Текст книги "Добролюбов"

Автор книги: Владимир Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XXI. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И СМЕРТЬ

конце июля Добролюбов приехал в Москву, а отсюда отправился в Нижний повидаться с родными: он не видел их уже четыре года. Тетка Фавста Васильевна, у которой он остановился, и сестры, ставшие совсем взрослыми, едва узнали его с бородой и усами; сильно изменили его и явные признаки болезни, хотя Николай Александрович усердно старался бодриться.

В первый же день приезда он пошел на кладбище, где были похоронены родители, взяв с собой сестер Анну и Катю. На кладбище девушки были поражены, увидев, как их старший брат бросился на могилу матери и громко зарыдал, как ребенок. На обратном пути он хотя и разговаривал с сестрами, но был, по их словам, очень грустен.

Недолго пробыл Добролюбов в родном городе. Решив деловые вопросы (он отказался в пользу сестер от своих прав на наследство и доходы от дома) и потолковав с Костровым о предстоящем замужестве Анны и Катерины, для которых уже приглядели женихов, он уехал в Петербург.

Была всего лишь середина августа, но, несмотря на это, столица встретила его холодной и сырой осенней погодой. Он почувствовал себя еще хуже. «Время; с самого моего приезда, – писал он тетке спустя месяц, – до сих пор стоит невыносимо тяжелое, дождь, изморозь, ветер, сырость и холод; так и пронимают… А мне надо было много хлопотать, чтобы устроиться, с квартирой, с братьями, перевезти их, купить им все нужное для гимназии, одеть Ваню в форму и т. д. Но главное – свои работы, которые мне необходимо было приняться тотчас же, хоть у меня и грудь болела, и кашель усилился, к приливы к голове начались. Каждый день собирался я к вам писать и не мог…»

Действительно, он принялся за. работу тотчас же, как только появился в редакции. Дел накопилось, много, к тому же Чернышевский, уехал в Саратов, в отпуск. Кроме того, Николай Александрович считал себя обязанным возместить свой долг «Современнику», выросший за время заграничных странствий в довольно крупную сумму. Правда, никто и не думал требовать с него возвращения денег, однако он тяготился долгом и хотел покрыть его как можно скорее. Добролюбов в силу своей исключительной скромности упорно не хотел, признать тот факт, о котором постоянно напоминай Некрасов, писавший ему еще 18 июля 1860 года: «Я уже сам не раз говорил, что Ваше вступление в «Современник» принесло ему столько пользы (доказанной цифрою подписчиков в последние годы), что нам трудно и сосчитаться, и во всяком случае мы у Вас в долгу, а не Вы у нас».

Добролюбов попробовал было, как прежде, засесть за напряженную, многочасовую ночную работу. С лихорадочной быстротой написал он несколько статей, успевших попасть в августовскую книжку «Современника», в том числе «Внутреннее обозрение», построенное на материале недавних путевых впечатлении. Здёсь-то он и посмеялся над надеждами одесситов на близкую ликвидацию пыли и грязи; здесь рассказал о чудовищных картинах нищеты, на которые он «нагляделся досыта» в Нижегородской и Владимирской губерниях, причем ёго особенно поразил о громадное скопление нищих на Нижегородской ярмарке. Здесь же он исполнил обещание, данное в Харькове Самсонову: написал о его истории и вообще о тяжелой жизни провинциальных актеров, целиком зависящих от произвола ловких антрепренеров.

Работать ему становилось все труднее и труднее. Несмотря на это, он почти без передышки принялся за большую критическую статью о Достоевском и очень быстро написал ее (для сентябрьского номера журнала). Но это была его последняя статья. Она называлась «Забитые люди», и речь шла здесь об «униженных и оскорбленных», о тех героях Достоевского, которые были раздавлены гнетом житейских обстоятельств.

Добролюбов не случайно взялся за эту тему: он должен был ответить Достоевскому на его полемическое выступление в журнале «Время» (оно появилось, когда Добролюбов был за границей). И всем содержанием своей статьи, всем анализом творчества писателя критик «Современника» опровергал выдвинутые против него аргументы.

В большой статье, озаглавленной «Г. – бов и вопрос об искусстве», Достоевский, называя Добролюбова «предводителем утилитаризма», утверждал, что он будто бы не признает художественности, а требует от искусства только одной идеи, только «направления»– «была бы видна идея, цель, хотя бы все нитки и пружины грубо выглядывали наружу…». Достоевский, по существу, напал на самые основы революционно-демократической эстетики, Осудил борьбу Добролюбова за идейность, общественную значимость искусства. Явно впадая в противоречие с истиной, он пытался доказать, что «г. – бов» и другие «утилитаристы» отрицают подлинное искусство и вполне удовлетворяются художественным уровнем произведений Марко Вовчка.

Нет, отвечал на это Добролюбов, мы не отрицаем искусства и понимаем все преимущества талантливого произведения перед бесталанным. Но сейчас время напряженной борьбы, сейчас надо готовить людей к гражданской деятельности и надо поощрять всякую попытку сближения литературы с жизнью, всякую попытку писателя сказать правду о народе. В такое время нам не до эстетических тонкостей. «Автор может ничего не дать искусству… и все-таки быть замечательным для нас по господствующему направлению и смыслу своих произведений. Пусть он и не удовлетворяет художественным требованиям, пусть он иной раз и промахнется, и выразится нехорошо: мы уж на это не обращаем внимания, мы всё-таки готовы толковать о нем много и долго, если только для общества важен почему-нибудь смысл его произведений».

Для пояснения своей мысли Добролюбов решил сослаться на… произведения самого Достоевского. Лучшего способа ответить оппоненту нельзя было и придумать. Критик подробно и убедительно разобрал художественные недостатки «Униженных и оскорбленных». Он говорил, что характеры главных действующих лиц романа не раскрыты с достаточной психологической глубиной: автор «избегает всего, где бы могла раскрыться душа человека любящего, ревнующего, страдающего» (об Иване Петровиче). «Хоть бы неудачно, хоть бы как-нибудь попробовал автор заглянуть в душу своего главного героя…» (о князе). Не удовлетворяет критика и язык, которым говорят персонажи: это язык самого автора, одинаковый для всех действующих лиц. В итоге Добролюбов приходит к выводу, что роман Достоевского стоит «ниже эстетической критики», поэтому разбор его художественных достоинств и недостатков не является насущной необходимостью.

И в то же время роман отнюдь не бесполезен с точки зрения «утилитаристов». Наоборот, критик доказывает, что при всех его слабых сторонах роман имеет несомненное общественное значение; Там, где писатель идет по пути, указанному в свое время Гоголем и Белинским, ему удается создать правдивые картины и выразить «гуманные идеалы». Люди униженные, забитые, жалкие встают со страниц его книги. Одни из них потеряли вовсе свое человеческое достоинство, смирились и тупо успокоились, другие ожесточились, третьи, приспособились. Правда, автор ничего не говорит о причинах, порождающих этот тип людей и эти «дикие, странные» отношения между ними. Но критик благодарен писателю уже. за то, что он сумел показать хотя бы и слабые признаки пробуждения человеческого сознания в своих героях – «забитых личностях», что он своей книгой помог ему поднять важные общественные вопросы.

На последних страницах своей статьи, которые звучат как политическое завещание великого критика, Добролюбов коснулся одного из таких вопросов: где же выход из критического положения для этих несчастных, забитых, униженных и оскорбленных людей? Долго ли будут они молча терпеть свои бедствия? Ему хотелось ответить на эти вопросы прямо и резко, как и подобает человеку, уверенному в том, что единственный выход – это уничтожение векового порядка, уродующего людей. Но он вынужден был ответить так: «Не знаю, может быть, есть выход; но едва ли литература может указать его; во всяком случае, вы были бы наивны, читатель, если бы ожидали от меня подробных разъяснений по этому предмету… Где этот выход, когда и как[24]24
  Эти слова («когда и как») были вычеркнуты цензурой, и, надо думать, не случайно.


[Закрыть] – это должна показать сама жизнь…»

Он уже забыл о Достоевском, о необходимости спорить, парировать его удары, защищать свои эстетические позиции. Он говорил о более важном – о жизни, о ее великих задачах и тем самым наглядно демонстрировал преимущества революционно-демократической критики, полной общественного и патриотического смысла, перед критикой, замыкавшейся в узких пределах искусства. Добролюбов звал к борьбе, будил уснувших, воспевал свободного человека, перед которым «открывается выход из горького положения загнанных и забитых». Он не мог прямо ответить на вопрос, «когда и как» придет день свободы. Но, обращаясь непосредственно к читателям, он вопреки цензуре старался все-таки разъяснить и указать им, в каком направлении следует искать «выход»: «…Главное, следите за непрерывным, стройным, могучим, ничем не сдержимым течением жизни, и будьте живы, а не мертвы». Этот зашифрованный призыв к революционному действий, по существу, означал: «Ждите близкую революцию, готовьтесь к ней, примите в ней активное участие».

Таков был неожиданный для Достоевского ответ от «предводителя утилитаристов», ответ убийственный для тех, кто защищал реакционные принципы эстетической критики и «вечные» законы искусства.

Последняя страница статьи «Забитые люди» представляет собой изложенную эзоповским языком программу подготовки народной революции. В конце статьи Добролюбов выражал твердую уверенность, что большая часть так называемых «забитых людей» крепко и глубоко «хранит в себе живую душу и вечное, неисторжимое никакими муками сознание своего человеческого права на жизнь и счастье».

Написав эти прекрасные слова, Добролюбов, конечно, не думал, что он закончил последнюю свою статью.

* * *

В сентябре Николай Александрович еще продолжал работать, много бывал в редакции; не обращая внимания ни на какую погоду, ездил в типографию и к цензорам. Однако окружающие ясно видели, что он заставляет себя двигаться из последних сил. Однажды в начале октября Добролюбов приехал к Некрасову прямо от цензора, крайне раздражённый и совсем расхворавшийся. Авдотья Яковлевна немедленно уложила его в постель. Встать с нее Добролюбову уже не пришлось.

К туберкулезу, который тогдашние врачи долго не могли у него обнаружить, к общему истощению организма, результату непомерного труда, прибавлялись еще нравственные страдания. Одна только борьба с цензурой стоила ему невероятных усилий. Несомненно, что течение его болезни обострялось причинами общественного характера: в это время началась полоса политической реакции. Еще весной было жестоко подавлено восстание крестьян в селе Бездна Казанской губернии, После опубликования манифеста 19 феврале, правительство проводило целую систему кровавых усмирений бунтующего крестьянства. В журналах запрещались статьи, цензура свирепствовала. Начались обыски, аресты революционеров и людей «неблагонадежных». «Подобные слухи, вести и факты, подтверждающие эти вести, – по словам Антоновича, – окончательно придушили его, он слег в постель, чтобы уже не встать с нее».

Еще в сентябре Добролюбов был потрясен сообщением об аресте Михаила Ларионовича Михайлова. Больной, разумеется, не мог знать, что на допросе в III отделении арестованного Михайлова прежде всего спросили, знает ли он писателя Добролюбова и встречался ли с ним за границей. Отважный и энергичный человек, Михайлов незадолго перед тем отпечатал в Лондоне революционную прокламацию «К молодому поколению», затем тайно привез ее в Россию и сам распространил «с большим шумом и с замечательной смелостью» (слова современника). Спустя десять дней Михайлов был арестован. Примечательно, что в тот же самый день Шелгунов, живший с ним в одной квартире, вечером поехал к больному Добролюбову и сообщил ему все подробности обыска и ареста. Поспешность Шелгунова, прежде всего известившего об этом именно Добролюбова, лишний раз указывает на наличие революционных связей между Добролюбовым и Михайловым.

В октябре произошли студенческие волнения в Москве. Полиция с исключительной жестокостью разогнала шествие студентов, о чем Добролюбов, тогда уже не встававший с постели, узнал из письма Шемановского, который писал ему из Москвы:

«В прошлый четверг здесь происходило побоище студентов с полицией и, говорят, дело кончилось серьезно – много раненых; студентов, разумеется, разогнали – они собрались перед домом генерал-губернатора требовать арестованных товарищей…»

Все это тревожило умирающего. Сознание невозможности осуществить свои лучшие, благороднейшие стремления, увидеть воплощение своих надежд наполняло горечью Добролюбова, делало его, по словам современника, «истинным страдальцем и мучеником, постоянно горевшим в лихорадке недовольства, негодования…».

Около месяца он лежал в квартире у Некрасова. За ним самоотверженно, с трогательной заботливостью ухаживала Авдотья Яковлевна. К больному приглашали лучших врачей, в том числе доктора С. П. Боткина. Постоянно, каждый вечер бывал Чернышевский, подолгу сидевший у постели своего друга; Николай Александрович с нетерпением ждал его прихода и оживлялся, беседуя с ним. Приезжали к больному многие друзья и знакомые, в том Числе Шелгунов, Н. Обручев, Антонович. С нежностью родного брата ухаживал за ним Митрофан Лебедев, работавший на Сестрорецком заводе. В начале ноября приехал Салтыков-Щедрин, живший в это время в Твери.

Добролюбов расспрашивал всех, кто у него бывал, о последних событиях, о политических новостях. Даже в самые трудные минуты его не переставало волновать главное – перспективы революции в России. Когда приехал из Ярославской губернии Некрасов, умирающий встретил его вопросами о настроениях в деревне и с грустью узнал, Что, по мнению поэта, там «ничего не будет».

В один из своих визитов Шелгунов рассказал больному о том общественном возбуждении, которое началось в связи с процессом по делу Михайлова и студенческими историями. «Я торопливо передавал Добролюбову некоторые подробности этих дел, – вспоминает Шелгунов, – и он, приподнявшись на диване, на котором лежал, смотрел на меня… Его прекрасные, умные глаза горели, и в них светилась надежда и вера в то лучшее будущее, на служение которому он отдал свои лучшие годы…»

В первое время болезни Добролюбов еще занимался журналом; сидя в кресле, а потом лежа на кушетке, он просматривал корректуры, читал рукописи, газеты. Отличаясь необыкновенной выдержкой, он не жаловался на свое состояние, хотя знал, что дела его плохи, ничего не говорил о своей болезни и не любил, когда его спрашивали о здоровье. Однажды он сказал Панаевой:

– Я, пожалуй, совершенно помирился бы с своим теперешним положением, если бы только имел силы писать; хотя бы год просидел, не выходя из этой комнаты.

Сестра Некрасова (по отцу) Елизавета Алексеевна, девочкой-подростком постоянно бывавшая в доме брата и видевшая там больного Добролюбова, рассказывает в своих воспоминаниях: «Обыкновенно он лежал одетый на турецком диване, тут же стоял рояль, на котором я по субботам должна была играть. Бывало, Евдокия Яковлевна спрашивала: «Николай Александрович, вам не мешает, что Лиза будет играть?» С доброй улыбкой Н. А. Добролюбов отвечал: «Нет, нет, нисколько не мешает».

До самых последних дней больной еще надеялся на выздоровление. По словам Чернышевского, он верил в это даже в то время, когда начиналась агония. «…И когда стала уже меркнуть его светлая мысль, в это время исчезла у него надежда на выздоровление», – писал Николай Гаврилович Т. К. Гринвальд. Почувствовав, что силы совсем угасают, Добролюбов попросил, чтобы его перевезли домой, на ту квартиру, где жил с прошлого года дядя Василий Иванович с двумя маленькими племянниками (на Литейном проспекте в доме Юргенса, ныне д. № 32). В воспоминаниях Панаевой подробно описана тяжелая сцена переезда Добролюбова от Некрасовых на эту последнюю квартиру. Его внесли на третий этаж в кресле, раздели и положили в постель. Он отказался видеть доктора, сказав: «Теперь не нуждаюсь ни в докторах, ни в лекарствах». Присутствие посторонних стало тяготить больного, и он попросил не пускать к нему никого, кроме Чернышевского. Изредка приводили братьев – Володю и Ваню.

Начались мучительные дни ожидания неизбежного конца. Панаева по-прежнему ухаживала за ним. В соседней комнате молча часами сидели Чернышевский и Некрасов. Однажды Добролюбов схватился за голову и с отчаянием сказал:

– Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать… Ничего! Как зло надсмеялась надо мной судьба!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать что-нибудь полезное…

Он упал на подушки, стиснул зубы, закрыл глаза, и слезы потекли по его впалым щекам. Через минуту он уже открыл глаза и, увидев плачущую Авдотью Яковлевну, слабым голосом произнес:

– Не плачьте!.. Не совладал я со своими нервами!.. Вы стыдите меня за мое малодушие… Будем по-прежнему тверды… Ни для вас, ни для меня не был неожиданностью исход моей болезни. Встретим конец как следует! Я теперь буду покоен… Больше не расстрою вас, и вы постарайтесь по-прежнему быть твердой… Мне легче будет…

Конечно, это был приступ предсмертной тоски. Не мог же он в самом деле думать, что прожил бесполезную жизнь. Мы даже знаем, что он так не думал, – об этом говорят хотя бы известные стихи написанные им, вероятно, уже во время болезни:

 
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю
Верно буду я известен…
 

Но в то же время вполне понятно, что сознание бессмысленной гибели в двадцать шесть лет, ощущение, что обрывается жизнь, которая вся еще впереди, были очень мучительны для Добролюбова.

Его последние часы описаны в воспоминаниях Панаевой. 16 ноября состояние больного резко ухудшилось. «Умирающий дышал тяжело, нижняя челюсть ослабела; он то высылал меня от себя, то снова посылал за мной человека. Желая мне что-то сказать, он произнес несколько слов так невнятно, что я должна была нагнуться близко к нему, и он, печально смотря на меня спросил:

– Неужели я так уже плохо говорю?.. Можете меня спокойно выслушать?

– Могу, – отвечала я.

– Поручаю вам моих братьев… Не позволяйте им тратить на глупости денег… проще и дешевле похороните меня.

– Вам трудно говорить, потом доскажете, – заметила я, видя его усилия говорить громче.

– Завтра будет еще трудней, отвечал он. – Положите мне руку на голову!..

…Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.

За час или два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати. Он только что выслал меня и человека… но опять велел позвать меня к себе. Я подошла к нему, и он явственно произнес: «Дайте руку…» Я взяла его руку, она была холодная… Он пристально посмотрел на меня и произнес: «Прощайте… подите домой! скоро!»

Это были его последние слова… в два часа ночи он скончался».

Некрасов, Чернышевский и все, кто сидел в соседней комнате, потрясенные, плакали навзрыд.

* * *

18 ноября 1861 года в петербургских газетах появились некрологи, извещавшие о смерти Добролюбова. Некролог, подписанный ближайшими соратниками покойного, был опубликован в «Северной пчеле»; он отличался необычайной краткостью, и в этой нарочитой краткости была особая многозначительность, усиленная подписями известных всем людей, стоявшими под скромным текстом:

«В ночь с 16-го на 17-е сего ноября скончался Николай Александрович Добролюбов. Вынос тела последует в понедельник, 20-го ноября, в половине десятого часа утра, из квартиры покойного (на Литейном, дом Юргенса) на Волково кладбище.

Н. Некрасов. И. Панаев. И. Обручев, Н. Чернышевский».

Некролог, опубликованный в Газете «Русский инвалид» 18 ноября 1861 года.

Похороны Добролюбова превратились в настоящую общественную демонстрацию. По словам очевидцев, в этот день (20 ноября) весь Литейный был запружен народом, хотя похороны были самые скромные, без цветов и венков. Простой дубовый гроб вынесли на руках и так несли до самого Волкова кладбища. Две-три наемные кареты следовали за процессией, в которой участвовало больше двухсот человек. Несомненно, что народу было бы еще больше, но в это время шли аресты среди студенчества и многие, из горячих почитателей Добролюбова уже угодили в Петропавловскую крепость.

На кладбище, когда гроб вынесли из церкви на паперть, произнесли речи Некрасов и Чернышевский, Затем у самой могилы выступили М. Антонович, Н. Серно-Соловьевич и другие. В толпе шныряли тайные агенты Третьего отделения.

Первым говорил Некрасов. Из отчетов, помещенных в тогдашних журналах, мы знаем, что он просто и ярко охарактеризовал Личность и «самобытное дарование» покойного, назвал его «мощным двигателем нашего умственного развития» и сказал, что в нем «во многом повторился Белинский». Очевидцы отмечают, что слова Некрасова трудно было расслышать: он говорил тихо, сквозь слезы, а один раз даже остановился и помолчал, потому что слезы душили его.

В речи Некрасова были и такие слова, которые нельзя было поместить в журнальном отчете. Так, из донесения жандармских агентов мы узнаем, что он приписал смерть Добролюбова «сильному душевному горю вследствие многих неприятностей и неудач», а также говорил, что «он умер, к несчастью, слишком рано, мог еще много совершить, ибо он занимался делом, а не голословил, и советовал последовать его примеру».

После Некрасова говорил Чернышевский. Очевидцы запомнили, что шуба его была распахнута и грудь открыта, но, несмотря на сильный мороз, он не чувствовал холода. Речь его была большая и в политическом отношении поразительно смелая. Начав с того, что публика должна знать подлинные причины смерти Добролюбова, Чернышевский затем вынул из кармана тетрадку и сказал: «Вот, господа, дневник покойного, найденный в числе его бумаг… Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти, лиц я называть не буду, а скажу только: NN»

Дальше Чернышевский прочел примерно восемь отрывков из дневника, по-видимому веденного уже после возвращения из-за границы. Этот дневник не сохранился. В передаче агентов Третьего отделения отрывки, прочитанные Чернышевским, выглядят так: «Такого-то числа пришел ко мне (т. е. к Добролюбову) NN и объявил мне, что в моей статье сделано много помарок.

Такого-то числа явился ко мне NN и передал, что за мою статью… он получил выговор.

Такого-то числа получено известие, что в Харьковском университете были беспорядки. Получено уведомление, что беспорядки были в Киеве.

Дошли сведения, что некоторые из «наших» сосланы в Вятку; другие же, – бог знает, что с ними стало.

Получено сведение из Москвы, что в одной из тамошних гимназий удавился воспитанник за то, что его хотели заставить подчиниться начальству».

Прочитав эти строки из дневника, Чернышевский прибавил: «Но главная причина его ранней кончины состоит в том, что его лучший друг – вы знаете, господа, кто – находится в заточении». Здесь имелся в виду М. Л. Михайлов, который в это время был уже приговорен к. двенадцати с половиной годам каторжных работ. И знаменательно, что тут же во время похорон, после речей, среди присутствовавших был устроен сбор средств в пользу приговоренного революционера.

Донесения жандармской агентуры, конечно, не являются абсолютно достоверным документом, но несомненно, что общий смысл выступления Чернышевского передан в них верно. По словам агентов, его речь, так же как и речь Некрасова, «клонилась, видимо, к тому, чтобы все считали Добролюбова жертвою правительственных распоряжений и чтобы его выставляли как мученика, убитого нравственно, одним словом, что правительство уморило его». Свидетельства современников подтверждают политическую остроту и агитационный характер выступления Чернышевского. Так, А. В. Никитенко запомнил (со слов очевидцев) его замечание, что Добролюбов «умер жертвой цензуры». Обращаясь к собравшейся толпе, Николай Гаврилович, по словам Никитенко, неоднократно восклицал: «А мы что делаем? Ничего, ничего, только болтаем».

Другой современник передает, что Чернышевский «с необыкновенным чувством» сказал в своей речи: «Какого человека мы потеряли! ведь это был талант.

А в каких молодых летах он кончил свою деятельность! ведь ему было всего 26 лет; в это время другие только учиться начинают!»

В конце своего выступления Чернышевский прочел стихи Добролюбова, прозвучавшие как завещание тем, кто придет на смену павшему борцу; одно из стихотворений («Милый друг, я умираю…») кончалось призывом: «Шествуй тою же стезёю»; второе («Памяти отца») содержало слова, ставшие потом широко известными:

 
И делал я благое дело
Среди царюющего зла…
 

Речь Чернышевского произвела большое впечатление на собравшихся. Шпику: шнырявшему в толпе, удалось подслушать разговор двух военных, пораженных смелостью оратора. Один из них сказал другому: «Какие сильные слова! Чего доброго, его завтра или послезавтра арестуют». Спустя три дня после похорон Добролюбова последовало распоряжение; о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта: власти явно опасались побега революционера за границу. А через семь месяцев за ним захлопнулись ворота Петропавловской крепости.

После Чернышевского было еще несколько ораторов. Неизвестный студент вышел из толпы, собравшейся вокруг могилы. Он говорил о значении Добролюбова и назвал его продолжателем Белинского.

Н. Серно-Соловьевич предложил открыть сбор средств на памятник Добролюбову.

Кончились речи, и в тяжелой тишине ближайшие друзья, покойного опустили гроб в могилу, вырытую рядом с могилой Белинского. Увидев: неподалеку третье свободное место, Чернышевский сказал:

– Нет человека в России, который был бы достоин занять его…

Смерть Добролюбова потрясла всех передовых и честных людей в России. Его друзья и соратники были буквально убиты горем, они переживали эту потерю как большое личное несчастье. Заключенный в Петропавловскую, крепость Михайлов откликнулся стихотворением «Памяти Добролюбова», которое с необычайной быстротой разошлось по всему Петербургу и вскоре было напечатано Герценом в «Колоколе». Приговоренный к каторге революционер, оплакивая погибшего соратника, в гневных строках клеймил реакцию, произвол, звал к борьбе:

 
Вот и твой смолк голос честный,
И смежился честный взгляд,
И уложен в гроб ты тесный,
Отстрадавший брат.
Жаждой правды изнывая,
В темном царстве лжи и зла
Жизнь зачахла молодая,
Гнета не снесла.
 

Написав это стихотворение и посылая его на волю, Михайлов сделал к нему такое примечание: «Стихи эти невольно сложились у меня в голове вечером в день похорон бедного Бова, и я записал их, чтобы откликнуться из своей клетки на общее наше горе. Сообщите их друзьям покойника. Они не станут искать в них эстетических красот, как не искал бы он сам, но, верно, найдут чувство, похожее на свое. Бедный, бедный Бов; мне так и представляется его доброе прекрасное лицо со слезами на щеках. Да, умирать в такие годы горько».

Некрасов в своей речи о Добролюбове говорил:

«Что касается до нас, то мы, во, всю. нашу жизнь не встречали русского юноши столь. чистого, бесстрашного духом, самоотверженного! Наше сожаление о нем не имеет границ и едва ли когда изгладится. Еще не было дня с его смерти, чтобы он не являлся нашему воображению, то умирающий, то уже мертвый, опускаемый в могилу нашими собственными руками. Мы ушли с этой могилы, но мысль наша осталась там, и поминутно зовет нас туда и поминутно рисует нам один и тот же неотразимый образ…»

Суровый революционер и мужественный человек, Чернышевский писал в письме: «Вот уже два месяца с половиной редкий день проходит у меня без слез.

Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем русский народ».

Салтыков-Щедрин, живший в это время в Твери и довольно мало общавшийся с Добролюбовым, писал 3 декабря 1861 года П. В. Анненкову: «Смерть Добролюбова меня потрясла до глубины души, хотя, видев его в начале ноября, я и ожидал этого известия.

Да, это истинная правда, что жить трудно, почти невозможно».

Вое, кому были дороги интересы народа, кто бескорыстно и честно служил народному делу, все понимали, как бесконечно много мог бы еще сделать для у этого дела гениально одаренный человек, погибший в том возрасте, в каком обычно люди только начинают жить и действовать самостоятельно. И как ни велики заслуги Добролюбова перед русским народом и русской литературой, но все же и теперь невольно приходит в голову мысль, что он ведь только начал свой путь, что он весь был в будущем. Кто знает, сколько мог бы еще совершить этот человек? Поистине

 
Но слишком рано твой ударил час
И вещее перо из рук упало…
 

И в то же время друзья Добролюбова знали, что его деятельность не могла бы продолжаться долго. Если бы и не ударил слишком рано его час, все равно реакция, начавшаяся в стране, положила бы конец его славной работе. Участь Михайлова, Чернышевского и многих других подтверждает это наиболее наглядно; Слишком очевидны были роль Добролюбова как революционного агитатора и влияние его на умы современников, слишком опасна была деятельность такого человека для самых основ полицейского государства, чтобы эта деятельность могла продолжаться долго. Когда-то жандармы готовили каземат Белинскому, умиравшему от чахотки, Добролюбов и в этом напоминал своего предшественника: тюрьма и каторга были ему обеспечены. Это хорошо понимал Некрасов, когда писал о своем герое, так похожем на Добролюбова:

 
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь.
 

Но как ни велико было горе, вызванное кончиной Добролюбова, однако кружок «Современника» стремился прежде всего использовать это печальное событие в политических целях. Можно только удивляться той энергии, С какой Некрасов и Чернышевский занимались пропагандой идей Добролюбова, распространением сведений о его жизни и трудах, о его личности. Образ великого критика благодаря усилиям его соратников служил делу воспитания общества, являясь перед ним воплощением лучших качеств гражданина и патриота. Начиная от смелых речей на Волковом кладбище и кончая некрасовскими стихами, вдохновенно воспевавшими «юношу-гения»; начиная от прочувствованного некролога в «Современнике», написанного Чернышевским (1861, № 11), и кончая его сибирским романом «Пролог», где Добролюбову посвящены лучшие страницы, – всюду мы встречаем это стремление утвердить в сердцах людей память о необычайной личности рано погибшего русского революционера.

Друзья Добролюбова превосходно понимали все величие его короткой, но бурной жизни. Они заговорили об этом полным голосом чуть ли не на другой же день после похорон. Спустя полтора месяца, 2 января 1862 года, Некрасов выступил в зале Первой петербургской гимназии на вечере в пользу бедных студентов с чтением стихов Добролюбова. Сначала он прочел небольшую, но яркую, прочувствованную речь, где прямо говорилось, что Добролюбов стоял «во главе современного литературного движения» и что главной отличительной его чертой как писателя и человека было «глубокое чувство гражданского долга». Потом Некрасов прочел двадцать шесть стихотворений Добролюбова, тогда еще неизвестных публике, и двадцать его переводов из Гейне; он прибавил, что остальные стихи покойного «могут явиться в печати только впоследствии».