Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

... Так часто бывает. Наступает определённый момент и происходит в твоей жизни какое-то событие, о котором ты вчера, да что там вчера, считанные минуты назад даже не помышлял, не подозревал, а принимать решение надо моментально. Сейчас. Незамедлительно. В одно мгновение ты должен его принять, потому что счёт идёт на секунды? И ты неосознанно делаешь шаг вперёд, не задумываясь о том, что он может стать роковым в твоей судьбе, а может коренным образом изменить всю твою жизнь. Это есть ничто иное, как Его Величество Господин СЛУЧАЙ. Сколько людей прошли и проходят мимо своего СЛУЧАЯ, чтобы потом по прошествии многих лет с сожалением вспоминать об упущенной возможности. Ничего не поделаешь, так устроена наша жизнь, живёшь и не знаешь, где потеряешь, где найдёшь...

... Братья неторопливо шли к оврагу. До него оставались считанные сажени, когда позади послышались лошадиные ржания, их внутриутробный храп и громкие, испуганные крики людей. Они повернулись почти одновременно.

Всякий раз, когда Савелий вспоминает произошедшее с ним, ему становится не по себе, ведь всё могло случиться иначе и вполне объяснимое чувство страха всякий раз охватывает его, но это сейчас, а тогда...

Он оборачивается и видит, как прямо на них мчится линейка, запряженная двумя обезумевшими лошадьми. Ещё мгновение и кони накроют их с братом, а сама линейка сорвётся в овраг. С неё уже спрыгивают люди, спрыгивают и падают, и катятся по земле. Время на раздумье не было. Савелий отталкивает брата в сторону, он даже слышит, грохот пустого ведро, выпавшего из его руки, сам же бросается к кореннику, в прыжке забрасывает левую ногу за гривастую шею, а обеими руками хватает лошадиные уши. Прямо перед глазами оскаленная лошадиная пасть, с крупными, жёлтыми с прозеленью от недавно поедаемой травы зубами, горячее дыхание вырывающееся из неё и клочья зеленоватой пены, хлопьями разлетающимися в разные стороны. Резким движение он отворачивает лошадиную голову от лица, таким резким, что в шее у коня что-то хрустит, этот хруст он тоже отчётливо слышит, но зато теперь перед ним расширенный в бешенстве зрак, налитый кровью и враз обострившимся зрением Савелий тут же уловил, что этот, ещё миг назад, страшный зрак начинает тускнеть, шея коня всё ниже и ниже клонится вниз, так быстро, что ещё мгновение и спиной он коснётся земли и тогда всё, верная смерть. Что есть силы он ногой упирается в шею коня, упруго отталкивается от неё и летит в сторону. В коротком полёте Савелий успевает увидеть, как коренник падает на колени и тут же заваливается на упавшую пристяжную, посторомки обрываются, ломая ноги, он кубарем летит с диким не лошадиным воем в овраг, а сама линейка, описывая крутую дугу, теряет устойчивость и переворачивается, а с неё, в самый последний момент успевает спрыгнуть седобородый человек в чёрном сюртуке и в высоких лакированных сапогах. И ещё долго-долго будет крутиться заднее колесо линейки, а потом, остановившись, замрёт, сделает несколько оборотов назад и, даже, казалось бы, успокоившись, примется, как маятник, какое-то время коротко раскручиваться вперед-назад.

Так уж случилось, что они лежали какое-то время рядом, голова к голове, на степной, наезженной телегами дороге, которая делает поворот почти у кромки оврага и ведёт к мосту, располагающемуся совсем неподалёку от этого страшного места. Они почти одновременно привстают и неотрывно смотрят друг на друга. К ним уже подбегают люди, вот на своих плечах Савелий чувствует прикосновение рук брата, тот что-то кричит ему в ухо, но он пока ещё ничего не понимает.

Седобородый криво улыбается:

– Цел? – спрашивает он надтреснутым голосом.

– Вроде бы, – улыбается в ответ Савелий.

– Я твой должник, – говорит седобородый. – Почитай, на белый свет заново народился. Проси всего, чего хочешь.

– Так уж и всего? – пробует отшутиться Савелий.

Седобородый подрагивающими, окровавленными руками, пробует расстегнуть верхнюю пуговицу сюртука, перепачканного в пыли и зелени травы, с треснувшей по шву сшивкой плеча с рукавом, из под которого просматривается белая подкладка, Наконец, из бокового, внутреннего кармана, с трудом достаёт пухлый бумажник, набитый ассигнациями, сложенными пополам.

– Я не шучу, – он протягивает бумажник Савелию.

– Это много, – отрицательно мотает головой парень.

– Денег много не бывает, они либо у тебя есть, либо их нет, – усмехнулся бородач.

– Дай вот брату на сапоги и хватит.

– Какие сапоги? Здесь целое состояние. Дело сможешь своё завести. Держи, от души даю. И вот что. Я смотрю, ты парень рисковый и в лошадях толк имеешь. А мне такие хлопцы нужны. Подумай. Если надумаешь, найдёшь в Пятигорске купца Ахвердова, меня там каждая собака знает.

– 3 -

Особняк купца Ахвердова – в самом центре Пятигорска, неподалёку от железнодорожного вокзала. Когда-то на этом месте был заброшенный пустырь. Именно его и присмотрел для строительства дома ещё в пору своей молодости начинающий купец Афанасий Ахвердов. Из верных источников ему стало известно, что этот обширный пустырь архитектурный отдел городской управы намеревался застроить кварталом купеческих и чиновничьих особняков, который бы органически вписался в архитектурную структуру строящегося города-курорта.

Ещё учась в гимназии Афоня Ахвердов спал и видел себя архитектором, но мечте так и не суждено было сбыться – воспротивился отец. Он пообещал собравшемуся ехать в Петербург на учёбу в университет сыну, что оставит его без средств к существованию, если тот пойдёт против воли родителя и не станет приемником купеческого дела. Мечта так и осталась мечтой, но как пригодились юношеские познания начинающему молодому купцу, когда вплотную стал вопрос о проекте будущего особняка. По его чертежам и рисункам маститый архитектор, приехавший когда-то ''на воды'' поправить здоровье и подлечить застарелую язву желудка, да так и оставшийся здесь на постоянное проживание, потому как влюбился в эту броскую красоту кавказского предгорья, богатого бьющими из под земли минеральными источниками, сделал проект будущего особняка. В целом, Афанасий Ахвердов с предложенным проектом согласился и вскоре на запущенном пустыре вырос двухэтажный красного кирпича красавец-особняк, ставший первенцем будущего купеческого квартала. В обширном дворе особняка, огороженным металлического литья узорчатым забором, ощерившегося частоколом заострённых пик, были выстроены дворовые постройки для прислуги, гармонично сочетающиеся с хозяйскими хоромами.

Было утро, когда Савелий подошёл к этому забору и заинтересованным взглядом осмотрел особняк и дворовые постройки. Начал накрапывать мелкий дождик. За макушками недалёких отсюда деревьев, проглядывал Машук, вершину которого обволакивали серые, насыщенные дождевой влагой тучи. Из-за стоящего во дворе фаэтона с откидным кожаным верхом, готовящегося к выезду, вышел человек в высоком картузе, сером, длинном почти до пят, прикрывающим грубые сапоги, плаще с откинутым капюшоном, на плечах и груди которого отчётливо проступали тёмнеющие сырые пятна дождя, и прямиком пошёл на Савелия. По мере приближения лицо его менялось. Изначально строго-предупредительное, теперь оно излучало саму любезность.

– Чего изволите-с, хлопчик? – не отрывая цепких глаз от Савелия, спросил он.

Савелий без особого труда узнал его. Это был тот самый приказчик, который заправлял аттракционами на минувшей ярмарке. Это он, похлопав тогда Андрея по плечу, сказал:

– Ай, молодца! Носи на здоровье. Этим сапогам сносу не будет!

– Купец Ахвердов тут проживает? – открыто глядя приказчику в глаза, спросил Савелий.

– Тут-тут, а по что он тебе?

Савелию показалось, что в голосе приказчика прозвучала какая-то вкрадчивая настороженность.

– Хотел побачить его. Разговор есть.

– Боюсь, что сейчас разговора не будет-с . Заняты Афанасий Серафимович. Торопятся они-с.

И именно в это самое время на резном крыльце особняка показался купец Ахвердов.

– А-а, надумал всё-таки, – крикнул он и жестом руки пригласил Савелия проходить во двор. – Вот и ладно. Это, Порфирий Егорович, наш новый кучер, – пояснил Афанасий Серафимович, обращаясь к приказчику. – Поэтому определи его с жильём, но в первую очередь накорми. И вот что, приодень нового кучера. А поскольку он у нас богатырь, всю справу закажешь у Изи Рамцера, да смотри не скупись, хлопец должен выглядеть так, чтобы издали видно было, что это кучер купца Ахвердова. Ты меня понял? – купец выразительно посмотрел на приказчика, – вот этим сегодня и займитесь.

Чуть позади купца, за его спиной, стояла черноглазая девушка, но сегодня Савелий, ещё не до конца поверивший во всё сказанное купцом и от того занятый своими мыслями, внимания на неё не обратил, только и того, что отметил пальто касторового сукна, тёмную турецкую шаль, покрывающую голову и плечи, да высокие, коричневого цвета ботинки-румынки на шнуровке...

... Савелий уже в который раз поправил подушку под головой, повернулся на другой бок и взгляд против собственной воли опять упёрся в светлое пятно оконного проёма, задёрнутого пёстрой, в мелкий горошек занавеской – во дворе, под овальной крышей крыльца с вечера до самого утра горел фонарь. В ветреную погоду фонарь, раскачиваясь, поскрипывал, но Афанасий Серафимович строго-настрого наказал не смазывать его, безо всяких на то объяснений. Вот и сейчас до слуха доносился этот монотонный, безжалостно дробящий ночную тишину скрип и в такт ему, призрачно искажённые теневые полосы как бы крадучись перемещаясь из Святого Угла на лубочную картину, висящую не над кроватью, а на противоположной стене, где когда-то, видимо, при прежнем жильце, стояла кровать.

– А чего б и не смазать, – в сердцах как-то бросила кухарка Наталья, крепко сбитая, ещё молодящаяся казачка, проживающая в соседней комнате с отдельным входом со двора – иной раз так скрипит, с тоски выть хочется, хоть на стенку лезь.

Первое время, общаясь с кухаркой Натальей и тем же хромым конюхом Герасимом, Савелий вольно-невольно ощущал их настороженные взгляды на себе. Как могло случиться, что хозяин приблизил незнакомого парня и с первого дня доверил ему освободившееся после осенней ярмарки место личного кучера. Да, поговаривали, что там, на ярмарке, случилось несчастье, Афанасия Серафимовича понесли лошади и старый кучер настолько покалечился, что по слухам был определён в дом призрения, и какой-то хлопец предотвратил беду, укротив коней прямо перед отвесным склоном оврага. В их представлении бесстрашный удалец должен быть почему-то непременно невысокого росточка, подвижный, чем-то напоминающий прежнего кучера, старика Архипа, а этот высокий, широкий в плечах, какой-то медлительный и нерасторопный, не по возрасту степенный, меньше всего походил на героя. Уж не он ли это на самом деле? И если даже это он, почему тогда Наталья, и конюх были взяты на работу по рекомендациям, поначалу работали с испытательным сроком, а этого, стоило ему только переступить порог, хозяин приблизил, приодел, и тот через три дня приставил к исполнению непосредственных обязанностей. И главное не спросишь, с виду такой серьёзный, не знаешь с какой стороны подступиться. Сам же Савелий считал, что так оно и должно было быть. В тот день, когда купец, почитай, народился на белый свет заново, он настолько проникся доверием к незнакомцу, что любые испытательные сроки теперь выглядели бы просто смешными – ведь он, рискуя жизнью, спас Афанасия Серафимовича от верной гибели, а это уже говорило о многом, тем более, что по природе своей Савелий особой разговорчивостью не отличался и больше предпочитал помалкивать, нежели говорить.

Хотя среди дворни был ещё один мужичок-мастеровой, каретных дел мастер по прозвищу ''Божеупаси''. Дело в том, что до приобретения фаэтона и ''линейка'', и бедарка (исковерканное местным диалектом двухколёсная повозка – бестарка), и те же лёгкие зимние саночки, находились под присмотром конюха и кучера, и при необходимости починкой их они же и занимались. С появлением фаэтона, да ещё на резиновом ходу, мороки прибавилось, нужен был уже специалист, и такой вскоре нашёлся. Невысокого росточка, с простоватым, одутловатым, землистого цвета лицом, мужичок, оказался мастером на все руки. Он тебе и плотник, и столяр, и слесарных дел мастер. Всё бы ничего, да частенько от него разило спиртным перегаром. Порфирий Егорович ни разу не поймал его на месте преступления, однако частенько, почёсывая затылок, под опущенным при этом по самые глаза картузом, хитровато вопрошал: ''Было?'' на что всякий раз получал скоропалительный ответ мастерового: ''Боже упаси!''. И совершенно непонятно становилось, почему Афанасий Серафимович строго-настрого наказал присматривающему за порядком приказчику, разве что стращать каретных дел мастера, но не более того. ''Сам такой!'' – впервые выслушав из уст хозяина наставление, подумал он тогда. И действительно, купец частенько уходил, как правило, в недельные запои, правда, последний, по случаю счастливого спасения на ярмарке, с ресторанными гуляниями, цыганами, да шумными выездами под Машук, затянулся на целых две.

Обязанности Савелия были несложными. На выездном фаэтоне он возил купца Ахвердова по необходимости для решения неотложных купеческих дел, но, кроме этого, каждое утро, за исключением выходных и престольных праздников (в церковь купец всегда ходил исключительно пешком, благо располагалась она неподалёку), он должен был отвести содержанку Афанасия Серафимовича в городскую женскую гимназию, а после полудня встретить и привезти домой. Вот это, режущее слух – ''содержанка'', как выразилась Наталья, по большому секрету, на ушко, по прошествии какого-то времени, когда та достаточно пообвыклась с присутствием рядом нового работника, которого надо было и покормить и обстирать, поначалу немного коробило слух, но Савелий не стал придавать этому особого значения, хотя вдобавок ко всему Наталья обстоятельно поведала о проживающей в особняке черкешенки Марьям много интересных подробностей.

Лет с десяток назад у купца Ахвердова был телохранитель черкес Шамиль. Так случилось, что в одной из дальних поездок в горы, на фаэтон напали разбойники. Шамиль спас своего хозяина ценою собственной жизни, прикрыв Афанасия Серафимовича телом от разбойничьей пули. Именно после этого случая в доме купца и появилась угловатая девочка-подросток кавказского обличия по имени Марьям.

Шло время, девочка росла и вскоре в обширных апартаментах хозяйского дома появилась новая жиличка, поговаривали, выписанная из-за границы француженка-гувернантка. Та, по рассказу той же кухарки, обучала Марьям ''разным культурным примудростям и манерам'', давала уроки французского языка и даже приобщала к игре на фортепьяно.

– Ото я прикинула, – доверительно наклонясь, шёпотом закончила тогда кухарка, пододвигая Савелию второе блюдо – тарелку гуляша с двойной порцией мяса, – не спроста всё. Ой, не спроста! Афанасий Серафимыч под себя басурманку растит.

Она легко поднялась и вышла из-за стола, несмотря на свои довольно таки объёмные пропорции, плавно проплыла к разделочному столу, покачивая крутыми бёдрами и из-за спины парня положила в хлебницу горку тонко нарезанного, как она любила говорить, ''по-ресторанному'', хлеба, как бы невзначай при этом касаясь своей пышной грудью плеча Савелия.

– Мужик он ещё в силе, особливо не сработался. Годок-другой, перекрестит девчонку в православную веру, та и сведёт под венец. Помянёшь моё слово, Савелий. Так и будет!

Савелию было совершенно безразлично, что там было на уме у Афанасия Серафимовича, его больше интересовало другое, вот это – ''не сработался''. Какая там работа у купца? Поди и чувала пшеницы на горбу не таскал. Зато когда понял, стыдливая краска залила лицо, хорошо хоть Натальи уже не было рядом. Его больше смущало откровенное поведение Натальи по отношению к нему самому. Всякий раз, когда она, с виду, вроде бы, случайно и совершенно без всяких задних мыслей касалась его толи руки, толи плеча, толи спины, он моментально заливался кумачовой краской, а вспыхивавшее внутри, ещё неразбуженное, и от того непонятное влечение кружило голову. Однажды он набрался духу и решился на невозможное для себя: пересиливая нахлынувшее волнение, попытался неумело притянуть её к себе и поцеловать в припухлые, такие зовущие губы. Но случилось непредвиденное: Наталья откинулась назад в его объятьях и посмотрела таким укоризненным взглядом, что он оторопел, да так, что аж во рту моментально пересохло. И прочитал тогда Савелий в этом взгляде: знать – не всё, что дозволенно женщине, позволено и тебе.

Вот так, изо дня в день, между ними устанавливались отношения, казалось бы, ни к чему не обязывающие ни его, ни её, но однажды родилась в голове Савелия шальная мысль примерять их, эти отношения, к той, которая каждое утро выбегала на крыльцо. Природный такт, подсказывал ему, что надо бы соскочить, подать черкешенке руку, помочь подняться в фаэтон. Но только от одной этой мысли он холодел. Как это сделать? И спасало в его положении разве только то, что место конюха на козлах, а потому руки, в момент посадки гимназистки в фаэтон, должны держать вожжи. Зато рукам своим, да и не только им, он дал волю в наполненной фонарным скрипом ночи, когда в предшествующий ей серый, ничем неприметный зимний день, Наталья, как-то заговорчески выдохнула в его сторону, пронзая нагловатым взглядом своих, слегка прищуренных, глаз:

– Ты сёдня на ночь дверь в комнату не зачиняй, я подтапливать перед сном приду. Холодать ночами стало, хозяин наказал.

А случилось это после полудня, когда он вбежал в комнату, расстёгивая на ходу пуговицы на новеньком дублённом полушубке: с утра подмораживало, даже срывался снежок, но после обеда выглянуло солнце, потеплело, с крыш потекло – обычная кавказская зима и он, изрядно вспотевший, решил обновить ''казачок'', тёплое суконное полупальто, отороченное серым каракулем понизу подола, рукавам и невысокому, обхватывающего шею вороту. В это время Наталья убиралась. Увидев его ещё в окне, она, тем не менее, вскинула на него наигранно удивлённые глаза, скрестив руки на груди, с зажатой тряпкой, которой вытирала пыль. И столько в них было плутовства, в этих серых глазах, и светились они такой хитринкой и чистый грудной голос, которым она просила не закрывать двери на ночь, всё это было настолько неожиданным, неестественным, наигранным, двусмысленным, что он всё понял и неровно задышал, но ответил растерянным голосом с расстановкой : '' Та я их николы не зачиняю! Кого мне бояться?''. И до самого вечера находился под впечатлением её слов, поначалу ожёгших нутро горячим пламенем, а потом спирающих дыхание в горле от осознания предстоящего.

После ужина, он, по обыкновению, пошёл в дворницкую поиграть в карты, зная, что там будет и Наталья. Она, и, вправду, сидела в уголке, поближе к керосиновой лампе, занятая вязанием на спицах. При его появлении она нисколько не изменилась в лице, даже не подала виду, а он, хоть и сидел так, что постоянно держал вязальщицу в поле зрения, старался как можно меньше поглядывать в её сторону. Внутреннее волнение не позволяло ему сегодня сосредоточиться, он часто ошибался, иной раз даже сбрасывал не ту карту, отчего напарник его Порфирий Егорович бурчал что-то недовольное под нос, а вечно проигрывающий Герасим, частенько похохатывал, подмигивал ''Божеупаси'' со словами: ''Это вам не с мухами возиться!''. И даже Наталья, постоянно придерживающаяся нейтралитета, сегодня не приметнула уколоть, подливая масло в огонь: ''Не расстраивайся, Савва, не везёт в карты, повезёт в любви!'' и впервые за весь вечер посмотрела на Савелия светлым, лучистым взором, от которого тот оторопел, словно был пойман на месте какого-то страшного преступления и от того, вконец, стушевался, поднялся и, сославшись на усталость, ушел.

На улице подмораживало. Подметённый ещё посветлу Герасимом двор, до предела был залит жёлтым отсветом поскрипывающего фонаря. Изредка в эту, какую-то гнетущую, не радующую глаз желтизну, влетали мелкие, колкие снежинки. Потянув на себя дверь, отзывчиво прогремевшую запорным крючком, он лицом почувствовал тепло натопленной комнаты. В отместку за брошенную Натальей фразу в голове промелькнула не злая, больше озорная мысль: ''Вот как запрусь, протопишь, как же!'', но разделся быстро и улёгся в тёплую постель.

Он всегда засыпал легко, в любой обстановке, шумно ли было или стояла тишина, обжитое было помещение или новое, а тут впервые в жизни ему показалось жёсткой и пуховая подушка, и это надсадное поскрипывание фонаря, и эти размеренно передвигающиеся по стенам полосы теней, раньше всегда действующее на сознание успокаивающе, раздражали его. А с чего было быть спокойным? И какой тут сон? В голове роились, путались и рвались, как тонкие нити мысли. А вдруг пошутила и не придёт? А если придёт, как всё ЭТО произойдёт? Или, может, придёт, чтобы просто подсыпать совок угля в печь и тут же уйдёт прочь? Не удерживать же её силой.

Сколько прошло времени, Савелий не знал, когда за окном промелькнула быстрая тень. Дверь отворилась заговорчески тихо, почти беззвучно. Шлёпаньё приближающихся босых ног, заглушаемое частым биением сердца в ушах, оборвалось разом. Обострённый слух уловил лёгкое шуршание сбрасываемой с плеч тёмной шали и почти одновременное падение к ее ногам ночной рубашки. И всё внимание Савелия теперь было приковано только к смугло светящемуся в сумраке комнаты обнажённому телу. Сначала глаза жадно впились в тёмные пятачки сосков на слегка обвисших больших грудях, потом поползли ниже-ниже к непрестанно притягивающему взор волосяному треугольнику внизу живота, оторваться от которого уже стало никак невозможно. Он протянул к ней подрагивающие от страсти руки и почувствовал, что начинает задыхаться, окунаясь в мутный омут грешной любви.

– 4 -

После случившегося Наталья не находила себе места. Она уже жалела о содеянном, да что там жалела, проклинала себя. Савелий настаивал на новых и новых встречах и, хоть делал это осторожно, с оглядкой на окружающих, если они были не одни, связь могла раскрыться в любой момент и тогда уж неминуем скандал, да ещё какой! Она меньше всего боялась за себя, хотя потерять место, для неё тоже многое значило. Рассчитывать на то, что между нею и Савелием в дальнейшем могут быть какие-то отношения, не приходилось. Не могла она допустить, даже мысли такой не промелькнуло в голове, что её избранник, с которым она свяжет свою жизнь, – молодой парень. Как жить дольше среди людей? Ведь осудят, упрекать станут, Богом стращать и по своему окажутся правы. Савелий молодой, видный парень, а она перестарок, и как не молодись, как не разглаживай морщинки на ещё моложавом лице, всё тщетно. Годы своё берут. Ну, не пара они, не пара, с какой стороны не глянуть. Ему молодая нужна, да глупая, в женской любви ничего не смыслящая. Ведь пройдёт какое-то время и станет он на молодух заглядываться, мужик, что ни говори. Чем тогда удержишь? Ребёночком? Но ведь дитя нужно сначала зачать да выносить, а ей этого не дано: большой грех, совершённый хоть и в страсти, да по глупости, довлел над нею – вытравила нагулянного ребёночка и стала пустышкой.

До сих пор с каким-то внутренним содроганием вспоминает она тот день, когда старший брат Степан, казачина, каких поискать, косая сажень в плечах, высокий, статный, арапником гнал её за пределы предгорной станицы Суворовской, только-только опроставшуюся от плода у бабки-повитухи в недалёком отсюда мужицком селе. Вначале, как могла, пыталась бежать, да куда там! От Степана, может и убежала бы, а от арапника... Тугая плеть, рассекающая страшным посвистом удушающую парнЮ застоялого степного воздуха, огненной петлёй обвивала то живот, то ноги; рывком Степан валил её на сухую траву, чтобы потом пинками поднимать и гнать дальше, дальше, и, ощерив при этом жёлтые, крупные зубы без верхнего резца, выбитого в ещё по молодости в жёсткой пьяной драке с иногородними, чтобы временами звериным рыком вопрошать : ''Кто? Кто?'': гнать от людских сплетен и пересуд, тем самым оберегая свое честное имя среди братьев-казаков. Не чаяла выжить, да Бог смилостивился.

Когда, теряющая, сознание, упала, сжалась в комок и прикрывала только одно лицо от пудовых братовых сапог, даже небеса воспротивились творящемуся на грешной земле беспределу и ниспослали сильную грозу и проливной дождь. Вконец обессиливший истязатель пнул её напоследок, метя в живот, а получилось в наполовину прикрытую грудь, плюнул, развернулся и хрипя, как загнанный конь, ушёл прочь, а она так и осталась лежать обочь придорожного куста ежевики. Пришла в себя, омытая благодатным дождём. Сообразила, с этого места надо уползать. Не дай-то Бог вернётся. Тогда уж точно забьёт. Вон туда, в заросли терновника, а проливной дождь кровяные следы смоет.

Вернулся Степан, и вправду, под вечер, но не один, с матерью. Та, с плачем, всё звала её, звала, а Наталья, зажав рот руками, задыхаясь от боли и слёз, таилась в густых колючих зарослях, прижимаясь к сырой земле.

Спаслась чудом. На следующий день, уже к вечеру, возвращался домой в Пятигорск, пребывавший в станице чиновник землемерной службы. И случись же такое, надумал тот перед дорогой неблизкой по малой нужде опорожниться. Глядь, с краю терновника баба бездыханная лежит, а весь подол в крови. Тут и сообразил, это о ней краем уха в станице слышал, что какой-то казак сестру свою арапником за бабий блуд забил. Сжалился, кое-как на таратайку затащил, поначалу думал просто к фельдшеру по пути определить, а так вышло, что к себе на квартиру в Пятигорск привёз.

Наталья оправилась недели через две, не зря ведь в народе говорят, – бабы живучи, как кошки, и, когда сошли синяки и ссадины, пред ним предстала красивая, статная женщина, каких ещё поискать, а когда самый первый обед приготовила, чиновник, насытившись и, отложив ложку в сторону, впервые посмотрел на неё долгим, изучающим взглядом. Такую бы, да при себе оставить, да обвенчаться, да жить, как все люди живут, мысль в голове промелькнула, сколько ж можно вдовствовать? Ну и что, что грех за ней, кто ныне без греха? Долго размышлял, не знал, как и с какой стороны к красавице подступиться. А когда всё-таки разговор затеял, Наталья не сразу и поняла, чего хочет от неё спасатель, поняв же, посмотрела на него благодарным взглядом, и, клоня очи долу, отрицательно покачала головой. И хоть боролась сама с собой, согласия не дала: с таким грехом за плечами создавать семью с человеком, знающим твою подноготную – нельзя!

Уж как там случилось, что купец Ахвердов прознал об умелой кухарке, толком никто не скажет, скорее всего через того же чиновника-землемера или его знакомых. Но взял он её к себе с обязательным месячным испытательным сроком и началась жизнь Натальи понемногу налаживаться, а тут новая напасть – хромой конюх прохода не стал давать, мало что с любезностями, да недвусмысленными намёками домогается, так ещё норовил больно, а главное прилюдно ущипнуть в непотребное место. Что делать, если человек доброго слова не понимает? Однажды, выбрав удобный момент, она зажала бесцеремонного ухажёра в тёмном углу и, защищаясь одной рукой, второй так цепко перехватила мужское достоинство наглеца, что тот вскричал благим матом, а из выпученных глаз его полились крупные слёзы. С неделю Герасим недвижно провалялся на топчане в своей коморке. Наталья добросовестно выполняла свои обязанности, кормила Герасима обедами, а вот выносить из под него отхожее ведро, категорически отказалась, препоручив это несложное дело ''Божеупаси'' Как шёлковый Герасим после этого сделался. Да только в последнее время как-то слишком хитровато стал посматривать в её сторону. Уж не про связь с Савелием пронюхал? А тут вскоре произошло то, с чём Наталья когда-то пророчески поделилась с возлюбленным, – перекрестил Афанасий Серафимович Марьям в православную веру. Правда, было давно подмечено, что в Храм по воскресениям купец ходил не один, а с басурманкой, а как-то раз Наталья своими глазами видела, как та, стоя на коленях перед Образами, молилась, неистово крестясь. Прослышав о том, Наталья тут же утвердилась во второй части своего предсказания, – не иначе купец готовит Марию, к венчанию. И перевернулось у неё всё внутри, неуёмный казачий бунт затмил рассудок, возникла дерзкая мысль, – не допустить того. Для неё, значит, Натальи, брак с молодым парнем, дело постыдное, греховное, а ему, старому кобелю, дозволено ломать жизнь девчонке-соплюхе. Только потому, что знатен и богат? Надо что-то делать. Но что и как? Греховная любовь не долговечна, это Наталья понимала. Рано или поздно придётся разрывать отношения с Савелием, к тому идёт, а коль так, лучше раньше. По живому придётся резать, не обойдётся без слёз и сердечной боли. Так пусть лучше любимому басурманка достанется, чем престарелому купцу. Нет, не в руки передаст, просто отпустит парня, как птицу на волю из клетки отпускают, а там уж, как сложится. Может и счастливы будут.

И вот настал день и Савелий рассказал, что Мария изъявила желание обучаться верховой езде, а Афанасий Серафимович, нисколько не противясь, тут же отдал распоряжение Герасиму подобрать для неё спокойную, не норовистую лошадь. Вот оно! – обрадовано подумала тогда Наталья. – Само собой, вроде как, складывается.

Видя, с каким смущением поделился Савелий новостью, Наталья воспрянула духом. Она хорошо понимала, что творится на душе у парня. Как же, Мария к лету закончит курс обучения в гимназии. К тому же находится под бдительной опекой гувернантки, и хоть та оказалась, как выяснилось впоследствии, совсем не француженкой, а русской девицей, да ещё с поддельными документами, Афанасий Серафимович скандал поднимать не стал, себе дороже(это могло повлиять и на его репутацию), к тому же, по его мнению, уроки французского имели определённый успех, в чём он успел убедиться, держа процесс обучения под контролем, чего нельзя было сказать о музыкальных занятиях, – у Марии оказалось полное отсутствие музыкального слуха. А потому, рассуждала Наталья, содержанка не такая уж великая барыня, как может показаться на первый взгляд и вполне могла бы составить пару Савелию.

Эх, если бы только любимый знал, каких трудов ей стоило подтолкнуть эту упрямую черкешенку к верховым прогулкам, а тут ещё учителка, которою по-хорошему взашей надо бы гнать из хозяйского дома, влезла: ''Да нет, да как можно? Да это всё ни к чему!'' Чуть весь план не поломала.

Как бы там ни было, вышло по её, по Натальиному, и теперь она живо интересовалась после каждой прогулки, где они были и чем занимались, а, услышав однажды, что сегодня собирали ландыши на Машуке, съязвила: