Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Да нет, ничего такого плохого, скажу больше, очень даже хорошо о тебе отзывались.

– Что, и об этом не упомянули? – спросил Влад, кивком головы указав на одинокую гвоздику на надгробье матери.

– Об этом упомянули, но, видимо, Влад, на то есть какая-то причина.

– Интересно?

– Если говорить откровенно, я не страдаю излишним любопытством. В каждой семье, в отношениях её членов, бывают тёмные пятна, другими словами – разногласия, которые они предпочитают скрывать от посторонних. Не зря же говорят: чужая семья – потёмки.

– Это точно, и не нами подмечено. В случае раздора в семье каждая сторона придерживается своего мнения, и, как правило, на лицо мы имеем две правды, что, собственно, и произошло в нашей семье. Когда я слышу выражение, что у каждой стороны своя правда, мне невольно в голову приходит мысль, что правда бывает только одна. Эта непреложная истина распространяется не только на семейные отношения, или, скажем, на отношения совершенно посторонних друг другу людей. Если говорить более масштабно, это касается любого спорного момента в истории народов, в отношении между государствами и т.д. Объяснить доходчиво и достоверно можно всё что угодно, любой факт, особенно вырванный из контекста повествования, и интерпретировать его, так, как удобно именно тебе. Другое дело, что от этого страдает сама истина, – Влад вздохнул и после недолгого молчания спросил, – я не слишком путано изъясняюсь?

– Да нет, – улыбнулся Николай и спросил в свою очередь, – Влад, а какое у тебя образование?

– Вечерний инженерно-экономический факультет. Грозненский нефтяной институт.

– Ты жил в Грозном?

– А что тебя так удивляет?

– Я ведь служил в Грозном.

– Когда и где??

– В 65-66-х годах. Помнишь воинскую часть, которая располагалась по правой стороне в конце Августовской улицы, если идти в сторону станции Грознефтяная. А за углом располагалось медицинское училище.

– Там когда-то училась моя жена. А пересечься в Грозном мы не могли, я приехал туда гораздо позже. Так на чём там я остановился? Да, на разладе. Разлад в нашей семье наступил сразу после смерти отца. Мать, не откладывая дело в долгий ящик, попросила меня документально отказаться от своей доли на отцовский дом. Честно говоря, я не придал особого значения её просьбе, меня не смутило даже то обстоятельство, что по сути это означало не больше, ни меньше, чем сомнение в моей порядочности по отношению к ней, как к законной хозяйке отцовского дома. Она попросила, я выполнил её просьбу. Жил я хорошо, не хуже других, прилично зарабатывал. О каких там долях можно было говорить, копейки, не сильно бы на них обогатился.

В девяносто втором, осенью, подошло время демобилизации моего сына из армии, но загвоздка заключалась в том, что не мог он вернуться домой в солдатской форме, к власти пришёл генерал Дудаев, мало, что по ночам в городе грохотала непрерывная стрельба, правда, пока ещё в воздух, постреливали и днями, а бородатые люди с оружием в открытую ходили по улицам и ездили в общественном транспорте. Мы приехали с женой в город Минеральные Воды, встретили сына и решили первым долгом навестить бабушку. Здесь я должен сказать, что весь девяносто второй год у меня получился в разъездах. Грозненцы в массовом порядке стали покидать город, я до последнего не верил в возможность грядущей войны, не укладывалось у меня в голове, как можно воевать со своим народом? Но жить с каждым днём становилось всё страшнее и страшнее. Дочь поступила учиться в медицинское училище и, ради её безопасности (участились случаи убийств и похищений молодых людей, массовых ночных грабежей и убийств собственников домов и квартир), утром её надо было отвести на учёбу, что, по обыкновению, делала жена, а после обеда, часика в два, встретить и сопроводить домой, чем, практически занимался я. В перспективе, вернувшемуся со службы сыну, надо было определяться в этой жизни устраиваться на работу, а кругом полный беспредел, закрывались предприятия, да и жить в городе с каждым днём становилась всё небезопасной.

У меня было несколько вариантов возможного переселения, скажем, подмосковная заброшенная деревня, где нужно было бы выращивать крупный и мелкий рогатый скот ''на дядю'' или податься на строительство ТЭЦ в районе краснодарской станицы Мостовской, но хотелось бы перебраться поближе к родственникам, что не говори, родня она родня и есть.

Вот здесь я должен оговориться сразу, всё, что я имею на сегодняшний день, всё это благодаря моему зятю, мужу старшей сестры. Он и на работу меня пристроил в организацию, которая через два года выделила мне жильё, устроил на работу сына в управление буровых работ, помог определить дочь в Кисловодское медицинское училище с предоставлением общежития и многое, многое другое. Вот сколько буду жить, столько и буду ставить в церкви свечи за его ЗДРАВИЕ!

Так вот, летом девяносто второго мы с ним проехали всю железнодорожную ветку от Георгиевска до Будённовска в поисках работы для меня. Объяснение этому предельно простое, всё упиралось в жильё. За свой проданный дом я не смог бы купить что-нибудь приличное даже в захудалом селе, потому что дома и квартиры в Грозном обесценились. Кстати, за проданный с горем пополам дом, я получил на руки наличными, которые были эквивалентны стоимости импортных зимних итальянских сапог для жены по ценам барахолки. Те несколько вариантов, которые мне предлагали, например, на полустанке Михайловском, меня устраивали вполне: сносное жильё, какая-то не определённая на первый взгляд работа, но работа с приличным окладом. Мне же, кроме всего прочего, надо было думать в первую очередь о жене – каково ей, городской женщине, будет житься в новых условиях, скажем, в непроходимой дорожной грязи железнодорожного полустанка или в непривычных для неё заботах, связанных с ведением подсобного хозяйства, без которого, пусть даже первое время, семья просто-напросто не выжила бы. Ничего подходящего мы не нашли. А тут представляется момент и отслужившего срочную службу внука бабушке показать и заодно прозондировать почву, по поводу переезда хотя бы на первое время в отчий дом. От своей доли, я отказался, всё так, но ведь для меня-то он не перестал быть и моим отчим домом.

Сначала мне стало неловко за свою мать. Увидев внука в солдатской форме, она всплеснула руками и удивлённо заявила:

– Ой, как быстро ты отслужил!

Я мельком посмотрел в глаза сыну, потом мы переглянулись с женой. Конечно, может быть, эта фраза сорвалась с материнских губ необдуманно и потом не раз и не два, она пожалела об этом, но то, что она, эта фраза испортила настроение всем и сразу, было очевидно. Я как-то ещё старался её понять, потому что знаю, сколько ей и семье старшей сестры пришлось пережить, когда мой племянник попал служить, вернее, воевать в Афганистан.

Мы сидели на кухне. Разговор не клеился. И вот именно тогда я впервые задал ей вопрос, который, наверное, задают многие сыновья, оказавшиеся в ситуации, чем-то напоминающей мою. – Может быть, – сказал я, – мы переедем к тебе и поживём какое-то время, пока не

определимся? Жить в Грозном становится просто не безопасно.

На кухне воцарилось молчание. Я смотрел в распахнутое окно и видел, как вечерний закат золотит пожухлую, начинающую желтеть и опадать листву высокой акации, росшей с незапамятных времён на меже. И чтобы хоть как-то отвлечься от этой нестерпимо давящей на сознание тишины, я наблюдал, как на ближнем дворе, подходят к открытой двери курятника последние, явно загулявшие несушки, коротко перепрыгивают дверной порожек, слушал, как шумно хлопая крыльями, взлетают они на насест, как недовольно начинают при этом шипеть, переговариваясь о чём-то своём пугливые утки, уже устроившиеся для отдыха на полу, под насестом, как предупредительно подал квохчущий, сердитый голос уже задремавший было петух, стараясь утихомирить тем самым свой гарем, как с подстоном повизгивая, заявила о себе постоянно ненасытная свинья из сажка напротив, как зазвенел цепью Шарик, выползавший из своей будки, в надежде поскорее освободиться от ненавистного ошейника.

То, что я услышал из уст матери, ввергло меня сначала в недоумение.

– И как мы жить будем? Мне куда прикажешь деваться? Хоть глаза закрывай и беги, куда ноги несут! И потом, чего ж раньше не ехали? Чего ждали, если там всё так плохо? – услышал я.

– Ты же знаешь, подходила очередь на квартиру.

– И где ж она твоя квартира?

– Да ордер в кармане, а саму квартиру захватили бородатые ребята.

Я говорил, а мать неожиданно закрыла лицо руками и заплакала. У моей матери была удивительная способность.

Я с детства знал, что для неё лучшим средством защиты от неприятного разговора, или отсутствие аргументов в споре, всегда были слёзы. Так произошло и сейчас. Но то, что я услышал дальше, какое-то время спустя, когда она немного успокоилась, делало унизительным моё дальнейшее пребывание в отчем доме. А сказала она следующее.

– А если не определишься? Ведь у меня кроме тебя ещё есть две дочери.

Я почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Да, кроме меня, у неё действительно есть ещё две дочери. И что-то едкое, требующее немедленного выхода наружу, перевернулось во мне. Одна – жена директора совхоза, строящего двухэтажный особняк. Ей сейчас, ох как трудно! Другая, бывший райкомовский работник, заведующая отделом пропаганды и агитации, оказавшаяся в нынешних условиях не у дел, безуспешно пробовавшая заниматься каким-то сомнительным бизнесом, но, видимо, знаний марксизма-ленинизма недостаточно и совсем не обязательно, для организации предпринимательской деятельности. Я не помню, как мне удалось сдержать себя. Я вскочил и посмотрел на сына. Тот тоже резко поднялся. Я кивнул на дверь и мы вышли. Я переступил порог, оставляя за спиной дом, который будучи пацаном помогал строить отцу, но в котором ни квадратного сантиметра не было моего, ни уголка, что по праву мог принадлежать и мне. Я покидал этот дом, зная, что прощаюсь с ним, что больше уже никогда не вернусь сюда, ни под каким предлогом, ни за какое коврижки. Так оно и случилось.

Я не знаю, что происходило после того, как мы ушли от матери, но скорее всего, состоялся экстренный телефонный совет, на котором моя родня порешила, чтобы хоть как-то загладить материнскую вину, предложить нам переехать в однокомнатную квартиру Галины, а та переходит к старшей сестре и занимает одну из комнат в трёх комнатной квартире зятя. Я сразу воспротивился такой постановке вопроса и уже хотел было, заняться поиском другой квартиры, но мои домашние отговорили меня от этого, мотивируя тем, что для начала воспользуемся предложенным вариантом, поживём какое-то время в предложенных условиях, а дальше будет видно.

В конце второго года нашего проживания, когда до получения собственной квартиры оставались считанные месяцы, встречает во дворе дома мою жену старшая сестра, и, стараясь не привлекать внимания вездесущих соседок, в жёсткой, скорее категоричной форме, заявила, чтобы мы убирались с квартиры, причём, чем быстрее, тем лучше, и если этого не случится, она собственными руками вышвырнет наши пожитки из окна. Спас положение подъехавший с работы зять, но буквально через считанные дни у жены состоялась новая встреча, только теперь уже с Галиной, которая со слезами на глазах рассказала, что нет уже никаких сил проживать вместе со старшей сестрой. Согласись, Николай, не очень-то приятно выслушивать подобные разговоры от своих сестёр. Когда жена рассказала о последнем случае, я не нашёл ничего лучшего, чем сказать ей, что она давно бы жила в своей собственной квартире, в когда-то не приглянувшемся ей городке.

Дело в том, что в начале восьмидесятых, я написал свой первый рассказ. Иногда, попадается мне на глаза рукопись этого рассказа и скажу честно, мне становится немного неловко за себя, сейчас бы я уже написал его совершенно по-другому, а тогда... Я пошёл в редакцию республиканской газеты ''Грозненский рабочий'', где иногда печатались литературные работы местных авторов. Меня встретили благодушно, похвалили, пообещали продвинуть вопрос с публикацией, но дальше разговоров дело не пошло. А тут засобирался я навестить своих родителей. И возникла в голове дерзкая мысль, а что если показать рассказ в редакции местной районной газеты.

Я оставил свой рассказ у заведующего отделом писем районной газеты ''Коммунист'' и поехал к родителям в посёлок. Каково было моё удивление, когда на следующее утро мать позвала меня к телефону и голос в трубке сказал, чтобы я, как можно скорее, приезжал с редакцию. Я не удивился , что меня так быстро нашли, потому что при поверхностном знакомстве в редакции, заведующий подробно расспрашивал о моих родителях и близких родственниках. Как только я приехал в редакцию, меня повели к главному редактору и тот предложил работать в газете, пообещав со временем послать в Ростов на курсы журналистов, а главное посодействовать в получении квартиры.

Когда об этом я всё обстоятельно рассказал жене по приезде домой, она, как и следовало ожидать, ''встала в позу''.

– Поменять Грозный, на какой-то заштатный городок, – сказала она, – да – никогда!

Правда, когда пришлось бежать в заштатный городок из чеченского ада, тут уж каких бы там ни было поз не наблюдалось. Кстати, попутно похвалюсь. Мой рассказ наделал большого шуму в районе, отцу и матери часто звонили знакомые, интересуясь, не является ли автор рассказа их сыном, а многие звонившие, принимая сюжет рассказа за ''чистую монету'', спрашивали у матери – это правда, что она была связной в партизанском отряде во время войны?

– Так ты писатель, Влад? – спросил Николай.

– Я называю себя проще, сочинитель, – ответил Влад.

– А изданные книги есть? Как их почитать, где найти?

– Пока только в интернете. Понимаешь, Николай, книгу напечатать можно, но это стоит больших денег, которые я никогда не верну. Прежде всего, книгу необходимо отредактировать Приличный редактор затребует и приличных денег, ничуть не меньше нужно будет заплатить художнику, которого ещё надо найти, а само оформление книги в твёрдом, скажем, переплёте? Сумма набегает немалая. Но это будет, ничто иное, как выбрасыванием денег на ветер. Человек я по натуре не меркантильный, но вот представь ситуацию, я забираю отпечатанный тираж из типографии. На рынок идти торговать своими книгами, я не пойду, Скорее всего развезу книги по районным библиотекам, раздарю родственникам, одноклассникам, хорошим знакомым и приятелям. Но самое интересное, практически книга будет крутиться в рамках района, какая-то может и выйти, конечно, за его пределы. А вот в интернете её читать будут, причём, внутреннее чутьё подсказывает мне, что это случится очень скоро, какие-то считанные годы отделяют нас от всеохватывающего страну и мир интернета.

– Я обязательно постараюсь тебя найти и почитать. Обещаю, – сказал Николай. – А что же было дальше?

– А дальше, я получил долгожданную квартиру и я сразу же перевёз семью в серые стены комнат, ещё не оклеенных обоями, с не выложенными кафелем кухней, ванной и туалетом, с неблагоустроенным балконом. Всё это делалось уже потом, но ночам, в выходные, главное, что появился свой угол.

Через какое-то короткое время и я совершенно неожиданно встречаю на городском рынке своего хорошего поселковского приятеля, который когда-то жил неподалёку от нас. Так случилось, что я прошёл мимо, не поздоровавшись, был погружён в свои мысли, и он окликнул меня. Я извинился, а он полушутливо-полусерьёзно сказал, что сам бы поступил так, будучи на моём месте. Я непонимающе посмотрел на него.

– Ну, как же, – улыбнулся он, – отхватил деньги за хату, теперь можно и не здороваться.

– Какую хату, Витя? – спросил я.

– Как, какую хату? Отцовский дом.

Я стоял не шелохнувшись. Признаюсь, мне было очень неприятно слышать это сообщение от постороннего человека, а Витя, поняв моё состояние, не унимался.

– И что, ты так и оставишь это дело?

– А что, посоветуешь судиться с роднёй?

– Ну, а если эта родня вконец обнаглела?

– Тогда научи, – стараясь как можно членораздельней выговаривать слова, сказал я, – как, какими глазами смотреть мне в глаза судье, когда он спросит, кем мне доводятся эти люди, с которыми я пришёл судиться? Это, во-первых. А во вторых. Я ведь когда-то отказался от своей доли. И самое главное. Зять столько сделал для меня и моей семьи, а я в знак благодарности ему за это побегу в суд?

– Но ведь могли же хотя бы предупредить, поставить в известность, объяснить...

Вот тут он был прав, мой поселковский приятель. Ведь тот же зять, мог поднять телефонную трубку и популярно объяснить, мол, так и так, уважаемый, я сделал для тебя и твоей семьи больше, чем достаточно, так что позволь уж мне, самому решать текущие проблемы так, как я считаю нужным. Могла бы это сделать и Галина, но нет, всё было провёрнуто втихую. Признаюсь, меня это настольно покоробило, что я не сразу, а спустя какое-то время, рассказал о случившемся жене.

Последующие события развивались настолько стремительно, что я не успевал, образно говоря, переводить дух. Галина перевезла мать в город и та поселилась у неё. Верно, видимо, говорят, что нельзя пожилого человека вырывать с корнями из той среды, в которой он жил. Не такая она уж была старая и немощная. Да, одиночество – страшная штука, не дай Бог никому испытать, что это такое. Как бы там ни было, – не прижилась мать в городских условиях и скоропостижно умерла.

То, о чём я буду рассказывать дальше, достойно осуждения, согласен. Самое страшное, я нарушил христианский запрет, гласящий: о покойнике – либо хорошо, либо ничего. Но на этот счёт у меня есть своё мнение и никто меня в нём никогда не переубедит: живи сегодня и спеши делать добро, чтобы завтра, когда ты уйдёшь в мир иной, люди поминали тебя добрым словом.

Утром, купив цветы, мы с сыном и женой пошли на похороны. Ещё по дороге я предупредил их, что с матерью только попрощаюсь, а на похороны не останусь. Сын перемолчал, я только видел, как на его широком лице ходуном заходили желваки, жена сначала пробовала переубедить, но видя мою непреклонность, замолчала.

У гроба покойной сидела съехавшаяся родня, тётя Шура, тётя Наташа, её сын Володька, с которым мы близко сошлись ещё на похоронах моего отца, уже повзрослевшими людьми, потому что до этого мы не общались, я жил в Грозном, он здесь. А тут сошлись, как говорят в таких случаях, по несчастью, и прониклись друг к другу взаимной симпатией. Подполковник милиции запаса, он поделился со мной ещё тогда, что пишет стихи, что издал книгу, а теперь собирает материал для второй. Я читал его стихи, очень даже неплохие, добрые стихи, чем-то цепляющие за душу. Умел парень, что там говорить.

Я поздоровался с родственниками, разложил цветы в ногах матери. Подошёл у изголовью, наклонился и тогда боковым зрением увидел рядом с поминальной свечой, трепещущей тусклым, колеблющимся желтоватым крылышком, готовым оторваться от питающего его чёрного, изогнутого фителька в любое следующее мгновение, простую школьную тетрадь и карандаш на ней. Она была исписана какими-то редкими каракулями, но я узнал их, это была материнская рука. Когда я выпрямился, стоящая рядом Галина, пояснила, что перед смертью мать потеряла дар речи, и общаться с окружавшими, могла только с помощью бумаги и карандаша. Хотелось сказать: я, конечно, плохой сын, но неужели нельзя было поднять трубку и поставить меня в известность, что мать умирает? Не сказал, потому что подумал: а вдруг в том была и её, матери, воля.

На похороны я не остался. Мы с сыном приехали ко мне домой (сын к тому времени уже женился), сели за стол и по-мужицки помянули её. Вот тут хочется сделать ещё одну оговорку: пусть не торопится с выводами тот, кто опустил глаза в поисках камня, чтобы швырнуть его в меня. Я сам отец и уже дед. И когда у меня спрашивают, кого я люблю больше, сына или дочь, старшего внука или младшую внучку? меня всегда поражает непродуманность и даже отчасти лёгковесность этих вопросов. Дочь я люблю за то, что она моя дочь, за то что она будучи ещё девочкой, подарила мне неповторимые минуты нежности, которые делали меня самым счастливым человеком в мире живущих, сына за то, что он мне сын, продолжатель моего рода, что это мои дети, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. О внуках я уже и не заикаюсь, это уже другая категория родных людей, которые занимают новый виток твоей жизненной спирали, и ты, вглядываясь в их родные лица, задрав голову, откуда-то снизу, с грузом житейского опыта за спиной, отдаёшь им то, чего не додал детям.

Породив детей на белый свет, я, как умел, воспитывал их, кормил, учил, одевал, пока они не обзавелись своими семьями и никаких благодарностей в свою сторону не принимал и не приемлю, потому что, породив их, я выполнил человеческий долг, прежде всего, перед ними.

Всё, вроде бы, в моей жизни стало входить в свою житейскую колею, а тут вдруг...

Поздним вечером, когда после трудового дня так приятно засыпается под телевизор, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочил, сонный поднял трубку.

– Влад, – узнал я на той стороне голос зятя, – Галя умерла.

– Как?

Вот это – ''как?'', застрявшее в моей глотке комом, не сразу, а какое-то время спустя, вырвавшееся нечленораздельным хрипом, до сих пор стоит в ушах, жестоким напоминанием того, что остался я в этом мире ОДИН.

– Она болела? – спросил я, когда немного пришёл в себя.

– Да.

Я знал, что ещё лет десять назад у Галины обнаружили онкологию. Ей сделали операцию, провели необходимые при этом облучения, и ничего, она поправилась, по крайней мере, никогда не жаловалась на здоровье, продолжала работать и мы все успокоились. И вот обострение, причём очень резкое. Она ''сгорела'' где-то за месяц с небольшим.

Это уже потом, я совершенно случайно узнал от её соседки, что умирала она в пустоте своей однокомнатной квартиры, испытывая горькое осознание в последние дни своего пребывания в этом мире, двух, так и не сбывшихся желаний: по утру подняться, окунуть ноги в тёплые тапки и пройти на кухню, чтобы согреть чайник и второе, которое никогда не прощу себе до гробовой доски, съесть хотя бы парочку кисловатых клубничек, без всяких там сливок и сахара .

Семьёй она так и не обзавелась. Была молода, – отбоя не было от женихов, перебирала ими, как разовыми перчатками, на первом плане – карьера, не думалось, что придёт время и некому будет подать стакан воды. Правда, перед её смертью, вода стояла рядом с постелью, в гранённом стакане, на небольшом столике, здесь же, на расстоянии вытянутой руки, телефонный аппарат и обыкновенная столовая ложка, на тот крайний случай, чтобы постучав по трубе водяного отопления, вызвать соседку с верхнего этажа. Не нашлось в двухэтажном особняке старшей сестры уголка, чтобы присмотреть за умирающей сестрёнкой. И брат, тоже хорош, всё продолжал строить из себя обиженного роднёй продолжателя фамилии своего отца. Матушка-гордыня затмила глаза.

Ну, и чтоб полным было горе, расскажу небольшую историю о ещё одной потере, опять таки, напрямую связанную со старшей сестрой. После того, как я близко сошёлся со своим двоюродным братом, мы часто перезванивались, приглашали друг друга в гости, но общение наше за рамки телефонных разговоров не выходило. Вот так вот, живёшь, и не знаешь, что ждёт тебя завтра.

Звоню, как-то утром. Долго на той стороне не подходили к телефону. Наконец, трубку подняла его жена.

– Я хотел бы услышать голос моего двоюродного брата.

Я всегда так начинал наш телефонный разговор.

Молчание. Долгое, в своей долготе, не предсказуемое. Наконец, голос, сквозь слёзы:

– Володи больше нет, две недели назад похоронили. А разве тебе старшая сестра не сообщила? Она обещала.

Старшая сестра и тут, вроде как осталась в тени, в стороне. А у меня жёсткая мысль хлестнулась в голове, побоялась, что в новой иномарке запачкаю светлые чехлы на сиденье.

Небо, насупленное с утра, так и не прояснилось. Начал накрапывать редкий и пока ещё мелкий дождик. Николай посмотрел на часы. Они вышли за оградку и пошли в сторону станции.

– Ты прихрамываешь, у тебя что-то с ногой? – спросил Влад.

– Пустяки, подвернул, спрыгнул с подножки вагона неудачно, – отмахнулся Николай.

Влад пристально посмотрел на него, потом на бегущего к ним навстречу, вдоль состава с зачехлённой бронетехникой, старшего лейтенанта, высокого, красивого, статного, с палочкой в руке и почувствовал, что не всё так просто.

– Николай Фёдорович, надо перевязку посмотреть, – запыхавшись, сказал старший лейтенант.

Влад мельком увидел, как Николай укоризненно посмотрел на своего адъютанта и тот, сконфузившись, опустил голову, передавая палочку полковнику.

– Управились, товарищ старший лейтенант?

– Так точно, товарищ полковник.

– Когда отправляемся?

– Я сейчас побегу, отдам распоряжение.

Адъютант убежал

– Будешь проездом, или как, обязательно заходи в гости, – Влад назвал адрес. – Обязательно, Николай. Слышишь?

Николай кивнул.

– А я своей крышей, пока ещё не обзавёлся, – признался Николай. – Военный пролетарий. Так что, извини, пока приглашать некуда.

Они обнялись.

Николай уходил, а Влад неожиданно почувствовал, как какое-то гадливое чувство замутило сознание, будто он прикоснулся к чему-то грязному, липкому, после чего не отмыть руки никаким мылом, Но, то руки, а он прикоснулся душой. С этим как быть? Никогда и ни кому он не рассказывал о неурядицах со своей роднёй. Дело житейское, рассуждал, в жизни чего только не бывает. А тут прорвало. Накопилось? Наболело? Потребовало выхода? Ну, поделился, а стало от этого легче? А самое главное, что это меняло? Ведь по сути, если разобраться, только показал свою слабость, считая, что все ему должны, да нет,– обязаны.

Николай подошёл к вагону, оглянулся, помахал рукой. Что он знает о нём, нежданно-негаданно объявившемся троюроднике? Да ничего, какие-то моменты из жизни, промелькнувшие накоротке и то, в самые последние минуты их встречи, но по которым уже можно судить о нём, как о человеке, не в пример ему, Владу, не позволявшему себе слабостей, подобной той, что позволил он.

Влад поднял руку, помахал в ответ. Злая память – коварная штука, уже хотя бы потому, что она разрушает, разъедает душу, как ржавчина, и толкает на поступки, за которые иногда самому становится стыдно, потому что опускаешься до уровня тех, кто своими словами и действом по недоумию ли, преднамеренно ли, ранит душу сильнее остро отточенного ножа. Всепрощение. Вот где выход.

Состав незаметно тронулся. Покатился, и именно в этот момент Влад окончательно решил для себя, что при следующей встрече с троюродником, обязательно расскажет, что недавно навещал своих, и цветы на трёх могилах разложил поровну.

ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ.

Рассказ.

Бомж был неопределённого возраста. На первый взгляд ему можно было дать и неполные сорок, хотя при более тщательном, пристальном рассмотрении, он тянул и на все пятьдесят. На его прожаренном солнцем и задублённом ветрАми до черноты лице, с русой, слегка вьющейся, неухоженной бородкой, на лбу, что наполовину прикрывали ещё мокрые после купания, такие же светлые, выгоревшие волосы, и даже на коже, обрамляющей голубые, с зеленоватым оттенком глаза, не просматривалось ни единой морщинки. Рукава вылинявшей, до непонятных узоров и расцветок рубашки, видимо, наскоро постиранной, подобранные по самые локти, оголяли загорелые, со вздувшимися венами руки, наводившие на размышления, что свой кусок хлеба он, скорее всего, больше зарабатывает какими-то временными заработками, нежели попрошайничеством и промыслами на рынках. Старые, светлые джинсы, с намечающимися на коленях и кое-где на бёдрах поперечными прорехами, образовавшимися не как дань нынешней моде, а по причине самой изношенности, придавали ему вид беззаботного отдыхающего, позволяющего себе передохнуть после праведных трудов. Он сидел на плоском камне, добротно уложенном чьими-то заботливыми руками, на массивных камнях, напоминающем очень удобную лавку. Рядом с ним на разогретой плоскости камня лежала наполовину початая пачка ''Донского табака'' (тёмного) и зажигалка. А у самых его ног, где-то в полуметре плескалось море. Невысокие, с бирюзовым отливом волны, ритмично катились и катились к невысокому, скалистому, отвесному берегу, и отторгнутые, откатывались назад, предоставляя возможность следующим попытать счастья быть обласканными им.

– Другого места всё-таки не нашли? – недовольно бросила Раиса, усаживаясь на скалистый выступ повыше, предварительно застелив его свернутым пополам махровым полотенцем.

– Почему, ''всё-таки''? – бомж повернулся к подошедшей женщине и стал заинтересованно рассматривать её.

Она была красива до неотразимости. Её высокая причёска каштановых волос, уложенная не без помощи лака, видимо, ещё утром, уже несколько утратила первоначальный вид, хотя особый шарм полноватому, ухоженному лицу, являвшему собой наличие дорогой косметики в виде теней и румян, придавала не она, а, естественные, скорее всего, завитки волос, опускающиеся с висков к щекам, с небольшими продольными, едва заметными чёрточками, наверно, превращающимися в неглубокие ямочки при улыбке, расположенные чуть повыше от уголков рта с припухлыми губами, напомаженными слегка потускневшей со времени нанесения перламутровой помадой, и не так вызывающе смотрящимися, как первоначально. Лёгкий, несколько легкомысленной расцветки халатик, – какие-то ярко красные, с жёлтым и оранжевым цветы на тёмно-синем фоне, – облегал её не потерявшую привлекательности фигуру с высокой грудью, талию, подчёркнутую пояском, и крутыми, придающими телу умеренную полноту, бёдрами. И всё бы во внешнем облике этой женщины было благопристойно, привлекательно и неотразимо, что при беглом рассмотрении, вольно или невольно отмечается опытным мужским изучающим взглядом, если бы не глаза. Тёмные, с каким-то недоверием и даже трудно скрываемым презрением, они рассматривали бомжа из за густых, длинных, вызывающе загнутых к верху ресниц, подведённых, похоже, экстралонговой тушью. Это были глаза женщины, хорошо знающей себе цену, чтобы извлечь прок из чего бы там ни было, что касалось её пребывания в этом суетном, жестоком и похотливом мире.

– Только не делайте вида, что Вы не знаете, что это место облюбовано мной, к Вашему сведению, ещё много-много лет назад. Вчера вечером я видела Вас вон на том плато, – Раиса указала рукой, – и Вы долго и безотрывно наблюдали, как я выхожу из воды.

– Прикажите заплатить за погляд? – спросил бомж, криво усмехнувшись.

– Было бы чем, – ехидно парировала Раиса, автоматически натягивая полы халатика на колени стройных, словно выточенных искуссным мастером, слегка загорелых ног.