих, так называемые дикие народы (ненцы, лопари и др.) до недавнего времени находились на различных ступенях патриархально-родового строя, тогда как вепсы, карелы, финны, ижоры и прочие народы Севера уже в начале II тысячелетия н. э. вступили на путь формирования феодальных отношений.

Процесс изначального образования общины и ранних этапов ее развития у вепсов, действительно, ускользает от наблюдения,

но некоторые косвенные данные позволяют высказать предположение, что община здесь должна была сформироваться уже в курганный период, т. е. в XI в. Природа, окружавшая земледельца на Севере, по верному замечанию того же П. А. Соколовского, «подчинялась воле человека только при условии величайшего напряжения сил с его стороны. Отдельная личность, даже в наиболее благоприятном случае, могла бы достичь здесь разве полуживотного существования». Естественно думать, что таким коллективом, призванным обеспечить эти «наиболее благоприятные условия» для совместной борьбы с суровой северной природой, в тех исторических обстоятельствах могла быть только община. Характерно, что старое вепсское слово sebr община’,относящееся к весьма раннему слою лексических заимствований из летто-литовских языков,^[38] в современном вепсском языке означает «совместная работа» (sebrnik 'человек, работающий совместно’, ’участник общей работы’).

Обсуждавшиеся уже ранее в другой связи эпизоды борьбы Чуди – вепсов с монахами-захватчиками наводят на мысль о том, что, с одной стороны, основным объектом этой борьбы была земля, пригодная для устройства подсеки, которая находилась в совместном владении всех чудинцев (иначе бы они не выступали так дружно против посягательств на нее), а с другой стороны, факты совместного выступления предполагают определенную ступень организованности Чуди. Это также может служить косвенным указанием на существование общины у вепсов уже на рубеже XIII–XIV вв.

Наличие общины у вепсов в более позднее время документируется достаточно твердо. Так, посыльная грамота Ивана IV новгородским дьякам Ф. Сыркову и К. Дубровскому, датированная 1555 г., определенно говорит об общинах в Оште, Ладве и Шимозере. Еще позднее (в XVII и XVIII вв.) документальные материалы о вепсской общине перестают быть редкостью.

Какова была структура общины у вепсов в ранние периоды ее существования, можно только догадываться. Естественно думать, что процесс ее формирования протекал под интенсивным воздействием русского населения и русской администрации, что в конечном итоге привело к определенной унификации в строении общины у большинства северных народов. Выделить какие-либо специфические черты, свойственные только вепсской общине, пока не удается.

В нашем распоряжении имеется «Наказ» 1612 г. новгородского «правительства» Якова Делагарди и Ивана Одоевского, посланный в вепсские погосты, где концентрировались дворцовые волости (Оштинский погост, Шимозерскую волость, Вытегорский, Мегорский и Веницкий погосты).^[39] В «Наказе», в частности, определяется порядок выбора должностных лиц в общинах, что для нас представляет специальный интерес. Несмотря на то что документ возник в особых условиях (шведская интервенция), можно думать, что в данном случае в нем отразилась «старина», традиционная система, в сохранении которой по условиям момента так называемое «правительство» Делагарди – Одоевского было, без сомнения, заинтересовано. В «Наказе» сказано: «А старост и целовалников в Оштинском стану велети выбирати крестьяном всем, лутчим и средним и молодчим людем, по погостом, в болшом погосте по два человеки старост да четыре человеки целовалников, а в меншем погосте по старосте, да по два человеки целовалников, из лутчих людей, которые б были душами прямы и животы прожиточны, и преж сего в старостах и целовалниках бывали…»

Рядовые общинники обычно называются в документах «мирскими людьми». Мир избирал старосту и прочих должностных лиц. В вепсских погостах мы встречаемся с ними постоянно. Документы XVII в. в одних погостах упоминают по одному старосте, в других – по нескольку. В 1647 г. в Веницком погосте было два старосты, в Мегорском – четыре, в Оштинском – два, в Вытегорском – три. В станах и уездах старосты не избирались.

Помимо старост общины избирали сборщиков податей – целовальников, «судеек» или «земских судеек», наконец, мирских дьячков, бывших, так сказать, секретарями общины.

Вепсская община, как и всякая другая, является пережитком первобытнообщинного строя, пройденного всеми народами, и несет на себе отпечаток своего происхождения в виде совместного владения землей и т. д. Однако к XV–XVI вв. она все более утрачивает патриархальные черты и, наоборот, накапливает внутри себя элементы разложения. В начале XVII в. документы констатируют выделение общинной верхушки – «силных прожиточных и семьянистых людей» в отличие от «молодчих», между которыми часто возникали противоречия и конфликты – «споры».

Границы общин, вероятно, как правило, совпадали с границами погостов. Это соображение как будто бы находит поддержку в том факте, что должностные лица выбирались целым погостом, что в большинстве случаев в правовых столкновениях с соседними общинами в качестве юридического лица выступает именно погост и т. д. Попытка И. Л. Перельман установить внутри погостов более мелкие группировки населения и видеть в них общины, очень интересная сама по себе, не достигает цели. М. В. Витову удалось доказать, что подобные группировки отражают деление не на общины, а в рамках общины-погоста и представляют собою своеобразные объединения родственников (патронимии), сложившиеся в результате сегментации больших семей. С ростом населения происходило дробление общин, сопровождавшееся образованием новых общин-погостов.

Функции общины были многочисленны и разнообразны. Несмотря на то что пахотные земли, сенокосы, тони, жилища и хозяйственные постройки находились фактически в частном владении крестьян, община существовала прежде всего как хозяйственный союз непосредственных производителей, владеющих общим имуществом: лесом, выгоном, возможно, некоторыми рыболовными угодьями, общественными строениями, что рассматривалось В. И. Лениным как «компромисс м[ежду] общинным и частным з[емле]вл [а]д [е]нием». На более ранних этапах в число функций общины входило также оказание трудовой взаимопомощи отдельным ее членам.

Община являлась субъектом и хранителем обычного права, в частности земельного, будучи также низшей судебной инстанцией. Она ведала раскладкой податей и под давлением правительства, использовавшего круговую поруку ее членов, все более превращалась в низший фискальный орган государства.

Уже в XVI в. вепсские крестьяне на Ояти испытывают сильный нажим со стороны соседних помещиков, которые пытаются теми или иными способами захватить их землю и закабалить их самих. Об этом свидетельствует чрезвычайно любопытная жалоба (пересказ ее сохранился в правительственном документе) крестьянина Веницкого погоста Ивана Ершова на помещика Казатула Иванова сына Скобелцына, распахивавшего «силно» «волостную», т. е., конечно, общинную землю.

Замечательна солидарность крестьян-общинников в борьбе с наступлением как отдельных помещиков, так и феодальной государственной власти. Характерно, например, то, с каким трудом в период подготовки военной реформы в Заонежье (введение института «пашенных солдат и драгун») в конце 40-х годов XVII в. дворянину Василию Золотареву удавалось склонить крестьян согласиться на несение военной службы.

Община представляла собой и религиозное объединение своих членов – церковный приход. Роль ее в этом отношении отнюдь не ограничивалась постройкой и ремонтом церкви и т. п. Ее ведению подлежало даже избрание приходского священника, что вообще было типично для Новгородской области в период XV–XVII вв. В челобитной мирских людей Оштинского погоста 1695 г. говорится: «Все мы жилецкие люди того Оштинского погоста Богоявленского приходу бывших попов сродича выбирали». Такой порядок, конечно, позволял крестьянам избирать попов фактически из своей среды. Так, в цитированной челобитной кандидатом на место священника был бобыль. Новгородская архиепископская кафедра решительно выступала против этой традиции, и в начале XVIII в. священники в вепсские погосты уже назначались,

Церковь была не только религиозным центром общины, «храмом божиим», но выполняла и ряд общественных функций. Мир часто собирался на сход (suim) в церковной трапезной. Здесь же писались и оформлялись различные мирские и частные документы, устраивались братчинные пиры. Впрочем, в XVII в. и позднее духовенство решительно сопротивляется такому порядку «обмирщения» церквей, и в связи с этим все чаще начинают строить особые помещения, специально предназначавшиеся для мирских целей. Так, в писцовой книге 1615 г. указывается, что в Мегорском погосте имелось две избы, служившие «за трапезы место»; та же писцовая книга на погосте в Шимозере упоминает «избу схожую, а сходятся в ней крестьяне по воскресеньям».

Община, наконец, имела и некоторые внешние функции, отправление которых связано с необходимостью поддерживать контакты с соседними общинами и т. д.

Вепсская община, как и в смежных русских и карельских районах, эволюционировала очень медленно. Процесс ее разложения замедлялся в особенности тем, что помещичье правительство России вплоть до начала XX столетия вело «политику охранения старых общинных порядков крестьянского землевладения». У вепсов этому способствовали и некоторые дополнительные факторы: слабая заселенность территории, наличие известного резервного фонда земель (в частности, лесных, на которых можно было вести подсечное хозяйство) и, разумеется, отсутствие уравнительных земельных переделов, все попытки проведения которых на Севере, по существу, свелись лишь к перераспределению выморочных участков, – все это ослабляло остроту внутриобщинных конфликтов и задерживало закономерный исход всего процесса в целом.

Развитие другой социальной единицы, основанной в отличие от общины на кровном родстве, – семьи и соответствующих ей форм брака – находится в тесной связи с историей общины. Собственно говоря, тот «компромисс между общинным и частным землевладением», на который указал В. И. Ленин, как раз и достигался во взаимоотношениях общины и составлявших ее семей.

Мы, к сожалению, очень мало знаем о том, как эволюционировала вепсская семья по окончании курганного периода, в течение которого, судя по отдельным свидетельствам археологического материала, в ней возобладали патриархально-моногамные начала. Допустимо, однако, думать, что в семейном быту вепсов эти начала, во всяком случае на ранних этапах истории семьи, сочетались с некоторыми пережитками, отражающими иной, более архаический порядок вещей, с пережитками группового брака.

Довольно прозрачный намек на это содержится уже в житии Кирилла Челмогорского: «Рыболов же той поведа им грех свой: бе бо человек той имея нечисто тело от блудныя страсти, яко же и мнози человецы обычай той имуть злый…». Вряд ли здесь идет речь о тривиальном случае супружеской неверности. Православная церковь всегда относилась к ним достаточно снисходительно. Решительно ополчаться против подобных фактов имело смысл лишь в том случае, если они составляли традиционный, освященный обычаем порядок.

Даже в XVI в. продолжают встречаться намеки, правда не всегда ясные, на сохранение брачных обычаев, которые допустимо истолковывать в указанном смысле. Царская жалованная грамота 1543 г. Георгиевской церкви в Юксовичах предусматривает, например, возможность того, что священник этой церкви зарегистрирует браки между лицами, которые, с точки зрения ортодоксального православного канона, не должны вступать в брак: «А кого тот Егорьевской поп венчает в роде, и в племени, и в кумовстве, и в сватовстве…». Рассуждая «от противного», позволительно думать, что, во-первых, названные категории родственников и свойственников местным вепсским населением таковыми не признавались, а во-вторых, что местный священник, принужденный считаться с обычаями своей «паствы», мог ради сохранения своего влияния и привлечения прихожан в церковь пойти на некоторое нарушение требований канона.

Имеется и еще одно немаловажное соображение, побуждающее считать бытование пережитков группового брака у вепсов в первой половине XVI в. не только возможным, но и весьма вероятным. Посыльная грамота новгородского архиепископа Макария 1534 г. рисует очень яркую и не допускающую никаких сомнений картину таких пережитков, прочно бытующих у целого ряда «чудских» (прибалтийско-финских) народов – Води, Ижоры, Корелы и, вероятно, др. Это было, следовательно, широко распространенное явление, свойственное определенной группе лингвистически и этнически родственных народов, явление, охватывающее огромный край, общий уровень социального и экономического развития которого по отдельным его районам существенно не отличался от того, чего в этом отношении достигли вепсы. Примем также во внимание, что адрес грамоты чрезвычайно широкий: она фактически направлена всем «чудским» народам, населявшим Новгородский край, и, по-видимому, нет особенного риска в том, чтобы в качестве одного из адресатов предполагать и вепсов.

Если наше предположение верно и сведения посыльной грамоты 1534 г. относятся, хотя бы частично, также и к вепсам, то мысль о бытовании у них пережитков группового брака получает новую поддержку. В грамоте говорится: «Многие люди от жон своих живут законопреступно с жонками и с девками, также деи и жены их живут от них с иными людми законопреступно, без венчания и без молитвы; и вы б всех тех наказывали, чтоб жили законно с своими предними женами; а которые не женаты, а живут з девками и з жонками по любви снявся, и те б отроки с девицами венчалися…».

Как бы то ни было, все же при любой оценке вышеприведенных данных их следует рассматривать лишь как пережитки уже исчезнувших или во всяком случае исчезавших семейно-бытовых форм. Основным же типом семейной организации вепсов с относительно раннего времени стала семейная община или большая семья.

Взгляды советских историков, так или иначе затрагивавших в своих исследованиях вопросы истории семьи на Севере, в наиболее существенных пунктах совпадают. Общепризнанно, что большая семья как универсальная форма семейной организации и здесь получила всеобщее распространение, что главнейшей причиной этого явилась необходимость кооперации усилий ее членов для совместной производственной деятельности (обработка подсеки, коллективные способы рыбной ловли и т. п.), что поэтому существование индивидуальной семьи долгое время оставалось невозможным, о чем свидетельствует появление такого своеобразного местного института, так сказать суррогата большой семьи, как складничество.

Все эти соображения в полной мере могут быть отнесены и к развитию вепсской семьи с той только разницей, что у вепсов архаика держалась прочнее. Показательно, что примерная средняя численность населения одного двора, подсчитанная М. В. Витовым по писцовым книгам И. А. и И. Н. Аничковых 1678 г., в вепсских погостах оказывается несколько выше, чем в остальных погостах Заонежской половины Обонежской пятины (7.38 человек против 6.53). Если к тому же принять во внимание, что в северных условиях семейная община в силу ряда причин (оазисное размещение удобных для обработки земель, малодворность деревень и т. п.), как правило, не превышала известной критической величины, по достижении которой происходили семейные разделы, то указанное различие, хотя оно и носит частный характер, станет существенным показателем уровня развития вепсской семьи в исследуемую эпоху.

Разделы крестьянских семей еще не вели к формированию малых индивидуальных семей в качестве самостоятельных единиц. Если это* и происходило, то крайне редко и было не правилом, а исключением. Обычно же выделившиеся малые семьи через некоторое время разрастались снова в большие. Показания писцовых книг на совместное проживание в семьях «детей» (сыновей) едва ли верно толковать в том смысле, что только в таких семьях нужно видеть большие семейные общины. Писцы ведь не имели единого способа записи и вносили в книги, по-видимому, лишь глав семей; если же глава семьи был стар или вообще нетрудоспособен, записывались взрослые сыновья. Большая семья как социальный институт, таким образом, еще не была поколеблена.

Среди исследователей нет единого мнения по вопросу о времени, к которому следует относить начало разложения больших семейных общин. Так, Л. В. Данилова полагает, что патриархальная семья в Обонежье находилась в стадии распада уже в XV в. М. В. Витов относит период распространения, а возможно, и преобладания малых семей к концу XVII столетия. Главный аргумент Л. В. Даниловой, приводимый ею в поддержку своей точки зрения, состоит в привлечении сведений о развитии своеобразной формы частной собственности – долевого землевладения, при котором крестьянин получал право собственности не на тот или иной конкретный участок земли, а лишь на идеальную долю в деревенском или дворовом владении.

Этот довод был бы и в нашем случае вполне убедительным, если бы удалось доказать достаточно широкое распространение у вепсов той поры названной формы частной собственности, чего пока что сделать не удается. В нашем распоряжении имеется лишь четыре документа, свидетельствующих о существовании подобных отношений в Вытегорском и Андомском погостах и Юксовской волости. Ясно, что даже в количественном отношении число свидетельств не идет в сравнение с обилием такого рода документов в Двинском Поморье, где они впервые были открыты и изучены. Все наличные документы, говорящие о долевом землевладении, происходят из окраинных местностей основной территории расселения вепсов, где данное явление складывалось под прямым воздействием связей с русским крестьянским населением. Кроме того, только в двух из четырех известных документов речь идет о владении долями земельных участков, в остальных ведется спор о долевой собственности на сенокосный участок и мельницу. Наконец, лишь в одном документе говорится о том, что отношения долевого владения установились между членами семьи, в прочих же случаях такие отношения фиксируются между «соседы», «меж своими товарыщи». Нет никаких фактических оснований предполагать, будто разложение семьи зашло настолько далеко, что составители документов считали излишним упоминать о своих родственных связях. Остается лишь признать, что в вепсских погостах долевое землевладение даже в XVII в. (а названные документы относятся к середине и второй половине столетия) широкого распространения не получило, и, следовательно, большая семья продолжала оставаться главной формой семейной организации и в XVII в., и позднее.