Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Ну, почему же. На сегодня, на кусок хлеба хватит, а завтра, будет день, будет и пища, – без всякого признака игривости отозвался бомж.

– Легко живёте, как птичка божья. И что, никогда не приходила в голову мысль, попытаться жить, как живут все нормальные люди? – она выговаривала своим приятного тембра голосом эти слова, но они были совершенно лишены какого-то участия, наоборот, в их тональности звучала трудно скрываемая ирония, не лишённая наставления.

– Почему же, приходила и не раз, и не два, – просто ответил бомж, и, может быть, в другой раз он не выдержал бы такой, даже не завуалированной, а целенаправленно нравоучительной издёвки, прервал беседу, спокойно поднялся и удалился бы, но не сегодня и не сейчас. – Только скажите и Вы, как есть, на духу, – зачем?

– Чтобы жить, по-человечески.

– А по Вашему, я живу не по человечески? И, вообще, какой смысл Вы вкладываете в это понятие?

– Не цепляйтесь за слова. Вы же хорошо понимаете, что я имела в виду. Вот скажите откровенно, причиной всему, вот это, – и Раиса указательным пальцем звонко щёлкнула чуть сбоку горла.

– А-а, – улыбнулся бомж, – тут я вынужден Вас немного огорчить. – Нет, не без этого, разумеется. Бывает, скажем, по поводу встречи хорошего знакомца, или когда хочется отвлечься от навязчивых мыслей.

– Словом, было бы желание, а повод найдётся, так? – улыбнулась она и на её щеках действительно обозначились приятные взгляду ямочки, так украшающие её лицо .

– Я не собираюсь Вас в чём-нибудь разубеждать, – ответил бомж и, как бы обидчиво, отвернул голову в сторону моря.

– Вот Вы и обиделись, – констатировала Раиса, а сама подумала: ''Его бы обмыть, откормить, приодеть, а что, не плохой бы мужичёк получился'', – тут же, с каким-то потаённым страхом внутри, -''Господи, всяко-разные бывали, тебе, дуре, бомжа только и не хватало!''

– Люди ведь тоже живут по-разному, – донеслось до её слуха. – Посмотришь на иную семью, со стороны всё, вроде бы, благопристойно, даже более того, а на самом деле, там такие, как теперь говорят, скелеты в шкафу, с ума сойти и не воскреснуть. Кстати, Вы в курсе, что вот это – ''скелеты в шкафу'', позаимствовано из лексикона обитателей старинных английских аристократических особняков, о чём упомянул в своём романе ''Анна Каренина'' ещё Лев Толстой, а нынешние умельцы, засоряющие до умопомрачения русский язык иностранщиной, перелицевав знаменитое выражение, пустили её в русский обиход разговорной речи?

– Не читала, скучно, и на сон наводит.

– А я знал об этом ещё со школьной скамьи.

'' Вот и докатился с такими познаниями до самого дна. А что это он про ''скелеты? Уж не меня ли имеет в виду, Хотя, откуда ему знать? И потом, на кого он всё-таки похож? На кого, на кого? У того волосы были прямые и светлее''

– Вы лучше скажите, – опять донеслось до неё. – Как вам живётся после присоединения к России?

– А никак. – отмахнулась Раиса, – как жили, так и живём. Как при тех работали за нищенские гривны, так и при этих работаем, только уже за российские копейки, большой разницы нет. Единственное, что выручает, живём от одного курортного сезона до другого. Какое-никакое, а подспорье.

– И что, много народу едет отдыхать?

– Не сказать, что, прямо, отбою нет, но особо и не жалуемся. А что? Места у нас отменные. Море, вот оно, рядом. Красота, Воздух какой. Пропитание, может не дешевле, чем в тех же Сочах или Адлерах, зато овощей, фруктов, чего твоя душа желает, – валом. К тому же, прогресс. Раньше на пирс или вокзал бегала клиентов зазывать, а теперь – интернет. Я внуку компьютер купила, вот он мне клиентуру и ищет. Но в основном ко мне приезжают уже старые, проверенные клиенты. Сейчас семья отдохнула, собирается съезжать. Культурные, обходительные люди. Она учительница, осенью собирается защищать кандидатскую диссертацию, он агроном. Девочка-подросток. Сколько лет подряд приезжают. А на очереди, где-то через недельку, должна подъехать парочка из Рязани, пенсионеры.

– А те, которые съезжают, издалёка? – бомж с какой-то заинтересованностью смотрел на Раису, когда та рассказывала об учительнице с агрономом.

– Что? – переспросила Раиса.

– Я спрашиваю, откуда съезжающие?

– Ставропольские...

– Вы, естественно, постоянным клиентам скидки делаете?

– А-а, вот почему вы мне зубы заговариваете. Не старайтесь, Вас я в постояльцы не возьму, и не потому, что место до осени забронировано и взять с вас особо нечего, – полушутливо сказала она и несколько игриво добавила. – Одинокие, особенно мужчины, автоматически отпадают.

– Да я, как-то особо и не набиваюсь, – простодушно усмехнулся бомж в ответ. – А Вы никогда не задумывались, что было бы с Крымом, если бы Россия его не аннексировала?

– Пусть слон думает, у него голова большая, а наше дело – сторона. Вон татары бегают, наш Крым, хоть умри, и всё тут наше! Ну, и живите, ради Бога, живите, как раньше жили, друг другу не мешали, зачем выпячиваться, так нет, залезла Россия в дела Украины и всё пошло на перекосяк.

– Вы действительно считаете, что Россия напала на Украину?

– А что, не так?

– Знаете, мне приходилось бывать на востоке Украины, и смею Вас заверить, – не так. Я всегда за то, чтобы вещи назывались своими именами. Вот если бы представить, что те, протестные настроения, которые вылились на улицы и площади Киева, а основу их составляли студенты, рабочие и обыватели, против режима Януковича, возглавили не фашиствующие молодчики с Западной Украины, этому движению не было бы цены. С другой стороны, то, что я увидел на Донбассе, – это сепаратизм чистой воды. Но, с другой стороны, почему там люди взялись за оружие? Да чтобы защитить себя и свои семьи от фашистско-жидовской власти. И когда это случилось, на восток Украины, под шумок, повалила тьма российского народу, в основном молодого, способного и умеющего держать оружие в руках, в их числе, правда, авантюристы, любители острых ощущений, желающие подзаработать и прочие, прочие. Техника есть, говорят, трофейная, во что слабо верится, специалисты, которые её обслуживают, есть, оружие и боеприпасы есть. Армии – нет! И, вообще, нет необходимости в её присутствии там. Слушайте, а давайте мы закроем эту тему. Что-то я редко встречал женщин, интересующихся политикой, не женское это дело.

– И много их у Вас было?

– Женщин? Каким бы ни был мой ответ, Вы всё равно не поверите. Поэтому с Вашего позволения я оставлю этот вопрос открытым. Знаете что, давайте я Вам лучше погадаю.

''Час от часу не легче, – подумала Раиса, но вслух спросила:

– А это ещё зачем? Что было и что есть, я знаю лучше Вашего, а в будущее заглядывать, только душу бередить. Что Бог даст, то и будет.

– Но, скажите, разве не интересно, что незнакомый Вам человек начнёт рассказывать историю Вашей жизни и многое в ней совпадёт с действительностью.

На какое-то мгновение глаза Раисы вздрогнули, щёки залил румянец, но тут же сошёл и только неспокойно в голове заметалась мысль: '' Кого же он всё-таки мне напоминает? Да нет, ничего общего, показалось!'' – успокоила она себя.

– А оно Вам надо?

– Да нет, мне как-то всё равно, но разве не интересно?

– Хорошо, считайте, что уговорили, что я должна сделать?

– Подойти ко мне, сесть рядом и подать руку.

– А Вы меня тюкните по башке чем-нибудь тяжёлым и сбросите в море.

– Ну, зачем Вы так? Украшений на Вас никаких, вы всё предусмотрительно оставили дома, не так ли? В кошельке мелочь, на хлеб разве что. Какой смысл?

– Ладно, уговорили, только вот что, подвиньтесь подальше на край плиты. И учтите, при первом проявлении какого-либо поползновения, я поднимаюсь и ухожу.

– Клянусь честью скитальца-бомжа с приличным стажем, – он сложил вместе выровненные ладони перед грудью, что напомнило Раисе какой-то ритуал из индийского фильма.

– С каким же, если не секрет?

– Да, какие могут быть секреты, практически сразу после окончания института.

–Так Вы бомж с высшим образованием?

– Не похоже?

– Ну, если Вы не врёте и всё, что говорите, соответствует действительности, должно что-то было случиться из рук вон выходящее, чтобы...

– Знаете, всё это неинтересно, Житейская проза. Жена нашла другого.

– А-а, – вот оно что, значит...

– Да ничего это не значит. Правда, когда в Грозном началась война, я первым делом бросился туда.

– А сами что, так и не нашли женщину по себе?

– Не нашёл. А объяснение простое. Однолюб. Ещё в молодости полюбил женщину, раз, как оказалось потом, и навсегда.

– Умеете.

– Что? – бомж повернул к Раисе голову.

– Вам сегодня, видимо, переночевать негде? – спросила она, но уже без всякой издёвки в голосе, а, как показалось ему, с сочувствием.

– Я сейчас поднимусь и уйду!

– Ладно, ладно. Какие мы обидчивые, прямо, лишнего слова не скажи. Я иду к Вам, готовьтесь.

Она спустилась к нему и без всяких церемоний протянула руку.

– Эту?

– Без разницы.

– То есть, как это без разницы. Вы же собираетесь гадать по руке, а это, если я понимаю правильно, называется хиромантией.

– Да, скорее всего это так и называется. Меня этому научил старик-шаман, когда волей судьбы я попал в Хакассию.

Он взял её руку в свою. Медленным движением указательного пальца провёл по ладони Раисы, как бы разглаживая продольные и поперечные линии, обозначившиеся на ней.

''За руками следит, – отметила она, – ногти подстрижены и обработаны пилочкой. А может он, всё-таки и не бомж? Начинается, бомж – не бомж! Что это я?''

–Ну, – нетерпеливо произнесла она, – чувствуя, как слегка стала подрагивать его рука, поддерживающая ладонь, – И что Вам говорит моя линия жизни?

– У Вас трое детей , – тихо сказал он..

– Нет, я воспитала двоих.

Бомж слегка согнул её ладонь.

– Вот, смотрите, – каким-то изменившимся голосом, не сказал, а выдохнул он. – Вот линия Вашей судьбы, а посредине её три маленьких чёрточки, как бы отходящих от неё. Вернее, одна отходит , а две другие сливаются с ней. Это дети, которых Вы породили на белый свет.

''Он, точно он, – пронзило её, как током. – И зачем я только согласилась на это гадание''.

То замешательство, которое она испытала на короткое мгновение, наверно, выдало её внутреннее состояние, потому что она почувствовала, как прилив крови ожог кипятком щёки, и, стараясь выйти из оцепенения, она заставила себя улыбнуться.

– А хотите, и я погадаю Вам, вернее угадаю, как Вас зовут.

Он выразительно посмотрел на неё, резко взметнув глаза к надлобью.

– Вот если у Вас здесь, – она потянулась к нему и кончиком пальцев прикоснулась к руке выше локтя, – есть родимое пятно...

Бомж вскочил, едва не столкнув её и, как был в одежде, в шлёпанцах, прыгнул в море.

. . . . .

Давно уже, ой как давно, не бушевали такие страсти в э...Нском, то затухая, как затухает степной костёр под серым слоем ещё горячего пепла, то снова возгораясь, от подброшенной охапки сухой травы, что, мгновение подымив, вспыхивает клубом обжигающего огня, и не упомнишь сразу, когда в последний раз случалось подобное на селе, – ведь стоило только собраться двоим и более сельчанам в эти последние два месяца лета, вроде ничем и непримечательного, если бы не это событие, и начинаются нескончаемые разговоры и обсуждения. Вот уж когда дали волю языкам охочие до пересудов и небывальщины сельские бабы, перемывая кости и правым, и виноватым, уж на что мужики, так и те не остались в стороне. В захлёб, с пеной у рта судачили на посиделках и старухи, и молодицы, в ожидании ''череды'', у хаты всезнающей соседки на предвечерней деревенской улочке; перебрасывались едкими фразами и даже матёрными словечками молодые подвозчики кормов с девками-птичницами на колхозных птицефермах и со свинарками на свинофермах; давали волю своей фантазии собиравшиеся на утреннюю дойку доярки на МТФ, известного сельчанам, как ''четырёхрядный''; судили-рядили в эМ Тэ эСовской лавке с симпатичной и обходительной продавщицей Галкой Рожковой, что держала в руках все ниточки последних сельских событий, забежавшие ''на минутку'' бабы и девки, где, если успеешь, прикупишь привозного из города хлеба, а к нему сахара-песка, соли, да спичек, а когда приспичет, то и фуфайку, кирзовые и резиновые сапоги в, без которых в распутицу – никак, где редкие сельские гурманы, которых легко пересчитать по пальцам, работавшие не за трудодни, а за скудные, но наличные, могли побаловать себя и своих домочадцев чёрной икоркой в крохотных стеклянных плоских баночках, хотя бы к Новогоднему столу; и даже тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, в механических мастерских хмыкали в кулаки и покачивали седыми, с поредевшим покровом головами мастера ремонтной службы; так вот, все они, взятые вместе и врозь, отдавали лавры первенства в обсуждении этого скандального и постыдного случая, информационному центру села – воскресному утреннему базарчику, славившемуся обилием свежайших и вкуснейших молочных продуктов домашнего производства на любой вкус, предлагаемых, в основном, сельской интеллигенции, а сами торговцы, могли разжиться тут же, впрок, так необходимой по зарез синькой для подсинивания белья при стирке и побелки хат и домов перед престольными праздниками, а то и разориться на ручной работы ковёр, вышитый э...Нскими умелицами крестиком, а лучше гладью, что украшали комнаты жилищ перед кроватями с непременной горой круто взбитых подушек, увенчанных, как правило, до, вызывающей невольную улыбку, махусенькой, как бы, игрушечной, подушечкой.

А причиной всем этим сплетням и пересудам, нарушившим спокойный, размеренный, несуетный сельский быт, стал тот факт, что выпускница средней школы Раечка Манская оказалась в интересном положении и первыми, кто узнал об этом, были её хуторские подружки, проживающие в школьном интернате и, прибежавшие к ней на квартиру, толи по делам, толи просто поболтать. Когда они вбежали в хату, то застали Раечку врасплох. Та стояла перед слегка наклонным , начинающим мутнеть и желтеть от старости зеркалом, в деревянной оправе, густо побитой мелкими дырочками заведшегося короеда и со слезами на глазах рассматривала свой, уже довольно таки большой живот, пробуя руками вдавить его куда-то вовнутрь, как будто от этого он мог стать меньше в размерах. Подружки, с испуганными криками и воплями, выпорхнули на улицу и убежали, а перед Раечкой, едва успевшей опомниться и набросить, не застегнув, халат, возникла тётка, прибежавшая с огорода, потому как почуяла что-то неладное.

– Чего это они, вертихвостки? – спросила она.

Раечка, так и оставшаяся стоять возле зеркала, молча повернулась к ней и, стыдливо опустив голову, посмотрела на тётку Груню исподлобья.

– Ой! Господи, – вскричала тётка и, чтобы найти хоть какую-то опору, дрожащей рукой ухватилась за выгнутую дугой спинку венского стула и кое-как присела на его краешек.

Какое-то время она сидела молча, утопив лицо в ладонях со скрюченными, в частых трещинках пальцами, с въевшимися в них грязью в перемешку с зеленью сорной огородной травы, чтобы потом надрывно заголосить и захлёбнуться горькими словами, рвущимися из нутра:

– Приглядела-а, называется! Федька-а ж мне теперь голову оторвэ-э!

Фёдор Манский казачина был ещё тот. Великан двухметрового роста, со светлыми пышными усищами с поникшими вниз кончиками, обрамляющими губастый рот,вылитая копия, как сказывала когда-то тётка Груня, своего отца. После гражданской войны, Гаврила Манский, зажиточный кулак, с хутора Соколовского, не смирившийся с засилием Советов, сколотил банду из таких же мужиков, как и сам. Не одна сельсоветовская и чекистская голова, срубленная наградной шашкой Гаврилы, кочаном капусты свалилась с плеч к его ногам. Рассказывают, что когда в двадцать втором, его, наконец, изловили, добрый десяток изрубленных красноармейцев оставил он в хате, а сам, выскочив во двор, напоролся на пулю, сидящего в засаде чоновца, но всё-таки успел полосонуть шею хищно блеснувшим при лунном свете клинком, чтобы не попасть на растерзание к ненавистным советчикам.

Фёдька с детства отличался буйным нравом и его хуторские погодки, даже пацаны постарше, старались держаться от него подальше, больше не потому, что был он сыном врага трудового крестьянства, а из боязни: в драках Федька терял рассудок и зверел, мог забить противника в кровь. Ни пионером, ни тем более комсомольцем, он никогда не числился, но с мальства пошёл работать в колхоз из за вечной нужды, в которой они прозябали с матерью. На курсы трактористов Федьку, естественно, учиться не послали, однако, благодаря врождённой смекалке и трудолюбию, он ещё перед войной стал одним из лучших трактористов, и трактор знал, как свои пять пальцев, не то что, некоторые трактористы-комсомольцы, что без малого год протирали штаны на каких-то там курсах.

До сорок второго года его на фронт не брали, да он особо туда и не рвался. Перед оккупацией ''бронь'' сняли и загудел Фёдор на войну. Не особо расстроился, когда в танкисты не попал, куда такого верзилу сажать в танк! не сильно обрадовался, и когда попал в артиллерию. С фронта вернулся в сорок шестом, прихватив и войну с самураями. И вот тут, когда он в хате, расстегнул сшитую по приказу командира артиллерийского дивизиона перед самой демобилизацией шинель, мать увидела на груди тесноватой гимнастёрки сына два ордена СЛАВЫ и целый ряд каких-то медалей. Первое, что Фёдор сделал, прежде чем сесть за стол, на котором стояла, выставленная матерью по такому случаю бутылка первача и скудноватая крестьянская закуска, он огромаднейшей ручищей с мясом вырвал все награды, попросил старушку подобрать те, что в горячке рассыпал по полу, держа всё это ''добро'' в сомкнутых пригоршнях, шагнул к двери, с намерением снести в нужник.

– Феденька, родной, – крикнула ему в спину мать, – не робы того!

Фёдор остановился, но головы к матери не повернул.

– Я им, маманя, ще батьку нэ простыв, та и николы не прощу! – дрогнувшим голосом прохрипел он.

Сбежавшиеся на смотрины счастливчика, вернувшегося с войны, хуторяне, конечно же обратили внимание на изодранную в клочья гимнастёрку на груди, именно в том месте где размещались медали у других фронтовиков, но слова не сказали, а только когда он остался наедине с давним отцовским дружком, хромоногим дедом Харитоном и тот, сметнув, конечно, в чём дело, всё же выразительно сощурив глаза, сказал:

– Зря ты так, Фёдор Гаврилович!

– Я не за висюльки воевал, Харитон Спиридонович, – ответил Фёдор. – Я немчюре поганой и япошками вонючими показал, кто на русской земле хозяин, и шоб неповадно им було в другый раз на чужое добро роты открывать!.

– А я свои ''Кресты'' до си храню, – признался старик, и, по тону его голоса, было понятно, что сказал он это с укором, сыну своего бывшего единомышленника.

На следующий день Фёдор пошёл устраиваться на работу. И потянулись чередой дни в однообразных трудах и заботах. В передовики он не лез, в хвосте не плёлся, просто работал на совесть. Как-то директор МТС, наведавшийся поглядеть, как идут дела на подъёме зяби у трактористов во второй бригаде колхоза ''Победа'', подъехал на своей бедарке вплотную к Фёдорову трактору. Тот трактор не заглушил, из кабины вылез с трудом. Раскинул в стороны руки, кривясь лицом, разогнул занемевшую спину, – попробуй посиди скрюченным целый день за рычагами, подошёл.

– Мы там подумали, Фёдор Гаврилович, и решили послать тебя на краевое совещание передовиков сельского хозяйства. Как-никак ты у нас фронтовик-орденоносец, работаешь хорошо, – прокричал председатель с высоты, стараясь перекричать гул работающего мотора. -А-а, как ты?

– А пахать хто будэ, Николай Николаич? – не мигая посмотрел на директора Фёдор.

– Та ты что, Федя? Мы к тебе с каким доверием, а ты...

– За доверие, Николай Николаич, спасибо. Но без обиды. На пинжак ще нэ заробыв, а в латаной гимнастёрке йихать не с рукы, сам понимаешь, -не двусмысленно намекнул он!

Больше с подобными предложениями к Фёдору никто из МТСовского руководства никогда не обращался, правда к Первомайским праздникам, на собрании коллектива директор МТС Николай Николаевич, под звуки доморощенного духового оркестра, состоящего в основном из школяров старших классов, вручил ему отрез чёрной шерсти на костюм.

Прошло время и стал Фёдор задумываться о женитьбе. Хуторские и э...Нские девчата, вроде бы и не против были составить ему пару, но вот как быть с их родителями. Одни ещё не забыли зверств его отца, другие настороженно относились к выходкам самого Фёдора. Чего хорошего от него можно ждать?

А тут по распределению после окончания техникума приехала на хутор Соколовский агроном Нюся Громова, родом, как поговаривали, из Крыма. Молодая, смазливая на мордашку дивчина, приглянулась Фёдору сразу.

Мать, прознав про намерение сына, как-то за ужином сказала;

– В старые времена, сынок, папанька с маманькой своему чаду сами голубку шукали. И ото правильно було. Конешно, времена нонче другие, усе грамотные стали. Хто она эта дивчина, чьх будет, ты знаешь? Ото ж. А там гляди сам, и дай Бог, шо б потом локти не пришлось кусать!

Не раз и не два вспоминал по прошествии времени материнские слова Фёдор. Да, видно, так на роду было ему написано. Свадьба прошла незаметно, простенько, гармонист даже не дотянул до конца вечернего застолья, упившись в стельку, свалился под стол, порвав меха гармони. Всплакнула мать, по голодному времени и свадьба скудная получилась.

Сперва молодые жили ладно, но год проходит, второй, третий уже заканчивается, а детей всё нет и нет. А тут сноха в Крым засобиралась, кто-то там из близкой родни помер. Мать узнав, про то, воспротивилась, как одну молодицу, в такую даль отпускать? Фёдор же отмахнулся:

– Нехай, не мала дытына, сколько годков родину не бачила, тем более, не на гульки ж, йиде!

Эх, если бы так! Положенный срок минул, Нюська дитём порадовала, Хорошенькая такая девочка народилась, спокойненькая, ладненькая. Мать, как-то шепнула на ухо:

– А нашего, ничёго, ни граммочки!

Перемолчал Фёдор, а сомнение-то в душу закралось и, чем больше к дочке присматривался, тем сильнее в груди жёлчная ревность разливалась и закипала, права мать, ох права!

Прошло ещё несколько лет, маленько поутихло в груди, а своих детей, как не было, так и нет, сына-то, хочется! Засобиралась Нюська опять в Крым.

– Одну не отпущу, вон, Раиску бери и, поняйте, – поставил условие Фёдор.

Съездили, погостили. Только теперь Фёдор, стал уже сам присматриваться, не растёт ли, часом, у жены брюхо? Растёт, мать твою сто чертей! В положенный срок, и к гадалке не ходи, и месяцы по пальцам не пересчитывай, вот он, народился мальчонка, чёрный, как грачонок. Хорошо, хоть мать до нового позора не дожила Заскрипел Фёдор зубами, сорвал со стены двухстволку, что над кроватью висела, во двор выскочил. Нюська с орущим младенцем на руках следом. Грохнул громоподобный выстрел в предвечерней тишине и огрызающимся эхом забился, медленно затихая над вздрогнувшим от испуга хутором Садовским.

– Во тако вот, шалавая, не дай тоби Бог, ще раз, хоть в мыслях в Крым намылиться. Вторый патрон – твий!

Детей Фёдор особо не голубил, но и не обижал. Одно то, что рука тяжёлая, а с другой стороны, как без детей? Вот так вот, после работы домой вернёшься, ну как жить в пустых стенах? Чужие? А что делать, если Бог своих не дал? Нехай, что не делается, всё к лучшему. Иной раз даже в защиту вставал, когда Нюська с мокрой тряпкой гоняла их по хате с криком:

– И откуда вы, ироды, навязались на мою голову?

Горькая усмешка касалась в такие минуты Фёдоровых губ. Ну, откуда взялись, тут уж кому, как не ей знать, и пресекал:

– Не особо там! Дети ж, шо с их взять?!

Время летит быстро, не успел Фёдор глазом моргнуть, меньшой в школу пошёл, а дочка, так вообще, хуторскую восьмилетку заканчивает. Между делом услышал, как мать и дочь укромно в уголке шептались. Понял, о чём разговор, остановил как-то за руку проходящую мимо Раечку.

– Ты, Рая, конечно, гляди сама, за тобою вседа последнее слово будэ, но може в э...Нске десятилетку закончишь, а там, не в зачуханэ училище в Иноземцеве поступать поидышь, а сразу в Ставрополь, в пединститут? Шо мы, хуже других?

Раечка вспыхнула, выслушала отца, опустив глаза, благодарно улыбнулась.

О ту пору приехала Фёдорова сестра тётка Груша проведать братову семью. Узнав о намерениях Фёдора, заявила категорически, как отрубила:

– В интернате жить, та вы шо тута, совсим сдурилы, чи шо? У мэнэ будэ жить и ни якых гвоздей. Ото дитё с урокив прибежать и уместо того, шоб витдохнуть, та снова за урокы сидать, жратву стряпать будэ? Не допущ-щу! Поняла, племяшка. И накормлена будэшь, и в спокое, нихто под ухом трендычить не будэ. И пригляжу, – пообещала сестра, уже глядя на Фёдора. – Не сумлевайся , Федя!..

...Тетка Груша оторвала лицо от ладоней, подняла голову.

– Надо йихать, – скорбным голосом сказала она. – Поперёд людской молвы поспеть. Хай луч-че сразу мэни голову оторвэ.

– Я не поеду, – решительно и обречённо прошептала Раечка.

– Я одна, а там Бог дасть, притыхнэ батько, можэ всэ и наладытся.

Тетка Груша подоспела на хутор Соколовский аккурат к обеду. Войдя в братов двор, она увидела сидящего за столом Фёдора в тени тутового дерева. Нюська накрывала на стол. Налив половником в огромную глиняную чашку густого, наваристого борща, она подвигала к ней расписанную под Палех деревянную ложку и именно в этот самый момент наткнулась на удивлённо расширяющиеся глаза мужа. Она посмотрела в ту сторону, куда был направлен его взгляд и увидела золовку. Та, как стояла, так и повалилась на колени, склонив голову.

– Покарай мене, Федя-я-я, грешницу! Не доглядела-а я! Не уберегла-а!

Фёдор положил свои руки, с неотмываемыми от мазута пальцами под ногтями на клеёнку, сжал огромаднейшие кулаки. На широких скулах вспучились желваки, размером с куриное яйцо.

– Шо такэ?! – набычившись, гаркнул он.

– У Раечки нашей дитё-ё-ё вскорях будэ!

– Кто-о пачкун?! – заревел Фёдор.

– Та хто ж его знае, – всплеснула ладонями тётка.

– Убью паскудника!

Фёдор так стукнул кулачищем по столу, что чашка с борщом подлетела вверх и перевернулась. Нюська схватилась было за столовую тряпку, но этого оказалось недостаточно, чтобы убрать остатки разливающегося по клеёнке борща, метнулась куда-то в сторону дома в поисках новой. Струйки стекающего борща проливались на Фёдоровы промасленные мазутом штаны, обжигая через ткань ноги, но он не чувствовал боли.

– Значит, так! Этой курве передай, не дай Бог ей появиться в моём доме. На одну ногу наступлю, а другу выдерну видтиль, дэ у нэй срамнэ мисто.

. . . . .

Ближе к утру, пошёл сильный дождь. Изломанные, словно от злости стрелы молний, угрожающе шипящие, как ядовитые змеи, яростно жалили чёрную темень ночной пелены, что пугливо прикрывала село, и от того, на самое короткое мгновение, она озарялась режущей глаза ярко фиолетовыми вибрирующими вспышками в прогалинах их прорыва. Наступала пронзительная, устрашающая своей непредсказуемостью тишина, сквозь которую отчётливо слышалось, первое, ещё только примеряющееся шлёпанье крупных, но редких дождевых капель по земле и кронам деревьев, как вдруг страшный треск оглушительно обрушивался на моментально съёжившиеся крыши сельских домов, чтобы гигантскими невидимыми клубами прокатиться низом и, извергая звероподобные рыки, как раненный, но недобитый зверь, удаляться одним разом то к побединскому, названному так по анологии с хуторским колхозом ''Победа'', бугру, то другим устремляясь к Церковому пруду, затухая, но ещё продолжая огрызаться где-то там, далеко-далеко за Суркулём. Шум дождя набирал силу. Вдруг он полил, как из ведра, и, прерывая этот, далеко не успокаивающий сознание шум, молнии, будто опомнившись, принимались бесноваться снова и снова, чтобы всё закончилось новым треском и грохотом не намеренной угомоняться стихии.

Гроза бесновалась долго, дождь, подстёгиваемый порывами неведомо откуда берущегося ветра, то стихал, то снова продолжал лить, пока окончательно не выдохся. И наступила такая благословенная, облегчающая душу тишина, нарушаемая разве что ритмичным постукиванием дождевых капель, срывающихся с крыш, да шумом отряхиваемых с крон деревьев дождевой влаги, коротким, чем-то напоминающим лёгкий душ, потоком.

Витька, разбуженный грозой, подумал о том, что под такую размеренную и успокаивающую тишину легко думается. А подумать было о чём.

Он хорошо запомнил то, казалось бы, обычное сентябрьское утро, когда в их класс впервые в сопровождения завуча школы вошла Раечка. Наверное, не он один из мальчишек, заинтересованно смотрел, как красивая, засмущавшаяся девушка дошла до середины ряда и в нерешительности приостановилась, раздумывая, какую из трёх, расположенных на ''Камчатке''. парт, выбрать.

– Садись, Манская, – сказала неприветливым голосом литераторша Екатерина Лукьяновна, видимо, недовольная прерванным уроком, – вон с Витей Михалкиным.

Витька удовлетворённо поджал нижнюю губу и, посмотрев в сторону Серёжки Алова, подмигнул ему, выразительно вздёрнув при этом головой.

Серёжка в классе был самым популярным парнем. В старших классах он как-то неожиданно, на глазах, вытянулся вровень с самим Витей Стасенко, высоким, спортивного вида одноклассником, так и не догнав при этом высоченного Сашку Третьяка, не теряя при этом грузность ширококостного телосложения, а большие, чуть на выкате чёрные глаза его сводили с ума не одну сельскую девчонку. И всё в жизни у Серёжки было легко и просто. Он мог бы быть круглым отличником, но никогда не стремился к этому. Ему хватало, не отвлекаясь, послушать доказательство теоремы математиком у доски и дома он учебник геометрии не открывал. Иногда дело доходило до абсурда. Однажды географичка вызвала Серёжку к доске и, когда он без запинки принялся рассказывать урок, прервала его:

– Нет, Алов, – сказала она, – со средне статической летней температурой континентальной Австралии, ты немного переврал.

– Ничего подобного, – возразил Серёжка, – именно такие цифры Вы назвали на прошлом уроке.

– А ты что, в учебник дома не заглядывал? – спросила учительница недоумевающим голосом.

– А зачем? Я склонен, Дарья Григорьевна, больше доверять Вам, нежели учебнику.

Витьке же учёба давалась с трудом. Если по литературе задавали выучить что-то наизусть, он начинал учить текст или стихотворение дня за три до урока. Математика, так та, вообще, была для него непроходимым тёмным лесом. Всё началось ещё с пятого класса, когда пошли задачи по шесть, восемь и более вопросов. По каким-то там дурацким трубам, в какие-то дурацкие ёмкости поступала какая-то вода, либо два автомобиля начинали двигаться из пункта А в пункт Б и всё это надо было разложить по полочкам. В те дни, когда математичка Елена Степановна задавала такие задачи решать самостоятельно дома, он, как правило, шёл с уроков и с ужасом думал, что без помощи матери снова не обойтись, но зачастую и это было безрезультатно и оставалась только одна надежда на Серёжку: утром, перед уроком математики попросить у Алова тетрадку и, особо не вникая в суть решения, поскорее переписать задачку. Не лучше обстояли дела и в старших классах. Дома, при доказательстве даже лёгкой с первого взгляда теоремы, он вынужден был, расписывая её на клочке бумажки, постоянно заглядывать в учебник, а те места, в сути которых разобраться, было превыше его сил, зубрил. И всё потому, что не мог, не имел права принести домой плохую оценку, тем более, что по мнению отца, ''тройка'' уже считалась плохой отметкой. Отца Витя не боялся, хотя тот с виду был очень строг. Он никогда не поднимал на него руку, пальцем даже не тронул, но одного строгого отцовского взгляда всегда было достаточно для решения любой проблемы.