Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Не бойся, – успокоил её Савелий. – Они у меня добрые, вот увидишь.

Тем временем в доме поднялся переполох. Сначала послышался звонкий голос Ксюхи, перебивающий её, материн грудной, а потом и глуховатый деда Прокофия, после которого внезапно наступила короткая тишина, но тут же со скипом распахнулась сенная дверь и из дома выбежала Ксюша с криком: ''Братик мий любымый приихав!'', и вовремя одумавшись, остановилась, пропуская вперёд деда, поспешающего следом за ним отца и, повязывающую на ходу цветастую косынку, мать.

Дед Прокофий, неторопливым, старчески-степенным шагом прошёл к устремившемуся навстречу Савелию и обнял его, утопая в широких объятьях внука.

– Слава Богу, дождалыся, наконец, гостёчка! – срывающимся от волнения голосом, сказал старик, уткнувшись во внуковскую тёмную желетку с длинным рядом густых мелких пуговиц, чтобы хоть как-то спрятать выступающие на глазах слезы.

– И не одного, – держа костлявые дедовские плечи на вытянутых руках, выдохнул Савелий и кивком головы указал на девушку, продолжающую сидеть на линейке.

Услышав такое, дед Прокофий, да и все встречающие устремили удивлённые взоры на неё.

Воцарилось такое молчание, что было слышно, как Рыжик, отфыркиваясь, мелко затрясся телом, сбрасывая со шкуры остатки соринок соломенной подстилки и едкой, пресноватого запаха пыли.

– Фу! Хай тоби бис! – крикнул на кобеля Апанас и тот, обиженно опустив голову, развернулся и поковылял у будке.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Савелий сделал шаг вперед к отцу.

– Вот, батя, оцэй дивчине помощь ваша нужна, в беде человек оказався, – тихо объяснил он отцу, пытливо глядя в его глаза, ещё не зная, как отреагирует тот на неожиданно высказанную сыновью просьбу.

– А нам от того самим беды ны будэ? – чувствуя, как что-то кольнуло внутри нехорошим предчувствием, неожиданно выдавил Апанас, часто задышал, но потянулся вперёд, обнимая сына, выговорив при этом с упрёком в голосе. – Казав же тоби, нэ дило сынок робышь, ой, нэ дило...

... Осенние сумерки сгущались на глазах. Полуляхи отмолотились и теперь мать побежала греть воду на шаплык, – надо было основательно обмыться после пыльной и многотрудной работы, а Апанас с сыновьями и дочерью убирали остатнее зерно и приводили в порядок ручную молотилку, с тем чтобы потом закатить её в сарай на хранение до следующей работы. Апанас Полулях, несмотря на усталость был доволен. Управились с намеченной молотьбой, как никогда, быстро, ещё бы, гуртом навалились, а гуртом и батьку легче бить, да и зерна намолотили по прикидке, больше прошлогоднего, значит, и на продажу будут излишки, и на хозяйственные нужды экономить не придётся. И это всё при том, что пол-амбара ещё завалена страховым запасом неомолоченного зерна.

– Ты об чём это с дидом секретничал? – между делом спросил он у старшего сына Савелия, разгибая спину, слегка сморщившись при этом. – Небось обнову якусь для сэбэ выдумал?

– Та на обнову деньжата у нас, вроде, е? – с хитроватым прищуром поглядывая на отца, ответил Савелий.

– Вроде так, – с улыбкой на лице откликнулся Апанас и ладонью одобрительно похлопал по широкому сыновнему плечу. – Ну, так чего ж?

– Не знаю с чёго и начинать, – неуверенно сказал Савелий.

– А ты начинай с краю, – усмехнулся отец.

– Надумал я, батя, к купцу идтить. Вот отмолотились. Дело к зиме идэ, без меня тут с Андрюхой управитесь пока.

– И чего дед каже? – враз изменившимся голосом спросил Апанас.

Савелий помялся, часто засопел и опустил голову.

– Ясно, а теперь послухай, шо я тоби скажу, – рассудительно начал отец. – Если б ты, сынку, знав, скоко лет-годков я ждав, кода вы с Андрюхой выростэтэ, та свои плечи под отцовское хозяйства подставытэ. Пятый год уже без работников с хозяйством управляемся. Так? Так! Думка була, шо обженю вас, ще рабоча сыла в хозяйстве добавятся, а там внучата народяться и так оно отето вот жизненное колесо дальше крутиться будэ. – Апанас покрутил перед грудью указательными пальцами обеих рук вооброжаемое колесо. – Не-ет, не получается, ты в спыцы того колеса палку хочешь воткнуть и стопор сделать. Думаешь, шо если купец тебя мошной облагодетельствовав, так теперь в грошах купаться будэшь?

–Та ничёго я такого не думаю, – нахмурив лоб, возразил Савелий.

– А ты отца не перебивай, и не встревай, а то не погляжу, шо в два раза мэнэ шырше и на голову выше. Оти дурны гроши як прыйшлы, так и уйдуть. То не за труд заработано, а за риск. И запомни, только то, шо кровавымы мозолямы на ладонях, та горбом зароблено, ото твоё, кровное. Шо ты у его будэшь робыть? Посадэ вин тэбэ на линейку кучером. Хорошо, дай Бог. Но ты ж не забувай, там иде большие деньги крутятся, там всегда должно быть тёмно. А значит може он тебя втравить в свои тёмные делишки. Ты парень здоровый, видный, всё может быть.

– Почему сразу о плохом нужно думать? – возразил Савелий.

– Потому, шо сразу надо думать и о плохом и хорошем, шоб потом поздно не було, – сказал Апанас с передыхом и добавил. – Робы, як хочешь, тоби жить, всё равно не переубежу. Помни токо, отута, – Апанас кругом повёл головой, – корни твои, и с бедой, не дай-то Бог, и с радостью завсегда батько с матерью примут и подмогут...

И вот теперь, вспомнив этот разговор, Савелий с надеждой посмотрел на мать.

– Надо помочь дивчине, надо, – убеждённо произнёс он. Ну, чого вы мовчитэ, мамо?

– Та чем же помочь? – бросаясь к сыну на шею, в слезах прошептала мать.

– Купец-то мой на поверку гнидой оказался. Сначала девчонку-черкешенку, содержанку свою, в нашу веру перекрестил, а теперь вот под венец собрался вести. Нехай она у вас маленько поживёт.

Снова наступило напряжённое молчание, но длилось оно недолго.

– Тебе-то до этого якэ дило? – настороженно спросила мать, глядя то на растерянного сына, то на мужа, в нерешительности переминающегося с ноги на ногу.

– Ксюха, – вдруг подал голос дед Прокофий. – выды дИвчину во двор, – приказал он, – а ты, – Апанас, – он посмотрел на сына, – отчиняй ворота, нечего на вулице чужому добру красоваться. – И посмотрел теперь уже на внука. – Небось, ворованое?

– Линейку я верну, – с каким-то внутренним облегчением отозвался Савелий и с благодарностью в глазах посмотрел на деда.

– 1-

Курсавская ярмарка шла на убыль. Ранним утром, стылым от липнувшего к земле непроглядным, густым туманом, сквозь чуткую полудрёму Апанас Полулях услышал приглушённые голоса на той стороне торгового ряда, из которых выделился хриплый старого солунского знакомца Митрия Гетманского: ''Ну, шо, трогаемся?'', тут же сразу: ''Цоб, цоб, Тычёк'', завершившийся похлопыванием ладони по крупу вола, и сразу ронял,– солунские съезжают. Митрий наведывался вчера, после полудня, поинтересовался, как идёт торговля и, услышав от Апанаса утвердительный ответ, что они уже, управились, Бог сподобил, предложил: ''Можа с намы поидытэ, мы вже сбыраемся!'' Что там от Солунки добыраться, каких-то семь вёрст, через Суркуль перевалил и дома, но Апанас, сдвинул на бок ''кубанку'', почесал затылок, и повёл головой в бок, что могло означать только одно, – без земляков он с места не тронется: как бы там ни было, а обчество превыше всего.

Вообще-то, честно говоря, где-то там, подспудно, внутри, у Полуляха ворочалась, требуя выхода, обида на своих мужиков, а тут представлялась возможность, вроде как, утереть нос хотя бы тому же Мыколе Ковбасе, по прзвищу Кэндюх, но будучи от природы человеком незлобливым, Апанас переломил себя и махнул на обидчика рукой.

Всё случилось, именно в тот момент, когда мужики выезжали на ярмарку. Как не прятал он от людских глаз, как не прикрывал соломой да мешковиной свои гарбузы, аккуратно уложенные на новенькую, справленную, минувшей зимой можару – ещё покойная мать учила, прятать от сглазу добро, которое бы не вёз на продажу, а особенно на подворье, – так нет же, доглядел всё таки сосед, что, пристроившийся сзади со своей подводой, с чувалами пшеницы и старой, раскачивающейся на ходу можарой, как-будто грозящейся тем самым развалиться на ходу ещё до выезда из села, гружённой непонятно чем, крикнул, с тем расчётом, чтобы слышали едущие впереди мужики:

– И куда ото чоловик со своими гарбузами рыпается? Э-ка, невидаль. Оставил бы на прокорм скотыняке, та Одарке на пироги, если до бабской еды такой уж охотник.

Апанас съёжился, но вида не подал, даже не оглянулся. И немного стало легче дышать, когда услышал ответ не в меру разошедшемуся соседу, прозвучавший строжающим от слова к слову голосом самой Одарки:

– Ты бы, Кэ..., чи это, Мыкола, не совав носа в чужи дела, луч-че б на своё добро поглядував.

Семья у Кэндюха была большая, десяток душ только одних детей, жила бедновато, зачастую впроголодь, иной раз даже хлеба вдоволь в хате не водилось и потому Ковбасы пробавлялись в основном пустыми затерками, сменяемые мамалыгой, да и той не вдоволь.

Хозяином Кэндюх был никаким, однако значимости о себе был пребольшой. Как-то на кануне Великого Поста, перед заговлением, учуяли мужики чесночный дух, исходящий от него, и хотя каждый сразу понял, что на обед сегодня Мыкола в худшем случае съел краюху хлеба, натертую чесноком с солью, в лучшем с тем же сальцом, Ефим Поламарчук, въедливый, острый на язык мужик, похлебавший борщеца со свинной солонинкой, не приметнул подковырнуть:

– Небось, ковбасы доедал? – стараясь из всех сил сохранить серьёзную мину на лице, спросил он.

– Кэндюх, – отрицательно покачал головой Мыкола, ещё не зная, чем этот ответ обернётся для него прямо сейчас.

– Пшённый? – переспросил Ефим, заинтересованно поглядывая на мужиков с единственной целью, узнать их реакцию на возникший диалог.

Мужики усмехались и отводили головы в стороны. Кому неизвестно, что бабы в первый же вечер, когда кабан заколон и разделан, принимаются начинять колбасы и мясной или пшённый кендюх. Это уже на завтра, хозяин оставляет засолку сала и мяса, готовит рассол для соления окороков, с целью последующего их копчения, женщины из пузонины скручивают рулеты со специями и запекают их в русской печи. Сегодня же, до поздней ночи будут изготовляться колбасы. И до поздней ночи с не спящего подворья будет разноситься пряный дух отварной свинины, круто замешанный на чесночной приправе. Начинённые колбасы отваривают, укладывались в макитры, заливают смальцем. Они же и разойдутся в первую очередь, не успеешь и глазом моргнуть, вкуснятина-то необыкновенная.

Пойманный врасплох неожиданным вопросом, Мыкола заморгал поначалу глазами, но нашёлся быстро, и постарался не только оправдаться, но и поставить в неловкое положение собеседника.

– Нэ знаю, як у тэбэ, а моя баба робэ всегда тильки мясный кэндюх.

С тех пор и прилепилось к Мыколе это прозвище – Кэндюх, да Кендюх.

А ведь не знал ещё Мыкола, да и никто из э...Нских мужиков не знал, что тыквы у Полуляха были далеко не те, которые росли у них на огородах, и которые им самим частенько приходилось видеть на Апанасовском подворье, а необычные, вытянутой грушевидной формы, прозванные в народе ''перехватками'', пуда по два-три весом каждая. Ни у кого на селе таких не сыскать, да что там на селе, может быть даже во всей волости. Это выяснилось немного позже, уже на самой ярмарке. А началось всё в прошлом году.

Приспичило Апанасу на базар в Пятигорск съездить, срочно надо было распродать молочных поросят, чтобы зря корм не переводили. Занятие свиноводством досталось ему в наследство от отца. Не особо, чтобы и прибыльное дело, зато мороки хоть отбавляй, но все сельчане и ближайшие хуторяне знали, что по весне они спокойно могут приобрести у Полуляхя свинку, а если с учётом развода, то и кабанчика, или даже парочку, порой без предварительного сговора и расти себе, не зная никаких забот и хлопот. Когда приплод получался сверх ожидания большой, как правило, раз на раз не приходилось, или мужских особей при опоросе оказывалось больше, тут уж деваться некуда, надо ехать на базар распродавать излишки.

По приезду на базар, Одарка со старшим сыном Савелием не мешкая сразу занялись торговлей, благо она задалась с самого начала, – не успели дух перевести и к месту пристроиться, как несмотря на зоревой час, сбежалась тьма народу, будто их только и ждали, – а хозяин, оказавшийся немного не у дел, пошёл поглядеть, чем люди торгуют. То, что увидел он в овощном ряду с самого края, поразило его. Неказистого вида дедок со всклоченной редкой бородёнкой торговал гарбузами, белыми с репчатой поверхностью, каких по осени собирал Апанас со своего огорода в таком немереном количестве, что хватало и на прокорм скоту, и самим на каши, да на пирожки с пирогами. Только увиденные тыквы были такого размера, что он невольно остановился, и даже наклонился, чтобы прикинуть на вес крайнюю из них.

''Пуда на два потянет, – выпрямляясь, подумал он, – а ота, – взгляд его остановился на тыкве, украшающей верх кучи, – на все три, а то и три с половиной будет''.

– Это ж иде такие гарбузы произрастают? – спросил Апанас, с трудно скрываемым удивлением, у дедка, всё это время пристально наблюдающего за ним.

– Ды-к, дело понятное, – не вынимая заслюнявленную самокрутку изо рта, словоохотливо отозвался дедок, – на ей, на земле-матушке, ёханый Бабай, етой самой, иде-ж ещё?

– Не могёт быть, – растерянно выдохнул Апанас.

– Пошто ж не могёт, – ухмыльнулся дедок. – От твоя баба, к примеру, мил человек, тыкву як сажает? Небось, под тяпку? – хитовато прищурив подслеповатые глаза, спросил неожиданно он.

– А як же ще можно ? – удивлённо подняв брови и, откидывая голову назад, спросил Апанас.

– Ото-то и оно, ёханый Бабай. Передай своей бабе, шо вона дурна! И возьмысь за энто дело сам. Оно не больно хлопотное, но того стоить, – словоохотливо продолжал дедок. – Сёдня до хаты приидэшь, – выкопай на городе яму, отакой вот глубыны, – дедок ребром сухой ладони провел по животу. – перекрести её и засыпай лыстьями, сухымы тонкымы ветками с саду, ботвою с огороду. Натруси поверх соломки, навозу горячего четверти в две толщиной не поленись накидать и чудок землицей усё присыпь. От-тэти все процедуры, повторяй до тих пор пока полностью яму не засыпишь, токо старайся дальше завместо навоза перегной пользовать, та бабе скажи, шоб обмылки и помои всякие, не куда попало, а в энто самое место выливала. Усё понял? – раскуривая затухшую самокрутку, смешно втягивая при этом дряблые, морщинистые щёки с редкой седой порослью, спросил дедок. – А раз понял, по весне, ёханый Бабай, як потеплеет, нехай баба в том мисти семечки гарбузные покидает, та оставит токо три ростка. Не гарбузы вырастут, а отакенные гарбузищи, – скрюченным пальцем, дедок указал на тыквенную кучу.

Слушал Апанас старика, а сам думал: ''А ить дело, Ёханый Бабай, балакает. С картохой поначалу сомнений скоко було, а ить получилось. Правильно старые люди балакают – век живи – век учись! Заковыка токо в одном получится, опять Одарка гай поднимить : '' Помэрзным зимою, увесь навоз дуром по земле растаскаешь, ни с чего будэ кизяка слепыть!''''

Лет с десяток назад на той же пятигорской ярмарке познакомился Апанас с казачком из станицы Бекешевской. Уж больно картошечка у того казачка ему приглянулась: одна в одну, да ровнёхонькая, с добрый кулак каждая. Сговорились насчёт семян. Пообещал казак. Ранней весной, когда Апанас приехал покупать семена, казак спросил: '' А ты картоху по старинке садышь?''

– Як это? – переспросил тогда Апанас.

– Та под лопату, – пояснил казак.

– А як ще можно?

– Та попробуй под букарь. Оно, конечно, время займёт, то б баба с дитями сами картоху в землю покидали, а ты б своим дилом занимався, но выгода будэ, обещаю. Токо вот чего, картоху в борозду не просто покидайте, заставь дитэй писыпь её перегноем. Хошь на мой город поглядеть?

–'' Что там необычного могёт быть на твоём городе?'' – поначалу подумал Апанас, но потом, когда уже ходил по казачьему огороду, удивлению его не было предела, – никогда, ничего подобного доселе не видел. И не огород это был вовсе, а какие-то клумбы, сделанные с таким расчётом, чтобы можно было подойти к каждой из них с обеих сторон: одни длинные, другие совсем короткие с пару саженей, не больше. И огорожены эти клумбы были стволами срубленных деревьев, а между ними, протоптаны дорожки, соломой присыпанные.

– Отето дивись Панас, – рассказывал казак, – ничёго тут николы не копаетца, не пашетца, не полеца. Единственно, шо перегной подсыпаетца. А перегной, знаешь якый? Свинной, та куриный, пяти-шести летней выдержки. Баба моя не знае, шо цэ такэ – тяпка. Прысила возле такой грядки, траву подёргала и в грядку покидала, шоб влага задэржувалась.

Ехал Апанас от казака домой, а все мысли уже больше не о картофеле были, а об обустройстве нового огорода. Казалось бы, не мужицкое это дело, у мужика своих забот хватает по горло, так ведь с другой стороны, – попотеешь, а выгода какая будет. Не сразу, не за один год, а за целых пять лет Апанас огород свой обустроил. Поначалу сельчане, особенно соседи, посмеивались – совсем Полулях рехнулся, всю акацию на улицах повырубал, и к себе на огород перетащил. Но это только поначалу, а когда увидели какую морковь, лук, да капусту Одарка по осени собирает, язычки-то и прикусили. А какие помидорчики да огурчики у неё произрастают? Ого-го! Заглядение!

Время проходит, Апанас новой идеей ''заболел''. Надумал фруктовый сад заложить. Старый, который и садом-то не назовёшь, – сплошная поросль вишняка, алычи, да заросли терновника. Выкорчевал всё это, а за саженцами в Темпельгоф поехал, к немецким колонистам, у которых и подглядел многое и многому подучился: как саженцы правильно посадить, крону дерева сформировать, или ту же живую изгородь устроить? Немцы – народ трудолюбивый, аккуратный и хозяйственный, есть чему поучиться! И такие яблоки у него пошли, груши, сливы, что сельчане не только в жизни никогда в руках не держали, вкуса не знали. Правда, с садом появились и проблемы, сельские ребятишки, особенно соседские, стали докучать набегами. Не так сорванного зелёнцом раньше сроку яблока жалко стало, как обломленных после набегов веток, да привитого материала. Прививками Апанас заниматься одновременно с закладкой сада. Увлёкся этим делом. И не сад у него подростал, а чудо чудное: почти на каждой яблоньке яблоки трёх-четырёх сортов, и зелёные, и жёлтые, и красные, и с фиолетовым отливом, и мелкие и крупные, и круглые, и вытянутой формы, которые для себя он ''толкачиками'' назвал, услышал когда-то это слово – понравилось. Жаль вот, сортов не ведал. Можно было книжицу какую или журнал по садоводству в городе прикупить, но вот беда, грамоте Апанас не обучен, когда бумагу какую там подписать было надо, какую-то закорючку рисовал, с натяжкой букву ''П'' напоминающую.

Однажды, после очередного набега, Апанас нарвал целых две цебарки верхом отборных яблок, с земли ни одного не подобрал, то на сушку сгодиться, и отнёс на кендюховское подворье, а поскольку хозяев дома не было, а детвора с испуга попряталась, высыпал их на травке, неподалёку от двери, подпёртой бузиновой палкой, предварительно место подыскав, не загаженное детскими ночными лепёшками и подсыхающими колбасками.

– Думаешь, отблагодарят кендюшата и вредить не будут? – упрёком встретила его Одарка. – Лучше Рыжика по проволоке через увесь сад пропусти, тот отблагодарить, та так, шо разом всю охоту отобъёт зариться на чужое добро.

Самое обидное было потом, когда увидел Апанас в соседском дворе то тут, то там разбросанные, кое-как обгрызенные, а в большинстве накусанные яблоки. Оторопел, словно ведро с помоями на него выплеснули и долго успокоиться не мог. Детишки малые, да неразумные, это понятно, из-за одного яблочка могут передраться, когда же их две цыбарки – лучшее выбирают. Но родители-то? Подними накусанное яблочко, порежь, да подсуши. Зимой, какой азвар можно попить, кисель тот же, ведь и вкуса, небось, ни тому, ни другому не знают.

С тех пор фруктами никогда и никого он не одаривал, как ножом отрезало. Угощал, – было, но не одаривал, те накусанные и разбросанные по неухоженному соседскому двору яблоки всё перед глазами стояли.

– 2 -

Чуткая полудрёма, прерванная отъездом солунских мужиков, так больше и не вернулась. Апанас, покряхтывая, поворочался с боку на бок, потом разом, откинул овчинный полушубок, которым был укрыт и слез с можары. Не успеешь и глазом моргнуть, вот оно уже и утро, хоть и выморочное не проходящим туманом, но утро. Надо быков поить-кормить, самим, чем Бог пошлёт перекусить. Сыновей долго расталкивать не пришлось, старший, Андрей, услышав, что отец поднялся, так тот сам вскочил.

Андрей, и характером и внешним обличием весь в отца. Невысокий, крепкий, волосом тёмный, ''под горшок'' стриженный, лицо мелкими родинками, как конопушками побито, отцу первый помощник, пробовал даже привоем в саду заниматься, и хоть всё, вроде, так делал, как отец показал, ни одна прививка не прижилась. ''Рука, видать чижолая,'' – подумал тогда Апанас. Подтвердилось это предположение, когда впервые старшему доверил кабана заколоть. Не дёрнулся кабан, даже ногой не дрыгнул. ''Хоть бы мясо не спортилось,'' – промелькнула неприятная мысль в голове. Как в воду глядел. И облегчён кабан был в своё время, как положено, нет, не то мясо, хоть убей, не то. С горем пополам солонину доели. Вроде и солил как всегда, какая там особая хитрость нужна, всё, как обычно делал, а вкус у мясца получился с горчинкой какой-то. Помалкивал, ни с кем из домашних словом о том не обмолвился, и уже смирился с тем, что больше себе надумывает по этому поводу, как вдруг однажды за обедом, Одарка, поставив на середину столешницы огромную глиняную чашку, доверху наполненную дымящимся борщом, с плавающими по багрово-красной поверхности внушительного размера кусками жира, сказала, с каким-то внутренним недовольством:

– И шо оно такэ мясо у нас получилося? Як деревянное. И привкус якый-то.

– Та шо Вы такое, мама, балакаете, – под шумок выхватывая деревянной, вырезанной когда-то из грушевого дерева дедом Прокофием ложкой кусок попостнее, возразила Ксюха, – Мясо, як мясо.

– А ты бы не встревала в разговор, кода старшие балакают, – строго присекла её мать.

С тех пор колол кабанов либо сам Апанас, либо доверял это дело младшему сыну, Савелию.

Савелий, – полная противоположность младшему. Высокий, ликом красив, с выразительными, василькового цвета, глазами, волосы светлые, пышные, словно специально завитыми кольцами на лоб ниспадают. Одарка частенько, бывает, нашёптывает на ухо мужу, – всех сельских девок, мол, перепортит их любимчик, на что Апанас всегда переворачивается на другой бок и отмахивается рукой: ''Перекрестись! Накаркаешь!'' Савелий в кости широк, силы в руке немалой, одними пальцами, как-то новый, ещё в смазке гвоздь согнул и, видя, как недовольно насупился отец, – чего попусту добро переводить? – тут же аккуратненько, без особой натуги, выровнял, опять-таки пальцами. В отличии от Андрея рассудительный, и даже покладистый, в движениях не резкий, лишнего слова из него не вытянешь: спросишь чего – сначала подумает, только потом скажет. Иной раз так и приходится за язык тянуть, что да как? Подметил Апанас, так у него только с родителями, а между собой братья иной раз и спорили, однако за Андреем меньшой признавал старшинство безоговорочно. Разница между ними-то и была каких-то полтора года, а всё таки. На глазах вроде росли, а Апанас уже и не помнит, когда Савелий стал перерастать старшего брата. Теперь вон что получилось, на целую голову выше. И в кого такой удался? В Полуляховском роду все мужики, вроде, не выше среднего роста. Ещё от деда Апанас знал, что предок их, казак Запорожской Сечи, привёз из набега панночку, которую сделал своей женой. Своенравная попалась полячка, с характером, по-первах намучался с нею казак, не проведи Господь – цэ не так, та ото не оно! Терпел, сколько мог, а когда всё терпение вышло, схватил в горячке плётку, да так отходил, что та с неделю спать могла только на животе и, как бабка пошептала, всю спесь до капельки выбил. Так и прожили до старости в мире и согласии. Дети, которых породили они, были уже полупольской, полухохлацкой крови, отсюда и фамилия – Полулях.

На ярмарку собирались не без ругани. Не обошлось. В отцовскую можару накатали гарбузы первого урожая, выращенные по новой методике. Выбирали самые, что ни есть крупные. Зато и расхватали их за пару дней, да так, что иной раз дело до потасовки доходило, уж больно пригляделся необычный товар покупателям. Казалось бы, -эка невидаль тыква, ан нет! Сметнул чуть позже Апанас, брали товар люди больше на семена, а ведь тут не в одних семенах дело. Андрей торговал картофелем. Тоже с распродажей управился быстро, а вот у Савелия с яблоками торговля застопорилась. Ещё когда загружали подводу Андрея, Савелий сказал отцу:

– А яблоки валом сыпать не будем, батя.

– С якого– какого перепугу? – недоумённо нахмурился Апанас.

– А с такого, батя, шо яблокы це тоби нэ барабуля. Если насыпать валом, хохлы станут яблокы выбырать, а значит, в общей куче ковыряться, як свинья в корыте.

– Ладно, если не валом, як? – всё ещё не понимающе посмотрел на сына отец.

– В сапетки наложим. У нас шесть продолговатых сопеток. Так?

– Ну, так.

– В каждую сопетку будэмо укладывать яблоки по сортам. Вот они яблочки перед тобой, один в один. Выбирай на здоровье!

– Это шо ж, недогруз получается? Скоко пустоты дуром повезёшь.

– Пустоты заложим другими сортами, твёрдых пород, шоб меньше подавились. Возни, конечно, больше и торговать поначалу затруднительно, зато продукт рассортированный будет.

– А шо, батя, правильно Савка говорэ, – поддержал брата Андрей.

– Ты-то хочь помовчи, – раздосадованный поучением сына, но больше потому, что своей головой не дошёл, недовольно оборвал старшего Апанас. – Не рановато цыпля начинае курицу учить?

Тут за сыновей вступилась мать и с доводом Савелия пришлось согласиться. Дед Прокофий участия в сборах не принимал, советов тоже не давал, всё больше на младшего поглядывал, пряча довольную усмешку в бороде: толковый хлопец вырос.

Вначале, и правда, торговля у Савелия застопорилась. Сапетку с приглянувшимися покупателю яблоками, можно было и вытащить, да вот беда, не дай-то Бог ручки оторвутся, к тому же легко попортить уложенные вокруг неё плоды другого сорта, поэтому продавать сначала приходилось из сапеток, и потом ещё какое-то время ушло на сортировку. Апанас с усмешкой поглядывал на суетящегося вокруг подводы сына, но помочь ничем не мог, не до того было, у самого из рук гарбузы рвали.

Вскоре, однако, управились и сыновья. Оставив отца приглядывать за быками, они пошли передохнуть, да за одно и на ярмарку посмотреть. К обеду вернулись, что-то бурно обсуждая на ходу, но замолкли, как по команде, когда подошли.

''Не иначе, як затеяли чего-то?'' – подумал Апанас, но с расспросами не приставал. После обеда, когда сыновья уселись в тени подводы, спор между ними снова возобновился и, хотя разговаривали они тихо, отец, для вида дремлющий, облокотившись на колесо можары, понял, о чём идёт речь. Савелий отговаривал брата, задумавшего сорвать приз – сапоги, что были подвешены к тележному колесу на самом верху гладко обработанного столба возле ярмарочной карусели и циркового балагана ''Шапито''.

– Ты видал, до середины хлопцы залазят без особого труда, а дальше – ни в какую, – говорил он, – столб намазан толи салом, толи парафином.

– А если руки и ногы ниже колен намазать мёдом? – предложил Андрей.

– Не-е, – отрицательно покачал головой Савелий, – понимаешь, шо получится, руки, та и ногы тоже, с самого начала будут липнуть к столбу, и шоб оторвать их и подтянуться, нужно большое усилие. С самого начала сил много растеряешь, а ведь впереди самое трудное – другая половина столба, вот где силёнка и сноровка потребуется.

– Может пылью натереть?

– Нет, – снова не согласился брат и предложил, – хорошо бы смолой, та где её взять, разве что, канифолью попробовать. Я приметил, в конце ряда мастер лудильщик сидит, вот у него и купим. – Пошли, – не обращая внимания на похвалу, сказал Савелий.

– Шо, прямо сщас?

– А чего тянуть, дожидаться пока удалец найдётся и твои сапоги сорвёт.

Уже у самого столба Савелий отдавал последние распоряжения:

– Самое главное, не суетись и силы расходуй экономно. Береги канифоль, шо между ногами натёрта, то на самый трудный участок. Ладно, с Богом! – Савелий подтолкнул легонько брата в плечо. – Давай! – И обращаясь к прыщавому парню, что в нерешительности топтался возле столба. – Ну-ка, паря, чуток в сторонку отодвинься. Наша очередь подошла судьбу пытать.

Апанас ожидал прихода сыновей всё так же, откинувшись на колесо можары. Заслышав их приближающиеся возбуждённые голоса, он приоткрыл глаза и какая-то приятная истома пробежала по его расслабленному телу. Он даже слегка подался туловищем вперёд. Через плечо старшего сына висели новенькие хромовые сапоги. Сыновья подошли.

– Вот, батя, – протягивая сапоги отцу, сказал Андрей, светясь лицом, как начищенный пятак, – поглянь. Со столба снял.

Апанас по-хозяйски принялся рассматривать сыновью добычу. Прежде всего он оглядел тонкий хром голенищ, щелчками опробовал начищенные до зеркального блеска головки, долго, под снисходительными взглядами сыновей пробовал отделить внутреннюю красную сафьяновую подклейку и только потом, сощурившись, принялся рассматривать подошвы. Неожиданно заскорузлым ногтём большого пальца он провёл по чёрной краске подошвы сапога и тут же принялся им же расширять получившуюся царапину. Сыновья, теперь уже переглядываясь, откровенно посмеивались, благо, что отец настолько увлечённо был занят своим делом, что ему было не до них. Неожиданно ноготь его замер, он нахмурился, стал более тщательно расковыривать царапину и, наконец, помогая указательным пальцем, не без труда оторвал от подошвы тонкую полосу бумаги.

– Поди, выкинь, – протянул он сапоги Андрею. – Умный не подберёт, а дурак через полдня сам выкинет!

– Морду пойти ему набить, што ли? – обиженным голосом выдавил Андрей.

– Кому-у? – язвительно протянул отец.

– Та приказчику этому?

– Тебе оно надо? Он при чём? Хотя, конечно, одна шайка-лейка. Потому сразу иди купцу морду бить, а он тебя – в каталажку. И чего добьёшься? То-то! – отец иронически посмотрел на сына. – Ото бери цыбарку и топай в овражек, обмойся. Та будем потихоньку сбираться, завтра мужики сговариваются до дому с утречка йихать.

Небольшой овражек, куда мужики бегали за водой в верстах полторы от крайнего ярмарочного ряда. В небольшой родниковой запруде на дне оврага вода набиралась быстро, другое дело, что постоянно была мутной, не успевала отстаиваться, и потому надо было ей дать какое-то время постоять в ведре, чтобы она стала чистой...