Текст книги "Потерянный экипаж"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Зольдатен? – неуверенно пробормотал обходчик.

– Да. Солдаты. Словаки. Понимаешь?

– Ах, словаки!.. Так, так…

– Мы бежали из немецкой армии, – сказала Кротова. – Я медицинская сестра, а это мой жених. Мы идем на родину. Нам нужен хлеб.

Железнодорожник понемногу успокаивался. Во-первых, с ним говорила женщина. Во-вторых, все объяснялось: это не бандиты какие-нибудь, а самые что ни на есть простые люди, да вдобавок бегущие от немцев. Одинокие люди. Голодные люди.

– Да, да, теперь многие бегут, – сказал сторож. – Многие. Но и попадаются многие. Вот вчера одного неподалеку поймали.

Бунцев и Кротова переглянулись.

– Спроси, видел он пойманного? – потребовал Бунцев. – Как тот выглядел? Неужели Тольку?..

– Невысокий такой, чернявый, – описал обходчик Кротовой внешность задержанного. – Ваш товарищ?

– Нет, – сказала Кротова. – Наши все высокие. Я одна маленькая.

– Горцы все высокие, – согласился сторож.

– Что он говорит? – волновался Бунцев.

– Задержанный не похож на Телкина, – объяснила Кротова. – Я толкую, что наших тут много. Так, на всякий случай.

– У вас там, в Словакии, восстание, – сказал обходчик. – Знаете?

– Знаем, – ответила Кротова. – Оттого и бежим… Помогите нам. Дайте немного хлеба.

– Заходите в дом.

Но Бунцев и Кротова не рискнули показываться обходчику при свете. Все-таки человек неизвестный. Словаков он мог пожалеть, а как отнесется к русским летчикам, сказать трудно.

– Мы подождем здесь, – сказала Кротова. – Вот, возьмите цепочку от часов. Золотая. Мы не хотим получать продукты даром.

Обходчик пропустил цепочку между пальцами.

– Дорогая вещь! – сказал он. – У меня не хватит добра, чтобы заплатить за нее.

– Все равно! – сказала Кротова. – Нам идти еще неделю, а мы голодны. Дайте за цепочку, что можете.

Обходчик потоптался, покачал головой и отправился в будку.

На оконном стекле метнулись тени. До пилотов донесся взволнованный женский голос.

– А что, если у него в будке телефон? – спросил Бунцев.

– Вряд ли. В будках телефоны не ставят, товарищ капитан.

– Эх, черт, а напиться-то забыли попросить!

– Попросим, как выйдет…

Прикрыв за собой обитую войлоком дверь, обходчик остановился, неуверенно поглядывая на кровать, где лежала с грудной дочкой жена. Женщина не спала, растерянный вид мужа пробудил в ней тревогу.

– Что случилось, Хусар? – поднимая растрепанную голову, шепотом спросила она. – Что-то случилось?

– Да вот, Розалка… – сказал обходчик, протягивая ладонь со свесившейся цепочкой. – Видишь… Пришли там…

Розалка уже сидела на краю постели, торопливо натягивая выцветшее ситцевое платье, нащупывая ногами сапоги.

– Кто пришел? Что у тебя в руках?

Обходчик, переступив через спящих на полу старших ребят, приблизился к жене:

– Говорят, словаки они… Вот… Просят обменять на хлеб.

– Словаки? – женщина уже стояла рядом с мужем, поправляла волосы. В пропотевших, прохудившихся подмышках светилось смуглое тело.

– Словаки… Бегут от немцев… К себе…

Женщина посмотрела на золотую цепочку, потом на мужа.

– Побойся бога, Хусар!

В ее глазах муж увидел гнев и ужас.

– Что ты!.. Что?.. Почему мне бояться бога?

– Зачем ты взял это?

Розалка протянула пальцы, но не коснулась цепочки, отдернула руку, как от змеи.

– Ну… Люди дают, вот и взял… Я отдам. Пусть уходят. Я отдам.

– Нет! – приглушенно крикнула женщина. – Нет, Хусар!

Она смотрела на мужа с непонятным тому выражением.

– Чего же ты хочешь? – спросил Хусар.

Женщина обвела взглядом своих детей, взглянула на темное оконце, потом опять на мужа:

– Ты забыл о Гезе, Хусар?

Обходчик растерянно мигнул, тронул седеющие усы, потупился.

– О Гезе?.. Геза!.. А при чем тут Геза?

Но он понимал, что виноват перед женой. Он и верно не вспомнил об ее брате Гезе, слесаре из Мишкольца. Тот в тридцать шестом уехал в Испанию сражаться против фашистов, да так и сгинул…

Женщина тем временем торопливо шарила по комнатке, собирая снедь. Вытащила из кухонного стола буханку белого, отрезала кусок копченой ветчины, насыпала в тряпочку соли, вытащила из-под кровати ящик с яблоками, отобрала десяток покрупнее…

– Я помогу, Розалка.

– Не надо. Принеси-ка бутылку вина. Да быстрей! Волосы женщины опять рассыпались, она торопливо подбирала их.

Боже мой! Боже мой! Кто бы там ни стоял за дверью – если эти люди бегут от немцев, если они враги немцев, значит, они друзья Гезы. Ее веселого, бесстрашного Гезы! Да, Геза никогда не мирился с подлостью, и будь он сейчас жив, он бы тоже дрался с немцами. Но они убили его. Убили там, в Испании. И может быть, Геза попался им, погиб только потому, что кто-то равнодушный не протянул в нужную минуту руку помощи, не дал куска хлеба… Боже мой!

Муж принес бутылку вина.

Розалка вышла из дому первой.

– Кто здесь? – спросила она, ничего не видя на свету. – Где вы?

– Мы… Простите, что потревожили… – ответил из темноты женский голос, и жена обходчика увидела выступившую вперед маленькую женщину в солдатской накидке. За маленькой женщиной, немного сутулясь, как Розалкин Хусар, выступил высокий плечистый мужчина.

– Вот! Берите! – сказала Розалка. – Берите! И цепочку забирайте!

Маленькая женщина протянула руки:

– Спасибо… Но мы ничем не можем заплатить, кроме цепочки.

– А мы не торгуем помощью!.. Кто это с вами?

– Мой жених… Помоги же, Мирослав! – сказала маленькая женщина.

Высокий мужчина нагнулся, чтобы взять от нее часть припасов. Лицо у него было совсем молодое, и он никак не походил на словака. Боже мой, никак не походил!

Маленькая женщина и ее жених укладывали снедь в кусок какой-то белой материи. Уложили. Завязали узел.

– Как лучше отсюда идти на Братиславу? – спросила маленькая женщина.

– Боже мой, на Братиславу… – повторила Розалка. – Если на Братиславу – это вдоль железной дороги. Через два километра увидите шоссе. Оно поведет вас…

– Спасибо, – сказала маленькая женщина. – Спасибо. Извините, нам надо уходить. Еще раз спасибо… Мой жених тоже благодарит вас…

– Не за что! Не за что! – сказала жена обходчика.

Она смотрела вслед исчезающим в темноте ночным гостям, взволнованно прижимая к подбородку сплетенные пальцы больших, разбитых работой рук.

– Простудишься… – сказал муж.

– Это не словаки, Хусар! – тихо сказала женщина, беря его за рукав. – Это не словаки! Слышишь?

Обходчик встревожился:

– Не словаки? Так кто же?

– Боже мой, Хусар! Неужели ты не догадался?

Обходчик оторопело уставился в ночь:

– Ты… Ты думаешь?

– Русские, Хусар! Русские! – дрожа от волнения, сказала Розалка. – Боже мой! Ведь это русские!

Обходчик не мог поверить:

– Зачем же они назвались словаками?

– Господи! Да ведь это парашютисты! Пойми! Разве ты не обратил внимания на их обувь?

– Да, да! – сказал обходчик. – Да!

– Господи! – сказала женщина. – Теперь немцев выкинут. Теперь эту сволочь выкинут! Теперь недолго! Слава тебе господи! Довольно эта гитлеровская зараза тут хозяйничала!

– Простудишься. Идем, – сказал обходчик.

Розалка удержала его:

– Постой!.. Детям – ни слова, Хусар! Мальчишки могут разболтать. И ты сам – никому!.. Понимаешь? Никому, Хусар!

– Мне что? Жизнь надоела? – спросил обходчик. – Не читал я объявлений немецких… Иди, простудишься!

– Господи! – сказала женщина. – Скоро эту сволочь выкинут! Скоро! Господи! Наконец-то!

– Да, это не куркули, – сказал Бунцев, шагая чуть приметной тропой. – Это прямо «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Это нам повезло!

– Мне так всю воину везло, – отозвалась Кротова. – Если б не люди…

– Зря ты насчет Братиславы. По-моему, они и так никому ничего не скажут. Видела, и цепочку не взяли.

– Ну, осторожность не мешает, – сказала радистка. – Помните, товарищ капитан, мы всегда должны на ложный след направлять.

– Да здесь-то ни к чему было, – не согласился Бунцев. – Перегибаешь, товарищ сержант!

Присев на шпалу, валявшуюся обочь тропинки, они поочередно жадно отпили из бутыли, отломили по куску хлеба, отрезали по ломтю ветчины.

– Вино молодое, – сказала Кротова. – Много пить нельзя. В ноги ударит.

– Такого мне ведро нужно, чтоб ударило, – усмехнулся Бунцев. – А ты что, и по вину специалистка?

– До войны на юге была, знаю. А вы на юге бывали, товарищ капитан?

– Не… Не бывал. У нас тайга лучше всякого юга. Вот окончится война, приезжай на Байкал. Такую красоту покажу – ахнешь!

– Все на воине друг друга в гости зовут, – собирая провизию, сказала Кротова. – А когда ездить будет? Некогда. Сколько из развалин поднимать!

– Да. Это верно, – сказал Бунцев. – Но ты все-таки приезжай, слышишь? Не пожалеешь!

– Живы будем – приеду, – тихо сказала радистка, и капитан на секунду ощутил неловкость. – Отдохнули, товарищ капитан?..

Они долго искали дорогу, ведущую в нужном направлении, к лесу, так и не нашли ее, устали, но зато вскоре наткнулись на запущенное поле с твердым дерновым покровом, и обрадовались. Вдобавок заморосил мелкий дождичек. Он смывал следы, обещал, что погоня собьется с пути…

Через два часа летчики заметили вдалеке темную массу долгожданного леса.

– Вот Толька обрадуется! – шепнул Бунцев. – Небось в живых нас не числит!

– Подождите! – шепнула Крогова.

– Ты что?

– Давайте присмотримся. Послушать надо.

– Ты чего опасаешься?

– Всяко бывает, товарищ капитан, – сказала радистка. – Слушайте!

Неподвижно стоя посреди раскисшего поля, они долго вслушивались в ночную тишину, всматривались в безжизненный лес. Бунцев хмурился. Не нравилось ему недоверие Кротовой. Телкина не терпелось увидеть.

Наконец радистка облегченно вздохнула.

– Кажется, ничего…

– Ничего и быть не могло, – отрубил Бунцев. И они пошли к лесу.

Глава третья

1

Штурмбаннфюрер Раббе в ночь перед операцией по решительной чистке Наддетьхаза спал отвратительно и мало. Причиной тому было увиденное и узнанное на железнодорожном узле.

Осматривая после разговора с майором Вольфом станцию, Раббе старался не выдавать своих чувств сопровождавшим его офицерам и главарю наддетьхазских «Скрещенных стрел» Аурелу Хараи. А сдерживаться было нелегко: здание вокзала пострадало от пожара; с перрона еще не убрали обгоревшие доски, куски жести и землю, заброшенные сюда взрывами; путь, где стояли цистерны с бензином, и вагоны с боеприпасами, оказался развороченным, а соседние пути загромождали обгоревшие остовы вагонов.

На железнодорожном узле создалась пробка.

Спешно пригнанные солдаты строевых частей и рабочих команд копошились, как муравьи, растаскивая обгоревший хлам, засыпая ямы, пытаясь убрать искалеченные вагоны и платформы.

Поезда пропускали всего по двум сохранившимся путям.

Комендант станции охрип, объясняя командирам следующих на фронт частей, что сотворение чудес не его специальность…

Штурмбаннфюрер потребовал указать место падения русского самолета. Раббе повели за водокачку. Там он увидел остатки врезавшегося в землю и обгоревшего советского бомбардировщика.

– Где стоял ближайший эшелон с боеприпасами? – зарычал Раббе на коменданта.

Выяснилось, что ближайший эшелон стоял за сто двадцать метров от водокачки.

– Какова была сила взрыва при падении самолета?

– Самое удивительное, господин штурмбаннфюрер, – просипел комендант, – что первый взрыв был относительно слабым…

– Снаряды могли детонировать?

– Сомнительно, господин штурмбаннфюрер… Это просто чудо, что они взорвались!

Раббе смерил коменданта свирепым взглядом. Болван! Несет чушь с таким видом, словно его это не касается.

– Арестовать! – приказал Раббе.

У коменданта, пожилого офицера с несколькими нашивками за ранения и колодкой орденских ленточек, отвалилась нижняя челюсть.

– Господин штурмбаннфюрер… Я…

Офицеры Раббе привычными движениями сняли с коменданта ремень с пистолетом, проверили его карманы, завернули ему руки за спину.

– Господин штурмбаннфюрер! – истерически хрипел комендант. – Я фронтовик… Я ранен под Ленинградом… Вы не смеете…

– Молчать! – рявкнул Раббе. – Под вашим носом орудуют диверсанты, а вы тут удивляетесь, как старая баба! Уведите его.

Злополучного коменданта повели к машинам.

– Рабочие на узле – венгры? – спросил Раббе.

– Очевидно, да, – решился заметить салашист Хараи.

Раббе тяжело посмотрел на него.

– Очевидно!.. Вы замечательные помощники, господа! Кажется, вам бы давно следовало проверить здесь каждую собаку! Вы проверяли, рабочих?

– Видите ли, господин штурмбаннфюрер…

– Пить надо меньше! – заорал Раббе, багровея от гнева. – Привыкли, что все за вас мы делаем! Хорти убирать – мы! На фронте воевать – мы! Что же, и рабочих нам проверять? Может быть, прикажете мне лично всю здешнюю сволочь опрашивать?!

Высокий франтоватый Аурел Хараи нервно мигал. Гладко выбритые щеки салашиста алели, как от пощечин. Губы подергивались. Но он молчал.

– Есть у вас тут свои люди? – немного тише спросил Раббе.

– Так точно, должны быть, господин штурмбаннфюрер.

– Так вызовите их! Пусть скажут, кто здесь якшается или якшался с коммунистами! Немедленно вызывайте!

Хараи повернулся к сопровождающим его подручным, но Раббе опять прорвало:

– Нечего командовать! Сами ступайте! Командовать здесь буду я! Живо!

Хараи резко обернулся к гитлеровцу, но натолкнулся на бешеные глаза Раббе, сглотнул слюну, вытянулся и покорно сказал:

– Слушаюсь!

Хараи и его подручные рысцой побежали к зданию вокзала. Офицеры Раббе посмеивались. Штурмбаннфюрер обвел угрюмым взглядом и офицеров. Усмешки как смыло.

– Вам, господа, тоже следовало бы работать поинициативней, – сказал Раббе. – Да. Вызвать сюда взвод военной полиции! Эти венгры год возиться будут!

Возвратясь в кабинет коменданта станции, Раббе позвонил начальнику тыла армии и сообщил, что комендант арестован им за преступную халатность.

Потом приступил к расспросам приведенного к нему десятника-салашиста. Тот испуганно мялся, но, когда сообразил, чего or него хотят, радостно закивал и назвал имена трех рабочих, которые, по мнению десятника, были явно неблагонадежными.

Назвал он сцепщиков Мате Хегедюша и Лантоша Бачо, а также грузчика Тибора Ремете.

– Коммунисты? – спросил Раббе.

– Разве они скажут? – осклабился десятник, но тут же прикрыл рот ладонью и закивал: – Коммунисты! Я давно чую – коммунисты! Немцев… Ох! Германскую армию, значит, не уважают… Злобствуют!

– Во время взрыва они были на станции?

– Гм… Были, были! Конечно, были!

– Так… Ступай!

Раббе посмотрел на Хараи:

– Возьмите полицейских и арестуйте названных рабочих. Сейчас же. На станции совершена диверсия. Это могло произойти только с ведома коммунистов. Ясно? Вы должны добиться у них признания!

– Слушаюсь! – сказал Хараи. – Разрешите действовать, господин штурмбаннфюрер?

– Действуйте!

Хараи с подручными поспешил покинуть помещение.

– Были жертвы во время происшествия? – осведомился Раббе.

Помощник коменданта станции, немолодой фельдфебель, отрапортовал:

– Так точно! Погибли пять солдат и сорок арестованных женщин из лагеря «Дора», господин штурмбаннфюрер.

– Когда я спрашиваю о жертвах, меня интересуют только немецкие солдаты, – сказал Раббе. – Вы поняли?

– Так точно, господин штурмбаннфюрер! Погибло пять солдат.

– Откуда?

– Трое из воинского эшелона. Смертельно ранены. Один из рабочей команды. Обгорел. Умер. Один из охраны арестованных. Сгорел.

– Труп найден?

– Так что… кости и медальон, господин штурмбаннфюрер.

– Чудовищно! – воскликнул Раббе. – Вы видите, господа, на что способны красные варвары? И эти бандиты рассчитывают на нашу милость? Мы должны знать только одно снисхождение – немедленное уничтожение! Немедленное! Немедленное, господа!..

Покинув железнодорожный узел, Раббе до одиннадцати часов вечера инструктировал командиров частей, выделенных для облавы, и начальников районов города, уточнял с ними детали предстоящей операции, распределял автотранспорт, приказал очистить городскую тюрьму, расстреляв ранее задержанных из категории наиболее подозрительных, и вернулся к себе только в двенадцатом часу ночи.

На ночь он не пил. Денщик принес горячее молоко и конфеты. Раббе проглотил таблетку пирамидона, позвонил в разведотдел. Майор Вольф еще не спал.

– Что ваш летчик?

– Размышляет о мироздании, – флегматично сообщил Вольф.

– Я не расположен к шуткам, – сказал Раббе. – На станции совершена явная диверсия!

– Я вас предупреждал!

– Летчик продолжает утверждать, что десант не выбрасывался?

– Да. И это очевидно.

– А остальные члены экипажа?

– Он полагает, что пилот и радистка погибли… А вы думаете, что, не успев приземлиться, они принялись взрывать пути?

– Я сказал, что не расположен к шуткам! – крикнул Раббе. – Положение таково, что не до шуток!

– Это местное подполье, Гюнтер, – успокоительно сказал Вольф. – Прочистите город, и все будет в порядке.

– Обойдусь без ваших советов! – угрюмо сказал Раббе и бросил трубку, но тут же поднял ее, вызвал полицию.

– Арестованы диверсанты?

– Так точно, – сообщил дежурный унтер. – Задержаны двое.

– Почему двое? Орудовали три человека!

– Третьего не нашли, господин штурмбаннфюрер! Скрылся…

– Ах, скрылся!.. Растяпы!.. Допросили арестованных?

– Допрос вели эти, господин штурмбаннфюрер… Люди Хараи.

– Ну! Где Хараи?

– Не могу знать, господин штурмбаннфюрер.

– Найти! Я пришлю обершарфюрера Гинцлера, он научит их допрашивать. Доложите, когда найдете Хараи. Скажите, что я приказал взять третьего диверсанта и завтра жду сообщения о признании виновных… Ясно?

– Так точно, господин штурмбаннфюрер!

– И объясните этому венгерскому кретину, что, если он не добьется признания коммунистической сволочи, я вынужден буду рассматривать его как пособника врага!

Надо было поберечь себя, не нервничать, но как было не нервничать. Раббе знал: не найдешь виновных в разрушении железнодорожного узла – окажешься виноватым сам. Вильгельм Хеттль не из тех людей, что прощают бездействие и нерасторопность…

Раббе внезапно дернулся на стуле, неуверенно встал на ноги. Лоб покрыла испарина. Господи! Какой же он идиот! Хеттль, наверное, уже узнал о случившемся. Шутка сказать! Эшелоны не могут проследовать на фронт, взорваны боеприпасы… Хеттль знает, а он, Раббе, не удосужился сам информировать Будапешт…

Через полчаса штурмбаннфюрера соединили с канцелярией начальника службы безопасности Италии и Балкан Вильгельма Хеттля. Опасения Раббе подтвердились. В Будапешт кто-то уже накапал.

«Вольф! – со злобой подумал Раббе. – Это Вольф!»

– Преступники задержаны, – солгал Раббе. – Это два коммуниста из местного подполья. Приняты меры к задержанию остальных!..

Дежурный офицер холодно сказал, что доведет сообщение штурмбаннфюрера Раббе до сведения штурмбаннфюрера Хеттля, и разговор окончился.

«Ничего! – успокоил себя Раббе. – Раз преступники задержаны, разноса не последует. А завтра мы почистим город…»

Но спал он плохо и поднялся раздраженный и полный решимости навести в этом проклятом Наддетьхаза настоящий порядок.

В десять часов утра он прибыл в комендатуру города. Здесь ему вручили донесение Хараи и Гинцлера о том, что при допросе сцепщиков Мате Хегедюша и Лантоша Бачо оба признались в принадлежности к Коммунистической партии Венгрии, в связи с русскими и в совершении диверсионного акта на железнодорожном узле Наддетьхаза, для чего ими были взорваны во время воздушной тревоги цистерны с бензином.

– Где имена сообщников и главарей подполья? – спросил Раббе. – Я спрашиваю – где? Что вы мне суете эту дурацкую бумажку?! Я сам могу написать такую! Два коммуниста? Мне нужен десяток! – По меньшей мере десяток! Как я иначе смогу докладывать командованию?!

Он отшвырнул рапорт, вызвал Гинцлера и приказал немедленно составить списки коммунистов.

– Слушаюсь. Немедленно выполню, – сказал Гинцлер.

– Подождите! – прервал Раббе. – Пока включайтесь в операцию. Список дадите потом. На основании данных о задержанных… Ясно?

– Да, – сказал Гинцлер.

– Желаю успеха! – сказал Раббе.

…Ровно в одиннадцать часов утра кварталы города Наддетьхаза были оцеплены войсками и полицией службы безопасности. Улицы давно опустели. На углах главных магистралей выстроились черные тюремные фургоны. А еще через несколько минут из подъездов домов солдаты поволокли жителей: пытающихся протестовать мужчин, истошно кричащих женщин, плачущих детей…

Командиры частей один за другим рапортовали в комендатуру города, что операция развивается успешно.

Раббе выслушивал донесения, удовлетворенно кивал толстой лысой головой.

2

Мате Хегедюш очнулся на цементном полу крохотной камеры. Тело от побоев стало деревянным, чужим, но едва он пошевелился – резкая боль током ударила в мозг, старого сцепщика снова окутал мрак…

Мрак отступал медленно. Мате лежал неподвижно, боясь разбудить боль, и постепенно черная пелена перед глазами посерела, из нее выступили серая же лампочка под серым в серых трещинах потолком, серый угол стены, серые дранки на месте обвалившейся штукатурки. Лишь много времени спустя предметы начали обретать свой естественный цвет, и тогда Мате понял, что еще не все кончено, что ему еще предстоит жить и надо набраться сил для жизни.

Он закрыл глаза и несколько минут продолжал лежать, не двигаясь, пока не пришла мысль о Лантоше.

Где он?

Старый сцепщик дышал часто-часто. Он знал, что надо повернуться и посмотреть, нет ли товарища рядом, но еще страшился боли. Наконец он медленно перекатил голову налево… Никого… Он перекатил голову направо… Лантош. Вот он, Лантош. Лежит ничком, выбросив странно изогнутую руку.

С величайшим трудом Мате перевернулся на правый бок. Обливаясь потом от боли и слабости, встал на четвереньки. Руки и ноги мелко дрожали. Он никак не мог побороть дрожи, покачивался и стонал. Не выдержал, опустился на пол, полежал и пополз.

Ползти надо было не больше метра, но Мате едва одолел это расстояние. Коснувшись пальцами пиджака Лантоша, он снова лег, отдышался, дал утихнуть боли. Он смог, наконец, приподняться.

Лантош еще дышал. Мате смотрел на то, что недавно было лицом друга, и беззвучно плакал. Рыдания сотрясали тело, каждый толчок пронизывал болью, но сдержаться Мате не мог. Потому что по изуродованному лицу Лантоша из-под провалившихся век тоже текли слезы: иссякающие струйки крови…

Мате помнил, как это было. Как двое черных схватили голову Лантоша, а их начальник, тот, высохший, как жердь, чистенький, похожий на адвоката или на доктора, вынул перочинный ножик, неторопливо приблизился к Лантошу и дважды ткнул маленьким лезвием… А эта сволочь Хараи и другие стояли и смотрели. Венгры! Стояли и смотрели!

Мате кричал, не в силах вынести крика товарища. Кричал, чтоб палачи остановились, что так нельзя… Тот же начальник повернулся, шагнул к нему, размахнулся и со всей силы ударил Мате острым сапогом по голени. А когда Мате упал, Хараи прыгнул ему на спину, завопил, и Мате еще успел почувствовать, как врезаются в тело кованые каблуки…

Как все, Мате знал о существовании гестапо. Как все, знал, что людей там пытают и уродуют. И все же случившееся после внезапного ареста казалось чудовищным. В сознании никак не умещалось, что один человек может так мучить другого. Мате понял, почему те, кто сюда попадает, на первых допросах всегда кричат: «Нет!!!» Он сам кричал: «Нет!!!» Беспомощная попытка отрицать бесчеловечность палачей, которые внешне походят на людей! Жалкая вера в благородство, якобы присущее каждому…

– Лантош! Друг! Лантош! – прошептал разбитым ртом Мате.

Тягучая кровавая слюна пузырилась на губах. Он сплюнул ее в ладонь вместе с кусочками раскрошенных зубов, отер руки о полу куртки.

– Лантош!

Товарищ не отвечал.

Мате с трудом огляделся, увидел под зарешеченным окном стол с кувшином, подумал, что там, в кувшине, может находиться вода, и пополз к столу. Когда он вернулся, осторожно двигая кувшин перед собой по цементному полу, ему показалось, что товарищ шевельнулся. Мате обрадовался. Мгновенье спустя он понял: то была последняя, предсмертная судорога.

– Лантош… – сказал Мате. – Лантош, товарищ… Он положил ладонь на неподвижную руку мертвого, пожал ее и затих. Ему подумалось, что закрывать выколотые глаза Лантошу не придется, и простота этой мысли ввергла в оцепенение.

Потом Мате пришел в себя.

Медленно приподнялся, сел, увидел кувшин, кое-как поднял его, стал пить. Вода проливалась на грудь и на колени, но ее прохлада была приятна, и Мате наклонил кувшин посильнее.

Их с Лантошем кто-то выдал. Наверное, десятник. Сказал, что это они подожгли цистерны и боеприпасы. Сказал только потому, что догадывался о принадлежности Мате и Лантоша к партии мира… Нашелся иуда! Выслужился перед немцами…

Тоска сдавила грудь. Не оттого, что не перевелись предатели. А оттого, что обвинение было несправедливым… Сейчас Мате многое бы отдал, чтоб оно оказалось справедливым! Всю оставшуюся жизнь отдал бы, чтобы они с Лантошем на самом деле уничтожили эти цистерны и эшелоны! Потому что делал слишком мало, ничтожно мало, чтобы уничтожить мир насильников и убийц, мир, порождающий войны, мир, несущий страдания и смерть человеку! Мало! Мате вспоминал прожитое. Все пятьдесят два года жизни промелькнули перед ним, как один миг. Озера его детства под Мадарашем. Казармы его юности в Солноке. Та, первая бойня, окопы под Изонцо, откуда он вернулся, твердо зная, что мир надо перестроить. Радужные надежды и трагические могилы двадцатого года…

Да, он пожил немало. Ему казалось даже, что в его жизни бывали радости: свадьба с Анной, рождение Андроша, пирушки с друзьями… Все это было самообманом. Страшным самообманом! Ибо кончилось вот этой тюремной камерой, умершим Лантошем и безысходностью: отсюда не выйдешь. Андрош воюет против русских товарищей где-то в Карпатах, Анна давно больна туберкулезом и не переживет его казни… Нет! Не так, не так надо было жить! Не так! Он слишком много думал о себе, часто боялся поступиться крохами призрачного благополучия и счастья, терпел…

Одна только радость была настоящей за эти пятьдесят лет: радость восстания, радость революции. Но революцию подавили. А потом год от года становилось хуже и хуже.

Нет! Партия не умирала. Но у нее не было прежней силы. И работала она часто не так, как нужно было бы…

Мате сидел у стены, стараясь не менять положения тела.

«Нечего кривить душой, – беспощадно думал он. – Найдутся мудрецы, которые найдут оправдания всему – и нашим просчетам, и нашим ошибкам, и даже себе самому. Но ты сам, ты сам – разве ты оправдаешься когда-нибудь перед своей совестью, перед людьми, перед тысячами убитых на фронте и сгноенных в тюрьмах?!

Даже во время войны иные боялись жертв, – думал Мате. – Шла война. Каждый день убивали тысячи людей. А иные боялись… Но разве солдат имеет право бояться смерти? У него нет этого права! У него есть взамен другое величайшее право – право умереть в бою, а не сдохнуть от голода в лагере военнопленных или от пыток в тюрьме. А мы боялись! Три раза разбрасывали листовки и уже считали, что совершили величайший подвиг!.. Вот кто-то взорвал цистерны. Но кто? В ячейке партии никто такого задания никому не давал. Если бы дали, то, конечно, им с Лантошем. А они задания не получали. Значит, цистерны взорваны без участия их ячейки… Фронт уже рядом, а за них действовал кто-то другой.

Если я останусь в живых, – подумал Мате, – если только я останусь в живых, то – клянусь кровью Лантоша!..»

Мате прислушался. В коридоре кричали и топали. Дверь распахнулась. Солдаты швыряли в камеру людей. Одного, другого, третьего, четвертого… Люди падали на труп Лантоша, друг на друга.

– Есть такой испанский городок – Альбасете. Там и формировались интернациональные бригады. Григорьев оказался в Альбасете проездом на Южный фронт и сразу нашел добровольцев для войны в тылу у Франко. Эти люди чудеса творили потом! Между прочим, вы об югославском партизане Илье Громовнике ничего не слыхали? Нет? В Испании его звали Хуаном Пекенья – Иваном Маленьким, в отличие от его приятеля, тоже югослава, Хуана Гранде – Ивана Большого. Хуан Пекенья так наловчился, что в одиночку линию фронта переходил, неделями на железных дорогах мятежников орудовал. А одному очень тяжело ведь…

Кротова спохватилась и виновато посмотрела на капитана.

– Ладно, – хмуро сказал Бунцев. – Ну, чего замолчала? Рассказывай. Все равно мы Тольке помочь не можем… Ты про штаб итальянской авиационной дивизии хотела… Ну?

– Это позже случилось, – сказала Кротова. – Уже под Кордовой. Во время фашистского наступления на Южном фронте…

Они сидели под высокой, пушистой сосной, подстелив под себя собранные в лесу ветки. В просветах сосновых крон по-прежнему тускло серело, и по тому, как раскачивались верхушки деревьев, оба догадывались, что ночной ветер не утих. А в лесу было спокойно. Только сосны шумели да равномерно, с редкими перерывами постукивал неподалеку дятел. Словно и войны никакой не было.

Покой раздражал Бунцева. Хотелось выйти из этого безмятежного леса, немедленно сделать что-то, попытаться найти штурмана, может быть, спасти его от гибели, но Бунцев понимал уже, что сейчас они могут только скрываться, и – если хотят жить, если хотят еще встретиться со своими – скрываться надо умело.

Счастье, что рядом оказалась Кротова с ее партизанским навыком к заметанию следов. Без нее куда трудней пришлось бы.

«Будь она парнем – лучшего друга не пожелаешь, – думал Бунцев, избегая долго глядеть на радистку. – И надо ж ей было девкой родиться…»

А Кротова продолжала свою повесть:

– Фалангисты намеревались выйти в тыл осажденному Мадриду. Они день и ночь силы подтягивали к линии фронта. А потом ударили. И начали, ясно, со зверских бомбежек… Григорьев осаждал командующего фронтом полковника Переса Саласа. Требовал, чтобы разрешили выйти на железнодорожные коммуникации противника. Но командующий запрещал ставить на железных дорогах противника мины. Он твердил, что так можно и пассажирский поезд под откос пустить.

– Он что, скрытым фашистом оказался? – спросил Бунцев.

– Да нет. До конца воевал за республику. Фалангисты его в тридцать девятом году расстреляли… Просто не понимал Перес Салас партизанской войны.

– Ну, дальше, – сказал Бунцев.

– А дальше так было. Взял Григорьев нескольких бойцов, пересек линию фронта, добрался до своей сыроварни, там люди отдохнули, а на следующий день вышли к железнодорожной дороге под Кордовой. Вернее, под вечер приблизились к железной дороге и стали ожидать наступления темноты в пустой пастушьей хижине. Вымотались они, Григорьев рассказывал, донельзя. Шли под проливным дождем, размокшими полями, с грузом взрывчатки, ну, вы сами представить можете, как это весело… По сведениям Григорьева, первый воинский эшелон около одиннадцати часов ночи должен был проходить, вот он и решил дать людям отдых.

– Черт те что! – сказал Бунцев. – Как у себя дома разгуливали!

– Разведку они вели непрерывно, товарищ капитан. И караулы выставляли. Вот и чувствовали себя уверенно. А вообще-то зачем же себя неуверенно чувствовать? Пусть противник боится. Так лучше.