Текст книги "Потерянный экипаж"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Дайте спичечные коробки! – попросила она. – И батарейку от фонаря.

Бунцев протянул свой коробок, отдал спички и Телкин.

– Это что? – спросил Бунцев, следя, как радистка обматывает спичечные коробки проволокой.

– Партизанский замыкатель, – сказала радистка. – Я сейчас, товарищ капитан.

– Проходят…

– Ничего, обгоним…

Через пять минут радистка приготовила заряды и замыкатели.

– Можно ехать! – сказала она.

Колонна уже миновала перекресток.

– Скажи Карлу, чтобы гнал! – попросил Бунцев у Нины.

Карл Оттен все понял. Машина выскочила на шоссе и, вызывающе сигналя, помчалась вдоль медленно ползущей колонны.

– Эх, если встречная попадется! – сказал Телкин.

– Не сворачивай! Тесни ее! – приказал Бунцев. – И гони!

Шоферы фашистских грузовиков, расчеты зенитных батарей и противотанковых орудий хмуро смотрели на обгонявший их «опель-адмирал». Какому-то начальству не терпелось оказаться на фронте. Что ж, пусть спешат. Начальству полезно иногда на своей шкуре русский огонек испытать. Узнают, как солдату приходится… Хотя, конечно, начальство в самое пекло не полезет…

Для обгона колонны Карлу потребовалось всего семь с половиной минут. Бунцев проверил это по часам.

– Где остановиться? – спросил Карл.

– Я скажу, – отозвался Бунцев.

Он хотел отъехать подальше. Остановил машину лишь через километр.

– Давай! – сказал Бунцев радистке.

Люди высыпали из «опель-адмирала», потащили взрывчатку. Потом на дороге осталась одна радистка. Она подбежала к своим, когда до колонны оставалось еще около четырехсот метров.

– Поехали!..

Все, кроме Карла, ведущего автомобиль, смотрели назад. Казалось, ожиданию не будет конца. Пламя, и сильный звук взрыва, и тишина, и всполошенный треск автоматов…

– Вот так! – сказал Бунцев. – Давай, Карлуша, давай, милый! Теперь на всю катушку давай!..

– Надо бросать машину! – сказала Кротова. – Пора, товарищ капитан! Один раз пронесло, второй не пронесет!

– Останови! – приказал Бунцев.

Они вышли на шоссе.

– Постойте! – сказал Бунцев. – Слушайте!

Все замерли.

Откуда-то издалека доносился неровный гул.

– Авиация? – спросил Бунцев. – Непохоже…

– Фронт, – сказала Кротова. – Это фронт, товарищи!

– Всё, – сказал Бунцев. – Бросаем машину. Тут километров пятнадцать.

– Да, – подтвердила радистка, – да.

– А куда машину? – спросил Телкин.

– Сейчас, – сказал Бунцев. – Забирайте вещи! – окликнул он товарищей. – Скорей!

Он один сел в «опель-адмирал», разогнал его и с ходу врезался в размокшее поле.

2

Сухая пыль щекотала ноздри, пахла свежеиспеченным хлебом. Нина и Мате подавали Бунцеву кирпичи, и капитан подгонял один кирпич к другому, тщательно заделывая проход в камеру для обжига, где сбился отряд.

Они натолкнулись на этот заброшенный кирпичный завод после четырехчасового блуждания по полям. Люди вымокли, обессилели. Приходилось обходить деревушки, перебираться через взбухшие ручьи, карабкаться по холмам. Канонада то приближалась, то отдалялась. Но выходить на дорогу здесь, уже вблизи от линии фронта, Бунцев не рискнул.

Так они приблизились к какому-то городу. Незадолго до этого отряд слышал характерные разрывы авиационных бомб, а теперь видел, что там, где рвались бомбы, полыхает пожар и на высветленном огнем небе рисуются контуры зданий.

Обходя город, они и натолкнулись на кирпичный завод: снесенная до половины толстая труба, штабеля кирпича, брошенные на рельсах узкоколейки опрокинутые вагонетки…

Камеру для обжига обнаружил штурман.

– Лучше всякого блиндажа! – уверял Телкин.

Камера действительно оказалась удобной, хоть и тесноватой. Правда, в стене ее, выводившей к узкоколейке, зияла узкая пробоина, но Бунцеву и пробоина понравилась: через нее можно было наблюдать за территорией завода.

Заложить за собой проход в камеру предложила Кротова. Совет был дельный, и теперь Бунцев с помощью Мате и Нины заканчивал работу. Остальные меж тем раздевались, выжимали промокшие куртки, сбрасывали сапоги.

– Всё! – сказал Бунцев, протиснув последний кирпич. – Замуровались. Черт нас теперь найдет… Как устроились?

– Нормочка! – сказал штурман.

– Потише, – предупредил капитан.

В жидком свете выдохшегося карманного фонарика, положенного на кирпич в углу камеры, метались, ломаясь на низком своде, причудливые тени.

Канонада еле доносилась сюда. О ней скорей можно было догадаться, чем услышать ее.

Бунцев присел возле Нины.

– Туалетом пора заняться, – сказал он. – Отдохните и спарывайте к лешему знаки различия. Еще свои перестреляют… Ольга! Остались у нас припасы?

Еды оставалось мало. Вина – в одной бутылке. Да во фляге Ласло была вода.

– Ничего, продержимся, – сказал Бунцев. – Дели, Ольга!

От мокрых шинелей и потных, разгоряченных тел поднимался тяжелый дух. Но он никого не смущал. Ели и пили жадно, быстро.

Потом Бунцев разобрался в карте. Получалось, что до линии фронта не больше десяти-двенадцати километров. Никак не больше.

– Если наши прорвутся до рассвета, нынче же у своих окажемся! – сказал Телкин. – Елки точеные! Понимаете, нынче!

– Все может быть, – сказал Бунцев. – Ложитесь спать. Я покараулю первый…

Штурман виновато ссутулился. Нет, Бунцев еще не простил ему охранника.

– Что сказал капитан? – спросил у Нины Карл.

– Капитан приказал спать, – сказала Нина.

Сидя возле пробоины, за которой все так же уныло капало, но уже серел осенний рассвет, Бунцев нет-нет да и вскинет голову, заслышав среди однообразных звуков какой-нибудь новый, непривычный. Но все оставалось спокойным, ничто не угрожало отряду.

Из пробоины несло сыростью, и сначала это было неприятно, но потом Бунцев стал радоваться проникающему в камеру холодку: он мешал заснуть.

Усталость далеко отодвинула события минувшей ночи, и они уже казались такими же странно неправдоподобными, как события первых дней скитаний по немецкому тылу.

Словно это не ты, а кто-то другой захватывал пленных и машины, расстреливал эсэсовцев, распускал венгерских саперов. Кто-то другой, везучий и отчаянный, кому так же легко было бы перенести и нынешнюю усталость, кому так же легко было бы выйти к своим.

А Бунцеву было трудно, и он опасался предстоящего броска к линии фронта. Местность наверняка кишела немецкими частями. Немцы могли прийти сюда, на кирпичный завод, занять здесь оборону, если советские войска прорвутся и погонят их. Что делать тогда? Выждать, пока начнется атака, и ударить по фашистам с тыла? Вероятно, так. Но прежде чем ударишь, завод десять раз может разнести по кирпичику собственная артиллерия! Набросают «чемоданов» – и привет! А ведь и «катюша» сыграть может в довершение концерта…

Бунцев вскинул голову, насторожился… Нет, тихо…

Он почесал грудь и слабо усмехнулся. Вспомнилось, как первый раз его «прокатили» на «У-2». «Катал» знакомый отца, Вася Макаров. Упросил командование, и посадили четырнадцатилетнего Сашку в машину. А в воздухе созорничал: сделал «мертвую петлю». После этого Сашка целый день проклинал его и заявил отцу, что никогда больше не полетит. Его потянуло в небо уже на второй день. С аэродрома гнали. В авиационный кружок при клубе Осоавиахима не приняли: где в начале года был? Но сжалились и посоветовали записаться в кружок парашютистов. Сашка обрадовался: «Пусть хоть парашютистом буду!..» А когда пришлось прыгать первый раз, с трудом принудил себя встать по команде инструктора со скамьи и подойти к люку самолета…

«Вернемся – буду жалеть, что мало в тылу немецком нашуровал, – подумал Бунцев. – Уж это как пить дать…»

Среди спящих вповалку партизан кто-то пошевелился. Заливистый храп Мате на минуту прервался. Потом Мате захрапел по-прежнему.

Человек поднялся, переступил через соседа…

– Нина? – еле слышно спросил Бунцев.

– Я… – так же тихо ответили ему.

– Почему не спишь?

– Не могу…

– Надо спать.

– Успею…

– Можешь не успеть.

– Успею… Помешала?

– Нет, нет… Нет!

Нина опустилась на пол возле Бунцева.

– Дует тут.

– Я-то привык, – сказал Бунцев.

Они молчали. Капитан взволнованно смотрел на девушку, приникшую к пробоине, на ее беспомощный, с ямочкой, детский, стриженый затылок, не прикрытый немецкой пилоткой.

– Ну, что? – спросил он. – Скоро расстанемся… Вспоминать-то будешь?

Нина приникла к щели, но Бунцев почему-то знал: сейчас она ничего не видит на заводском дворе.

– Вам моя память ни к чему, – сказала Нина.

– Нет, к чему, – сказал Бунцев. – Слышишь? К чему!

– Оставьте, – сказала Нина. – Что я вам, такая?

– Какая? – спросил Бунцев. – Ты это брось! Ты не думай об этом! Мы все расскажем… Мало ли как бывает!.. Люди не звери. Ну!

– Не надо, – попросила Нина, отстраняя плечо от бунцевской руки. И, торопливо подняв воротник шинели, тихо, быстро добавила: – Не пара я тебе…

Бунцев не слышал слов, потрясенный этим коротеньким «тебе», прозвучавшим, как признание.

– Нина! – сказал он. – Нинка моя!

Он не позволил ей отстраниться, притягивал и притягивал к себе, и девушка бессильно, покорно легла в бунцевские объятия. Бунцев попытался найти ее губы. Но девушка отвернула лицо.

– Не надо! – быстро сказала она. – Не надо! Я не все рассказала.

– Молчи! – сказал Бунцев. – Погляди на меня, ну!

– Нет! – сказала Нина. – Я видела, как ты глядишь… Побоялась…

– Молчи! – просил Бунцев. – Молчи!

– С тем офицером… С Генрихом… – торопливо сказала Нина. – Нам есть было нечего…

– Врешь! – сказал Бунцев, но руки его стали каменными – тяжелыми и холодными.

– Нет, – сказала Нина. – Братишка заболел… А он лекарства обещал…

– Врешь!

– Не вру я… – Девушка пошевелилась. – А теперь пустите… Я же сказала: не нужна я вам… – Голос ее звучал враждебно и отчужденно. – Ну? – потребовала Нина. – Пустите!

Бунцев расслабил руки. Упираясь ему в грудь, девушка отодвинулась, все так же не поднимая головы. Он рывком притянул Нину, властно запрокинул ее покрасневшее лицо и увидел испуганные, по-детски незащищенные, умоляющие глаза.

– Так я тебе и поверил! – сказал Бунцев. – Так я тебе и поверил, дура!

Девушка быстро опустила веки. Но обмануть Бунцева она уже не могла.

– Братишка заболел! – сказал Бунцев. – А еще что? Больше ничего не выдумала? Ах ты, дура! Ах ты, дура безжалостная!

Тогда Нина забросила руки на шею Бунцеву, прижалась к нему и заплакала.

Бунцев нежно, осторожно гладил колючий, стриженый затылок.

– Не бойся! – отрывисто говорил он. – Я же с тобой! Ну и порядок. И все! И не думай ни о чем! Я тебя никогда не оставлю… Ах ты, дура моя! Что выдумала, а? Что выдумала только!

Им столько хотелось сказать друг другу и так хотелось смотреть и смотреть друг на друга, касаться руки, плеча, щеки найденного любимого человека, которого война в любую минуту могла отнять, отнять навсегда, что ни Бунцев, ни Нина не знали, сколько прошло времени – пять минут или пять часов, когда оба одновременно услышали нарастающий треск мотоциклов.

Еще не выпуская Нину из объятий, капитан поднял голову. Девушка замерла, прижимая ладонь Бунцева к груди.

– Сюда, – через мгновенье сказал Бунцев. – Буди наших!

Она отпрянула, ползком добираясь до спящих, а Бунцев, нашарив автомат, прильнул к щели. Он слышал, как все отчетливей рокочут моторы и как за его спиной невнятно, спросонок растерянно, отрывисто переговариваются товарищи.

Подползла Кротова.

– Немцы?

– Да! Встань у кладки.

– Есть!

Рядом оказались Телкин и Нина.

– Видишь? – спросил штурман.

– Еще нет… Вот они!

Бунцев невольно сказал последние слова очень громко и пожалел об этом, словно немцы могли услышать его голос.

Немцев было человек двенадцать. Бунцев считал их, пока мотоциклы въезжали во двор. Потом машины исчезли из поля зрения капитана.

– Пройти внутрь! – крикнули снаружи. – Осмотреть помещение.

В ту же минуту хлестнула короткая автоматная очередь, еще одна, еще…

Бунцев не понимал, что происходит. Ясно было одно – немцы вели огонь не по отряду. По кому-то еще. Но по кому?

Внезапно послышался взрыв, автоматы застрекотали с удвоенной яростью, и все стихло.

– Может, наши? – шепнула Нина.

– Тихо! – сказал Бунцев.

Все в камере напряженно ждали. И, наконец, различили голоса немцев. Возбужденные, злые.

– О чем они? – шепнул Бунцев.

– Сейчас… Говорят: «Вот они. Двое… И рация с ними…» – отрывисто пересказывала Нина. – Говорят: «Надо еще искать…»

– Приготовить оружие! – приказал Бунцев, проверяя, на месте ли диск автомата.

Кто-то прошел вплотную к пробоине, и тень на миг заслонила от капитана двор. Потом послышались близкие шаги внутри завода. Кто-то слезал вниз. Загремели кирпичи. Сквозь неплотную кладку проник свет фонаря. Потянулись мучительные секунды.

– Здесь никого! – крикнул спустившийся в полуподвал немец. – И второго выхода нет!

– Тогда вылезай! – приказали со двора.

Опять посыпались кирпичи. Немец выругался. Полез наружу.

«За кем же они охотились? – соображал Бунцев. – Рация? У кого могла быть рация? У партизан? Или у разведчиков?..»

Он страдал оттого, что не смог помочь. Но что могли сделать захваченные врасплох, замурованные в камере люди? Открыть огонь из пробоины? Не по кому было. Противника они не видели. Да и немцы легко блокировали бы камеру, зашвыряли бы отряд гранатами… Попытаться разобрать кирпичную кладку и выскочить, напасть на фашистов, захватить врасплох? Но пока разберешь кладку, отряд обнаружат и перестреляют всех, как цыплят…

Бунцев знал – люди ждут его сигнала, команды. Они не оробеют. Но он не давал команды. Он молчал. В его планшете была карта полковника Хаузера. В отряде были Карл Оттен и Ласло Киш, отлично осведомленные о частях противника…

Немцы шарили по заводу еще с четверть часа. Не найдя никого, кроме тех двух неизвестных, уже убитых ими, фашисты вернулись к мотоциклам.

– Может… – прошептал над ухом Бунцева штурман.

Бунцев не ответил.

«Не последний день… – думал он. – Еще встретимся…»

Перед тем как лечь спать, Бунцев запретил покидать камеру и, велев разбудить его, если что, устроился в дальнем от пробоины углу. Нина не решилась лечь рядом с ним. Устроилась под боком у Мате. Последнее, что ясно видел капитан, силуэт штурмана у пробоины…

Проснулся Бунцев поздно, около пяти часов дня. В камере было темно, только в углу слышался чей-то шепот да у пробоины по-прежнему сидел кто-то, наблюдая за территорией завода.

– Телкин! – позвал Бунцев.

– Спит, – ответила за штурмана радистка.

– Ну, что? – спросил Бунцев. – Без происшествий?

– Почти, – сказала Кротова.

Бунцев подобрался к пробоине.

– Что значит «почти»?

– Прислушайтесь, товарищ капитан…

В голосе радистки звенела радость. Бунцев прислушался. Сначала он не сообразил, чему радуется Кротова. Но вскоре смутная догадка затеплилась в сознании: гул орудий не только приближался, теперь гудело с двух сторон – справа, на линии фронта, и слева – где-то за заводом.

– Немецкая артиллерия? – еще неуверенно, боясь ошибиться, спросил Бунцев, кивая в левую сторону. – Она?

– Она! – сказала радистка. – Там тяжелые немецкие батареи! Мы уже впереди них, товарищ капитан! Наши наступают!

Бунцев с торжеством вслушивался в грохот орудий.

– Разбирай кладку, – приказал он. – Довольно. Оглядеться пора.

Едва люди выбрались на волю, грозный гул артиллерийской канонады, доносившийся с востока, как бы надвинулся на них. Тяжелые батареи немцев стояли где-то неподалеку. Не больше, чем в двух километрах от завода. Залпы немецких орудий звучали резко, в них слышался тот звон, какой выдает близость огневых позиций. Свиста снарядов никто не различал.

Бунцев послал штурмана, Мате и Ласло осмотреть территорию завода. Те не обнаружили ни поста, ни наблюдательного пункта противника, но возле полуразрушенной трубы наткнулись на трупы двух людей в форме советских артиллеристов. Карманы убитых оказались вывороченными.

– Артразведка, – сказала Кротова. – Надо захоронить, товарищ капитан.

– У нас же ни заступа, ни лопатки пехотной, – сказал Бунцев. – Нет. Положим ребят в нашей камере. А встретимся со своими – скажем…

Он сам пошел за телами разведчиков.

Разведчики лежали рядышком на красноватой, размокшей земле. Смерть уже свела вечной судорогой их руки и ноги, выбелила молодые лица, заморозила широко открытые глаза. Глаза казались странно большими. Приглядевшись, Бунцев понял – в глазных впадинах стоит дождевая вода.

Капитан снял фуражку.

Эти смельчаки пробрались сюда, далеко за позиции фашистов, чтобы корректировать огонь. И наверное, успели связаться со своим штабом…

Эго были герои. Настоящие. И они дрались до последнего. А он, Бунцев, не помог им.

Бунцев и не мог им помочь, но знал: теперь до последнего дня своего будет вспоминать об этих ребятах и мучиться, что не выручил их.

Бунцев опустился на колено и ладонью осторожно смахнул дождевую воду.

Отряд с трудом дождался наступления темноты. Погоны и знаки различия с немецких шинелей и мундиров были спороты. В последнюю минуту Бунцев снял и швырнул в кирпичи эсэсовскую фуражку.

– Задача – выйти к своим, – сказал он. – У меня в планшете – карта Хаузера. Если меня убьют – прежде всего возьмите карту… Приказ ясен?

– Ясен, – за всех ответила Кротова.

3

…Вминая тело в застывшую на морозе грязь, Бунцев лежал, с трудом глотая воздух, чувствуя, что еще минута – и сердце не выдержало бы, разорвалось. Сил, чтобы оглянуться, окликнуть своих, не было. Он не знал, все ли уцелели в этом последнем броске, все ли вышли из-под огня, но сил, чтобы оглянуться, не было. Сил оставалось ровно столько, чтобы дышать, чтобы вдавливать непослушное тело в грязь и принуждать его не двигаться…

«Вот что достается пехоте! – думал потрясенный Бунцев. – Вот что!»

Земля дрожала. Эту дрожь он ощутил давно, уже с час назад, уже около шоссе, где отряд залег перед перебежкой. Но тогда это было только слабое подрагивание, еле ощутимые толчки особенно близких разрывов. Эпицентр стихии оставался вдали. Только текла и текла по шоссе исторгнутая невидимым вулканом, выброшенная, казалось, самой разгневанной землей грязная лава войны – тягачи с орудиями, грузовики с армейским имуществом и снарядами, танки, бронетранспортеры и опять тягачи, грузовики, танки… Без огней, ухая на выбоинах, завывая на скользких подъемах, в отчаянии скрежеща гусеницами, стремилась эта лава прочь от настигающего возмездия.

«Драпают, гады! – думал Бунцев, вслушиваясь в грозный рев незримого вулкана. – Драпают! Дали им!»

С тех пор как отряд переметнулся через шоссе, прошел час. Бунцев по-прежнему упорно вел людей на восток, навстречу грозному реву, и сам грозный рев постепенно перемещался все ближе и ближе, и вот первый шквал накрыл ближние холмы, вздыбил их, окутал огнем, засвистел осколками, и земля заколебалась, уходя из-под ног, и древний, темный инстинкт швырнул людей на нее, подавляя волю и все желания, кроме одного – распластаться, слиться с землей, уйти в нее, спасаясь от гибели. Не было ничего более унизительного и страшного, как подчинение инстинкту. Он обманывал, суля спасение. Он обрекал на смерть. И капитан Бунцев понял это, и криком поднял отряд, и вывел из-под огня. Но теперь сил не оставалось. Теперь он лежал, дышал, ждал, пока сможет пошевелиться, и думал одно:

«Вот что достается пехоте! Вот что!»

…Новый артиллерийский налет закачал землю.

– Вперед! – не слыша себя, закричал Бунцев.

Он не оглядывался. Он верил, что люди не отстанут. И когда с разбегу споткнулся на чем-то, ощутив, будто по левой ноге, по голени беспощадно хлестнули железной палкой, когда падал, досадливо кривя рот, он подумал, что такой глупый случай может обойтись дорого: лежать нельзя, надо вскочить и перебежать дальше.

Он использовал миг падения, чтобы глотнуть воздуху, и, едва коснувшись земли, едва почувствовав, что может оттолкнуться от нее, оттолкнулся, и, все крича яростное: «Вперед!» – хотел встать, но рванувшая ногу боль пронизала и все тело, сжала сердце, и капитан распластался на земле, царапая ее ногтями.

…Шквал переместился налево, туда, откуда в черное небо вырывались огненные языки огрызающихся немецких батарей. Но впереди бушевал другой шквал. Шквал бушевал и за спиной отряда и где-то справа. Само небо рушилось на трясущуюся, опаляемую вспышками и заревами землю. Наступала советская пехота.

– Что с тобой? Что с тобой? – услышал Бунцев.

Нина лежала рядом, трепетными руками ощупывая его лицо и голову.

– Нога… – сказал Бунцев. – Левая…

Он напряг все силы, застонал, но ему удалось сесть.

– Ляг! – требовала Нина. – Ляг!

– Сапог… разрежь… – попросил Бунцев.

Нина нагнулась над его ногой. Бунцеву чудилось, что огромная онемевшая нога умерла. Но ему пришлось стиснуть зубы, когда лезвие ножа коснулось голенища.

– Что? – спросила подбежавшая радистка.

– Александр Петрович!.. Саша!.. Ранило? – говорил штурман. – Ранило? Да?..

– Не сбивайтесь, – процедил Бунцев. – Хотите, чтоб всех?.. Лечь!

Нина сняла разрезанный сапог.

– Осколок… – сказала Кротова. – Надо жгут.

– Возьми мой ремень, – процедил Бунцев.

– Лежите!

Радистка сбросила вещевой мешок, повозилась над ним, и капитан почувствовал, что ногу выше колена туго стягивает.

– Перевязать нечем… – сказала радистка. – Чью-нибудь рубашку…

– Мою, – сказал штурман. – Сейчас.

– У меня чистая, – сказала Нина. – Мою.

Она сбросила шинель, торопливо расстегивала немецкий китель.

– Брось! – крикнул Бунцев.

Нина стянула через голову рубашку Хаузера. Бунцев закрыл глаза.

– Оденься… Простынешь… – услышал он дрогнувший голос Кротовой.

Руки радистки ловко бинтовали его ногу.

Бунцева несли по двое на скрещенных руках, часто меняясь. На первой остановке он попытался опять встать на левую ногу и чуть не упал.

– Ищи укрытие! – сказал он Кротовой. – Оставите меня.

Радистка промолчала.

Так отряд добрался до берега ручья, преграждавшего путь на восток.

Бунцева опустили на землю. Нина спустилась к воде, принесла в пилотке воды, и капитан жадно выпил холодную, отдававшую тиной воду.

Горящий город, шоссе остались позади, справа. Артиллерия продолжала бить по городу, по шоссе, по ближним к шоссе холмам, а тут, на берегу ручья, было почти спокойно.

– Больно, родной? – спросила Нина, гладя голову Бунцева.

– Терплю, – сказал он, поймал ее руку и сжал в ладони. – Ольга! Сколько до наших?

– Километра четыре, – сказала радистка. – Я думаю, четыре.

Она сидела рядом, глядя на судорожные артиллерийские зарницы, опаляющие небо на востоке.

– Надо идти! – сказал Бунцев. – Отдохнете – и пойдете.

Люди молчали.

– Ты слышала? – повысил голос Бунцев.

– Все выйдем, – сказала Кротова. – Близко… Разрешите разведать ручей, товарищ капитан? Может, он к нашим заворачивает? Нас берег прикрыл бы…

– Разведай, – нехотя согласился Бунцев. – Только быстро.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

Радистка встала, сбросила шинель.

– Карл! – позвала она. – За мной!

Оставшиеся сбились около капитана. Лежали. Слушали гул артиллерии, смотрели на восток.

Радистка и шофер полковника Хаузера возвратились через тридцать пять минут. Ручей, как и предполагал Бунцев, к линии фронта не заворачивал.

– Но там мост, товарищ капитан! – быстро сказала Кротова, опережая приказ Бунцева. – Двухпролетный. И по нему техника идет.

– Далеко?

– Метров триста отсюда… За поворотом… Немцы его минировали, взрывать будут.

– Мост… – сказал Бунцев. – А охрана?

– Только на въезде и около съезда. Четверо часовых.

– «Только»! – сказал Бунцев.

– Подойти к мосту можно, – сказала Кротова. – Подползем по берегу. В темноте сверху не увидят. И услышать нельзя. Огонь же! И машины грохочут…

Бунцев молчал, не принимая решения.

– Немцы увозят артиллерию, – сказала Кротова. – Боеприпасы везут. Это же все на наших обрушится… И танки отойдут…

– Чем взрывать? – спросил Бунцев.

– Взрыватели от гранат есть. Вынуть из зарядов запалы, вставить взрыватели.

– А нашим мост не понадобится?

– Его же взорвут.

– Да. А если провода перерезать?

– Не дураки. Обнаружат.

Бунцев молчал, вглядываясь в темень, скрывавшую неизвестный мост.

– Разрешите, товарищ капитан? – спросила Кротова.

– А проволока у нас осталась? – спросил Бунцев.

– Метров пятьдесят есть. Достаточно.

– Ни черта не достаточно, – сказал Бунцев.

– Достаточно, товарищ капитан. За глаза хватит.

– Технику же увозят, – сказал Телкин. – Позвольте мне, Александр Петрович. У меня особый счет.

– Мне проще, товарищ капитан, – сказала радистка.

Бунцев задумался. Телкин стоял над командиром, и Бунцев, не видя, знал, какое у штурмана сейчас лицо.

– Лейтенант Телкин пойдет, – сказал Бунцев, и Телкин шевельнулся, тотчас стал снимать шинель. – Дайте ему запалы и проволоку.

– Может, вместе тогда… – тихо сказала радистка.

– У кого взрыватели? – спросил Бунцев. – У тебя?

– У меня, – сказала радистка.

– Александр Петрович… Вот… На всякий случай… – сказал Телкин.

– Что?

– Письма…

Бунцев взял из руки штурмана тоненькую пачку писем.

– Мы ждем здесь, – сказал Бунцев. – Взорвешь и сразу возвращайся. Ясно?

– Ясно, – сказал Телкин.

Бунцев запихал письма в планшет.

– Кротова и Мате тебя проводят, – сказал он. – К мосту им не подходить. Ты – старший в группе. С тебя спрос.

– Ясно, – сказал Телкин. – Все будет в ажуре… Можно идти?

Бунцев помедлил:

– Иди! Ждем!

– Стоп! – сказал Телкин ползущим за ним Кротовой и Мате. – Останетесь тут.

До моста оставалось не больше сотни шагов. Снизу, от воды, на фоне зарниц мост рисовался с удивительной четкостью. По нему медленно полз тягач с орудием.

Телкин протянул руку, и радистка подала ему моток проволоки с привязанными за чеки взрывателями.

– Осторожней, Толя… – шепнула она.

– Знаю, – буркнул Телкин, не отрывая глаз от моста, от тягача и орудия, уже сползавших на западный берег.

Он немного полежал, отдыхая.

– Часовые не увидят, – напомнила радистка. – Сверху не видно.

– Ладно.

Мундир промок, и сырость, поначалу приятная разгоряченному телу, теперь мешала, вызывала озноб.

– Пошел, – сказал Телкин.

Он медленно полз по берегу ручья, по вязкой, грязной пойме, осторожно передвигая руку с мотком проволоки и взрывателями, и неотрывно глядел на мост. Орудийный грохот заглушал все звуки, даже шум моторов на дороге, ведущей к мосту, и машины с орудиями въезжали на мост и съезжали с него беззвучно, как в немом кино.

– Не слышно шума городского… – сказал себе штурман словами внезапно пришедшего на ум романса, который любил певать отец. – Едут, сволочи!..

Он опять полежал, отдыхая, и опять пополз, метр за метром одолевая расстояние, отделявшее его от моста.

Орудия гремели так, как они гремят только перед рассветом, перед решительным штурмом. Тягачи с орудиями все въезжали на мост и скатывались, въезжали и скатывались.

Телкин полз.

Гладко выбритая, припудренная рожа майора Вольфа припомнилась штурману. Припомнились насмешливый прищур и издевочка: «Да куда вы от меня пойдете, лейтенант?..»

– Вот, иду, гад! – сказал Телкин вслух. – Видишь? Иду! И ты меня не остановишь.

Он прополз еще с десяток метров и замер, увидев прямо перед своим лицом тусклую воду отходящей от ручья канавы. Неширокая, метра на полтора, канава дышала холодом. Прижимаясь щекой к мокрой земле, штурман с отчаянием смотрел на тусклую, равнодушную воду. До моста оставалось рукой подать, он был у цели, а тут – канава. Ее надо переходить. Но как ее перейдешь?

Телкин чуть-чуть приподнял голову. По мосту шел очередной тягач. По обеим сторонам моста маячили черные фигуры в касках. Четыре черные фигуры в касках. Кротова с Карлом разведали точно.

«Нашумлю! – с отчаянием думал Телкин. – Нашумлю, и конец…»

Он опустил голову, опять прижался щекой к мокрой земле. Он понимал, что пытаться перейти канаву бессмысленно и невозможно.

Медленно, сантиметр за сантиметром, подтянулся штурман к самому краю канавы. Медленно, боком сполз в нее. Ледяная вода обожгла и сковала тело. Телкин всю волю напряг, чтобы не рвануться и не всплеснуть. Сползал, пока не нащупал ногами вязкое дно и не утвердился на нем. Перехватывало дыхание. Вода стояла возле губ. Телкин переставил ногу, держа моток проволоки с взрывателями над головой, нащупал дно, переставил другую ногу.

Он не смотрел на часовых. Увидят так увидят. Ничего не поделаешь. Надо идти…

Он с трудом выбрался из канавы: руки и ноги закоченели, не хотели повиноваться. Но отдыхать было нельзя. Приляг, уступи боли – и уже не сможешь пошевелиться.

Телкин пополз к мосту. Он не дрожал. Просто тело оледенело, еле волоклось по земле.

– Что? – шепнул Телкин, плача от боли. – Что, господин майор?..

Он сидел под мостом, прижавшись спиной к свае, и, засунув в рот негнущиеся пальцы, пытался согреть их, часто дыша. Пальцы не отогревались. Телкин покусал их, снова задышал часто и сильно, снова покусал. По грязному липу лейтенанта еще текли слезы.

– Врешь! – сказал он пальцам. – Врешь!

Над головой гремел настил. Свая дрожала.

– Врешь! – сказал Телкин.

Он не смотрел на часы и не знал, сколько минут прошло, пока он смог, наконец, пошевелить пальцами. А потом он смог сжать кулаки. Разжал. Сжал. Разжал. Сжал…

Он смотрел на руки и улыбался сквозь слезы.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – хрипло сказал Телкин. – Порядочек. Порядочек, Толя! Полный!

Он нашел немецкий провод и по проводу кое-как добрался до первого заряда, укрепленного на свае. Потом нашел второй заряд.

Настил грохотал, сваи дрожали. Вынимать немецкие электродетонаторы было нетрудно. Труднее было вставлять в гнезда электродетонаторов взрыватели от гранат. Проволока мешала. Плохо сгибалась. Натяни ее чуть-чуть – и все. Чеку выдернешь. Но Телкин справился со взрывателями…

Волосы под пилоткой намокли, на глаза натекал пот, губы стали солеными. Только ноги не согрелись. Ноги, пока он стоял и возился со взрывателями, совсем одеревенели. Телкин хотел присесть, чтобы снять сапоги, вылить воду, и едва не упал. Удержался за сваю. Хотел шагнуть – и не смог. Не смог. Ноги не подчинялись.

Он стоял под мостом, возле мерцающего ручья, на чужих, неподвижных ногах и растерянно смотрел на эти чужие, неподвижные ноги.

Пора было уходить, взрывать мост, а он не мог уйти. Он не мог сделать ни шагу. Он был беспомощен. Жалко, глупо беспомощен. Он даже нагнуться не мог, скованный холодом.

Он слышал, как на мост с лязгом взбирается танк. Он слушал этот тяжелый лязг, а снизу, от лодыжек, от коленей. поднималась невыносимая, цепенящая боль и заглушала лязг танка. Все заглушала.

«Воду! – тоскливо подумал Телкин. – Не вылил сразу воду из сапог…»

Боясь упасть, он держался за дрожащую сваю. Моток проволоки лежал возле ног. Можно было сколько угодно бранить себя – это ничего не меняло. Если и удастся отползти – уйдут танки…

На мост взбирался новый танк. Свая вибрировала. Казалось, она хочет вырваться из рук. Телкин приник к шершавому столбу.

«Удержаться!» – думал Телкин.

Бунцев ждал его.

Катя ждала.

Мама ждала.

«Удержаться!»

Боль подступила к груди. Она ломала штурмана, пыталась оторвать от сваи сведенные судорогой руки, мешала дышать.