Текст книги "Добролюбов"

Автор книги: Владимир Жданов

XV. В ОЖИДАНИИ РЕВОЛЮЦИИ

юди, близко стоявшие к редакции «Современника», с удивлением говорили о громадном трудолюбии и неиссякаемой энергии Добролюбова. Казалось, он не знал утомления. Жажда деятельности была у него поистине неиссякаема. Никто не мог понять, когда он успевал прочитывать все русские и иностранные газеты и журналы, все новые книги, множество рукописей, которые поступали в редакцию. По словам А. Я. Панаевой, он всегда прочитывал рукопись к тому дню, который назначал. И автору, даже если он был безвестен и молод, Не нужно было по нескольку раз являться в редакцию за ответом.

Сохранилось свидетельство одного из таких начинающих авторов о том, как встретил его Добролюбов в редакции «Современника». Студент духовной академии М. Антонович, впоследствии ставший известным публицистом, однажды принес в редакцию большую статью – первое свое произведение. С трепетом ждал он ответа. И вот ответ пришел. «Не читая его, – вспоминает Антонович, – я прежде всего бросился на подпись: оказалось, ответ подписан Добролюбовым. Я так и замер от опасений и страха: такой неумолимый, строгий судья, такой беспощадный критик – наверное, погибло мое первое писательское создание. Мои опасения оправдались. Добролюбов писал, что статья никоим образом не может быть напечатана, хотя в ней есть места недурные…и в заключение приглашал меня явиться к нему…

В лихорадочном волнении и колебании между страхом и надеждою я отправился к Добролюбову. Он принял меня без всяких церемоний и чрезвычайно запросто, как будто давнишнего короткого знакомого или товарища. Самым простодушным, даже приятельским тоном он сказал мне, что моя статья есть махинище более трех печатных листов, что… обычным, заурядным читателям она не под силу и не будет для них интересна… Затем он участливо стал расспрашивать меня о моем внешнем положении, о моих планах и намерениях. Он убеждал меня не смущаться не совсем удачной первой пробой и продолжать писать для печати».

В дальнейшем Добролюбов подсказывал начинающему литератору темы для статей, снабжал его книгами, в частности сочинениями Фейербаха, вел с ним разговоры о предметах, касающихся самых различных областей знания и жизни. «Очевидно, эти разговоры были для меня чем-то вроде экзамена», – замечает по этому поводу Антонович, до конца жизни сохранивший глубокое уважение к Добролюбову.

На беседы с авторами, чтение и обработку рукописей, правку корректур уходил весь редакционный день Добролюбова. Только вечером он принимался за свои статьи и писал до глубокой ночи, до утра, а нередко и вовсе не ложился спать. По словам Чернышевского, его «надобно было удерживать от работы». В конце концов громадное напряжение не могло не сказаться на его здоровье; несомненно, что еще институтский режим и недоедание нанесли ему серьезный ущерб. Непосильный труд привел к дальнейшему ослаблению организма; он почувствовал себя больным. Врачи, лечившие Николая Александровича, считали, что у него началась золотуха.

Надо было лечиться, и летом 1858 года Добролюбов отправился в Старую Руссу, городок Новгородской губернии, славившийся своими лечебными грязями. Здесь собралось довольно обширное и веселое общество, но Добролюбов почти не соприкасался с ним. «Приезжих на воды здесь очень много, и все очень веселятся, кроме, впрочем, меня». Однако чувство юмора его не покидало никогда, и он так изобразил свое лечение в шутливом стихотворном письме к С. П. Галахову:

 
Я лечуся
В Старой Руссе
От болезни.
Но, – хоть тресни,
Золотуха,
Точно муха,
Так пристала,
Что ей мало
Ванн соленых,
Кипяченых;
Нужны грязи…
 

Несмотря на этот шутливый тон, он чувствовал себя в моральном отношении очень плохо. Как раз во время полуторамесячного пребывания в Старой Руссе Добролюбов испытал приступы пессимизма, разочарования в собственных силах.

«Мне горько признаться Вам, – писал он одной нижегородской знакомой, – что я чувствую постоянное недовольство самим собой, и стыд своего бессилия и малодушия… я чувствую совершенное отсутствие в себе тех нравственных сил, которые необходимы для поддержки умственного превосходства». Он перестал верить в себя, в свою работу, так необходимую для общества: «Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесплодно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний… Поэтому я не дорожу своими трудами, не подписываю их, и очень рад, что их никто не читает…» Тогда же он писал Златовратскому, что скоро прекратит свою «бестолковую деятельность» по литературной части и посвятит себя скромному педагогическому труду где-нибудь вдали от Петербурга.

Разумеется, все это говорилось под впечатлением минутного настроения. Несправедливость его по отношению к самому себе была настолько очевидна, что это хорошо видели даже люди, к которым обращался со своими жалобами Добролюбов, а они были весьма далеки от настоящего понимания «юноши-гения» (так назвал его Некрасов). И для нас существенны не слова самообличения, на которые он иной раз бывал так щедр, а мысли, свидетельствующие о том, что даже лучшие русские люди, отличавшиеся стойкостью характера и убеждений, испытывали по временам мучительные сомнения перед лицом враждебной стихии, перед лицом крепостничества, наложившего свой отпечаток на всю тогдашнюю жизнь.

Друзья Добролюбова, разбросанные по разным городам, сообщали ему невеселые новости. От Вани Бордюгова он узнавал, как «тяжело и грустно» в Москве, от Паржницкого – то же самое о Казани. Михаил Иванович Шемановский присылал отчаянные письма из Ковно, где он преподавал в гимназии. 12 сентября Добролюбов ответил ему большим письмом, которое начиналось так:

«Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно. Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего или способного к мысли не встречал ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения…»

Дальше Добролюбов говорил о вялости своих сверстников, о той «мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми…». Он объяснял эту «тишину» тем, что «на нас всех» легла «мертвенная апатия русского крепостного народа». Таким образом, Добролюбов связывал настроение передовой демократической интеллигенции с настроением угнетенных масс крепостного крестьянства. Как истинный патриот, он скорбел при мысли о недостатке революционности в массах: ему начинало иногда казаться, что крестьянство не способно к решительному выступлению против властей.

Однако это настроение безнадежности недолго владело Добролюбовым. Оно быстро сменилось его обычной твердой верой в лучшее будущее, верой в себя, в свои силы и способность принести пользу людям. Уже в следующем году он по-прежнему полон надежд на возможность и близость крестьянской революции. В это время он пишет друзьям письма, полные горячих призывов к деятельности. Шемановского он теперь убеждает отказаться от мрачных мыслей и бодро готовиться к большим событиям. Пламенным агитатором он выступает и в своих журнальных статьях, звучащих подобно ударам набата. Обращаясь к людям своего поколения, он стремится пробудить их сознание, внушить им веру в неизбежность борьбы, сплотить их ряды.

И. С. Тургенев

Н. А. Добролюбов. Фотография 1860 года.

* * *

Лечение в Старой Руссе принесло некоторую пользу. В августе Добролюбов вернулся в Петербург окрепший и отдохнувший. Но условия его столичной жизни были крайне неблагоприятны. Он снимал плохую квартиру на Фонтанке (дом № 38), питался кое-как в дешевом ресторане, да и на это у него не всегда хватало времени. Часто ему приносили домой холодный и скверный обед, после которого он чувствовал боли в желудке. Друзья его некоторое время ничего не знали о том, как он живет.

В конце лета он несколько раз бывал на даче у Некрасова, где собирались все сотрудники «Современника». За обеденным столом вместе с ним сидели Некрасов, Тургенев, Анненков, Григорович, Панаев. Обычно Добролюбов не принимал участия в общей оживленной беседе. Он внимательно слушал, и на серьезном, спокойном лице нельзя было прочесть, какое впечатление производят на него те или иные разговоры. После обеда он обычно обсуждал с Некрасовым планы ближайших номеров журнала.

Однажды Авдотья Яковлевна Панаева с сестрой и племянницами повели его в лес за грибами. Оказалось, что он никогда прежде не собирал грибов, и по близорукости не мог найти ни одного. Дамы потешались над тем, как он чуть не разбил очки о сучок и не заметил огромного красного гриба, около которого стоял. Добролюбов и сам все время шутил, уверяя, что постарается вскоре сделаться самым завзятым грибником…

Как-то раз Некрасов побывал у Добролюбова на Фонтанке и был поражен его сырой квартирой с обвалившейся, грязной штукатуркой, с дрянной хозяйской меблировкой, с полным отсутствием удобств и уюта. Некрасов сразу же поехал к Чернышевскому; он вошел к нему со словами:

– Я сейчас был у Добролюбова, я не представлял себе, как он живет. Так жить нельзя, надобно приискать ему другую квартиру. Неужели вы не могли сказать мне об этом раньше?

Чернышевский смутился: он много раз бывал в сырой квартире своего друга, но никогда не обращал внимания на ее недостатки.

Через два-три дня Добролюбов уже расстался с жилищем на Фонтанке. Некрасов подыскал для него и привел в порядок две комнаты рядом со своей квартирой на Литейном проспекте, угол Бассейной. Здесь же помещалась и редакция «Современника». Для удобства пробили дверь, и Добролюбов фактически стал жить в одной квартире с Некрасовым, попав, таким образом, на «литературное подворье» (так называли этот дом, где постоянно толклись литераторы).

Теперь его быт во многом упорядочился. Большую часть времени он проводил у Некрасова, который горячо любил своего молодого сотрудника. Утром, когда все еще спали, Добролюбов приходил пить чай в обществе Авдотьи Яковлевны, рано встававшей. Она заставляла его как можно больше есть и ужасалась, когда он являлся к чаю позеленевший, прямо после бессонной ночи, проведенной за письменным столом. К этому же часу нередко приходил сюда и Чернышевский – специально для того, чтобы без помех поговорить с Добролюбовым.

Обедал он обычно вместе с Панаевыми и Некрасовым, за исключением тех дней, когда ему нельзя было оторваться от срочной работы; в этих случаях Авдотья Яковлевна посылала ему обед. Она вообще много заботилась о Добролюбове. Позднее, когда он выписал к себе из Нижнего маленьких братьев – сначала девятилетнего Володю, а потом и Ваню, – ей пришлось немало заниматься их воспитанием.

Днем и после обеда Добролюбов также постоянно бывал у Некрасова. Они занимались редакционной работой – чтением рукописей, корректурами, говорили о делах журнала, составляли планы номеров. По словам Чернышевского, «они любили работать вместе, советуясь между собою, помогая друг другу».

Старые сотрудники «Современника» с некоторым удивлением смотрели на привязанность Некрасова к молодому критику. Тургенев, одно время бывавший здесь почти каждый день; как свой человек, ходил за Некрасовым по пятам, явно ревнуя его к Добролюбову. Он относился к молодому критику неприязненно и свысока. Как-то раз, пригласив всех находившихся в редакции литераторов к себе на обед, Тургенев повернулся в сторону Добролюбова и сказал:

– Приходите и вы, молодой человек.

Разумеется, после такого приглашения он не пошел. Тургенев еще не раз делал попытки зазвать его к себе, но Добролюбов упорно уклонялся, чем немало удивлял прославленного писателя. Сначала Тургенев объяснял это семинарской застенчивостью, боязнью попасть в непривычное аристократическое общество. Потом он понял, что дело было совсем не в этом: Добролюбов не боялся, а скорее презирал аристократов.

Заметно уязвленный равнодушием Добролюбова, Тургенев стал внимательнее относиться к нему, пытался заводить с ним разговоры. Хотя эти разговоры по-прежнему не клеились и Добролюбов старался избегать их, однако Тургенев почувствовал в конце концов, что перед ним человек незаурядный по умственному развитию и образованности.

«Между сотрудниками «Современника» Тургенев был, бесспорно, самый начитанный, но с появлением Чернышевского и Добролюбова он увидел, что эти люди посерьезнее его знакомы с иностранной литературой.

Тургенев сам сказал Некрасову, когда побеседовал с Добролюбовым:

– Меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив школьную скамью, мог так основательно ознакомиться с хорошими иностранными сочинениями? И какая чертовская память!

– Я тебе говорил, что у него замечательная голова! – отвечал Некрасов. – Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием и образованием! Это, брат, русский самородок… утешительный факт, который показывает силу русского ума, несмотря на все неблагоприятные общественные условия жизни. Через десять лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский».

Этот рассказ А. Я. Панаевой верно передает общий характер взаимоотношений между главными деятелями «Современника».

* * *

К концу 50-х годов, по мере назревания революционной ситуации в стране, голос Добролюбова звучал все громче и громче. Усиление крестьянского движения, рост недовольства в народных массах, с одной стороны, подготовка правительством куцей крестьянской реформы, отвечавшей помещичьим интересам, – с другой, позволяли надеяться на близость крестьянской революции, которая, – по мысли руководителей «Современника», – должна была смести с лица земли режим крепостного угнетения.

Общественная атмосфера все более накалялась. Характеризуя политическую обстановку в России тех лет, В. И. Ленин указывал: «Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян… – при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной».

Мысль о неизбежном приближении грозных событий владела в то время умами многих. Характерное свидетельство об этом сохранилось в письме Герцена. В августе 1861 года он писал одному из своих корреспондентов: «Вы меня предостерегаете, что социальные идеи, о которых я говорю, начнут осуществляться через 1 000 лет. Вычисление выше не имеет фактического основания, и вы его сделали шутя… Мне кажется, что вы принимаете петербургское, правительство за чрезвычайно прочное, и строите на нем систему улучшений и прогресса, а оно не простоит десяти лет, если пойдет путем флигель-адъютантских митральес, польских учреждений на монгольский манер и пр.»

Добролюбов, как и Чернышевский, хорошо понимал, что подготовка революционного выступления связана с необходимостью создать подпольную организацию, которая могла бы осуществлять руководство стихийным народным движением в стране. Этот вопрос с неизбежностью возникал перед лучшими русскими людьми, решившими посвятить себя «святому делу» – борьбе за освобождение народа.

Многочисленные косвенные данные, а также опубликованные в последние годы материалы позволяют утверждать, что на рубеже 60-х годов в России начала складываться такая организация. Ее центром, ядром был руководящий кружок «Современника» во главе с Чернышевским и Добролюбовым. Они опирались на группу передовых людей, собравшихся вокруг журнала, и вместе с ними стремились распространить свое влияние в различных кругах русского общества.

Среди деятелей «Современника», отличавшихся своей преданностью народному делу, надо назвать видных публицистов Н. В. Шелгунова и М. А. Антоновича, поэта М. Л. Михайлова, офицеров Владимира и Николая Обручевых, братьев Серно-Соловьевичей, Александра и Николая. Второй из них, публицист и поэт, являлся одним из организаторов тайного общества «Земля к воля» (1862). Арестованный в один день с Чернышевским, Николай Серно-Соловьевич был сослан на вечное поселение в Сибирь, где и погиб.

Видным участником революционного движения был Владимир Александрович Обручев, выступавший как публицист на страницах «Современника». Осенью 1861 года его арестовали и приговорили к каторжным работам.

Профессор академии Генерального штаба Николай Николаевич Обручев также был тесно связан с Добролюбовым и находился в. переписке с «лондонскими пропагандистами». В то же время он участвовал в подготовке революционных прокламаций и был одним из тех лиц, через которых Добролюбов и Чернышевский осуществляли свою связь с военными кругами в Петербурге. Будучи за границей, Добролюбов переписывался и встречался с Обручевым. Его подпись появилась под некрологом, извещавшим о смерти Добролюбова, – она стояла рядом с подписями Чернышевского, Некрасова и Панаева.

Еще более тесной была дружба Добролюбова с Михаилом Ларионовичем Михайловым, одним из главных деятелей революционного подполья. Известный поэт и переводчик западноевропейской прогрессивной поэзии, талантливый публицист и критик, страстно выступавший в защиту идейности искусства, Михайлов был активным сотрудником «Современника»; с 1860 года он руководил в журнале отделом иностранной литературы. В то же время Михайлов вел большую конспиративную работу. Во время поездок за границу ему случалось встречаться в Лондоне с Герценом и Огаревым, и вряд ли можно сомневаться в том, что эти встречи носили политический характер. Вместе с Шелгуновым Михайлов написал, тайно напечатал, а затем распространил революционные прокламации «К солдатам» и «К молодому поколению», содержавшие прямой призыв к вооруженному восстанию против самодержавия.

Добролюбов, конечно, не мог не знать об этой стороне деятельности Михайлова (хотя не сохранилось прямых свидетельств об их подпольных связях). Ведь Чернышевский назвал его лучшим другом Добролюбова, указывая на их идейную близость, а в то же время известно, что даже люди, несравненно более далекие Михайлову, были прекрасно осведомлены о его готовности вступить в открытую борьбу с самодержавием, о его вере в близость народной революции. Один из современников рассказывает о Михайлове: «Голос его слегка дрожал, когда он говорил, что народ просыпается, прозревает, и скоро нужно ждать дня, когда он поднимется и «растопчет многоглавую гидру» (подлинные слова его)».

В воспоминаниях другого мемуариста мы находим рассказ о том, как Михайлов, связанный со студенческими кругами, встретил царский манифест 19 февраля 1861 года, провозгласивший так называемое «освобождение» крестьян. В день опубликования манифеста на квартире у Е. П. Михаэлиса (брата Л. П. Шелгуновой) Михайлов вместе с группой студентов «читали вслух текст манифеста и потом все начали его разбирать по косточкам. Никого он не удовлетворял… Ждали совсем не того, не только по

форме, но и по существу. Сильнее и ядовитее всех говорил Михайлов. Он прямо называл это ловушкой и обманом и не предвидел для крестьян ничего, кроме новой формы закрепощения. Тут – в первый раз – тон и содержание его протестов показывали, что этот человек уже «сжег свои корабли»; но и раньше я догадывался, что его считают прикосновенным революционной организации, после его поездки за границу, в Лондон»[16]16
  П. Д. Боборыкин. За полвека. М. – Л., 1929, стр. 173


[Закрыть].

Таким остался Михайлов в памяти современников: непримиримым, убежденным, «сжегшим корабли». И то, о чем лишь догадывался Боборыкин, безусловно во всех подробностях было известно Добролюбову.

Озабоченный формированием «революционной партии» 60-х годов, Добролюбов активно искал единомышленников и союзников, завязывал связи в военных кругах, в среде студенчества, между поляками, жившими в Петербурге (в эти годы назревало известное польское восстание, позднее жестоко подавленное царским правительством). Любопытно признание Добролюбова, сделанное в письме к Бордюгову весной 1859 года: «Недавно познакомился с несколькими офицерами военной Академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского. Все это люди кажется хорошие, но недостаточно серьезные». Спустя год он упоминает в письме к своему товарищу по институту Златовратскому о том, что встречается «кое-где» с «одним сербом».

Добролюбова окружала атмосфера лихорадочного ожидания близкой революции (и это, кстати сказать, нашло свое отражение в его критических статьях, где сквозь ткань литературного анализа нередко, прорываются почти прямые революционные призывы). Критик «Современника» ежедневно общался с людьми, которые писали и распространяли смелые прокламации, обращенные к народу, и не исключена возможность, что он сам принимал. участие в составлении некоторых документов этого рода, что они возникали с его ведома. Вспомним, что Чернышевский был прямым вдохновителем тех кружков, в которых родились прокламации «Великорусе», «К солдатам», «К молодому поколению», «Молодая Россия», и сам написал прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». А все, что делал Чернышевский, было хорошо известно Добролюбову; все, что знал один, знал и другой.

Вряд ли случайно Добролюбов еще в 1858 году шутливо писал своему приятелю: «…Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна знать меня несколько лучше», Чернышевский, публикуя это письмо своего друга, счел нужным сопроводить его таким примечанием: «Николай Александрович, по всей вероятности, ошибался. Должно полагать, что он до самого конца сохранял репутацию человека, чуждого делам, несогласным с интересами существовавшего порядка». Каждое слово этого примечания дышит насмешкой. Очевидно, и Добролюбов и Чернышевский прекрасно понимали, что тайная полиция следит за ними, и это вынуждало их проявлять максимальную осторожность.

Для организации революционного подполья немалую роль играла деятельность Герцена и Огарева, имевших возможность открыто выступать против самодержавия. Лондонские революционные эмигранты, так же как и крестьянские демократы в России, готовились к борьбе против общего врага, хотя и расходились в целом ряде серьезных вопросов. В 1859–1860 годах они составили тайную программу «нового устройства России» и план действий во время будущего всеобщего восстания. Как показывают недавно опубликованные документы[17]17
  См. «Литературное наследство», 1953, т. 61 («Герцен и Огарев»)


[Закрыть], Огарев и Герцен в годы революционной ситуации вынашивали план создания в России разветвленной подпольной организации; ею должны были руководить два основных революционных центра – Лондоне и Петербурге.

В свете этих фактов становятся особенно интересны многочисленные намеки, содержащиеся в письмах и дневнике Добролюбова 1859 года. Не ограничиваясь пропагандой со страниц «Современника», он вел также большую работу, стремясь привлечь в свои ряды новых друзей и соратников. Именно в это время он вспомнил о прежних товарищах, участниках институтского подпольного кружка, и решил возобновить связи с теми из них, на кого можно было надеяться как на людей честных и разумных. Иными словами, он хотел вовлечь своих товарищей по институтскому кружку в новую революционную организацию. «Отбросив ложный стыд», он обратился, например, к Турчанинову, с которым не общался после размолвки, вызванной клеветой Давыдова. «Я убедился, – писал он пока еще осторожно, – что честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки».

В письме к другому товарищу (в мае 1859 года) он писал: «Честные люди нужны теперь больше, нежели когда-нибудь. Скажи мне, где Львов? Я и к нему написал бы…»

В третьем письме Добролюбов восклицал: «А людей так мало, так мало – вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых, но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие – современные либеральчики».

Добролюбов начал переписываться с Златовратским, Сциборским, Конопасевичем и другими. Бориса Сциборского, жившего в Новгороде и преподававшего там в кадетском корпусе, он откровенно убеждал взять на себя обязанности пропагандиста. Испытывая к нему самые теплые чувства, Добролюбов писал: «Мне не хотелось бы, чтобы наша, дружба имела основанием только личные отношения… Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми, и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище… Ты знаешь, что это за начала, и ты можешь помочь их распространию и утверждению в том круге, где тебе пришлось теперь действовать…»

Большой интерес представляет еще недостаточно изученная запись в дневнике Добролюбова, сделанная 5 июня 1859 года: «…А здесь настоящее сочувствие только и нашел я в Ч., О., да С. Есть, правда, еще Н., Ст., Д., – да кто их знает, что они за люди. Во всяком случае мало нас: если и семеро, – то составляет одну миллионную часть русского народонаселения. Но я убежден, что нас скоро прибудет…» Несомненно, в этих строчках речь идет о сочувствии близкой революции; об этом говорит и общий тон записи, и зашифрованные фамилии, и многозначительная уверенность в том, что «нас скоро прибудет».

В одном из писем своему другу Бордюгову он писал: «Пойдем же дружно и смело… Попробуй же, Ваня, сознательно окунуться в тот кипящий водоворот, который мы называем жизнью мысли и убеждения, сочувствием к общественным интересам, и т. д. Можно бы назвать и короче, но ты и без того понимаешь, о чем я говорю…» (курсив мой. – В. Ж.).

В другом письме тому же Бордюгову он писал следующее: «Сегодня вечером отправлюсь в Горный Корпус и отыщу Дмитревского. Завтра напишу тебе. Ты сам должен непременно приехать. Нам нужно говорить о предметах очень важных. Теперь нас зовет деятельность; пора перестать сидеть сложа руки… Приезжай, ради бога. Ты очень нужен. Твой на все Н. Добролюбов» (подчеркнуто автором).

Все это позволяет с уверенностью сказать, что в письмах нашли отражение неизвестные нам обстоятельства, связанные с нелегальной деятельностью Добролюбова. За этими осторожными по необходимости строчками, за их недомолвками и намеками мы ощущаем атмосферу напряженных ожиданий, конспиративных разговоров, попыток начать практическую работу. Те же мысли приходят в голову, когда мы читаем стихотворение «Еще работы в жизни много», написанное…Добролюбовым в последние годы жизни. Здесь также идет речь о каких-то кружках, участников которых был поэт, звавший своих товарищей к «живому, делу» и неизменно презиравший пустое «словопренье»:

 
Я ваш, друзья, – хочу быть вашим.
На труд и битву я готов, —
Лишь бы начать в союзе нашем
Живое дело вместо слов.
Но если нет, мое презренье
Меня далеко оттолкнет
От тех кружков, где словопренье
Опять права свои возьмет.
И сгибну ль я в тоске безумной,
Иль в мире с пошлостью людской, —
Все лучше, чем заняться шумной,
Надменно-праздной болтовней.
 

Стихотворение заканчивалось многозначительной строфой, полной веры в торжество «святого дела»:

 
Но знаю я, дорога наша
Уж пилигримов новых ждет,
И не минет святая чаша
Всех, кто ее не оттолкнет.
 

Эти и многие другие строки стихов Добролюбова, многочисленные намеки, содержащиеся в его письмах, дают известное представление о конспиративных связях, складывавшихся между «революционерами 61-го года».

Еще недавно, немногим больше полугода назад, Добролюбов в письме к Шемановскому горькими словами характеризовал вялость и «нравственное расслабление», будто бы свойственные молодому поколению; теперь же, полный энергии и надежд, он горячо зовет своего друга к большой работе для общего блага. Он доказывает ему, что в жизни есть интересы, которые «могут и должны зажечь все наше существо». «Интересы эти заключаются, не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность… И я верю, что будь сотня таких людей хоть как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди, и согласись между собой окончательно, – деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов…»

Что значили слова – создать общественную деятельность? На языке, понятном друзьям Добролюбова, это значило вызвать к жизни такие общественные силы, которые могли бы совершить переворот, насильственным путем свалить ненавистное самодержавие. В другом письме к тому же Шемановскому (от 6 августа 1859 года) Добролюбов еще более ясно расшифровал свою мысль. Он писал: «С потерей внешней возможности для такой деятельности мы умрем, – но и умрем все-таки не даром… Вспомни:

 
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной.
и т. д.
 

Прочти стихов десять, и в конце их ты увидишь яснее, что я хочу сказать». Перечитаем указанные Добролюбовым строки из стихотворения Некрасова «Поэт и гражданин»:

 
Иди в огонь за честь отчизны.
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром… Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
 

Для пояснения своей мысли о революционном подвиге Добролюбов прибег к некрасовским стихам, выражавшим эту мысль сжато и точно. Стихотворение «Поэт и гражданин», истолкованное в придворных кругах как призыв к революции, всем своим содержанием было близко Добролюбову. Он находил в нем выражение своих взглядов на общественное значение искусства. Некрасовский идеал гражданского поэта и деятеля вообще отвечал его собственным представлениям.

Стихи Некрасова были в руках Добролюбова действенным агитационным материалом, которым он пользовался охотно и умело. В письмах друзьям он обращал их внимание на новые стихотворения своего любимого поэта, появлявшиеся на страницах «Современниках». Единство мнений поэта и критика складывалось в совместной работе, в постоянном дружеском общении.

В годы наибольшего сближения с Добролюбовым поэтическое творчество Некрасова приобрело особенно ярко выраженную революционную направленность, в нем с большой силой зазвучали смелые призывы к борьбе с угнетателями («Песня Еремушке»). В это же время Некрасов создал потрясающие картины народного горя («Размышления у парадного подъезда», «На Волге» и др.); в сатирических стихах он язвительно высмеивал либералов, поддерживая, таким образом, соответствующие выступления публицистов «Современника».