Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Из всех школьных учителей, большинство из которых отмечали в нем старательность и прилежание к учёбе не складывались у Витьки отношения разве что с физруком, Пал Иванычем, невысоким, начинающим полнеть мужчиной средних лет. Витька не умел быстро бегать, ну, не получалось, хоть убей, прыгать в длину, а особенно в высоту, играть в баскетбол, потому как считал, что в сутолоке противоборствующих команд, играющих в основном без правил, побеждала грубая физическая сила и Серёжки, и Сашки, и Витьки, а не мастерство владения мячом. Играть в волейбол одноклассники Витьку тоже не брали. У него классно получалась только подача, когда мяч, не касаясь сетки, летел в нужную точку на половине противника, причём, раскрученный настолько, что ''брать'' его было проблематично, а вот принять даже простую подачу и тем более передать точный пас, не говоря уже о блокировке, не получалось никак. Поэтому на уроках физкультуры он всегда, под насмешки девчонок, да и ребят тоже, уходил в угол спортзала, где на мате лежали гантели и несколько пудовых и двухпудовых гирь. Правда девчонки умолкали сразу, а мальчишки переставали ехидно ухмыляться, когда он брал в руки пудовую гирю и начинал выделывать с ней финты, которые оттачивал дома по книге, по случаю купленной в городе. Но однажды он удивил не только свой класс, он заставил заговорить о себе всю школу, да что там школу, село. Это случилось весной. На уроке физкультуры на спортивной площадке в школьном дворе девятиклассники сдавали нормативы по прыжкам в высоту. Когда физрук выкрикнул его фамилию, Витька вышел из строя, отошёл на нужное расстояние от спортивной ямы для прыжков в длину, засыпанной песком и ещё не успел развернуться, как услышал хихиканье и смешки своих одноклассников. И вот тут спортивная злость взыграла в нем. Витька уже знал, что он будет делать в каждый следующий момент. Он наклонился, тщательно потёр ладони о сухую землю, разогнулся, растёр ладони и побежал, но не к яме с ненавистной планкой, которая никогда так и не покорилась ему, а к стоящему чуть поодаль от неё турнику. Под турником остановился, легко подпрыгнул и принялся делать привычную разминку.

– Это что за фокусы, Михалкин, – недовольно прокричал Пал Иваныч издалека и направился к турнику.

А Витька тем временем уже делал махи ногами, и все мысли вылетели из головы, кроме одной: слабовато натёр руки пылью, ну, ничего, прорвёмся, бывало и хуже.

В самом конце запущенного сада Михалкиных, где росла старая, с вечно червивыми плодами яблоня, сладчайшая слива ''воробейка'', вишни, да алыча, между двумя ясенями год назад Витька закрепил обыкновенную трубу (позже с помощью отца он усовершенствовал конструкцию крепления), которая выполняла роль турника. И, практически, каждый день, исключая, разве что, морозные, он с упорством, достойным подражания, подтягивался на нём и делал какие-то перевороты. Однажды в его мозгу возникла дерзкая мысль: а если попробовать покрутить ''солнце''. Оторопь поначалу охватила его, но потом подумалось: ведь другие это делают как-то, чем он хуже ?! Когда же, наконец, получилось, он спрыгнул с турника, поднял вверх крепко сжатый кулак и счастливо выдохнул ''Да!'' И такое облегчение наступило в душе, и подумалось, вот назло всем не будет он никогда покорять эту проклятую планку, а ''солнце'', выберет подходящий момент, и покажет.

И вот он пришёл этот подходящий момент, и как назло, Пал Иваныч, пытается поломать ему праздник. И ничего не поделаешь, надо подчиниться.

Витька спрыгнул с турника, как положено, присел, вытянув горизонтально руки, и услышал, как перекрывая восторженные вопли девчонок, нарезающийся басок Вити Стасенко возгласил: ''Класс!'' И только Пал Иваныч остался верен себе.

– За прыжок в высоту, – физрук показал указательный палец, – за ''солнце'', – Пал Иваныч поднял руку с растопыренными пальцами, – пять баллов. Итоговая оценка – твёрдая четвёрка, но никогда, ты слышишь меня, Михалкин, в моём присутствии к турнику даже близко не подходи!

Серёжкина мать, Елизавета Матвеевна, колхозный ветеринар, души не чаяла в своём сыне и пророчила ему большое будущее, желая видеть его студентом престижного столичного ВУЗа. Сам же Серёжка рассудил иначе:

– Шофёром, – сказал он матери, – как отец, работать не буду, достаточно того, что научился водить автомобиль. И учиться в Москву не поеду. Буду поступать в сельхозинститут в Ставрополе, на инженера-механика учиться.

Однако, через какое-то время он чуть не поменял своё решение кардинально. Дело в том, что в девятом классе он запел. Случилось это совершенно неожиданно. Он пришёл в сельский дом Культуры записываться в кружок духовой музыки, которым руководил клубный баянист Иван Константинович Кашуба. Иван Константинович взял баян и, чтобы проверить наличие музыкального слуха у претендента на место в духовом оркестре, заиграл популярную в то время песню ''Лада''. Серёжка запел, а у баяниста слегка отвисла нижняя челюсть и в довольной улыбке расплылось лицо. Он неожиданно оборвал песню, зарыпев баяном, собрал меха и категорически заявил:

– Никаких духовых оркестров, Серёга, там без тебя обойдутся. Я надумал музыкальный ансамбль собрать. Председатель колхоза обещал директору клуба купить музыкальные инструменты, контрабас, там, гитару, ударные и даже настоящий саксофон. Вот ты, Серёжа, будешь играть на саксофоне и солировать. Ну, что ты так смотришь на меня, всё получится, голос есть, саксофон освоишь. Музыкантов, я думаю, подберём и обучим. С солистами тоже проблем не будет. Лида Сергина согласится без проблем, а вот та девочка, что приехала учиться из колхоза ''Победы'', как её...

– Маша Пархоменко? – подсказал Серёжка.

– Да-да, Маша, стеснительная такая, а какой голос, какой голос! И загремим, слушай, на весь район загремим.

Вскоре дом Аловых заполнили отрывистые звуки хрипящего саксофона, но как далеко ещё было до того дня, когда в нём прозвучат первые внятные сочетания музыкальных нот, уже чем-то напоминающие, хоть и отдалённо, ту или иную мелодию. Пришло время и собранный Иваном Константиновичем ансамбль, правда, пока без названия, отыграл первый концерт, посвящённый Октябрьским праздникам. А потом стало правилом, оркестр начинал вечер танцев в клубе и заканчивал их, а всё остальное время молодёжь танцевала под магнитофон. Серёжка был заводилой проведения танцев, он вёл их, пел и играл на саксофоне. И это было на руку Витьке, потому что большую часть танцев Серёжка проводил на балконе, а Витька в фойе в гуще танцующих. Это вселяло в него надежду, что Раечка, в которую он был по уши влюблён, когда-нибудь, да скажет -''Да!'' После своей выходки на школьной спортивной площадке, как-то сидя на уроке, он решился и написал на кусочке тетрадного листка: '' Приходи ко мне сегодня на свидание!'' и пододвинул Раечке. Та, прочитав, зарделась краской, но тут же отписала : ''Ты хороший парень, но мне нравится другой!'' Витька не приглашал её танцевать, боялся быть посрамлённым, услышав отказ, а она, танцуя с другими парнями, но очень-очень редко, всё ждала, когда Серёжка освободится и спустится в фойе.

Именно в это время на селе произошёл случай, который вселил в Витькину неспокойную душу большую надежду, что Раечка бросит Серёжку и будет встречаться с ним. Вот уж когда вдоволь почесали языки э...Нские сплетницы, а до истины так и не докопались. А произошло вот что. Рядом с сельской библиотекой с незапамятных времён стоял большой каменный дом, выстроенный с целью размещения сельских административных органов. В советское время посчитали, что Сельсовету занимать такую громадину неприлично, сделали перепланировку, дом стал жилым и вскоре в нём разместились первые три семьи. Теперь первая треть дома пустовала в ожидании новых жильцов, во второй проживала сельская библиотекарь Валентина Степановна, а третью занимал Фёдор Ильич, мужчина достаточно солидного возраста, буровик, человек неуравновешенный, крутого нрава, но по трезвому делу, что случалось крайне редко, интересный в общении по причине начитанности, работавший вахтенным мастером на нефтепромыслах Ставрополья со своей молодой женой, вертлявой, броской женщиной, не более лет тридцати лет от роду, за которой шлейфом тянулась по селу слава женщины лёгкого поведения, Люська, по прозвищу ''буровичка'', медсестра сельской больницы. В свободное от трудов праведных время её частенько можно было увидеть на танцах, куда она прибегала со своей закадычной подружкой Надей, воспитательницей детского садика. Если они и танцевали, то очень редко и на пару. Целью их посещения ДК они объясняли предельно просто: приходили послушать Серёжку Алова.

И вот однажды, глухой осенней ночью, обе комнаты той самой трети дома, что занимала выше указанная чета, озарились ярким светом всех включенных лампочек, а зычный пьяный бас Фёдора Ильича, возопил:

– Сука, говорили мне люди, пригрел змею подколодную на груди. Не верил. Где он? Кто это?

Эти грозные слова возмущения были настолько перемешаны откровенным матом, что Валентина Степановна, поначалу проснувшаяся и, выглянувшая в окно, от стыда прикрыла уши руками. Потом она увидела, как в соседской комнате распахнулось окно и из него ловко выпрыгнул молодой мужчины в одних трусах. Валентина Степановна отпрянула подальше от окна, щёки её запылали от стыда, потому что в этой фигуре ей что-то показалось таким знакомым, отчего она вздрогнула и в голове с ужасом промелькнуло: да не может такого быть! Она уже хотела отойти от окна, чтобы накинуть на озябшие плечи пуховый платок, как вдруг увидела, теперь уже Фёдора Ильича, неуклюже вылазившего из того же окна с топором в руке.

– Стой, паскудник, стой, а то хуже будет! – закричал благим матом Фёдор Ильич, опять таки, пересыпая гневный окрик отборной бранью.

Он ещё что-то кричал, пустившись в догонку за прелюбодеятелем, но тут его попытался урезонить визгливый голос Люськи-буровички, выскочившей из дома и побежавшей следом:

– Федя, Феденька-а, не срамись, и меня не срами перед людьми!

Директор школы Иван Акимович, живущий неподалёку в доме на взгорке, засиделся в эту ночь до поздна за отчётными документами. Услышав душераздираюшие крики, он встревоженно накинул на плечи тёплую домашнюю безрукавку, вышел во двор. За деревьями и кустарником ему не было видно ни удиравшего, ни преследователя. Он не видел даже саму Люську– буровичку, но хорошо слышал её вопли, отчего презрительная усмешка на лице Ивана Акимовича сменилась недвусмысленной улыбкой. Ни он, ни тем более Валентина Степановна, естественно, не могли быть распространителями первичной информации о случившемся, потому главным первоисточником сплетен, скорее всего оказалась влюблённая парочка, возвращавшаяся с Машука, лесистого бугра начинавшегося сразу за мостом через овраг, названного так по аналогии с возвышенностью у подножья города Пятигорска. Ещё не пришедшая в себя после любовных ласок и утех, она, эта влюблённая парочка шмыгнула в заросли бузины обочь пешеходной тропки, пропустив сначала полуголого Серёжку, потом Фёдора Ильича с топором и уже плетущуюся следом Люську, повторявшую сквозь слёзы:

– Не срами-ись, и меня не срами-и!

И ещё долго-долго гонял только один всезнающий ветер мелкие куски чёрной лавсановой ткани, отдалённо напоминающие повседневный костюм сельского ловеласа по двору каменного дома, забрасывал их то в огород, а то вышвыривал на показ всем, на тропку, ведущую к мосту, а место перед дровосеком украшали мелко-мелко порубленные огрызки чёрных ботинок на прочной и толстой коже.

Серёжка появился в классе через три дня после случившегося, как ни в чём не бывало, и сел за свою парту. Одет он был в новенький, плотной ткани пёстрый пиджак, тёмно серые, под цвет пиджака брюки, на ногах красовались коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Не обращая внимания на косые взгляды девчат и откровенно насмешливые парней, он что-то хотел спросить у Витьки, но не успел, раздался звонок на урок и с класс быстрым, нервным шагом вошёл низенький, с совершенно седым, вздыбленным хохолком волос на голове, математик Сергей Иванович, наверное, опять проигравший партию в шахматы своему коллеге Алкивиаду Ильичу, гроза двоечников и откровенных тугодумов. И весь урок боковым зрением Витька видел, как Раечка, напряжённая, сжавшаяся в комок, рассеянным подчерком, то переписывала решение задачи с доски, то останавливалась, сидела какое-то время безучастная ко всему происходящему в классе, и, когда в этот момент, Витька коротко посмотрел на Серёжку, то натолкнулся на взгляд его расширенных чёрных, огромных глаз, которыми он, как удав несчастного кролика, гипнотизировал склонённую над партой фигурку Раечки, всю без остатка, вместе с авторучкой и тетрадкой. И понял Витька, что нет у него никаких шанцев, нет и никогда не будет.

В августе он уехал в Грозный поступать на геологический факультет в нефтяного института, но с треском провалил экзамен по математике (письменно), вернулся домой ни с чем, и стал ждать повестки из военкомата. Вернулся домой, а тут такие вести. Когда он узнал от матери подробности, спросил:

– И что, она лежит с новорождённой в роддоме и к ней никто не приходит?

– А кто придёт? – спросила мать. – Отец строго-настрого запретил Рае появляться дома. Мать не приходит, потому что боится отца. Тётя Груша слегла, сердце, лежит в больнице.

– А Сережка? Это ведь его ребёнок.

– Сережка поступил в сельхозинститут и сейчас перед учёбой студенты трудятся на сельхоз работах в колхозах.

– Ну, хорошо, а его родители? Они ведь дедушка с бабушкой.

– Не знаю, ничего про то не слышала.

– А вы бы с отцом тоже не пошли, если бы это был мой ребёнок?

– Витя, сынок, ты подумай, что ты говоришь, – мать укоризненно посмотрела на сына и тут же, с тревогой в голосе спросила. – У тебя с Раей ничего не было? Люди всякое говорят.

– А ты побольше людей слушай. Было. Мы сидели с ней за одной партой. А от того что девочка и мальчик сидят за одной партой, детей не бывает. Да она мне нравилась, я влюблён в неё, но мы не разу даже не танцевали. У меня к тебе просьба, Нарежь гладиолусов. Я схожу к ней. Прямо сейчас.

– Витенька, сынок, не надо этого делать. Подумай, что скажут люди.

– Опять люди. Да мне плевать на твоих людей. Умный – не скажет, дурак – не догадается.

– Не пущу!

– Тогда я пойду без цветов.

– Я умоляю тебя, Витенька. Вот ты придёшь к ней, что ты скажешь?

– А я ей скажу, чтобы она не падала духом. Что наша семья, ты мама, вместе с папой, поддержите её, и, если ей с ребёнком некуда будет деться, вы возьмёте жить к себе. На первое время, пока она не определиться в жизни. Может за это время взыграет совесть у настоящих бабушек и дедушек. Нельзя человека оставлять в беде, не по человечески это, не по-людски.

. . . . . .

– За чем ты пришёл? Зачем ты принёс эти цветы? Ты шёл со цветами через всё село и люди всё это видели.

''Опять эти люди''. Он посмотрел на Раечку. В глазах боль, растерянность, обречённость.

Раечка стояла по ту сторону окна, в простом, застиранном, не по размеру большом, больничном халате.

– Теперь он уже никогда не придёт. Он же гордый! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

''Тогда зачем он тебе такой?'' – хотел крикнуть Витька, но не посмел. Он укладывал гладиолусы на узкую железку слива под окном со сколупывающейся старой краской, а цветы все не вмещались и падали, падали на землю.

– Я пришёл сказать тебе, что ты не одна в этом мире. Завтра я ухожу в армию. Может случиться так, что к тебе придёт моя мама. Не торопись отказываться от её предложения, это ты всегда успеешь сделать. Пройдёт время и жизнь всё расставит по своим местам!

. . . . .

– Какое же чудовище я породил! – Григорий Алов неверным шагом подошёл к дивану, тяжело, надрывисто дыша, как загнанный конь, сел, откинулся на спинку, расстегнул верхние пуговицы рубашки и принялся растирать рукой левую сторону груди. – До чего дожиться, людям стыдно в глаза смотреть. От одного позора не отошёл, когда мужики вместо ветоши предлагали порубленные куски сыновьего костюма, и, -на тебе, новый! Ну, чего молчишь? – исподлобья посмотрел он на сына.

Серёжка стоял, опустив голову.

– И всё ты-ы! – Григорий метнул грозный взгляд на жену. – Серёженька, съешь этот кусочек, не трогайте ребёнка, он ещё маленький, не мешайте, мальчик устал, ему надо отдохнуть. Не успел прибежать домой в одних трусах, она ему обновки! Брешет, пару раз в моих обносках сходил бы в школу, небось, головой своей подумал...

... – Голову не трожь! – закричала жена, оборвав мужа, – мальчик в институт поступил, сколько одноклассников вон ни с чем повозвращались?

– А с дитём как быть, а с девчонкой обманутой?

– А почему сразу он? Ты вон у Михалкиных сына спроси, с какого перепугу он в роддом с охапкой цветов прибежал?

– У вас ''было''? – строго посмотрел на сына Григорий.

– У неё и до меня было, – не поднимая головы, буркнул Серёжка.

– Вот видишь, всплеснула жена руками, а ты скорее на сына своего нападать.

– Вот только потому, что у тебя с ней ''было'', ты пойдешь, и принесёшь сюда своего ребёнка. Ты меня понял?

– Никуда он не пойдёт! – мать подбежала к сыну, раскинула в сторону руки, как бы загораживая его от отца.

– Тогда я пойду сам! – Григорий Алов, опираясь рукой на облучок дивана попытался подняться, но ноги его подкосились, и он, заваливаясь назад, и, как подкошенный, рухнул на диван.

. . . . .

Ночное море умиротворённо плескалось у ног. Волны с таинственным шорохом ласкали скалистый берег и с таким же шорохом отступали от него. Виктор неожиданно наклонился, всматриваясь в мелкую россыпь морских брызг, потом встал, подошёл к самому краю выступа, присел. Зачерпнув сгорбленной ладонью морскую воду, он расплескал её лёгким взмахом руки и увидел, россыпь искорок, чем-то напоминающих бенгальские огни, только более насыщенных, разных цветов и оттенков, зачарованно выдохнул:

– Море живое. Оно светится!

– Планктон, – пояснила Раиса, – живые микроорганизмы, мы к этому привыкли. – И тут же попросила. – Присядь.

Виктор вернулся на каменную лавку.

– Обиделся, что я приняла тебя за бомжа?

– И не подумал даже, – усмехнулся Виктор. – Я ещё бы посмотрел на тебя, какой бы стала ты, окажись в этой экспедиции. Представляешь, раскалённые пески и палящее солнце. И куда не бросишь взгляд, глазу не за что зацепиться. Так что по факту, ты права, жили, как настоящие бомжи.

– Нефть-то хоть нашли?

– Да она там есть, наша задача была определить насыщенность нефтяных пластов, т.е, сколько её?

– А я сежу и думаю, бомж, а курит дорогие сигареты. На какие только шиши приобрёл? Не иначе, как стибрил пачку под шумок.

– Вот видишь, какого ты плохого мнения обо мне.

– Не обижайся, Витенька, можно я тебя так буду называть?

– Так ко мне мама обращалась когда-то, царствие ей небесное.

– Святая женщина была твоя мама. Никогда не забуду, как она впервые обратилась ко мне. Она так и сказала – доченька! Я такого обращения от матери родной не слыхала, всё ироды, да ироды. И сразу прониклась к ней доверием. Витенька, я сейчас спросить хочу, но боюсь тебя снова обидеть. Ты хоть знаешь, что ты своим родителям не родной сын?

– Час от часу не легче. Откуда такие сведения?

– Она мне сама об этом сказала. Вот тебе крест, – Раиса перекрестилась. – А дело было так. Они жили в какой-то станице, отчим, нет, отец-то твой, тоже казак, а Ольга Алексеевна – иногородняя. Мало, что родня была недовольна браком твоих приёмных родителей, так ещё и детей не было. И вот им однажды ребёночка подбросили, тебя, то есть. Вот они собрались и переехали подальше от людской молвы и пересудов в э...Нское. Всё в этой жизни повторяется.

– Я об этом даже не догадывался. Знаешь, какие они у меня классные были.

– Знаю, самой пришлось столкнуться. Признаться хочу. Когда они собрались переезжать в Алексеевское, твоя мама сразу предложила, ехать с Наташей и с ними, чтобы жить вместе.

– И почему не поехала?

– Представь, как бы это выглядело. Ты в армии, а я, вроде как, тебя жду, да ещё с чужим ребёнком на руках. И всё на твою шею.

– Но ты же видела, чувствовала, как я к тебе отношусь.

– ОН мне тогда глаза затмил. Никого не видела, ничего не слыша. А тут ещё такое. Господи, как я его любила, на всё была готова ради него. А потом, как отрезало. И вот так, как любила, стала ненавидеть, а когда поняла, что не придёт он к нам с Наташечкой, – прокляла.

– Не надо так, его уже давно нет среди живущих.

– Добрую память, Витенька, надо заработать.

– А как получилось, что ты отказалась от Наташки?

– Дура, потому что была. Надо было устраиваться в жизни, а как с ребёнком на руках? Поэтому мы с Ольгой Алексеевной и порешили, что я напишу отказную, а твои родители оформят ребёнка на себя. Не сообразила сразу, что маленький ребёнок отвыкнет от меня. Представь, приезжаю я в Алексеевское меньше чем через год, а ребёнок не ко мне, а от меня. Наташенька ведь заговорила в девять месяцев, пошла в одиннадцать. Я к ней руки тяну, а она к Ольге Алексеевне: – ''Мама, мамочка!'' Она кричит и этими словами меня, как острым ножом по сердцу. С трёх лет, я её к себе летом на месяц-другой в Крым забирала. Стариков-то не вытащить, всё хозяйство, да хозяйство. Потом она пошла в школу, поступила в институт, тогда уже всё лето у меня. А когда институт заканчивала, приехала ко мне жениха показать. Вот тогда я и решилась поговорить с ней и объяснить, что я никакая ей ни тётя Рая, а мать. Как сейчас помню, сидим на кухне и ревём в два голоса. Стасик, жених её, заходит, узнал в чём дело, смотрю сам сидит, а у него слёзы, так, беззвучно по щекам текут и текут, а он их не вытирает, только лицо кривит, а они текут и текут.

Виктор положил руку на плечо Раисы, притянул к себе, достал из заднего кармана новых джинсов, отглаженный вчетверо носовой платочек, принялся вытирать глаза и щёки плачущей Раисы.

– Ну, ладно, ладно, устроилось же всё.

– А почему ты раньше не приехал? Сколько времени потеряли, страшно даже подумать.

– Какие наши годы?!

– Нет, ну, правда. Знал же, где живу, знал же что одна.

– Помнишь, мы ведь ни разу так и не станцевали с тобой.

– Нашёл, что вспомнить. Когда это было?

– Да нет, я о другом. Я когда женился, жена при первой ссоре напомнила, чтобы я не забывал, в чьём доме живу. Хорошо, что частые командировки спасали. Это уже потом, когда квартиру получил, представляешь, в самом центре Грозного, когда, казалось бы, жить да жить, она другого нашла.

– Неужели ты думаешь, что я тоже буду тебе об этом напоминать.

– Да ничего я не думаю, просто однажды обжёгся на молоке, а теперь на воду дую.

– Теперь я поняла, зачем ты в Грозный ездил, когда война началась. За ней же?

– Ты правильно поняла.

– Блаженный, нет, точно, земной ангел.

Виктор недоумённо посмотрел на Раису, хорошо, что в темноте она не видела этого взгляда.

– Вот смотрю я на тебя, На Наташечку, и вспоминаю слова Ольги Алексеевны. Мудрая женщина была. Знаешь, как она сказала? ''Все дети даются нам от Бога, только те, что не родные нам по крови, это ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ, потому что своим появлением сообщают нам волю Создателя!'' – пояснила она. – Вот сколько мы вместе, а я не могу надышаться тобой. И даже не представляю, что буду делать, когда ты уедешь.

– Я же обещал вернуться.

– Не могу надышаться тобой, слышишь?

А у самых их ног, с тихим шорохом водная гладь моря ласкала берег и Виктору показалось, что этот берег, неприступный, скалистый, принимает морские ласки, стараясь, как можно дольше, задержать прикосновение тёплых волн, рассвеченных россыпью светящихся искорок.

Конец первой книги.