Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Первым делом вернувшийся с фронту победитель, на гимнастёрке которого сиротливо болталась единственная медаль ''За победу над Германией'', а с правой стороны жёлтая нашивка за ранение, намотал на руку тёткину Наташкину косу и поволок изменщицу в огород, подальше от людских глаз, да так отходил ремнём распутную жену, что та с месяц не могла сидеть на мягком месте. Потом побежал в хату, прямо из горла выпил несколько глотков мутного самогона, по случаю его возвращения на стол выставленного, и тут же, матерясь, на чём белый свет стоит, ринулся по селу с ремнём в руке искать обидчика своего. Неизвестно, чем бы закончился скандал у конюшни, не появись вовремя подле неё только что выбранный в председатели колхоза ''Октябрь'' офицер-фронтовик Сергей Назарович Ткаченко. Сёмка-то, мужиком оказался не робкого десятка, зря что ли с финской компании вернулся хоть и крепко покалеченный, но с орденом ''Красной Звезды''? Завидев приближавшегося с ремнём в руках посрамлённого соседа, он схватил приставленный к конюшенной стене трезубец и попробуй к нему подступись. Стефан приостановился. Такого решительного действия со стороны распутника, он явно не ожидал. В штыковые атаки ему ходить не доводилось, поэтому, увидев перед носом непредсказуемо блеснувшие на солнце отполированные в каждодневных работах зубцы вил, честно говоря, изрядно струхнул, и вконец бы осрамился, если б за спиной не раздался грозный окрик председателя:

– А ну, петухи, разойдитесь!

В самом начале войны попал Стефан в плен. Так уж случилось, послал его комэск с донесением к командиру кавалерийского полка. Из окружения они выходили. Где искать остатки этого полка, никто не знал. Дорогу, скорее всего, посыльный держал верную, но местность незнакомая, заплутал. А тут увидел стожок сена на опушке леса, решил передохнуть минуту-другую, с мыслями собраться, в какую сторону дальше двигаться. Разнуздал Стефан коня, пустил попастись, сам в стожок, и, как на грех, уснул. Из этого стожка немцы его пинками и вытолкали: толи захрапел во сне, толи ботинки, к стожку приставленные выдали (не пуганные ещё красноармейцы были, врага только издали видели), толи на коня натолкнулись. Привели немцы Стефана с группой таких же военнопленных, как и он, на окраину какой-то деревни, а там, за околицей, пятачок с травой вытоптанной, колючей проволокой огороженный, а в нём красноармейцев сотни полторы, а то и две, чуть друг не на друге сидят. Вокруг ''колючки'' охрана с автоматами и чёрными страшными овчарками на поводках. День проходит, два. Немцы особо не издевались, никого не расстреливали, даже тяжело раненых, Бога гневить нечего, но и не кормили, воду тоже не давали, хотя в полукилометре речка у леса поблёскивала. Спасибо деревенские бабы и старухи приходили, кой чем подкармливали, кто картошку совал в руки, кто краюху хлеба ржаного через колючку перебрасывал. Немцы их не гоняли. И тут обратил внимание Стефан вот на какое обстоятельство. То одна женщина, то другая, переговорит со старшим, по виду ихним офицером, что частенько на машине подъезжал к зоне, а потом, смотришь, и уводят с собой приглянувшегося ей пленного. Решил и Стефан попытать счастья, набился в знакомцы к не старой ещё женщине, с виду справной, но уж дюже рябой, ну чисто тебе кукушка! Выбирать не приходилось, шкура-то, дороже, да и сам из себя, не особым красавцем был. Закончилось всё тем, что привела спасительница его в деревню и во дворе на сеновале определила жить. И пошла у Стефана не жизнь, а малина. За время отступления поистощал он до невозможности, а тут картошечка, хлебушко, молочко, огурчики с огорода свеженькие, всего вдоволь. Когда окреп Стефан мало-мальски телом, захотелось услады и для души, мужик же он всё-таки. Хозяйка особо не противилась, только пожаловалась, как-то, на свёкра, мол, не доволен отец появлением нежданно-негаданно постояльца. Он у неё слепой, видел Стефан его как-то мельком, по собственному двору с палочкой кое-как шкандыбает. Понятное дело, кому такое счастье понравится, лишний рот на семью повесить. Только и Стефан не от хорошей жизни тут огибается. Понимать надо, война. Кому зараз легко?

Тем временем холодать стало, по ночам, ближе к утру, заморозки начали на землю падать. Пора бы и в избу с сеновала перебраться. Может и перебрался бы, так надо же, хозяйка уж слишком скорой на руку оказалась, как-то ночью обрадовала, что понесла она. Этого только ему и не хватало.

Война отодвигалась всё дальше и дальше на восток. По ночам уже не слышно было гула артиллерийской кононады, а чёрный горизонт не тревожили, как прежде, огненные всполохи, чем-то напоминающие молниевые разряды перед грозой. Всё реже и реже в окошко избы бабы-кукушки потаённо стучали выходящие к своим из окружения по одиночке и группами красноармейцы. Встречаться с ними Стефан, откровенно говоря, побаивался. Только однажды глухой бессонной ночью шевельнулась в голове мысль, от которой он похолодел. То, что дитё у хозяйки будет, беспокоило его меньше всего. Это житейское, наше дело – не рожать!.. Тут о другом думать надо, на данный момент он, вроде как дезертир получается. А за это могут, в случае чего, и расстрелять. Поэтому и решился присоединиться к приблудившимся окруженцами и подальше из этого тёплого и сытного местечка, туда, – в пекло. Страшновато, да делать нечего.

Особисты его особо не трепали. Тем более соврал, что контуженный был, потому и отлёживался всё это время, а про плен перемолчал. И дальше повезло, если, конечно, считать это везением: попал Стефан в артиллерийскую часть, в конно-гужевой взвод: то матчасть в нужное место и время доставить, то снаряды подвести. Конечно, война, своей кровавой лапой смерти везде доставала, не без того, но это же совсем не то, что постоянно на передовой под пулями и снарядами. Правда, однажды всё-таки под сильную бомбёжку попал, когда уже немца гнали от Москвы, не думал, что и живой останется. Тогда-то и понял, что такое настоящая контузия, даже в медсанчасти месяц провалялся. Так всю войну в обозе и провоевал. После той самой бомбёжки окончательно утвердился в мысли, – домой писем писать, не следует. Вот так напишешь сегодня, всё хорошо, жив-здоров, а завтра? Про ''кукушку'' так и совсем не вспоминал, – прошло, и ладно. Вспомнил позже, домой вернувшись. Подумал, может к ней лучше бы явился. Но тут же оторопел от мысли шальной и отбросил в сторону: сколько через неё окруженцев ещё прошло? Вот так, одно к одному, и запил с горя.

Наташку он больше не колотил, не потому, что простил, а боялся Сёмкиной угрозы. Тот пообещал за издевательства над полюбовницей, голову оторвать, а чё с дурака малохольного взять, оторвёт ведь! И все шишки полетели на Кольку, надо ж было на ком-то зло вымещать. И жрёт много, и неслухом растёт, и в школе учится через пень на колоду, одни двойки косяками летят, когда там жидкая троечка в те косяки затешится.

А тут вскоре произошло событие, которое потрясло не только самого Стефана, но и всё село. На неделю разговоров хватило, да что там, на месяц. ''Кукушка'' в село заявилась, как только и отыскала. Уже и не припомнить, когда он ей о родине рассказывал. Да не одна пожаловала, а с трёхгодовалым сынишкой на руках. Немцы при отступлении деревню сожгли, отец слепой помер, вот и решилась баба счастья в чужедальних краях поискать. Теперь в пору бы Наталье скандал закатить, но случилось трудно объяснимое даже для самых отъявленных э..Нских сплетниц. Взяла Наташка ''кукушку'' на проживание к себе: хата у неё была на два хозяина, поселила во вторую половину с отдельным входом.

Не известно, как долго продлилась бы невесёлая Колькина житуха, он уже подумывал бежать куда подальше от такой родни, как вдруг приехал дядя Петя из Мурманска, и не один приехал, а с молодой женой, да ещё в положении. Понятное дело, вопрос встал, где молодые будут жить, жилищные-то вакансии исчерпаны. И семейный совет, а вернее сёстры, порешили, что самый подходящий вариант, перебраться им на станцию Нагутскую и поселиться в пристанционном посёлке в домике, где когда-то проживала мать погибшего на фронте Фёдора Чабанова. А чтобы было всё по справедливости, с собой на воспитание они заберут Кольку. Когда Колька подумывал пуститься в бега от Стефана, он своим детским умом прикидывал, что какое-то время поживёт в своём родном доме, ничего, как-нибудь прокормится, а тем временем присмотрится на станции, да прикинет, куда, в какую сторону ему лучше махнуть.

Сразу по прибытию на место нового жительства, дядя Петя сорвал две трухлявые, крест на крест, кое как, заколоченные когда-то дядькой ПавлОм доски на входных сенцевых дверях и они вошли во внутрь небольшой комнатки, в которой, несмотря на сквозняки из за разбитых оконных стёкол, явно ощущались застоялые запахи плесени, пыли и сырости. Первым делом дядя Петя осмотрел потрескавшуюся во многих местах печь, пробурчал себе под нос, – поработает ещё! – тут же откуда-то приволок куски картона, старое тряпьё и заделал зияющие проёмы в маленьких оконцах. В комнате сразу стало гораздо темнее. Тётя Соня, тем временем, принесла охапку соломы, пучок хвороста и принялась растапливать печку. Печка поначалу нещадно дымила, разгораться не хотела, дым валил и из поддувала, и из неплотно прикрытых на чугунной плите конфорок, но, едва согревшись, задышала теплом, и даже слегка загудела, а из квадратного зева поддувала отзывчиво стала бросать подрагивающие отблески жёлтого огня на глиняный пол и противоположную стену, к которой была приставлена шаткая деревянная лавка. В пристроенной к печке русской печи для выпечки хлеба, тётя Соня, вытащив жестяную заслонку, обнаружила старый, закопчённый чугунок и заржавевшее, с помятыми боками самодельное ведро, дядя Петя принёс воды и вскоре в чугунке стала закипать вода с брошенным туда помытым картофелем, наполняя комнату дразнящим ноздри пресноватым ароматом предстоящей еды. Пока варился картофель, дядя Петя открыл дверь во вторую маленькую комнатку, деловито осмотрел лежанку и лицо его заметно посветлело:

– И лежанка цела, – сказал он, подмигнув Кольке. – И стёкла в горенке целы. Живём! Хотя, чтоб жить в безопасности, надо проверить, целы ли боров и труба. Ты знаешь, што такое боров, Коля? – спросил вдруг дядя Петя.

Колька вздрогнул, его впервые в жизни назвали не Колькой, а Колей. И это было настолько неожиданно и необычно, что он и без того по натуре молчаливый и неразговорчивый, привыкший только к окрикам, пинкам и попрёкам со стороны старших, как-то доверчиво посмотрел на дядю Петю. Он знал, что такое труба. Но вот – боров, такого ему ещё не приходилось слышать.

– Я б и сам слазил на горище, – вроде, как оправдываясь, сказал дядя Петя, – та нету драбыны. Поэтому, пойдем, подсобишь.

Они вышли в сенцы. Колька до этого испытывал какое-то неловкое чувство, видя, как дядя Петя и тётя Соня заняты каждый своим делом, а он всё это время сидел безучастно на лавке, сложив руки. А тут вдруг дело нашлось.

– А чего надо сделать? – с готовностью произнёс он.

– Я сщас подсажу тебя на горище. Там темно и пылищи полно, поэтому ты на ощупь передвигаясь через поперечные балки, доберёшься до трубы. Надо её просмотреть, не видно ли внутри отблеков огня, там могут быть щели, ну, глина обвалилась, понимаешь? За одно и боров просмотри, то што к трубе пристроено, на маленькую лежанку он похож. Понял?

Колька кивнул.

– Тода становись мне на плечи и вперёд!

Дядя Петя присел. Колька взобрался ему на плечи. Дядя Петя выпрямился. Колька ловко влез на горище.

– Соня! – крикнул в это время дядя Петя, – Ну-ка подбрось пару охапок соломы. – И, уже обращаясь к Кольке. – Коля, ты где?

– Около трубы, – отозвался Колька.

– Аккуратно обойди её вокруг. Огня не видать?

– Та не видать.

– А што на борове?

– Тоже ничего.

– Ну, и хорошо, аккуратно слазь.

А потом они сели ужинать. Картофель ели без соли. В темноте. Но это даже лучше. В темноте не видно было сколько он съел картофелин. Первые три он проглотил не очищенными от кожуры. Когда принялся чистить третью, услышал тётин Сонин голос, и что-то ёкнуло в Колькиной груди, а начал дядя Петя:

– Устроюсь на работу, первым делом коптилку смастерю, как на фронте, ну, а разбогатеем, – керосиновую лампу купим в первую очередь.

– Обувку Коле первым долгом надо купить, посмотри в чём ребёнок ходит, – сказала тётя Соня.

И опять потеплело на душе у Кольки, ребёнком его назвали

Утром дядя Петя пошёл устраиваться на работу в совхоз, а тётя Соня повела Кольку в школу, как будто дорогу он не нашёл бы сам. Так думал Колька, плетясь за тётей Соней, ещё не зная, какие жизненные перемены его ожидают в самое ближайшее время.

В школе Кольке с самого первого дня не понравилось. У него не было даже огрызка карандаша или той же четвертушки пожелтевшей от времени газеты, на которой можно было бы выполнять домашние задания, не говоря уже о учебниках. Под этим предлогом старая географичка, классная руководительница, посадила его на одной парте, хорошо хоть не на передней, а в конце ряда, с рыжей девчонкой, аккуратисткой и чистюлей, у которой всегда и всё было под рукой, а в холщёвой сумке с учебными принадлежностями идеальный, как он сразу отметил, порядок. Как-то на уроке географии учительница попросила всех, у кого есть учебник, открыть его на странице 38. К удивлению Кольки соседка не стала листать учебник, а сразу открыла нужную страницу. Оказалось, что так быстро у неё получилось потому, что именно в этом месте была вложена фотография. Колька уже потянулся к фотографии, чтобы посмотреть её, но соседка хлопнула ладошкой по его руке и прошипела:

– На переменке!

Всю перемену они так и просидели вдвоём в пустом классе. И всё это время Колька восторженно рассматривал фотографию, на которой была сфотографирована группа мальчишек, его ровесников. Они были одеты в чёрную форму, их гимнастёрки были заправлены настоящими военными ремнями, на выглаженных брючках – лампасы, а на плечах настоящие, только маленькие пагоны.

– Это суворовцы, – пояснила соседка, – а это, – она показала пальцем, – мой брат. У нас папа погиб на фронте и теперь он учится в Ставропольском суворовском училище.

Колька перестал дышать, Он заворожено смотрел на суворовцев. В этом взгляде была трудно скрываемая зависть, потому что ему так захотелось оказаться в кругу этих мальчишек, и это, всколыхнувшее его душу желание, на какое-то время отодвинуло и безрадостное прошлое, и само настоящее, непредсказуемое и непонятное, лишённое до сегодняшнего дня какой бы там ни было цели. Весь следующий урок он просидел рассеянный, уже определивший для себя, что в школу он завтра не пойдёт, а с утра побежит на станцию, чтобы узнать, на каком поезде можно добраться до Ставрополя. Хорошо, что вечером, собравшись с духом, он поделился с дядей Петей пережитым днём событием и тот дал совет, в школу всё-таки идти, пообещав при этом, что прямо с завтрашнего утра они с тётей Соней начнут собирать документы, необходимые для поступления в суворовское училище...

... Стук в купейную дверь, прервал размышления полковника Чабанова. Он разрешил войти, уже наперёд по стуку определив, что это адъютант, старший лейтенант Ясенев. Высокий и статный красавец, заполнивший, как показалось полковнику, купейное пространство без остатка, старший лейтенант козырнул и доложил:

– Радиограмма из Ханкалы, – товарищ полковник.

Ясенев знал, что полковник пользуется очками, однако на купейном столике, где лежали сигареты с зажигалкой и пепельницей возле настольной лампы, чуть поодаль, впритык к вагонному окну стояла бутылка минеральной воды, накрытая простым гранёным стаканом, ближе к ней несколько газет с развернутой книгой, очков видно не было, потому предложил:

– Прикажите зачитать?

– Читайте, – коротко махнул Чабанов.

Старший лейтенант Ясенев развернул сложенный вдвое телеграммный бланк, пробежал глазами верхние строчки и начал читать, пропуская не суть важную информацию:

– Начальнику караула, м-м... полковнику Чабанову Н.Ф. Уважаемый Николай Фёдорович, просьба по пути следования, на станции Нагутской доформировать состав тремя вагонами-рефрижераторами с ''грузом -200'' с последующей доставкой означенных до станции Ростов-на-Дону. Исполняющий обязанности службы, м-м... майор Потапов.

Старший лейтенант свернул бланк и доложил.

– Станционные службы мною оповещены, товарищ полковник, состав прибывает на третий путь. Разрешите идти?

– Одну минуту. У меня три вопроса.

– Слушаю, Вас, товарищ полковник.

– А почему рефрижераторы ожидали нас не на станции Минеральные Воды, что казалось бы логичнее?

– Видите ли, товарищ полковник, сейчас иной раз очень трудно объяснить логичность или нелогичность действий того же, скажем, отделения железной дороги. Скорее всего, это связано с финансовыми убытками, которые несёт отделение, в связи с повышением тарифов на электроэнергию, поэтому оно считает возможным манипулировать вагонами даже военного подчинения по своему усмотрению. А в принципе, Вы правы, товарищ полковник, рефрижераторы простояли на станции Минеральные Воды тридцать три дня.

''Бардак, – подумал полковник, – вот они, последствия развала великой страны. Стоило только занести топор над виноградной лозой и сработал ''эффект домино'' во всём, начиная от экономики и кончая армией. Да-а.''

– А сколько времени потребуется, чтобы прицепить вагоны?

– Всё будет зависеть от организации работы станционных служб, товарищ полковник. Как правило, на это уходит полтора-два часа.

– А теперь вопрос не по теме. Скажите, Серёжа, если я отлучусь на полтора-два часа, за время моего отсутствия ничего страшного ведь не случится? – улыбнулся полковник.

Последний вопрос для старшего лейтенанта прозвучал несколько неожиданно, он, изящным движением указательного пальца почесал лоб и удивлённо посмотрел на полковника. Удивляться было чему. Куда и по какой надобности можно было отлучаться на этой Богом забытой станции, уж ни в маленький пристанционный посёлок в сотни три, от силы четыреста, дворов. А то, что назвал по имени, так полковник предложил ещё в самом начале следования такое обращение в неофициальной обстановке.

– Только мне нужна Ваша помощь, Серёжа, но об этом, пожалуйста, никому. В бою осколок мины, пробив берцу, повредил мне щиколотку. Сами понимаете, с такой пустяковой ранкой лежать в госпитале было просто неприлично, но вот теперь она открылась, выступает сукровица. Вы, не могли бы делать мне перевязки, у меня это плохо получается, место неудобное.

– Николай Фёдорович, но ведь у нас есть медсестра.

– Да я думал об этом, неудобно как-то.

– А если там что-нибудь серьёзное?

– Думаю, до свадьбы зарастёт.

Адъютант знал, что полковник холост. Что от брака, который ещё в молодости распался, у него есть сын. Сын, учёный-химик, живёт и работает за границей, а у полковника нет даже собственного жилья.

– Когда начнём? – спросил адъютант.

– Да прямо сейчас, Серёжа, если Вы не против. Я чувствую, что у меня уже носок мокрый.

– Аптечка есть?

– Да аптечка есть, только я все бинты оттуда перетаскал.

– Сейчас найдём аптечку. Я побежал? Да, если не успеете обернуться, я задержу отправку состава.

Уже стоя возле вагона, глядя в спину удаляющемуся, прихрамывающему полковнику, старший лейтенант Ясенев подумал, что зря не предложил ему прихватить палочку, а полковник, тем временем, обогнув последнюю платформу, увидел тропку, ведущую к крайней поселковской улице и направился к ней.

Полковник шёл по улице, где прошло его детство и не узнавал её. Вот здесь в самом конце квартала стояла когда-то глинобитная хатка с маленькими полукруглыми оконцами, стёкла которых были вмазаны в стену. Со стороны улицы, вплотную к хатке тогда пролегала глубокая канава, зарастающая летом крапивой, лопухами, борщевником и коноплёй. Теперь на месте хатки красовался небольшой, двухэтажный домик, на который любо-дорого было посмотреть. Кирпичная кладка, сработанная руками настоящего мастера, смотрелась как причудливая мозаика из-за чередования кирпичей разного цвета, углы домика закруглены, что придавало ему какую-то особенную лёгкость, а вычурная крыша, увенчанная изящным флюгером с замысловатым шпилем на вершине которого красовался петушок с разинутым клювом, создавали иллюзию полёта всего строения. Соседний дом был более внушительных размеров, смотрелся основательно и прочно. Отштукатуренный ''под шубу'', с шиферной крышей, местами потемневшей от времени с проступающими проплешинами слегка зеленоватого мха, он как бы снисходительно и насуплено поглядывал на своего легкомысленного соседа большими глазницами широких окон, зашторенных дорогими тюлевыми занавесями. Скорее всего, дом был шлакобетонный. Вспомнилось, как уже будучи офицером, он проезжал Нагутскую и стал невольным свидетелем разговора двух пожилых мужчин, которые обсуждали преимущества и недостатки шлакобетонных домов. Один говорил о дешевизне строительства такого дома, потому что основным строительным материалом его являлся отработанный паровозный шлак, грудами возвышающийся на территории станции. Раствор, основу которого составлял сам шлак с добавлением известкового молочка и небольшого количества цемента забивался в деревянную, разъёмную опалубку с лёгким армированием проволокой. Другой, больше настаивал на недостатках такого дома, перечисляя их.

– Правильно говорят, дешёвая рыбка, – хреновая юшка! -сощурив до узких щелочек хитроватые глаза, снимая при этом кепку и почёсывая красноватую лысину, спокойным голосом возражал он. – Сыреть будет долго твой дом, особливо по углам.

– Я ж его отштукатурю снаружи, а внутри глиной обмажу, – возражал заросший по самые глаза жёсткой рыжей щетиной мужик, с густой проседью, особенно на подбородке.

– Та хоть гов ... ом. Баба твоя тебе всю шею происть. Помянёшь моё слово, Шо вона с сырыми углами робыть будэ?

– Так просушу я его, прежде чем унутри мазать, – возразил небритый.

– Эхо-хо, – как бы подчёркивая полную неосведомлённость соседа в строительных делах, – вздохнул первый. – Это ж скоко тепла дуром на ветер пустишь? То-то. Я ить про главную беду иш-шо не сказав. Сто годков пройдёт – и твой домик начнёт потихоньку рассыпаться. Не я придумал. Умные головы, не нашим чета, инженера, так говорят.

– На мой вик, – хватэ, и ладно! – парировал заросший.

Полковник даже приостановился, вспоминая этот спор и улыбнулся, но взгляд его сразу посерьёзнел, потому что он подходил к цели, – на пятом подворье отсюда когда-то располагалась хатка бабушки, но там просматривался высокий дом под черепичной крышей, зато у предыдущего дома возле сетчатого забора, сидели две пожилые женщины. и он направился к ним.

Полковник Чабанов поздоровался.

– Подскажите, пожалуйста, – указывая рукой на следующее строение, проговорил он. – На этом плане когда-то стояла небольшая хатка, в которой жила семья Михайловых.

– Пэтро Пэтровыч, чи шо? – словоохотливо отозвалась женщина, по гладко причёсанным, совершенно седым волосам которой, виднеющимся из под повязанного тёмного платка в крупную клеточку и рыхлому, грузному телу, можно было судить о почтенности её возраста.

Полковник Чабанов кивнул.

– И тётя Соня, – добавил он.

– О, мил человик! – вступила в разговор другая, с отёкшим лицом, густо усеянным бородавками, большинство из которых, особенно на подбородке, венчали состриженные, видимо ножницами, колкие с виду седые корешки волос. – Повмирали они вже. – Была она худощава, и как показалось полковнику не в меру вертлява, что бросалось в глаза, особенно когда она говорила, жестикулируя худыми, с проступающими венами руками, густо испещрёнными коричневыми пятнами старости.

– Давно?

– Та Пэтро Пэтрович ще при Брежневе.

– Та шо ты такэ, Васильевна, балакаешь? – спокойно возразила ей женщинаа в клетчатом платке. Вин ще при Горбачёве с газеткою по вулыцэ ходыв? Всё радовался: наш земляк стал Генеральным секретарём! Молодой, энергичный, говорил. По молодости штурвальным работал, значит, цену куску хлеба знае. Вот такие нынче нужны руководители! Наруководил землячёк меченый со своею хидрей! Погляды, шо воно кругом робытца.

– Та то ж хиба всэ вин? – визгливо возразила Васильевна . – цэ вжэ работа пьянчужки этого, як его, тьфу ты, хай ему бис, та Ельцина, Господи, совсим памяты нэма.

– А умер почему? – спросил полковник Чабанов, стараясь направить разговор в нужное русло, – Болел?

– Заболив як то сразу, – объяснила Васильевна. – Вин, обще-то, мужик крепкой породы був. Ходыв, щёки розови, походка упруга. Ны пыв, ны курыв.Та то его, як бы ны окорока сгубылы.

– Какие окорока? – переспросил полковник Чабанов.

– Воны с Соней у нас тут, – продолжала Васильевна, – мастэрамы копчения окороков и свинины булы. Як свого кабанчика прирежуть, ото со всего посёлка люды сбегаются: и наши возьмить, и нам покоптить. Стоко натягають тих окороков, шо в коптильню уси не влазють. А шо ж, за так, та за ''спасибо'', можно, а воны, с Соней, двое суток – ны сна, ны отдыха, напеременку коптять.

Люди кажуть, шо городскый дохтор так и сказав: ото Вас, Пэтро Пэтровыч, копчения и погубылф. Канцерагены якись. Высною стало ему плохо, скоко мог терпив, потом Соня – в слёзы пийшлы в амбулаторию! Туда дошлы, а виттиля вин шов и упав. Хорошо Сашка Кожедуб их на ''бобике'' директорском, подобрав, та прямиком в больныцу, в город, а виттиль через мисяц до дому Пэтрович вэрнувся, тильки вжэ в гробу. Шутошное дело, два рака у чёловика завылось, одын крови, другый – поджелудочной железы.

Полковник Чабанов покивал головой.

– И тётя Соня осталась одна? – спросил он.

– Та она б можэ ще пожила у нас, – сказала Васильевна, – та оти ж армяны, чуть нэ с ножом к горлу, продай, та продай дом.

– Та шо ты такэ балакаешь, соседка? – возразила бабушка в клетчатом платке.

– Ну а шо, Дмитревна, нэ так?

– Та и нэ так. Людям же надо було тожеть дэто жить.

– А нехай ихалы б до сэбэ в свою Армению. Так нет, уси сюда. С Дагестану – сюда, чечены – сюда. Шото я ны разу нэ чуяла, шоб русак поихав в Армению жить, або в Дагестан. А эти уси к русакам.

– Про других не скажу, а у Гарика семья хорошая, – возразила Дмитриевна. – Света – приветливая. Всегда поздоровкается, про здоровье поинтересуется, диты пробегають, так ще чёрти виткиля ''Здрасте!'' кричат. А Гарик, кода не попросишь, и привезёт чего там надо, и по хозяйству подсобит, и магарыча не возьмёт, не говоря уже про деньги.

– Ты мени, Васильевна, хоть про Гарика ничёго не говори. Прыстав до Витьки нашего: дай, та дай хорошу машину. Витька ему: бэры оту, шо на заднем двори стоить, отремонтируй, та и зарабатуй гроши. Так нет, нову дай! Ото, небось, и до Сони прыстав, продай, та продай хату. Продала б она, если б нэ зять.

– А зять тут пры чём? – поинтересовался полковник Чабанов

– А пры том, шо в райони, люды кажуть, бомага на столи лэжала, дэ чёрным по белому було пысано – армянам по району домов не продавать, – с видом знатока заявила Васильевна.

– Да, – кивнула головой Дмитриевна, – дом Соня продала быстро, токо слыхала я, шо сына свого крепко обделила.

– То мий грех, соседка, Господи, прости мою душу грешную, – перекрестилась Васильевна.

– Ты-то, яким тут боком? – спросила Дмитриевна.

–НУ, як же. Кода Петрович вмэр, я возьми и ляпни Соне своим поганым языком, шо б она сына упросила отказаться от своей доли на дом. Ты хоть раз бачила, шоб Владька в гости до ных со снохой приезжав? Ото ж! Всэ одын, та одын, ну кода там с унукамы. А почему? – Васильевна пытливо посмотрела на соседку. – А я тоби скажу. Нэ взлюбыла Соня сноху свою с пэрвого дня. Уж яка кошка мэжду нымы пробежала, ны знаю, а нэ взлюбыла. А скоко таких случаев у нас було, хозяин ще в гробу нэ остыв, а диты вжэ хату дилють, – давай матэ нашу долю. Ну шо, чи ны так?

– Та так! – согласно кивнула Дмитриевна.

– Ото ж! Владька парэнь у их нэ плохый, бэзусловно, но говорять же люды нэ зря: ночна кукушка дневну, всегда перекукуе!

– Да, – кивнула Васильевна, – отако вот живы и всего бойся. А думала про то Соня, кода диты мали булы? Бывалочи, она по хозяйству вэчером управляется, а воны сядуть у виконьца, ще в старой хате, та так спивают, так спивают, аж сэрдце стынэ:

Каким ты был, таким ты и остался,

Казак лихой, орёл степной,

Зачем, зачем ты снова повстречался?

Зачем нарушил мой покой?!

– А ить Владьки на похоронах матери не було, – вставила Дмитриевна.

– Зато, кода Галину схоронили, раза три уже бачила, як вин на могылкы приезжал.

– Гляды, а ото нэ вин идэ?

– Хто?

– Та Владька, лёгкый на помине.

– Кажись, вин. С цвитами. И опять, видать, батьке положе кучу, сестре кучу, а матюри одын цветочек. И николы мымо свого дому нэ пройдэ, всэ стороной обходэ!

Полковник Чабанов тоже посмотрел в сторону человека, быстро удаляющегося к поселковому кладбищу. Из разговора между старушками, невольным свидетелем которого он стал, ему многое стало понятно, но, пожалуй, не любопытство, да нет, конечно, не любопытство, а естественное желание пообщаться с единственной во всём белом свете сродственной душой, подтолкнуло его сделать первый шаг, чтобы догнать человека, идущего к кладбищу с охапкой цветов.

Он подошёл к оградке, когда цветы были уже разложены. И судя по тому, что на одном из надгробий лежала одинокая гвоздика, полковник сразу понял, – здесь покоится тётя Соня.

– Я понимаю, – тихо сказал он, – Вам хочется побыть одному, но, всё-таки, Вы позволите войти?

Человек оглянулся. Он был среднего роста и широколиц. Некогда густые тёмные волосы его, наполовину побитые сединой, были заметно посечёны спереди до проглядывающих залысин. Слегка вскинув к густому надбровью удивлённые тёмные глаза, он ещё какое-то время изучающее рассматривал полковника и, наконец, кивнул.

– Меня зовут Николай, а Вас, я знаю, Владом. Мы троюродники. Поэтому хочу предложить сразу – ''на – ты!''

– А фамилия Ва..., твоя, – после недолгого раздумья, если мне не изменяет память, Чабанов? – спросил Влад.

– Да, так! – кивнул Николай. – Чабанов. Значит, когда я уезжал учиться в суворовское училище, тётя Соня была в положении и потом родился ты?

– Нет, – отрицательно покачал головой Влад. – Сначала родилась старшая сестра, потом через год и девять месяцев -я. А уже через восемь лет появилась на свет Галина.

– Вот оно оказывается как, – закивал головой Николай. Теперь многое, не всё, правда, начинает становиться на свои места, – сказал он, перехватив всё ещё удивлённый взгляд Влада. – Я тут, какое-то время назад, имел удовольствие общаться с твоими бывшими соседками, Васильевной и Дмитриевной, – пояснил он.

– Представляю, что они там тебе наговорили обо мне, особенно – первая.