Текст книги "Добролюбов"

Автор книги: Владимир Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Критик видел смысл своей деятельности в том, чтобы повернуть русскую литературу к народным нуждам, насытить поэзию высокими идеями общественного служения. Вот почему, разбирая стихи Беранже, он настойчиво подчеркивал: «Во всех его песнях любовь к родине сливается с любовью к народу; он справедливо и гордо презирает те мишурные фразы о какой-то отвлеченной любви к величию родной страны, под которыми обыкновенно укрывается своекорыстие или сухость сердца… Любовь к народу постоянно одушевляла Беранже».

Добролюбов хотел, чтобы русскую поэзию также одушевляла любовь к народу. Он горячо поддерживал писателей, которые обращались к народной жизни, правдиво ее показывали. Так он встретил одобрением поэму «Кулак» воронежского поэта Ивана Никитина, увидев в ней и хорошее знание быта, и понимание народных характеров, и искреннее сочувствие горестям народа. Он немедленно откликнулся на появление сборника «Народные русские сказки», составленного А. Афанасьевым, обнаружив в нём правдивое отражение духовной жизни народа. «Кто любит свой народ, – писал критик, – и не ограничивает его тесным кругом людей, получивших европейское образование, тот поймет радость, с какой приветствуем мы в литературе всякое порядочное явление, имеющее прямое отношение к народной жизни».

Очень интересны суждения Добролюбова о стихах А. Плещеева. Критик хорошо знал историю этого поэта, который был когда-то участником кружка петрашевцев, подвергся расправе, учиненной Николаем I над кружком, и только в 1856 году возвратился из ссылки. В глазах Добролюбова (как и Чернышевского) Плещеев был окружен ореолом политического изгнанника, как человек, пострадавший за свои убеждения. Самая принадлежность поэта к кружку русских социалистов-утопистов вызывала уважение и интерес к его личности со стороны Добролюбова. Приехав в Петербург, Плещеев бывал в редакции «Современника», где и познакомился с его руководителями. Позднее Добролюбов поддерживал с ним дружеские отношения и переписку.

В первом вышедшем после ссылки сборнике Плещеева довольно явственно звучали мотивы тоски о невозвратно потерянных надеждах, о напрасно растраченных силах, Добролюбов увидел в этом характерную черту всей нашей поэзии, начиная с Пушкина. Он отметил, что каждому значительному русскому поэту в, начале деятельности были свойственны «смелые порывы, широкие мечты, благороднейшие Сильные стремления». Потом эти стремления гасли и деятельность поэта принимала мрачный, безотрадный колорит. Добролюбов довольно ясно давал понять, что общественные условия николаевской России были губительны для русской поэзии; ее мечты и порывы разбивались о железную стену реакции, подавлялись «гнетом враждебных обстоятельств». О том же самом говорил критик, когда рецензировал сборник стихов Полежаева: «Пострадал ли Полежаев от судьбы, странно враждебной всем лучшим поэтам нашим, можно видеть при внимательном взгляде на его портрет, который приложен к нынешнему изданию, его сочинений». На портрете был изображен человек в солдатском мундире, и читатель, таким образом, мог легко догадаться, от какой именно «судьбы» пострадал Полежаев, отданный Николаем I в солдаты.

К книге стихов Плещеева не был приложен портрет автора в солдатском мундире. Однако и он по воле того же царя отбывал срок рядовым солдатом Оренбургского линейного батальона, и к нему вполне относились слова Добролюбова о пагубном влиянии «судьбы» на русских поэтов. «Сила обстоятельств», по словам критика, не дала развиться в Плещееве вполне определенным убеждениям. В его стихах заметны следы какого-то раздумья, внутренней борьбы и потрясения. Сурово отзываясь о слабых сторонах лирики Плещеева, о стремлении «поидеальничать», приводящей к риторике и звонким фразам, Добролюбов подсказывал ему единственно правильный путь: он хотел устремить внимание поэта к политическим, гражданским мотивам, которые составляли главное достоинство его первого сборника, вышедшего в конце 40-х годов, – недаром Добролюбов цитировал оттуда известный «гимн петрашевцев» («Вперед, без страха и сомненья…») и утверждал, что это был «смелый призыв, полный такой веры в себя, веры в людей, веры в лучшую будущность».

«В своем прошедшем, – писал Добролюбов, – г. Плещеев может найти много страстных и мощных мотивов, способных увлечь человека с душою. В своих воспоминаниях, в своей тоске, в самой боли раздраженного сердца поэт найдет предметы для многих песен. И если к этим песням не примешается фальшивый звук ребяческих смешных надежд и увлечений, то песни его польются звонким, стремительным, широким потоком».

На страницах «Современника» Добролюбов боролся за расцвет демократической русской литературы, за ее сближение с жизнью, за торжество принципов реализма и народности в искусстве. Вместе с Чернышевским и Некрасовым он стремился превратить журнал в боевую трибуну литературной мысли. Последующие годы принесли с собой новые книги, выдвинули новых писателей, и они позволили Добролюбову с еще большей силой поднять важнейшие общественно-литературные вопросы, с еще большей глубиной решать задачи, стоявшие перед революционной демократией.

XIV. НАСЛЕДНИК БЕЛИНСКОГО

июле 1858 года, когда исполнилось десять лет со дня смерти Белинского, Добролюбов в качестве сотрудника «Современника» присутствовал на обеде в честь великого критика. Обед был устроен его сверстниками и почитателями. Тургенев, Анненков и другие люди 40-х годов, хорошо знавшие Белинского, считали себя хранителями его заветов. И на торжественном обеде произносились громкие речи, звучали пышные тосты, рекой лилось вино. Добролюбов, беспредельно уважавший Белинского, слушал эти речи с лихорадочным негодованием. Он не выносил фальши, не терпел красивых слов, которые так любили произносить люди, гордившиеся своим прекраснодушием, платонической любовью к обездоленным. Он видел, как далеки бывшие друзья Белинского от подлинного понимания его заветов.

Добролюбов ушел с обеда, не дождавшись его конца. Он прибежал домой в возбужденном состоянии, тут же излил свое негодование в горячих стихах и немедленно разослал их наиболее видным участникам торжества. «И мертвый жив он между нами», – так начинались эти стихи о Белинском, о его служении правде и добру, о самоотверженном подвиге его жизни, открывшем путь для новых поколений борцов за правду и свободу. Стихотворение заканчивалось горьким и гневным осуждением тех, кто не пошел по этому пути:

 
Не раз я в честь его бокал
На пьяном пире подымал
И думал: только, только этим
Мы можем помянуть его.
Лишь пошлым тостом мы ответим
На мысли светлые его!..
 

Антонович рассказывает, что в числе других участников обеда эти стихи получил и Некрасов. Он сразу же догадался, кому они принадлежат; Некрасов сам мог бы подписаться под этими стихами. Но другие литераторы старшего поколения, в частности Тургенев, очень рассердились и обиделись на Добролюбова. С этого времени их постоянная неприязнь к молодому критику стала носить открытый характер. Разрыв между двумя группами в редакции «Современника» намечался все более отчетливо, соответствуя обострению противоречий между либерально-дворянскими и демократическими группами русского общества.

В истории внутренней борьбы, раскалывавшей на два лагеря редакцию «Современника», Добролюбову пришлось сыграть особенно видную роль. Он был самой ненавистной фигурой для либералов типа Боткина, Дружинина, Анненкова. Его презрение к либеральному фразерству не имело пределов. Его непримиримость и «принципиальность не знали никаких компромиссов и уступок. Убийственная ирония и спокойная уверенность в своей правоте делали его неуязвимым для противников. Многие, в том числе даже Чернышевский, удивлялись тому, с какой прямотой и резкостью Добролюбов высказывал свои мнения в лицо собеседникам, кто бы они ни были.

«Мне казалось полезным для литературы, – вспоминает Чернышевский, – чтобы писатели, способные более или менее сочувствовать хоть чему-нибудь честному, старались не иметь личных раздоров между собой. Добролюбов был и в этом иного мнения. Ему казалось, что плохие союзники – не союзники».

Таким же прямым и нелицеприятным был он и в своих литературных выступлениях; только давление цензуры заставляло его иной раз смягчать оценки или находить для их выражения обходные пути и иносказания.

Знаменательно, что именно столкновение вокруг памяти Белинского явилось одним из первых внешних проявлений внутренней борьбы в редакции «Современника». Отношение к наследству великого критика служило наиболее ярким показателем розни между демократией и либеральным дворянством в 60-е годы. Мнимые поклонники Белинского пытались прикрыть его именем свое неверие в революцию, в общественную силу искусства. Подлинные продолжатели его дела – Чернышевский и Добролюбов – свято чтили революционные заветы Белинского. Они могли бы повторить проникновенные некрасовские слова: «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени…» И нет ничего удивительного в том, что Добролюбов с такой стремительностью выступил против неискренних друзей Белинского, фальшью громких слов порочивших благородный облик критика, – гражданина и борца.

Стихи, разосланные участникам поминального обеда, были не единственным выступлением Добролюбова в защиту памяти своего великого предшественника. Меньше чем за месяц до этого эпизода вышла майская книжка «Современника», где молодой критик со всей, силой гнева обрушился на врагов Белинского, осмелившихся возвести на него низкую клевету.

В качестве такого клеветника явился некий Ф. Вигель, когда-то написавший письмо к Гоголю с похвалами его реакционной книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Письмо давно умершего Вигеля, опубликованное в печати в 1858 году, содержало выпад против тех, кто восхищался «Ревизором» и «Мертвыми душами» и порицал «Переписку». Намекая на Белинского, автор письма утверждал, что люди, нападавшие на «Переписку», не любят своей родины, а в литературе поддерживают только писателей-русофобов, которые якобы отрицают все русское. Именно эта «замечательная по своей странной бесцеремонности выходка» и взорвала Добролюбова. Сразу разгадав, в кого метил Вигель, он писал (в рецензии на книгу Н. В. Сушкова «Московский университетский благородный пансион»):

«Мы не в силах выразить наше негодование на эту клевету, на это бессильное старание покрыть всю послегоголевскую литературу нашу, в которой только что и начинает проявляться истинно-народная русская мысль, – позором… Да падет позорное слово это на память того, кто произнес его! Он, безвестный, бездарный, ничего не сделавший остряк…он осмелился выступить со словом черной клеветы на Белинского, на этого человека, который сгорал любовью к родине, который понимал и ценил ее больше, чем тысячи Вигелей со всеми их друзьями и единомышленниками…»

Так воспламенялся Добролюбов, когда ничтожества вроде Вигеля осмеливались прикасаться к Белинскому.

Выход первого собрания сочинений критика (1859) Добролюбов встретил восторженным приветствием. Маленькая заметка, написанная им по этому поводу и появившаяся в «Современнике», содержала много больших мыслей и полновесных слов. «Да, в Белинском наши лучшие идеалы, – писал он здесь, – в Белинском же история нашего общественного развития… Идеи гениального критика и самое имя его – были всегда святы для нас, и мы считаем себя счастливыми, когда можем говорить о нем».

Добролюбов по праву считал себя идейным наследником Белинского, продолжателем его работы в русской литературе, работы во имя народа, во имя его освобождения. Он писал, что влияние великого критика «ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного…». Статьи самого Добролюбова и были в первую очередь тем «прекрасным и благородным», на чем ясно чувствовалось влияние Белинского. Недаром Некрасов, связанный узами дружбы с обоими критиками, находил, что в Добролюбове во многом повторился Белинский.

* * *

С первых шагов своей литературной деятельности Добролюбов живо интересовался прошлым русской литературы, Связывал с ним ее настоящее, всегда ощущая связь и преемственность литературных явлений, всегда стремясь обосновать свою напряженную, страстную мысль бойца обращением к истории, к фактам прошлого.

В своих суждениях о крупнейших явлениях русской литературы Добролюбов опирался на наследие Белинского, продолжая начатую им работу в новых условиях. Политическая обстановка в России к концу 50-х – началу 60-х годов серьезно отличалась от обстановки предыдущего десятилетия. «Соотношение классовых сил резко изменилось. Историческое развитие страны привело к укреплению лагеря революционной демократии, к четкому оформлению его политической программы, программы крестьянской революции. С другой стороны, группа либерального дворянства определилась как сила, открыто враждебная революции. В стране необычайно обострились классовые отношения.

Естественно, что не могли не стать по-новому вопросы литературу, в частности вопросы ее исторической оценки. В условиях ожесточенной классовой борьбы Добролюбов должен был с гораздо большей политической остротой оценить русскую литературу XVIII века. Крайняя резкость характеристик иногда даже приводила Добролюбова к односторонним выводам.

История русской литературы до Пушкина представлялась Добролюбову в виде медленного процесса, когда одни писатели сменялись другими, почти одинаково далекими от подлинной народности. С Пушкина начался новый период литературного развития. Но даже, Гоголь в конечном счете не во всем удовлетворяет критика, хотя он и был страстным поборником «гоголевского» направления. Все надежды его устремлены в будущее. Он убежден, что придет время, и русский народ выдвинет такого поэта, появление которого невозможно в условиях самодержавно-полицейского режима. Пафосом борьбы за новую, революционную литературу, за подлинно народного поэта, трибуна масс была проникнута вся деятельность Добролюбова-критика.

Наиболее полно и последовательно Добролюбов изложил свои взгляды на историческое развитие русской литературы в замечательной, насыщенной глубокими мыслями и революционным содержанием статье «О степени участия народности в развитии русской литературы», написанной в начале 1858 года. Поводом для статьи явилось второе издание книги Д. Милюкова «Очерк истории русской поэзии», автор которой пытался популяризировать взгляды Белинского. Добролюбов воспользовался выходом книги, чтобы рассмотреть процесс развития русской литературы – от начала зарождения письменности до Гоголя – с точки зрения ее близости интересам и стремлениям народа, с точки зрения ее народности. Статья очень важна для понимания философских и политических воззрений Добролюбова.

Несколько страниц критик посвящает выяснению общей роли литературы в обществе. Он дает отпор тем «книжникам», которые считают, что «литература заправляет историей». По Добролюбову, именно развитие общества определяет характер и развитие литературы. «Не жизнь, идет по литературным теориям, а литература изменяется сообразно с направлением жизни». Эти мысли Добролюбов подкрепляет замечательными примерами, которые показывают, что критик поднялся до глубокого понимания общественного значения литературы.

Литература, по Добролюбову, является могучим средством пропаганды. Однако ее значение в этом смысле ослабляется «малостью круга, в котором она действует». Ограниченность сферы ее влияния – вот обстоятельство, которое постоянно волнует

Добролюбова, «о котором невозможно без сокрушения вспомнить и которое обдает нас холодом всякий раз, как мы увлечемся мечтаниями о великом значении литературы и о благотворном влиянии ее на человечество».

Литература, которая чужда народу, не отражает его интересов, неизбежно обречена на замкнутость, обслуживание узкого круга избранных. Она не принесет пользы народу даже в том случае, если будет трактовать о предметах, прямо его касающихся, ибо она подходит к этим предметам «не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии, того или другого класса». Добролюбов с горечью отмечает, что «между десятками различных партий почти никогда нет партии народа в литературе».

Критик приходит к выводу, что литература не способна выполнять свое высокое назначение, если она оторвана от действительности и не доступна народу. Он даже сделал арифметический подсчет и установил, что 64 миллиона 600 тысяч человек из 65 миллионов русского населения вообще не знают о существовании русской литературы. «Участвуют ли они в тех рассуждениях о возвышенных предметах, какие мы с такою гордостию стараемся поведать миру? Интересуют ли их наши художественные создания, которыми мы восхищаемся?» – ответ на эти вопросы мог быть, конечно, только отрицательным. Потому-то Добролюбов с такой болью говорит о пропасти, отделяющей русскую культуру от народа: «Народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина… Даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова вовсе не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучится: он должен заботиться о том, как бы дать средства пол-миллиону читающего люду прокормить себя и еще тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих».

В этих словах нетрудно разглядеть сокровенную мысль революционного демократа и просветителя: до тех пор, пока существует самодержавно-полицейский строй, пока массы находятся под игом крепостничества, – до тех пор культура будет привилегией эксплуататорских классов, а литература – достоянием ничтожной кучки людей.

В статье «О степени участия народности» Добролюбов дает подробный образ исторического развития русской литературы со времен языческой древности. Он говорит о славянских песнях, былинах, «Слове о полку Игореве» и других произведениях народного творчества, доказывающих, что «в народе нашем издревле хранилось много сил для деятельности обширной и полезной, много было задатков самобытного, живого развития».

Добролюбов решительно отказывает в народности дворянской литературе XVIII века. Он не раз подчеркивает, что даже наиболее видные ее представители старались «вести себя сколько можно аристократичнее в отношении к низким предметам, касающимся быта простого, народа и в отношении к самому этому народу (к подлому народу, как называли тогда публику, не принадлежавшую к высшему кругу)».

Далекой от действительных потребностей народа была и сатира того времени, усердно повторявшая зады и замечавшая только те пороки, которые были уже «уличены, опубликованы и всенародно наказаны». Добролюбов саркастически отзывается о «длиннейших сатирах Кантемира, направлявшего свое благородное негодование против Медора, завивающего кудри, против Менандра, переносящего вести, против скупого Хризиппа» и т. п. Он высмеивает трагедии Сумарокова, герои которых «вещали высоким слогом нелепейшие бессмыслицы». Уничтожающую оценку дает он «высокопарным пиитам» – Хераскову, Княжнину и даже Державину, далеким, по его мнению, от общественных интересов, равнодушным к «нуждам, и страданиям людей, если они, только не пользуются громкими титулами».

Резкость и острота этих суждений о литературе XVIII века легко объяснимы, если вспомнить, что они складывались в обстановке ожесточенной борьбы с дворянской культурой. Всегда полемически заостряя свои высказывания, Добролюбов проходил мимо положительного содержания русской литературы, мимо тех успехов, которые были достигнуты ею и в XVIII веке, К тому же нельзя забывать, что он не имел возможности писать о революционной линии развития отечественной литературы, связанной прежде всего с именем Радищева.

Следующим значительным писателем после Державина, уже свидетельствующим, по мнению критика, о некотором движении в литературе, явился Карамзин. некоторые его заслуги, Добролюбов все же решительно отказывается считать автора «Бедной Лизы» основателем «новой эпохи» в развитии русской литературы. Эта почетная роль, по его понятиям, принадлежит только Пушкину. «В карамзинское время дико было снисходить до истинных чувств и нужд простого класса», – говорит Добролюбов. Правда, Карамзин начал изображать явления, существующие в жизни: нежные чувства, любовь к природе, простой быт. Но природу он брал из Армидиных садов, нежные чувства – из сладостных песен труверов и из повестей Флориана, а сельский быт – прямо из счастливой Аркадии…

На новую, гигантскую ступень развития поднял русскую литературу Пушкин: «Он в своей поэтической деятельности первый выразил возможность представить, не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у нас существует, и представить именно так, как она является на деле. В этом, заключается великое историческое значение Пушкина». Эти слова Добролюбова хорошо определяют основное в его сложном отношении к Пушкину. Речь идет о пушкинском реализме.

Для Добролюбова, как и для Белинского, творчество Пушкина явилось не только синтезом достижений всех его: предшественников, но и началом подлинно самобытной русской литературы. Белинский считал Пушкина великим национальным поэтом. Огромное историческое значение Пушкина бесспорно и для Добролюбова. Он прежде всего выделяет и ценит в его поэзии реалистические тенденции, резко отличающие Пушкина от предшествовавших поэтов, которые «в наемном восторге воспевали по заказу иллюминации» или, освободившись от этого «шутовского занятия», ударились в сентиментальность и плакали над вымышленными героями. Пушкин сумел, по мнению Добролюбова, преодолеть эти направления и создать на Руси свою самобытную поэзию. Пушкин «умел постигнуть истинные потребности и истинный характер народного быта». Он «откликнулся на все, в чем проявлялась русская жизнь». Пушкин, в сущности, открыл действительность для русской поэзии и ввел в нее тот мир, о котором она прежде не могла и думать.

Добролюбов трактовал Пушкина как дворянского поэта, давшего в основном картины жизни дворянского общества. Он говорил об ограниченности пушкинского реализма, считая, что он был направлен прежде всего на изображение «положительно-прекрасных моментов– жизни» и страдал недостатком обличительного, критического начала. В силу известной ограниченности собственного мировоззрения Добролюбов не понимал всей глубины народности Пушкина и всего своеобразия его реализма.

Добролюбов-критик разрабатывал теорию критического, обличительного реализма, который являлся новой ступенью в развитии русской литературы. В этой работе он опирался прежде всего на Белинского, считавшего, что реализм нового типа принес с собою Гоголь; именно ему, автору «Мертвых душ», суждено было пойти по пути Пушкина, продолжая его традиции и развивая принципы критического реализма, Добролюбов усвоил эти мысли Белинского.

«Мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине, ибо Гоголь – поэт более социальный, следовательно, более поэт в духе времени». Эти слова, принадлежащие Белинскому, явились отправным пунктом для Добролюбова и Чернышевского. В творчестве автора «Ревизора» и «Мертвых душ», критика революционной демократии увидела те черты реализма, то отрицание действительности, которых она не находила в предшествовавшей литературе. Имя Гоголя, изображавшего своим могучим словом «бедность и несовершенство нашей жизни», сделалось символом, обозначавшим тенденциозное, обличительное, то есть «гоголевское», направление в искусстве, единственное направление, от которого «можно ожидать чего-нибудь хорошего».

Что касается самого Гоголя, то Добролюбов, высоко ценя реалистическую силу его мастерства, считал, что он «в лучших своих созданиях очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью». Изобразив пошлость жизни современного общества, Гоголь сам ужаснулся: «он не сознал, что эта пошлость не есть удел народной жизни, не сознал, что ее нужно до конца преследовать». «Народность представилась ему бездной», от которой надо бежать. Он обратился к нравственному самоусовершенствованию, и результатом явились известные его «жалкие аскетические попытки». Он захотел воплотить в поэзии идеальный тип, которого не видел в жизни, и… «шагнул назад до Карамзина».

Есть еще два поэта, которым Добролюбов придает большое значение: это Лермонтов и Кольцов. К сожалению, критик не оставил нам развернутой характеристики Лермонтова. В отрывочных замечаниях он восхищается силой и энергией его стиха; в статье «О степени участия народности» он заявляет по поводу «удивительного стихотворения» «Родина»: «Полнейшего выражения чистой любви к народу, гуманнейшего взгляда на его жизнь нельзя и требовать от русского поэта. К несчастью, обстоятельства жизни, Лермонтова поставили его далеко от народа, а слишком ранняя смерть помешала ему даже поражать пороки современного общества с той широтой взгляда, какой до него не обнаруживал ни один из русских поэтов…». Этот отрывок говорит об огромной проницательности критика, о глубоком понимании им творчества Лермонтова.

Оценивая поэзию Кольцова, Добролюбов особенно настойчиво, подчеркивает ее реализм, ее близость к народу. В то же время он не закрывает глаза на слабые стороны Кольцова: «Простой класс народа является у него в уединении от общих интересов, только со своими частными житейскими нуждами». Критик сравнивает его песни с песнями Беранже, сожалея, что политическая острота и боевая сатиричность, столь характерные для французского песенника, несвойственны русскому поэту-самоучке. Жизненная правдивость, простота и народность Кольцова еще далеки от того критического реализма высшего типа, к которому должна прийти русская литература. Вследствие этого и Кольцов – при всей симпатии к нему критика – еще не тот народный поэт-трибун, идеальный образ которого рисовал себе Добролюбов.

Его мысли о прошлом русской литературы, несмотря на отдельные крайности и преувеличения, привлекают своей целеустремленностью, последовательностью в проведении революционно-демократической точки зрения. Все литературные направления и школы расцениваются критиком в смысле их соответствия принципам народности и реализма. В какой мере то или иное литературное явление отражает реальную действительность, насколько правдиво выражает дух народа и отвечает его нуждам, – вот что является решающим для Добролюбова. С этих позиций он выносит резкое осуждение дворянской литературе допушкинского периода, приветствует поэзию «действительной жизни», открытую Пушкиным, активно поддерживает «гоголевское» направление и народность Кольцова.

Добролюбов, таким образом, разрабатывает свое понимание развития реализма в русской литературе. Он настойчиво стремится выделить в ней реалистическую, народную тенденцию. В постоянном укреплении этой тенденции, в неуклонном «сближении литературы с жизнью» видит он залог будущего расцвета подлинно народной литературы.

Вся критическая деятельность Добролюбова, не говоря о ее громадном политическом значении, была неустанной борьбой за новый тип писателя, представителя литературы критического реализма, претворившего в своем творчестве художественные достижения прошлых поколений, оплодотворившего их светлыми революционными идеалами. Добролюбов требовал от художников своего времени умения откликаться на насущные запросы народа, поднимать наиболее острые проблемы современности. Критик требовал жизненной правды от художника. «Жизнь со всех сторон предъявляет свои права, – писал он, – реализм вторгается всюду… Жизненный реализм должен водвориться и в поэзии, и ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уже на этом поприще, а не на эстетических тонкостях».

К будущему появлению этого замечательного поэта, понимающего настоящие потребности своей страны, постоянно возвращается мысль Добролюбова. И на студенческой скамье и в статьях, написанных в более зрелые годы, он мечтал о таком поэте, ибо видел, что в нем нуждается родина. В одной из последних своих статей он рисовал яркий образ народного поэта – наследника лучших традиций русской литературы, впитавшего в себя великие достижения Пушкина, Лермонтова, Кольцова.

* * *

Даже из этого беглого обзора видно, что русская литература прошлого не удовлетворяла революционного демократа Добролюбова. С точки зрения его требований «степень участия народности» в развитии нашей литературы была слишком невелика. Однако его критические оценки и суровые слова, сказанные по адресу многих писателей прошлого, не имели ничего общего с нигилистическим отрицанием наследства. Осуждая ненародность дворянской литературы, Добролюбов видел живую связь, преемственность литературных явлений, понимал закономерность процесса сближения литературы с жизнью. В то же время он учитывал историческую неизбежность того факта, что в эксплуататорском обществе, литература, как и умственное движение вообще, целой пропастью отделена от народа.

Он знал, что «миллионы вовсе не виноваты в своем невежестве: не они отчуждаются от знания, от искусств, от поэзии, а их чуждаются и презирают те, которые успели захватить умственное достояние в свои руки». Поэтому вся деятельность Добролюбова – литератора, публициста, ученого – была проникнута мечтой о том, чтобы приблизить знания, искусство, поэзию к народу, к миллионным массам. В основе его литературной программы, развивавшей принципы и традиции Белинского, лежала забота о создании подлинно народной литературы, то есть литературы крестьянской революции, литературы, которая служила бы делу освобождения и просвещения русского народа.

В народе Добролюбов видел основу всех основ, начало всех начал общественной жизни, источник И смысл своей деятельности. И, обращаясь к людям «ученым и образованным», мнящим себя подлинными носителями культуры, он писал:

«Коренная Россия не в нас с вами заключается, господа умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва – настоящий русский народ; а сами по себе мы составляем совершенно неприметную частичку великого русского народа».

Голос Белинского как бы снова раздался со страниц «Современника». Он слышался во всем лучшем, что выходило из-под пера молодого критика, его наследника.