Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Хорошо, а раньше почему не ходил?

– Вот ты, Коля, завтра с утра начнёшь с ним мотаться, сам и спроси, куда и к кому он наведывался всё это время, да мне потом, между делом, и расскажешь.

– Что значит, наведывался? – непонимающе переспросил Николай.

– А то, что ''Волга'' эта по два-три часа стоит возле детского садика ''Ромашка''.

Едва машина миновала проходную, Виктор Елисеевич распорядился.

– К ''Ромашке''. Подъедешь со стороны ''Северного'' и остановишься, не доезжая десятка метров до магазина.

Николай кивнул. ''Ромашка''? – подумал он, – но ведь подшефный-то садик ПАХа – ''Оленёнок''. ''Северный'' – продуктовый магазин, тут более-менее всё понятно, только почему не доезжая десяток метров? Пока добежишь – намокнешь ведь''.

Минут через пять они стояли на месте. Было похоже на то, что шефу в магазин не надо, и сам не идёт и его не посылает. Очень хотелось курить. Николай тяжело вздохнул. За семь лет, которые он проработал личным шофёром, Николай привык к своенравному характеру шефа, как привык и к тому, что стержнем его водительской работы являлась исключительно исполнительность. Сказано – сделай, именно так, как сказано. И всё будет в порядке. Шеф это ценил. И в результате. Пошли, допустим, первые арбузы – всё делилось поровну. Отборные яблоки из колхозного сада, – ящик себе, второй ему. И так, чего бы не коснулось. Тут обижаться – грех. А что курить не разрешал в салоне, так может он и прав. Накуришь, а потом и сиди дыши гадостью.

Дождь усилился. Николай пустил дворники в автоматический режим и не успели те с резиновым, слегка прерывистым скрипом вернуться в исходное положение, как прозвучало:

– Не надо.

Это ''не надо'', могло означать только одно, Виктор Елисеевич не хотел, чтобы его видели в салоне, но ведь с другой стороны, все без исключения в городе знали чёрную ''Волгу директора ПАХа''.

''И приёмник, настроенный на любимую радиостанцию его, Николая, ''Маяк'' не включить. Вдруг опять не так'', – подумал Николай, но на свой страх и риск всё-таки приёмник включил. Получасовые новости уже закончились и из динамика послышалась песня в исполнении Майи Кристалинской:

На тебе сошёлся клином белый свет.

На тебе сошёлся клином белый свет.

На тебе сошёлся клином белый све-ет,

Но пропал за поворотом са-анный след.

– Хорошая песня, за душу берёт, – сказал неожиданно Виктор Елисеевич и Николай заметил, как лицо шефа просветлело. – Я когда молодым был, механиком в МТС работал. И вот на первую зарплату, как ты думаешь, что купил? Ни за что не угадаешь. Не костюм, нет, хотя костюм был позарез нужен. Радиолу. А самая первая пластинка, знаешь, какая была? Во эта:

Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Полная задора и огня,

Самая нелепая ошибка,

То что ты уходишь от меня.

Виктор Елисеевич рассказывал, а Николай с удивлением смотрел на шефа и не узнавал его. Таким он видел его впервые.

– А потом знаешь, ещё такую купил, там Трошин поёт:

Ты живёшь за тридевять земель,

И не вспоминаешь обо мне.

'' Чего это он? Уж не влюбился? Не иначе, – осенило вдруг Николая. – А как быть с нравственностью?''

Николай вспомнил, как Виктор Елисеевич пару лет назад вот в этом самом салоне отчитал его за бурный роман с секретаршей Людочкой. ''Две семьи разрушаешь, ты хоть понимаешь это? – строго спросил тогда шеф. – Она баба смазливая, чего говорить, но ведь у бабы – волос длинный – ум короткий. А ты мужик, а мужик – начало всех начал в любой семье, потому нравственность мужская должна быть превыше всего. О Лёньке своём подумай? Разбежитесь с Ленкой и сын сирота. При живом отце и сын – сирота? Об этом думай, когда, впредь, ширинку будешь расстёгивать.''

''Вот ведь как получается, Виктор Елисеевич. Другим-то ты указчик, а у самого тоже сын растёт. Так, где же ты пассию себе присмотрел? В ''Северном''? Вряд ли, на кого он там мог позариться, ну не на эту же новенькую, короткостриженую да прыщавую? Скорее всего в ''Ромашке, точно в ''Ромашке''.''! Прав он был, ой как прав, когда говорил, что мне учиться надо. Только не в автодорожный пойду, Виктор Елисеевич, а в юридический, на следователя.''

Из ворот детского садика вышла женщина в зелёном болоньевом плаще и, приостановившись, принялась возиться с цветным японским зонтиком.

Николай не успел рассмотреть её лица, потому что оно быстро скрылось под зонтиком. ''Ножки ничего, с Томкиными ''тумбами'' не сравнить. Ай, да Виктор Елисеевич! На тонконогих потянуло? Ишь, шею вытянул, того и гляди в стекло влипнет. Ай да борец за нравственность! А я и уши развесил, ''На тебе сошёлся клином белый свет''. И Трошина приплёл.''

– Трогай, – скомандовал шеф, обрывая его мысли, – дистанцию держи. Слушай, ты домой доберёшься отсюда? Тебе тут рядом.

– Доберусь, не сахарный, не растаю.

– Не обижайся, так надо. Стоп! Ключи от машины , – директор протянул сложенную лодочкой ладонь. – И смотри, никому – ни-ни!

– Понятное дело, Виктор Елисеевич.

– Да ни черта тебе ничего не понятно!

. . . . .

Виктор привёз Машу на смотрины матери сразу после окончания сельхоз техникума. Он уже пожалел о том, что попутную ''полуторку'' остановил напротив въезда в МТС, надо было проехать по грейдеру ещё вниз и она довезла бы их почти к дому. Вечерело. Утомлённый за день огненный шар солнца закатывался за горизонт и причудливо вытянутые тени от хат и деревьев уже готовились к погружению в сумерки, что незаметно подкрадывались к селу с востока. Виктор выпрыгнул из кузова, подхватил чемодан и, открыв дверь кабины, протянул Маше руку, помогая сойти. Они пошли вниз по грейдеру. Сзади, чуточку сбоку, по параллельно идущей грейдеру дороге, устало брело стадо сельских коров, возвращавшееся с череды. Начинающий свежеть ветерок, приятно обдавал холодком спины, щекотал ноздри ароматом парного молока, что весомыми каплями ниспадали с сосков переполненных коровьих вымен, в дорожную пыль. Они шли, держа друг дружку за руки, и теперь невольно оказались в центре внимания деревенских баб и старух, что вперемешку с детворой щедро высыпали подле своих дворов, встречать Маек и Пеструх.

– А у вас коровы нет? – спросила Маша.

– До техникума была. С коровой возни много. Сено на зиму заготовить, – принялся пояснять Виктор, – из под самой коровы убрать, сильные мужские руки нужны.

– Теперь будет?

– Ну, если научишься доить! – улыбнулся Виктор.

– Научусь, – пообещала Маша. – Не сложнее, наверное, чем внутривенные инъекции делать.

Едва завернув на свою улицу, Виктор увидел бегущую навстречу мать. Елизавета Андреевна подбежала, уткнулась лицом в сыновье плечо и тут же, скосив голову в сторону Маши, сказала с укором в голосе:

– Почему не предупредили, что приедете сегодня?

– Я ж писал, что нагряну скоро и не один. Вот, знакомься. Это та самая Маша. Будет моей женой.

Елизавета Андреевна пристально посмотрела Маше в глаза. ''Красивая, – отметила она про себя, Виктору под стать будет. Ужились бы! Тьфу-тьфу! Характер у Виктора, не дай Бог. Весь в меня. ''

Едва они вошли во двор, как Елизавета Андреевна метнулась в дом , вынесла табуретку, краем передника, больше для приличия, нежели от необходимости, провела по сидению и приставила его к небольшой скамеечке у плетня.

– Садись, – кивнула она Маше на табурет, – а ты, – обращаясь уже к сыну, сказала мать, – пристраивайся рядом.

– А ты? – в свою очередь спросил Виктор.

– А я сбегаю к соседке, – сказала Елизавета Андреевна и подхватила с плетневого кола глиняный горшочек, – парного молочка попьём на ужин.

После ужина они уже втроём пристроились у плетня.

– Свадьбу когда надумали играть? – спросила мать.

– А свадьбы не будет, – коротко ответил сын.

–Как же? – удивлённо всплеснула мать руками.

– А так, мы с Машей уже всё решили. Завтра с утра распишемся в Совете, вечерком пригласим крёстную, ну, кого-то там из соседей, посидим. Только Гаврилу Гелуна, позвать надо обязательно, без гармони, какие посиделки. Как он там, жив-здоров?

– Вчера только видела, проходил мимо двора. Нехорошо, Виктор, получается. Как-то всё комом -ломом , не по людски, да и на стол собирать чего будем?.

– Не переживай, та же, картошечка, огурчики-помидорчики, да капусточка с лучком под постным маслом. Может курчонку какому или лишнему петушку голову отрубишь. Мы с собой колбаски, сырок привезли. С центров будем возвращаться, в сельпо водки купим.

На следующий день с утра прошёл небольшой дождик, к вечеру, однако, распогодилось и в самый последний момент, когда уже стали подходить гости, Виктор решил, что стол надо накрывать во дворе: все бы в доме не поместились, да и не стоит тесниться в духоте, если есть возможность посидеть на свежем воздух. Он протянул и укрепил над столом шнур с лампочкой. Включил свет, отчего во дворе стало как-то уютно и просторно. Тем временем стали подходить гости. Рассаживались на лавках не тесно. Когда последние чашки-тарелки с закуской были выставлены на стол, Елизавета Андреевна облегчённо вздохнула: ''Зря волновалась, еды и питья хватит на всех с избытком. Прибраться, правда, не успела. Пойти, что ли платье цветастое выходное надеть?''. Но гости, в ожидании начала торжества, уже во всю оживлённо переговаривались, пора было начинать. И как-то сразу ей протянули, передавая из рук в руки, наполненную рюмку, и она успела, разве что, поправить волосы под косынкой.

– Смотрю я на молодых, сердце не нарадуется, – начала она слегка подрагивающим от волнения голосом, когда наступила тишина, – а думаю вот о чём: как был бы рад увидеть эту вечеринку Елисей Иванович. Он когда на войну уходил, наказал сына беречь и учить, если ему будет суждено не вернуться с войны. Сберегла, выучила, и теперь вот сегодня в руки сношеньке передаю. Живите в мире и согласии, дети мои, совет вам и любовь!

Над столом поплыл звонкий рюмочный перезвон. Не успели гости даже закусить, как с лавки сорвалась Верка Перервиха, крёстная мать Виктора, колхозная доярка.

– Ну-ка, Петро, наливай! – крикнула она Петру Михайленко эМТээсовскому комбайнёру, соседу Синенковых, что пришёл на вечер с женой Софьей, – крёстнику свому, тоже слово сказать хочу, вдогонку материнскому!

– Не брякнула бы чего лишнего, – беспокойно глядя на куму, подумала Елизавета Андреевна. – У неё не заржавеет.

Та же, поднимая наполненную по самый край рюмку, продолжала:

– Ото слухай, крестник, мой сказ и мотай на ус. Первая жена от Бога, вторая от,.. – Верка закончить не успела, потому как за столом разом недоумённо зашептались, заговорили, – при чём тут вторая жена? – и на что дед Перерво , был глуховат, хоть из пушек пали – глазом не моргнёт, и тот, приложив к уху сухонькую руку, в удивлении поднял слегка подрагивающую голову, с огромадной красной плешью, покрытую тонкими бесцветными волосиками , укоризненно поглядел на дочь, – такое болтнуть, это ж додуматься надо! – но не успел пресечь словом, разве что одёрнул за подол платья. Верка поняла, что сболтнула что-то не то, и одним глотком опустошив рюмку, закричала ''Ой, а горько-то как! – швырнула её через плечо в огород, напрочь забыв о словах отца, прожужжавшего все уши ещё по дороге: ''Да гляди посуду там не бей, сама знаешь, как добро нонче наживается!'' (И долго потом на селе ходили бабьи пересуды, что не к добру всё эти Веркины выходки, – и её упоминание о второй жене, и с рюмкой – уж лучше бы разбила, чем в огород-то выбрасывать).

Тем временем за столом собравшиеся, прихлопывая в ладоши начали дружно скандировать: ''Горько!'', ''Горько!'', молодые поднялись и Виктор поцеловал Машу в щёку и только когда гости недовольно зашумели едва коснулся своими большими губами, пухлых Машиных губ.

Николай Шевченко, худощавый, поджарый сосед Петра Михайленко, пришедший на вечеринку со своей женой Клавдией, величаемой в народе Тимофеевной, полногрудой, крепко сбитой женщиной, колхозным бригадиром строителей, крикнул, обращаясь к Петру: ''Третья глотку не дерёт, а гладит! Давай, Петя, наливай, по третьей!''. Пётр снова принялся разливать по стопкам, в то время, как жена его, дохаживающая последние дни, положив одну руку на большой живот, пальцами другой, прикрывая свою рюмку, предложила выпить за здоровье Елизаветы Андреевны, поднявшей на ноги такого хорошего сына. Все одобрительно зашумели, закричали, начали высказывать пожелания мира и добра этому дому, и посыпались здравицы, как из рога изобилия, в знак единодушного выражения уважения к хозяйке.

Когда поздравления подошло к концу, подал голос колхозный бригадир Иван Михайлович Мельников. Поднявшись, он посмотрел на сельчан, остановив взгляд на Гавриле Гелуне, и сказал, лихо подкручивая и без того острые кончики усов:

– Гаврюш, а ты чё притих? Твоё время подошло. А ну давай нашу новую, про гордость. Уж больно душевная песня.

Гаврила с готовностью растянул было меха, но неожиданно увидел, как Пётр пододвигает к нему наполненную рюмашку. Незамедлительно, он опростал её не закусывая, поправил ремень гармони на плече и начал наигрывать проигрыш. Мельников с готовностью принялся дирижировать. Его знали на селе как лучшего ''спивуна'', до того он душевно выводил мужские партии в любой песне. Всякий раз, когда женщины начинали петь, они с надеждой поглядывали в его сторону, ожидая поддержки. Слыл он, по единодушному мнению односельчан, человеком заслуженным, но слегка чудаковатым. И на то был повод. С фронта привёз Иван Михайлович трофейные немецкие часы, которые почему-то всегда носил поверх манжеты рукава рубашки, для форсу, как подметил в своё время дед Перерво и оказался не совсем прав. Впоследствии выяснилось, что на фронте Ивану Михайловичу осколки немецкого снаряда перебили кисти обеих рук. Поначалу в прифронтовом госпитале врачи хотели ампутировать левую (держалась она исключительно на жилах да коже ), но Мельников уговорил молодого хирурга сохранить руку. Руки срослась, но мало того, что оба запястья были изуродованы, носить часы на левом оказалось крайне затруднительно: ремешок, если его затянуть туго, натирал заметно выступающие под кожей неровно сросшиеся кости, а если ослабить, – болтался. Потому и привёз он эти часы в тощем ''сидоре'' вместе с немудрёными подарками матери и жене. Это уже потом, Варвара Яковлевна посоветовала мужу носить их на манжете рукава.

–Люди ж засмеют, – возразил, было, Мельников, – скажут – похваляюсь.

– Нехай люди похваляются, своими орденами, а у тебя только ''Славы'' – две, а ещё медалей скоко, – мудро заключила Варвара Яковлевна.

Гаврила вёл проигрыш, не отрывая глаз от Мельникова, как вдруг сделал паузу и выразительно кивнул Ивану Михайловичу. Тот чистым, красивым голосом запел:

Где тропа, где тропа за рекой запорошена,

Были встречи у нас горячи,

Не ходи, не ходи ты за мною хороший мой,

И в окошко моё не стучи,

Иван Михайлович дирижировал, правда пока ещё самому себе, часы поблёскивали на его руке, и почему-то неожиданно перевёл взгляд на Машу, – на всякий случай, лёгким кивком головы сделал ей предложение подключиться, поддержать песню, без всякой на то надежды, но случилось непредвиденное, Маша решительно тряхнула роскошными каштановыми волосами и запела:

Ведь не я, ведь не я тебя милый оставила,

Сам пошёл ты на выбор такой.

Ведь не я, ведь не я тебя милый заставила,

Целоваться на свадьбе с другой.

И это было настолько неожиданно, что все взоры, ранее устремлённые на солиста, переметнулись на Машу, потому что её звонкая, на редкость голосистая поддержка, моментально подкупила всех гостей и чистотой своего звучания и красотой грудного голоса, льющегося от сердца. И поднялась тогда со своего места Клавдия Тимофеевна и подошла к Маше и, пристроившись сзади, положила свои руки ёй на плечи и наклонила голову. И окрепла песня, слаженным трёхголосьем и полилась, полилась:

От тебя, от тебя не закроюсь я ставнями,

Покури у окна моего.

Только сча..., только счастья чужого не надо мне.

Хватит мне на мой век своего.

Подхватили песню все. Даже дед Перерво, невпопад открывающий рот, неотрывно поглядывая, как Николай Шевченко тянет, запрокидывая при этом голову, отчего натягивалась чисто выбритая кожа на его шее и резко обострялся кадык. У гармошки западала нижняя кнопочка и когда мизинец гармониста по забывчивости нажимал на неё, в мелодию вплетался тоненький писк и тот же мизинец, судорожно пытался на ходу вернуть кнопочку в исходное положение. Лицо Ивана Михайловича при этом слегка морщилось, и даже казалось недовольным, но вслушиваясь в слаженные голоса поющих, вскоре снова становилось подобревшим.

Я б могла, я б могла убежать за околицу,

Только гордость моя не велит.

Когда сер..., когда сердце моё успокоится

У подруги моей заболит.

Ещё не успели звонкие отголоски песни утихнуть в тёмных закоулках зачарованно притихшего села, как Николай Шевченко, привлекая к себе внимание гармониста, замахал руками над головой:

– Гаврюша, – умоляюще закричал он, – мою любимую давай!''

''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА (Продолжение).

Не знаю, уместно это или нет, но вот здесь я вынужден прерваться, чтобы рассказать подробнее о дяде Коле Шевченко, соседе Елизаветы Андреевны. О нём впору написать отдельный рассказ, а может даже небольшую повесть. И, если я только соберусь с духом, непременно начну так: '' Было у отца три сына...''.

...Ещё во времена гражданской войны непонятно какими ветрам и откуда в небольшую железнодорожную станцию Нагутскую задуло женщину с двумя уже взрослыми детьми-подростками. Осмотревшись, Мария, именно так звали женщину, нанялась в работницы к зажиточному вдовцу пристанционного посёлка Солунского, и тот по доброте душевной пригрел её подле себя . Поговаривали, что уже заметно дряхлеющий вдовец неоднократно делал ещё молодящейся черноокой женщине с гордой осанкой и певучим малорусским выговором недвусмысленные предложения, но та, якобы, хоть и не отказывала напрямую, изредка согревая холодную постель своего покровителя, но и не давала окончательного согласия. А дети тем временем росли. Дочь Оксанка, приглядываясь к расчётливому поведению мамаши, рано начала хороводиться с парнями, вскоре выскочила замуж и переехала с мужем в недалёкое отсюда село э...Нское. Подрос и Федя. Тот пристроился в ремонтные мастерские станционного депо учеником клепальщика, спустя некоторое время присмотрел себе невесту, разбитную солунскую девку Дуняшку, дочь своего мастера и вскоре женился, определившись на житьё в примаки. Молодая жена Фёдора не заставила себя долго ждать и раз за разом осчастливила молодого мужа и родню тремя сыновьями.

Сыновья подросли и вскоре уже для Фёдора подоспело время определять их в будущую жизнь. Старшего Ивана Фёдор видел столяром и потому пристроил его к краснодеревщику, да толи мастер оказался слишком придирчивым, толи ученик не проявил особого послушания и прилежания, повозился с год мастер со своим учеником, влепил на прощание Ванюшке крепкую затрещину и пришлось Фёдору сынка определить в плотницкую артель. Артельщики неохотно, но Ванюшку к себе взяли. По натуре Ваня хоть и был не особо расторопный, медлительный в движениях паренёк, но умудрился всё-таки свалиться с крыши, когда плотницкая артель ставила верх в строящемся совхозном амбаре, сломал ногу и остался на всю жизнь хромым.

Не обошлось без проблем у Фёдора и со средним сыном Никитой. Надумал он определить его в подмастерья к знатному печнику из э...Нска. Не давала покоя Фёдору слава дида Зайцива (искажённая местным обычаем фамилия мастера: у кого? – нет не у Зайцевых, а именно у Зайцив. Кому? – не Зайцевым, а Зайцям). Тот был мастером -''золотые руки'', не только печи клал, но со временем наловчился отменные камины мастерить, потому частенько был в разъездах, работая в престижных домах Пятигорска, Ессентуков и даже в губернском центре.

– За собою тягать нэ стану, хлопот много! – услышав просьбу Фёдора, отрезал дед Зайцив, и пообещал, – може буду брать, кода поблизости робыть придётся.

Была у мастера головная боль – некому мастерство своё передать. Зятя от земли не оторвёшь, вцепился в неё зубами, вон на хуторской отруб подался, попробуй его оттуда выковырни. Да ни за что и никогда. Оставалось одно, ждать когда внук Тимошка подрастёт. Не горел он особым желанием и кого-то стороннего в премудрости своего дела посвящать, но слово сдержал. Изредка брал Никитку на подработки, когда работал неподалёку. Урывками, многому ли научишься, разве что какую глину и как использовать для раствора, тем более, что мастер гонял его почём зря и не дай Бог у него под рукой не оказывалось в определённом месте нужного количества кирпича, а хуже того поднесённого раствора, мог и руку приложить, а рука у деда Зайцива ещё крепостью отменной отличалась. Кто знает, может после тех увесистых затрещин и проявилась у мальчика глухота на правое ухо. Длилась такое обучение с год, в общей сложности, может чуть больше, и в очередной отъезд мастера решился парень податься на вольные хлеба. С репутацией дело обстояло, вроде бы, неплохо, как же, у самого деда Зайцива обучение прошёл, да только на первом же заказе ждал его скандальный облом: выложенная с усердием, достойным подражания, печь, нещадно задымила при пробной топке и когда обескураженный Никита, пролепетал под нос что-то наподобие: ''Щас дымоход попробуем маленько по-другому переложить!'', хозяин обложил его отборным матом и вытолкал взашей из хаты.

На этом карьера печника для него и закончилась. И пошёл Никитка, по образному выражению Фёдора ''быкам хвосты вязать'', т.е пастухом в солунский совхоз.

Николка особой склонностью к выбору профессии не страдал, и крепко огорчил отца, когда наотрез отказался идти теперь уже к нему в ученики. ''Хватит на одну семью двоих глухарей, – заявил он, имея в виду и начинающего глохнуть отца. – Отслужу срочную, там видно будэ.''

Служить Николай попал на Дальний Восток. После демобилизации домой тянуло, конечно, но что там его ожидало? На его беду, подвернулся под руку сослуживец и уговорил податься за компанию на Колыму, золотишко мыть, с видом знатока пообещав приличный заработок. Что оно там произошло, никто не знает, дядя Коля на эту тему предпочитал не распространяться, но так случилось, что отхватил он срок. И срок немалый, пять лет. Вообщем, хлебнул лиха, не по наслышке узнал, как это – норму на лесоповале, хоть умри – дай! а пайку урезанную получить, блатные крепко обижали. Вышел на волю человеком битым, другими глазами на мир стал смотреть, хорошую жизненную школу прошёл. Остались после срока и отметины на костлявом, худощавом теле дяди Коли: на груди, чуть повыше обеих сосков – профили вождей Ленина и Сталина, обращённые друг к другу, а на спине так целая картинная галерея: крест с иконой, купола, а над ними кружащее вороньё, как предупреждение о грядущей беде. (Признаюсь, наколок этих видеть мне не довелось, но говорили, что особенно спина, смотрится внушительно).

Срок-то дядя Коля отмотал, можно б было и домой нагрянуть, только как без копейки в кармане на родину возвращаться, в глаза отцу и братьям смотреть? От знающих людей услышал, – длинный рубль нефтяники заколачивают и занесла его нелёгкая в тюменские края, всё к дому поближе – Урал осталось перевалить, а там ещё столько же отмахать и дома..

Когда первая денежка в кармане зашуршала, посчитал он, что этого недостаточно, чтобы с шиком в родные края заявиться, поэтому пришлось задержаться ещё на годик.

Ох, как же всё-таки зта сибирская одиссея ему изрядно поднадоела, (так и не смог привыкнуть к гнусу, комарью и мошкаре, а зимой к немилосердным сорокаградусным, а то и поболее, морозам), не долго раздумывая, по теплу получил полный расчёт и махнул дядя Коля если не в самые тёплые края, то по крайней мере поближе к ним и к родине. Засветился он поначалу на Донбассе, на шахту пошёл уголёк рубить. Шахтёр профессия уважаемая, кто ж спорить будет, и денежная – это правда, чего Бога гневить, да только дядя Коля жизнью битый, он на всё своими глазами смотрит и собственным умом старается жить. А жизнь в богатейшем угольном крае – как везде, не шибко справедливая. Всё, вроде бы есть: какое-никакое жильё, правда, не своё, а шахтёрской вдовы, у которой прижился. Не голодает, вон даже в шахту спускается, у пояса '' тормозок'' казённый приторочен – кусок хлеба и полкруга пахучей колбасы, это чтобы там, в забое, значит, по ходу дела на ногах перекусить, а справедливости– то нет. Вот к примеру: почему сегодня опять бугор на работу не вышел, мягко говоря, хиляет? На совещание поехал, отвечают. От те раз, только ведь из Москвы вернулся с заседания сессии Верховного Совета и опять совещается. А бригадную норму выработки – вынь и положь. Он хоть и обещает там, на совещаниях своих, что отработает прогулянное, а на самом деле хоть раз отработал? Зато когда орденок какой, кому? Ну, не Николаю же Фёдоровичу, а всё ему – бугру! С тех пор людей, кто с хитринкой, да норовит на чужой заднице в Рай проехать, дядя Коля стал ''кирзовыми мордами'' называть. Так вот однажды при людях и бугру, всё что о нём думает, в глаза высказал и в этот же день, естественно, не по доброй воле, написал заявление, получил полный расчёт и уже через пару дней керченский старик-чистильщик обуви парой щёток за двадцать копеек артистично смахнул с его ботинок остатки донецкой угольной пыли.

Об этом периоде своей жизни дядя Коля вспоминает так: '' Вот уж где я рыбки поел. Берёшь эту самую жареную скумбрию, понимаешь, обеими руками, кусочек откусываешь, м-м-м, а по локтям жир тёчёт.'' Как уж ему удалось, человеку моря отродясь не видевшего, не имевшего даже понятия, что такое рыбацкая путина, устроится в артель, он опять-таки умалчивал, мне только думается, что это, скорее всего, плод его обильного воображения, хотя неопровержимым доказательством его кратковременного пребывания в Керчи служит знакомство с совсем ещё девчушкой, вчерашней детдомовкой, а сегодня выпускницей ремесленного училища, смазливой на лицо и крепко сбитой телом, Клавой. Приглянулась Клавдия дяде Коле, и, не раздумывая долго, они расписались. И тут случилось именно то, что рано или поздно должно было случиться, потянуло дядю Колю на родину. Как-никак полтора десятка лет дома не был. Никто его там не ждал, это понятно, он же и связи с роднёй не поддерживал, каких-то пару писем написал, да и то ещё служа в армии, а тут проснётся ночью и '' липким потом обливается'' ( последняя фраза принадлежит не автору, а взята дословно из его рассказа), так домой захотелось. Решился. Клавдию в охапку и – на крыло. Дома его действительно не ждали, заявился, как снег на голову, да ещё с молодой женой.

Появились проблемы. Молодожёнов же на жительство где-то определить надо. Где? На семейном совете, не мудрствуя лукаво порешили, что пусть пока они в э...Нске, в хате бездетной, недавно почившей тётки Оксаны поживут, а там будет видать.

Клавдия сразу пошла в колхоз, в стройгруппу, а дядя Коля идти работать в колхоз наотрез отказался, как оказалось в последствии, опрометчиво заявив, что даже палкой его туда никто не загонит и пристроился в недавно открытом участке буровых работ, занимавшимся геолого– разведочными работами и располагавшимся здесь же, в э...Нске. Поговаривают, что в пятигорской конторе, куда он приехал оформляться были не в особом восторге, когда он предъявил трудовую книжку, хотя со слов самого дяди Коли, вцепились в него ''обомя руками, потому как хороший бурильщик везде в цене''. Сказанное, немного не соответствовало действительности, если не сказать точнее, совершенно не соответствовало действительности, а когда обман вскрылся, он блестяще вывернулся из неловкого положения – ни чуть не смутившись, парировал: ''Хороший бурильщик чувствует проходку ''инструмента'' рукой. – И растянув своё ''м-м-м'', как это он всегда делал при разговоре, добавил. – Рука правая неметь чегой-то стала, понимаешь.

Вскоре выяснилось, что оформлен он был подсобным рабочим с простейшими функциями, -''принеси-подай''. Через какой-то год -полтора участок ''разбежался'' по причине полного отсутствия каких бы там ни было перспектив, многие специалисты уехали работать в контору глубинного бурения, открывшейся в районе железнодорожной станции Кочубей. Дядя Коля их примеру не последовал, предпочёл оседлый образ жизни перспективе новой погоне за ''длинным рублём''

В это время в колхозе был задействован цех по производству комбикорма и он пристроился работать туда. Палкой его, конечно, никто не загонял. Каждое утро с кирзовой сумочкой под мышкой он спешил в кормоцех, благо тот располагался неподалёку от хаты, даже по улице не надо ходить – миновал старый вишнёвый сад и огород, пересёк небольшую полянку и ты на работе. Обедал, как правило, дома, но обедать шёл уже с полной сумкой либо прихваченного зерна, либо самого комбикорма. А вечером, так уж и сам Бог велел не идти домой порожняком. Когда хищение колхозного добра стали превышать всякие допустимые рамки приличия правление колхоза решило ужесточить пропускную систему охраны кормоцеха, однако ожидаемого результата это не дало. Правда, сумки несущих, в том числе и дяди Коли, значительно полегчали, теперь ''несунам'' приходилось делиться прихваченным добром со сторожами.

Портрет дяди Коли был бы не полным, если бы я не упомянул о его довольно странной выходке, иного слова тут и не подберёшь. То, что он был бунтарём по складу характера, уже отчётливо просматривается в выше сказанном, но чтобы выражать внутренний протест открытым образом, вот это, простите, не иначе, как бесбашенностью, и не назовёшь. Речь пойдёт о выборах в Верховный Совет страны и в органы местной власти.

Что и говорить, день выборов всегда был праздником на селе. В Местном Дворце культуры с утра играла музыка, призывая сельчан отдать свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, до обеда устраивался концерт художественной самодеятельности, в основном силами старшеклассников средней школы, после концерта, как правило, ''крутили'' бесплатный фильм, но вот что самое интересное, буфет с рани предлагал первым проголосовавшим редкие для села продукты: привлекавшей уже только одним запахом копчёную колбасу, бутылочное пиво, недорогие шоколадные конфеты и всевозможную сдобную выпечку. Оставим без обсуждения вопрос: что двигало людьми в числе первых прибежавших на избирательный участок? Проголосовать или поживиться буфетными вкусностями?

Принаряженный по такому случаю, дядя Коля под ручку с Клавдией Тимофеевной торжественно следовал к клубу, исключительно, чтобы попасть к началу концерта, буфетные ''подачки'' его не прельщали и смотрел на них он свысока своего, мягко говоря, небольшого росточка. Посмотрев концерт и художественный фильм, он так же торжественно возвращался с супругой домой. Со стороны всё это выглядело чинно и благопристойно, однако всякий раз, члены избирательной комиссии при разборке бюллетеней констатировали, что среди тех, испорченных, перечёркнутых и порванных, обязательно находился один, исписанный всякого рода непотребными словами и даже матом. И только когда после очередных выборов на одном из испорченных бланков члены избирательной комиссии прочитали: ''кирзова морда'', адресованное кандидату в депутаты, всё прояснилось.