Текст книги "Добролюбов"

Автор книги: Владимир Жданов

 
И пусть злодеи затрепещут
И в прахе сгибнут навсегда,
И ярким светом пусть заблещет
Величья русского звезда.
 
 
Вставай же, Русь, на подвиг славы, —
Борьба велика и свята!..
Возьми свое святое право
У подлых рыцарей кнута…
 
 
Она пойдет!.. Она восстанет,
Свйтым сознанием полна,
И целый мир тревожно взглянет
На вольной славы знамена.
 
 
С каким восторгом и волненьем
Твои полки увижу я!
О Русь! с каким благоговеньем
Народы взглянут на тебя,
 
 
Когда, сорвав свои оковы,
Уж не ребенком иль рабом,
А вольным мужем жизни новой
Предстанешь ты пред их судом.
 
 
Тогда республикою стройной,
В величьи благородных чувств,
Могучий, славный и спокойный,
В красе познаний и искусств,
 
 
Глазам Европы изумленной
Предстанет русский исполин,
И на Руси освобожденной
Явится русский гражданин…
 

Вот какие мысли, какие чувства владели в ту пору Добролюбовым. Из этих стихов видно, что идея освобождения родины была близка его кружку. В добролюбовских словах, обращенных к России, как бы воскресло патриотическое воодушевление Белинского, который столь же пламенно мечтал видеть свою родину свободной, счастливой и могучей, идущей впереди прогрессивного человечества.

* * *

К этому времени относится первое политическое выступление Добролюбова, вышло за пределы института. В конце декабря 1854 года он написал сатирические стихи «На 50-летний юбилей Н. И. Греча» и в этих стихах дал волю своему негодованию против реакционеров в Литературе, против булгаринской «Северной пчелы», где подвизался Греч.

Юбилей рептильного литератора не был заурядным мероприятием – его усердно старались раздуть, превратить в общественное событие. К. Полевой в специальной брошюре, посвященной юбилею, называл его празднеством «первым в своем роде в России». В петербургских газетах было напечатано извещение о том, что «государь император, в милостивом внимании к литературным заслугам действительного статского советника Николая Ивановича Греча, высочайше соизволил разрешить отпраздновать пятидесятилетний юбилей полезной его деятельности…»

Добролюбов, конечно, знал об этом: в его сатире есть недвусмысленный намек на расположение «доброго барина» к своему холопу. Больше того, в стихах, посвященных Гречу, мы встречаем – впервые у Добролюбова – прямое обличение самодержца: следуя традиции вольнолюбивых стихов Пушкина и декабристов, молодой поэт, называет здесь Николая I тираном.

В язвительно-насмешливых стихах он вспоминает всю прежнюю деятельность Греча – автора учебников по. грамматике и географии, реакционного писателя и журналиста:

 
…Вы в географии мешали
Восток и Запад меж собой;
Фаддея с Гоголем равняли
Уча словесности родной…
 
 
Вы и историю нам дали,
Чужой издавши перевод[7]7
  Греч издал курс «Всемирной истории» К. Беккера, переведенный с немецкого. Добролюбов познакомился с этим изданием, еще в Нижнем.


[Закрыть],
Где много мест вы пропускали,
Чтобы не знал их наш народ…
 
 
И на позорище журнальном
Вы подвизались много лет:
Кто чище вас – вы звали сальным,
Ложь правдой звали, мраком – свет.
 
 
Заслуг таких не мог, конечно,
Ваш добрый барин позабыть, —
И вот он дал чистосердечно
Свое согласье – вас почтить
 
 
Формально громким юбилеем,
Как генерала подлецов.
«И мы, дескать, ценить умеем
Заслуги преданных рабов!»
 
 
…И рад наш Греч… Но рано, рано
Ты поднял знамя торжества!
Не всем довольно слов тирана,
Чтобы признать твои права!
 

Очевидно, что сатира, посвященная Гречу, не была простой шалостью или остроумной выдумкой, – это было серьезное политическое выступление, направленное против реакционного правительственного мероприятия в литературе, одобренного и поощренного самим Николаем I.

В «секретном» письме Добролюбова Михаилу Благообразову от 18 июня 1855 года, посланном в Нижний с «оказией», мы можем ощутить то настроение, под влиянием которого возникло юбилейное «поздравление» Гречу. Автор вспоминал здесь о том, что Пушкин и Лермонтов в свое время писали острые сатирические стихи. Несомненно, ему хотелось продолжить эту обличительную традицию. Мечта о подвиге во имя общего блага, во имя справедливости с детских лет жила в его сознании (вспомним ранние нижегородские стихи!). Теперь эта мечта принимала реальные очертания. Добролюбову представился случай «отомстить» (по его выражению) одному из самых видных реакционеров, сподвижнику Булгарина, бывшего в свое время злейшим врагом Пушкина и Лермонтова.

В добролюбовских стихах патриотическая мысль сочетается с резким осуждением державного произвола», литературных слуг реакции, врагов «свободы, правды, чести», среди которых названы не только сам Греч, но и его друг «мошенник» Булгарин, и князь Вяземский, и барон Розен, прославившийся нещадным коверканием русского языка, и некоторые безвестные литераторы, группировавшиеся округ «Северной пчелы».

Добролюбов заботился о распространении своего «поздравления» Гречу. По-видимому, с помощью Щеглова он разослал экземпляры стихотворения во многие редакции и самому юбиляру. А. А. Краевскому, редактору «Отечественных записок», стихи были посланы вместе с таким письмом:

«Милостивый государь, Андрей Александрович!

Получивши недавно из Иркутска, стихотворение, написанное в честь Николая Ивановича Греча, и узнавши, что оно уже ходит по Петербургу в рукописях, честь имею сообщить Вам его и просить Вас поместить его в Вашем журнале, чтобы, сделать еще более известными заслуги нашего почтенного грамматика, Ваша известная любовь к просвещению и уважение к Николаю Ивановичу позволяют мне, надеяться, что Вы не откажете в моей просьбе».

Вполне возможно, что подобные издевательские письма были отправлены и в другие редакции. До поры до времени никто не подозревал, что их автором является скромный студент Педагогического института. Но вскоре некоторые товарищи, неосторожно посвященные в это дело Щегловым, проболтались в нескольких домах; имя автора стали называть все чаще, и, наконец, слух дошел до директора. У студентов Добролюбова и Щеглова сделали обыск. При этом у Добролюбова, по его собственному рассказу (в письме, написанном полгода спустя), «не нашли того, чего искали, но; захватили другие бумаги тоже довольно смелого содержания…».. Несколько иначе говорит об этом Шемановский. Согласно его воспоминаниям, вообще отличающимся большой точностью, у Добролюбова были найдены черновики стихотворения на юбилей Греча с помарками и поправками, выдававшими автора; кроме того, у него нашли несколько печатных и переписанных от руки сочинений Герцена, – а по тем временам хранить или распространять произведения революционного эмигранта было не менее опасно, чем писать антиправительственные стихи. У осторожного Щеглова не нашли ничего предосудительного.

Как бы то ни было, но Давыдов пришел в ярость. Добролюбов был арестован, то есть посажен в лазарет, заменявший карцер. Директор устраивал ему допросы, кричал, грозил исключением из института и даже Сибирью. Он заявил, что, как верный слуга государя, обязан донести о своих находках Третьему отделению (так называлась политическая полиция в николаевской империи). Добролюбов понял, что дело принимает серьезный оборот, грозит крушением его планов на будущее, и решил признаться во всем (этот поступок он позднее признавал малодушным). Сделав вид, что он чистосердечно раскаивается, студент представил директору такое рассуждение:

– Я – погибший человек, заслуживший за свое преступление лютую казнь, но на моих руках большая семья; за что же она будет гибнуть? За мое преступление, по русским законам, следует ссылка в Сибирь. Ваше превосходительство имеет возможность наказать меня ссылкой и в то же время не погубить мою семью. Я подам прошение об определении меня в уездные учителя, и вы можете послать меня в какой-нибудь далекий сибирский город; я буду наказан, но моя семья не будет лишена последнего куска хлеба.

Давыдов согласился и принял прошение. Раздувать историю, которая могла бросить тень на весь институт, было не в его интересах. Кроме того, он понимал, что такие студенты, как Добролюбов, служат украшением учебного заведения, явно переживавшего период упадка. Наконец, за Добролюбова хлопотали институтские профессора (прежде всего Срезневский) и влиятельные люди, вроде Сергея Павловича Галахова, сыну которого он давал уроки.

Несколько дней Добролюбова мучили страхом и неизвестностью; он продолжал сидеть в лазарете, куда обычно отправляли провинившихся, студентов – на том основании, что всякий преступивший волю благодетельного начальства не может считаться нормально здоровым человеком и нуждается в исцелении. Однако прошению Давыдов не дал хода, а припрятал его, надеясь, что оно пригодится в будущем: в случае чего поможет держать в руках строптивого и неблагонадёжного студента.

Таким образом, первое политическое выступление Добролюбова завершилось его моральной победой. История с юбилейным «поздравлением» Гречу, послужившая для него, как бы пробой сил в преддверии будущих сражений, на этом, казалось бы, и кончилась. Но не кончилась борьба Добролюбова с Гречем – молодой революционер не сложил оружия и вскоре, выбрав удобный момент, снова с ещё большей силой обрушился на врага.

* * *

18 февраля 1855 года Добролюбов и его друзья считали днем, радостным для России: в этот день умер Николай I, злейший враг русского народа, жандарм Европы, палач Пушкина и Лермонтова, снискавший заслуженную ненависть всех честных русских людей. Студенты Педагогического института, получавшие газеты, с нетерпеливым ожиданием встречали бюллетени, извещавшие о болезни Николая. Шептались по углам и коридорам, вспоминали 14 декабря 1825 года. В один из таких дней в камеру, где жил^: Добролюбов, вбежал студент с криком: «Ванька плачет!» Все высыпали за дверь, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Действительно, Давыдов ходил большими шагами в профессорской комнате, тихо разговаривал с инспектором и беспрестанно утирал глаза платком. Время от времени он громко вскрикивал: «Бедное наше отечество!»

Студенты сразу поняли: Николай умер. После обеда Шемановский вышел на Дворцовую площадь. Здесь в разных местах стояли группами мужчины и хорошо одетые дамы. На площади царствовало молчание. только из одной группы по временам слышался смех оттуда виднелись треугольные шляпы студентов. Шемановский пригляделся к людям, никаких следов слез на лицах не было заметно. К дворцу Подъезжала карета за каретой. В больших окнах дворца виднелись лакей в красных ливреях; они беспрестанно подносили белые платки к глазам, напоминая замашки директора Педагогического института.

Вечером Шемановский встретился с Добролюбовым. Подойдя к своему другу, Добролюбов сказал: «Не хочешь ли прочесть стишки?» – «Твои?» – «Мои». Шемановский взял тетрадь и прочел:

 
По неизменному природному закону,
События, идут обычной чередой:
Один тиран исчез, другой, надел, корону,
И тяготеет вновь тиранство над страной.
 
 
…Да, тридцать лет почти терзал братоубийца
Родную нашу Русь, которой он не знал,
По каплям кровь ее сосал он, кровопийца,
И просвещенье в ней цензурой оковал,
 
 
…Что жизнью свежею цвело я самобытной,
Что гордо шло вперед, неся идеи в мир,
К земле и к небу взор бросая любопытный, —
Он всё ловил, душил, он всё ссылал в Сибирь.
 
 
…И в день всерадостный его внезапной смерти
Сын хочет взять себе его за образец!
Нет, пусть тебя хранят все ангелы и черти,
Но нас не будешь ты тиранить, как отец!
 
 
Пора открыть глаза уснувшему народу,
Пора луч ума блеснуть в глухую ночь,
Событий счастливых естественному. ходу
Пора энергией и силою помочь.
 
 
Не правь же, новый царь, как твой отец ужасный,
Поверь, назло царям, к свободе Русь придет,
Тогда не пощадят тирана род несчастный,
И будет без царей блаженствовать народ.
 

– Ну что? – спросил Добролюбов, когда Шемановский кончил чтение.

– По-моему, хорошо, – ответил тот – Только зачем ты предрекаешь, что тиранство будет тяготеть над нами по-прежнему? Ведь, по слухам, новый царь, хоть и пьяница, но человек с хорошим сердцем.

– Дело не в том, какой он человек, а дело в том, что он царь, – уверенно заявил Добролюбов.

Шемановский, из воспоминаний которого заимствован этот рассказ, свидетельствует, что политические стихи Добролюбова в рукописях ходили по Петербургу. Товарищи их переписывали, разносили по своим знакомым, И, таким образом, они широко распространялись. Эти стихи говорят о том, что их автор был убежденным противником самодержавия, считал неизбежной и необходимой борьбу с деспотическим строем. Призывая «энергией и силой» помочь естественному ходу событий, он напоминал о том, что тридцать лет назад, после смерти царя Александра I, началось восстание декабристов, приуроченное к тому моменту, когда «один тиран исчез», а другой еще не успел надеть корону.

Спустя три дня после смерти Николая I Добролюбов прочел в газете «Северная пчела» статью ненавистного ему Греча, начинавшуюся словами: «Плачь, русская земля! Не стало у тебя отца». Глубоко возмущенный этим бесстыдным восхвалением покойного тирана, Добролюбов в тот же день написал гневный ответ на статью Греча. Он начал свое письмо так: «Милостивый государь! Вы, конечно, не стоите того, чтобы порядочный человек стал отвечать вам. Но мое негодование при чтении вашей статьи в «Северной пчеле» о смерти Николая Павловича было так сильно, что я решаюсь позабыть на Несколько минут то глубокое презрение, какое всегда питал к вам, и унизиться до того, чтобы писать к вам, имея, впрочем, в виду не столько вас, сколько самое правительство, возбуждающее появление подобных статеек».

В ответ на слова Греча о «правосудии» царя Добролюбов указывал, что при нем «награждалось чинами самое отвратительное подличанье, возвышались казнокрады и люди, торгующие самыми священными чувства ми человека. Знают это правосудие, продолжал Добролюбов, – и те многие благородные мученики, которые за святое увлечение благом России, за дерзновенное обнаружение в себе сознания человеческого достоинства терзаются теперь в рудниках или изнывают на поселении в пустынной Сибири».

В письме саркастически высмеивались попытки Греча прославить «благочестие» царя, его «народолюбие», «великодушие». «Пожалуй, можно сказать, – писал Добролюбов, – что он любил народ, как паук любит муху, попавшуюся к нему в паутину, потому что он высасывал из» него кровь… как тюремщик любит арестантов, без которых ему самому некуда было бы деваться…» В течение, тридцати лет самодержец подавлял прогрессивные стремления русского общества. Он «объявил преступлением, – говорилось в письме, – всякое проявление самосознания, всякую светлую мысль о благе и справедливости, всякое покушение защищать собственную, честь против подавляющего тиранства и насилия…»

Добролюбов иронизировал, разоблачал, негодовал. Постепенно письмо, обращенное к Гречу, становилось революционной прокламацией, острым памфлетом на николаевское царствование и на самого Николая I. В нем кипело благородное возмущение человека, охваченного ненавистью к царю-деспоту и к прославляющим его ничтожествам. В то же время оно было согрето искренней любовью к страдающему, закованному в кандалы народу. Письмо было насыщено фактами, историческими примерами, что придавало доводам автора неотразимую убедительность. Политическая непримиримость в оценке крепостнического режима, сдержанно-страстные интонации, ясность и сила мысли – все это живо напоминало о Белинском, о письме его к Гоголю. Характерны и стилистические приемы памфлета, идущие, от Белинского (например, прямое обращение к адресату: «Знайте же, что для русского мужика царь есть отвлеченное понятие…»). Несомненно, что автор памфлета хорошо знал письмо к Гоголю, этот выдающийся документ революционной пропаганды, и сознательно стремился следовать ему не только в манере изложения, но и по существу: он касался многих вопросов, которые были затронуты Белинским. Так, почти дословно повторяя мысль, выраженную в письме к Гоголю, он писал, что «православная церковь и деспотизм взаимно поддерживают друг друга; эта круговая порука очень понятна».

Добролюбов и не скрывал своей близости к Белинскому, к завещанным им революционным традициям. Закончив письмо, он поставил под ним подпись:

«Анастасий Белинский». Имя Анастасий по-гречески значило – воскресший. Отсюда можно заключить, что автор письма не только хотел напомнить врагам грозное для них имя Белинского, он хотел сказать, что Белинский жив, что его революционное дело продолжает новое поколение борцов, которое в новых условиях будет действовать с непримиримостью, достойной своего учителя.

Через несколько дней Греч получил по городской почте письмо «воскресшего Белинского». Смертельно перепуганный, он немедленно переслал эту «ужаснейшую якобинскую статью» Л. В. Дубельту – управляющему III отделением. Жандармы всполошились и начали энергичные поиски автора. Сначала его пытались обнаружить в литературных кругах. В одной из относящихся к этому времени бумаг Дубельта высказано такое предположение: «…он должен быть не из дюжинных писателей, пишет резко и, по моему мнению, человек бессовестный, но по дерзости и правилам человек весьма опасный и не удивлюсь, если он свою статью пошлет для напечатания в Лондон, в типографию Герцена». Затем автора опасного письма начали искать среди студенчества, в частности III отделение затребовало и получило образцы почерков от 800. студентов Медико-хирургической академии. Однако и эта мера ни к чему не привела и через некоторое время, жандармы были вынуждены отказаться от дальнейших поисков.

Письмо «воскресшего Белинского» много лет пролежало в архивах III отделения[8]8
  Письмо обнаружено в 1950 году Б. П. Кузьминым вместе с другими документами опубликовано им в «Литературном наследстве» (1951, т. 57).


[Закрыть] и не получило распространения. Но можно почти уверенно сказать, что по замыслу автора оно было предназначено, не только для одного Греча. Вряд ли Добролюбов стал бы заботиться о литературной отделке письма, прибегать к образным сравнениям, обогащать свой текст народными выражениями, пословицами, историческими параллелями (например, сопоставление Николая I с Карлом XII и Наполеоном), если бы он думал, что его читателей будет только один человек – столь презираемый им издатель «Северной пчелы». Скорее всего Он рассчитывал на гораздо более; широкую аудиторию (вспомним» что написанные двумя месяцами раньше стихи на юбилей того же Греча были разосланы во многие редакции), но по неизвестным причинам не сумел распространить свое произведение. Единственный дошедший до нас экземпляр памфлета написан не рукой Добролюбова (видимо, по конспиративным соображениям он поручил переписать текст кому-то из надежных товарищей), однако авторство его не вызывает сомнений: оно подтверждается и анализом материалов письма, которые Добролюбов немного позднее сам же использовал в рукописной газете «Слухи» и в дневниковых записях, и наличием стилистических оборотов, характерных для Добролюбова, и сопоставлением документа с предыдущим выступлением того же автора против Греча (о его «комическом, осмеянном» юбилее дважды упомянуто в письме), и, наконец, тем обстоятельством, что в одном из номеров «Слухов» (от 12 октября 1855 года) Добролюбов сам сослался на письмо «воскресшего Белинского» и даже привел из него цитату.

Ранний политический памфлет Добролюбова исключительно важен для характеристики его идейного развития. Вместе со стихами и другими произведениями середины 50-х годов он наглядно показывает, что еще задолго до окончания института сформировались революционные взгляды будущего критика, отличавшиеся уже тогда необычайной зрелостью и глубиной.

VII. «ВЕЛИКИЕ ВОПРОСЫ»

обролюбов продолжал напряженно работать, усиленно занимаясь самообразованием; Он много читал, углубляясь в самые различные области знания, изучал языки, особенно французский, давал частные уроки – для заработка. Поглощенный трудами, он старался забыть о своих горестях, о недавних утратах. В феврале 1855 года он писал тетке: «До сих пор я тоскую, мрачно тоскую, если только шумной, кипучей, лихорадочной деятельностью не заглушаю тяжелых своих мыслей…»

К этой тоске прибавлялась тревога за малолетних сестер и братьев, которых приютили чужие люди. Весной ему сообщили о смерти сестры Юлии, жившей в Нижнем в семье Трубецких.

В течение мая и половины июня продолжались экзамены. Добролюбов по всем предметам получил высший бал– пятерку, а по языкам – четыре с половиной. Директор сам поздравил его с переходом на третий курс.

К этому времени Добролюбов, давно освободившийся от религиозных представлений, уже твердо стоял на атеистических позициях. Об этом наглядно свидетельствуют его стихи, особенно большое стихотворение «Царь Николай просил у бога», в котором дана, острая сатира и на царя и на слепую веру в бога, а сам бог изображен как оплот темноты и невежества.

Институт сковывал его силы, мешал развиваться его таланту литератора, темпераменту публициста-трибуна. Но и в этих условиях он сумел найти для себя живое дело: он писал политические стихи, вёл пропагандистскую работу среди товарищей, наконец, с начала нового учебного года он решил выпускать рукописную газету, явившуюся, по существу, органом добролюбовского кружка.

Студенты, вернувшиеся после каникул, нашли Добролюбова окрепшим за лето, полным энергии. Уже к первой встрече друзей, участников кружка, он приготовил им сюрприз – первый номер рукописной газеты. Шемановский, Сциборский и другие студенты с интересом брали в руки сложенный вдвое листок бумаги, исписанный со всех сторон. Сверху крупными буквами было старательно выведено чернилами: «Слухи». Ниже следовало пояснение: «Газета литературная, анекдотическая и только отчасти политическая». В левом верхнем углу стояла дата – «1 сентября 1855 года».

Издатель и автор обещал своим читателям заносить на страницы газеты только те слухи, в которых отражается действительное настроение людей, проявляющееся не в печати, не в «учено-литературных канцеляриях», а в частной жизни; «Чем более подслушаем мы этаких откровенных рассуждений, рассказов, отдельных мыслей и впечатлений, тем яснее нам будет истинный дух народа, тем понятнее будут его стремления, его чувства, тем полнее и осязательнее представится нам картина народной жизни». Далее Добролюбов выражал надежду, что отдельные факты, наблюдениям и слухи дадут повод для важных обобщений, «приведут умного человека к открытию какой-нибудь хронической болезни» в русской жизни.

Взяв на себя такие задачи, Добролюбов; конечно, понимал, с какими трудностями связано их осуществление. В обстановке того времени писать на темы, которых не могла касаться легальная пресса, значило прежде всего твердо заявить себя противником официальной точки зрения. Собирать «слухи», правдиво отражающие мнение народа, значило стать сторонником враждебного правительству, лагеря, то есть подвергнуть себя серьезному риску. Добролюбов помнил об этом. Приглашая читателей, истинно любящих свое отечество, помогать его газете, он писал в первом номере «Слухов»:

«Дело, которое мы начинаем, легкое само по себе, становится трудным и даже опасным по своим последствиям. Мы хотим быть беспристрастными, сообщать своим читателям все, что только услышим. А ведь мало ли что говорят… Заочно и про царя говорят, а писать про него еще никто не писал безнаказанно… Таким образом, благоразумный читатель видит, что одно средство спасти нас и нашу газету – молчание. Пусть потомство оценит нас, – мы не хотим громкой славы в настоящем, и в этом отношении девизом нашим будут слова поэта:

 
Пишу не для мгновенной славы,
Для развлеченья, для забавы,
Для милых, искренних друзей,
Для памяти минувших дней…»
 

Из этих слов видно, что Добролюбов придавал большое значение своему начинанию.

«Слухи» поражают серьезностью своего содержания, зрелостью политической мысли, резкостью и прямотой в оценке таких вещей, которые вообще не подлежали обсуждению в крепостнической России. Каждый номер газеты мог легко привести Добролюбова в Сибирь. Угнетение народа, крепостное право, реакционный режим самодержавия» личность и поступки самого царя, произвол царской администрации, гнет цензуры – вот главные темы, поднимавшиеся на страницах «Слухов». Это были самые острые вопросы, волновавшие тогда передовых русских людей. Но только немногие в ту пору решились бы, подобно Добролюбову, запечатлеть на бумаге свои тайные мысли и чувства. Недаром писал он в первом номере «Слухов»: «Пусть потомство оценит нас…»

Второй номер газеты, вышедший в ближайший понедельник, Добролюбов посвятил рассказу о торжественной церемонии в Петербурге по случаю «именин имеющего быть помазанным от господа царя нашего Александра Николаевича». В своем ироническом описании Добролюбов показал себя мастером политического фельетона:

«…От Аничкова дворца до Невской лавры стояла по обеим сторонам улицы длинная шеренга конных воинов… С девяти часов собрались толпы народа… На балконах и из окон были… вывешены ковры, платки, старые одеяла, халаты и пр. т. п. в знак того, что всем жертвует русский народ ради царя своего. В половине одиннадцатого показался он из Аничкова дворца на рыжем коне, в красных штанах, в казацком костюме… Впереди всего царского поезда ехал церемониймейстер и несколько гусар, приказывавших всему собравшемуся народу снимать шапки и кричать «ура»… Блеск торжества еще более возвышался духовною процессиею с образами и хоругвями. Говорили, что сам государь хотел нести образ, но почему-то это не исполнилось: может быть, он побоялся упасть под тяжестью креста, а может быть, опасался скомпрометировать себя перед важными людьми, сделавшись носильщиком досок. Как бы то ни было, народ проводил его приличным воззванием на татарском языке до Невской лавры, и здесь, у врат этого рая, стали синие и серые херувимы, воспрещавшие профанам лицезрение царское. Только звезды и звездочки пошли во врата святой лавры, и таким образом явилось там настоящее царство небесное. К сожалению, солнца правды там не было…»

В заключение автор фельетона рассказывал, как в лавре царя встретили петербургские портные-немцы и один из них произнес на ломаном языке речь, до того умилившую державного именинника, что он пообещал оратору какую-то важную должность: «одни говорят – в ведомстве православного исповедания, а другие – в министерстве народного просвещения. Последнее – вероятнее», – саркастически прибавляет Добролюбов.

Но еще больше, чем новому царю, в «Слухах» доставалось «незабвенному» Николаю I: ему посвящены целых три номера газеты. Стремясь вплести несколько свежих листков «в кровавый венок славы» этого «ужасного тирана», Добролюбов с поразительной осведомленностью изложил множество эпизодов из истории его бесславного царствования (некоторых эпизодов он уже касался в письме «воскресшего Белинского»). Здесь и выходки самодержца во время пребывания его за границей, например в Австрии, где царь – эта трехаршинная колонна со звериной физиономией – лично разгонял народ, собравшийся перед резиденцией австрийского императора; здесь и преследования Пушкина; и ханжеский разговор с молодым поэтом Полежаевым, которого Николай поцеловал в лоб перед тем, как сослать в солдаты; и гнусная расправа с декабристами; и разгул служебного грабительства, никогда еще не достигавшего таких размеров, как в последние годы «благословенного» царствования Николая Павловича. «Мы могли бы привести сотни поразительных примеров, – говорится об этом в «Слухах», – Но думаем, что лучше будет представить их впоследствии в некоторой системе, и для того просим читателей припомнить то, что случалось им видеть или слышать об этом, и сообщить в редакцию…»

В одном из номеров «Слухов» Добролюбов писал о Николае I: «Не лист, не два, а несколько томов можно наполнить рассказами его ужасных, отвратительных деяний. Каждое имя из приближенных к нему людей давно уже сделалось символом низости, грубости, воровства, невежества… А сколько произвола, сколько неуважения даже к тем правилам, которые им самим поставлены!..»

Все написанное Добролюбовым по поводу николаевского царствования проникнуто горячей ненавистью к деспотизму, болью за страдания народа.

С напряженном вниманием ловил Добролюбов слухи о малейших проявлениях: недовольства и протеста, в особенности среди крепостного крестьянства.

На него произвело громадное впечатление известие о волнениях и мятежах на Украине; он посвятил им два номера «Слухов» и стихи, озаглавленные «К Розенталю». В этих стихах, проникнутых революционной мыслью, Добролюбов писал:

 
Пусть гибнешь ты для страждущего света
И гибнешь, замысла святого не свершив,
Но верь – речам твоим не сгибнуть без ответа,
Вся Русь откликнется на звучный твой призыв.
Бронею истины, щитом любви одета,
Мечом свободы руку ополчив,
Она пойдет на внутренних врагов
И отомстит, им горько за рабов!..
 

Это стихотворение было помещено в «Слухах»; в специальном примечании разъяснялось, что оно «имеет современный интерес» и внушено «одним из самых важных, животрепещущих вопросов современной жизни русского общества. Этот вопрос – уничтожение крепостного состояния, столь постыдного для европейского государства…»

Действительно, это был самый острый вопрос того времени. Добролюбов решал его как революционный демократ, как выразитель интересов многомиллионных масс русского крестьянства. В третьем номере «Слухов» 11 сентября 1855 года он писал:

«Нужно сломать все гнилое здание нынешней администрации, и здесь, чтобы уронить верхнюю, массу, нужно только расшатать, растрясти основание. Если основание составляет низший класс народа, нужно действовать на него, раскрывать ему глаза на настоящее положение дел, возбуждать в нем спящие от века богатырским сном силы души, внушать ему понятия о достоинстве человека, об истинном добре и зле, о естественных правах и обязанностях. И только лишь проснется да повернется русский человек – стремглав полетит в бездну усевшаяся на нем немецкая аристократия, как бы ни скрывалась она под русскими фамилиями».

Эти слова не оставляют сомнения в том, какие мысли зрели в уме Добролюбова. Уверенный в богатырских силах народа, он видел свою задачу в том, чтобы всеми средствами вызывать к жизни эти скрытые силы, будить людей, убеждать их в необходимости и неизбежности борьбы против «внутренний врагов», против «немецкой аристократии» (Добролюбов намекал на немецкое происхождение династии Романовых).

В «Слухах» рассказывалось о жизни и трагической гибели Полежаева на основе материалов книги Герцена «Тюрьма и ссылка». Попутно Добролюбов сообщал читателям о большом успехе за рубежом произведений великого эмигранта и обещал посвятить «несколько статей обозрению его заграничной деятельности» (обещание это осталось невыполненным).

Отдельную статью посвятил издатель «Слухов» политической лирике Пушкина. В то время, в середине 50-х годов, пушкинские вольнолюбивые стихи звучали так же призывно, так же волновали сердца, как и в годы своего появления. Герцен печатал в «Полярной звезде» «Вольность», «Кинжал», «Послание в Сибирь», эпиграммы на Александра I, на Аракчеева и другие стихи, до тех пор распространявшиеся только в списках. Добролюбов, подобно Герцену, также собирал и помещал в «Слухах» запретные пушкинские строки. Он писал здесь: «По рукам до сих пор много ходит произведений Пушкина, которые показывают нам свежего, энергического, свободного поэта…» Перечислив несколько революционных стихотворений и среди них «Мою родословную», Добролюбов с сожалением отмечал: «Говорят, что есть еще несколько насмешливых стихотворений, писанных им в 20-х годах. Но мы не знаем даже названий их…»