Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Не дай-то Бог большой воды при весеннем паводке, али ливневых дождей в верхнем течении, вот тогда побачим, шо труд наш не зряшный, – раздумчиво произнёс он, – соображаешь теперь?

Частенько наведывался к работникам управляющий.

– Башковитый, похваливал его частенько старшой, когда они оставались наедине. Мы-то просеки, вроде как, для облегчения работы рубим, а ить не только. На них опосля, на просеках энтих, кода заосеняет, саженцы сажать будем. Один раз, вон на той просеке, – старшой указал рукой, – увидал Евгений Викторыч росток дубовый примятый, поругал меня, шоб аккуратней впредь был. Помнишь, пришлось тебя тогда заставить энтот росток колышками обгораживать и приглядывать за ним. Ты ещё спрашивал тогда – зачем? А ить, отошёл дубочек, растёт. Ить што такое лес? Лес, Савелий, это птички разные-всякие, зверушки для охоты, грибочки со временем пойдут, это трава для покоса. Не-е, што не балакай, а правильно барин участок речки прикупил и стал его обустраивать. Дело, конечно, затратное, выгода – плёвая, но это пока. Эх, если бы за всей речкой так следить!

. . . . .

С появлением в семье Полулях басурманочки, Андрея будто бы подменили. Если раньше, даже не дождавшись сумерек, он облачался в чистую рубаху, чистил сапоги и, собрав голенища гармошками, бежал на выгон, на ночные игрища, то теперь по вечерам оставался дома и до поздней ночи просиживал с Марией и Ксюхой возле сада, всякий раз стараясь всеми правдами и неправдами выпровадить сестрёнку пораньше идти спать. Как-то так уж получилось, что Мария быстро стала новым членом семьи, словно прожила у Полуляхов всю жизнь. С Ксюхой она легко освоила дойку коров, почти каждый день до полуденной жары дёргала с нею сорную траву на опытных грядках Апанасовского огорода, а когда Одарка ставила опару на субботу, непременно и тут старалась чем-то помочь. Дед Прокофий, с лёгкой руки которого домашние ласково стали называть Марию басурманочкой, как-то однажды хитро поглядывая на Аапанаса, улыбаясь, молвил:

– Ото гляди, Панас, не иначе, как нашему Андрюхе пара будет. Як вьюн вокруг девки вьётся.

– А можа усё-таки Савелию? – подкручивая ус, возразил сын отцу.

– Не-е, у Савелия, видать краля е! Ежели б к басурманочке сердце лежало, возвернулся бы скоренько, а то пыхнул со двора, и дэ вин, шо вин, одын токо Бог знае.

Однажды утром, едва выйдя за ворота, дед Прокофий, не без помощи, правда, палочки, вприпрыжку прискакал назад и сразу устремился в огород.

Басурманочка встретила его встревоженным взглядом.

– Случилось что, дедушка? – приподнимаясь с пучком сорной травы в руке, спросила она.

– Случилось, внученька. Ото, бросай уси свои дела и беги в соседский терновник, шо за нашим садом. Сховайся тама и сиди до самых потёмок, шоб нэ слышно тебэ и нэ выдно було. И не лякайся. Чуешь? Беги.

Вскоре к дому Полулях подъехала таратайка, запряженная двуконь, и из неё выпрыгнули два молодца в чёрных сюртуках и таких же чёрных шляпах. Тот, что постарше, невысокого росточка, пухлотелый, с тонкими усиками под разляпистым носом с остро подкрученными вверх кончиками, быстрыми, семенящими шажками проследовал во двор. Второй, совсем ещё молодой, высокий и от того слегка сутуловатый, как то суетно переставляя длинные, как у журавля ноги, едва поспевал за ним. Но не успели они дойти и до середины двора, как навстречу им, грохоча цепью со злобным лаем бросился Палкан, тушинской породы кабель, новое обретение Полуляхов взамен околевшего Рыжика.

– Уйми, кабеля, старик? – прокричал пухлотелый деду Прокофию, отступая назад и оттаптывая при этом носки ботинок сутулому, что замешкавшись, с опаской посматривал то на яростно рвущую цепь собаку, то на старика преспокойно сидящего под домом в тенёчке, опершись обеими руками на суковатую палку и поглядывавшего одобрительно на Палкана. Когда пухлотелый начал кричать, он оторвал руку от палки и, собрав её лодочкой, поднёс к уху, повернув голову слегка в бок, сделав вид, что плохо слышит. Пухлотелый дальше двигаться уже не мог, старик же неторопливо, кривясь лицом, поднялся, но подошёл легко, опираясь на палочку.

– Кабеля, тебе говорят, уйми, – прокричал из-за спины сутулый.

– Я с такой зверюкой не совладаю, -пожал плечами дед Прокофий.

– А что домашних, никого? – прокричал пухлотелый.

Старик сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Я спрашиваю, дома – никого?

– Так усе в поле. Страда.

– А черкешенку где прячешь?

Старик опять сделал вид, что не понял вопроса.

– Тебя спрашивают, черкешенка где? – выходя из терпения, прокричал длинный.

– Так нету её, с неделю как, – дед Прокофий, как-то скорбно развёл руки, Палкан зубами ухватил конец, мелькнувшей было перед носом палки, ещё больше свирепея, дёрнул на себя, однако старик на ногах устоял и легко высвободил её из зубов вконец рассвирепевшего кабеля, – унук её к родне черкесской спровадил.

– А если найдём?

–Ищи. – старик опять равнодушно пожал плечами и повёл рукой, с освободившейся палкой, как бы предлагая заняться этим незамедлительно. Некоторое время незваные гости ещё постояли во дворе, наконец, поняв безрезультатность своего визита, вышли на улицу, о чём-то накоротке переговорили, сели в таратайку и удалились. Старик же подошёл к всё ещё лающему Палкану, наклонился, бесстрашно потрепал пса по загривку.

– Молодец, Палкан, а за палку извиняй, видит Бог, случайно задел.

Вечером, прискакавший с покоса Андрей, переговорив с дедом, уже под покровом темноты отвёз басурманочку в Крым-Гиреевское, к тётке Нюське, отцовой сестре.

. . . . .

После исчезновения черкешенки один из богатейших скотопромышленников юга России, купец второй гильдии Афанасий Серафимович Ахвердов основательно запил. Был грех, случалось с ним подобное и раньше, правда продолжались запои недолго, с неделю – дней десять от силы, если не брать в расчёт последний, по случаю благополучного спасения, затянувшийся без малого на две недели. Как правило, дня за три до этого Афанасий Серафимович, человек по натуре незлобливый, с общительным, даже чрезмерно добрым характером испытывал какое-то, необъяснимое внутренне томнение, а временами даже беспокойство, он становился раздражительным, безо всякой веской на то причины мог наорать на прислугу или обидеть ни с того, ни с сего проверенного не в одной сделке компаньона, чтобы потом унизительно приносить свои извинения. Приказчик, знавший все повадки своего хозяина, в такие дни старался не попадаться на глаза и ограждал от этого тех, кого считал нужным.

И вот теперь каждое утро, испытывая тяжёлое, гнетущее душу чувство, которое вот уже более трёх недель никак не удавалось развеять, Афанасий Серафимович поднимался с постели, звонил в колокольчик и, встречая изучающим взглядом вбегающую с китайским, тонкого фарфора тазиком под мышкой, таким же, сервированным фарфоровым кувшином, обязательно наполненным тёплой водой (это потом, когда он выйдет из запоя, обязательно потребует подавать исключительно студеную воду), новую девку из прислуги, допущенную в дом вместо сбежавшей Наташки по рекомендации приказчика Порфирия Егоровича, и, строго следя за каждым её движением, как то, – какой струйкой она поливает ему на руки, как подаёт полотенце, перекинутое до времени через плечо, рассеянно думал, что может быть на уме у этой новой вертихвостки именно сейчас, когда он, проливая воду сквозь растопыренные, подрагивающие мелкой дрожью пальцы, чтобы хоть как-то обмыть заросшие седой, белой, как снег, щетиной щёки и подбородок, а больше глаза, и что думает потом, когда ускользнув на самое короткое мгновение, чтобы тут явится снова для сервировки стола. Сама сервировка до предела была проста. Основу стола составлял хрустальный графинчик, наполненный водкой, с хрустальной рюмочкой на тонкой ножке, хлебница, покрытая отбирающей глаза ослепительно белой салфеткой, на которой были уложены тонко нарезанные ломтики чёрного хлеба, большая глубокая чашка верхом наполненная квашеной капустой, тщательно отжатой и обязательно обильно сдобненная подсолнечным маслом и мелко нарезанным лучком, небольшая тарелочка с горкой теснящимися мочёными бочковыми яблочками (продукты ещё Наташкиного приготовления), да серебряная вилка, лежащая по правую руку.

Афанасий Серафимович поправил салфетку, заправленную за расстегнутый ворот накрахмаленной, отглаженной, пахнущей свежестью рубашки, – запой запоем, а выглядеть он должен безукоризненно, (правда, без галстука, недолюбливаемому в обычные времена, а теперь так и вовсе напрочь отменённому), – наполнял рюмочку по узкую кромочку, придвигал к графинчику, слегка касаясь его, и, наслаждаясь чистым тонким звоном, отзывчивого даже на лёгкое прикосновение хрусталя, что называлось им – ''пьём Сам-на-Сам'', подносил её, рюмочку, к слегка оттопыренной уголком нижней губе, чуть-чуть запрокидывал голову назад, выливал водку в рот, чтобы одним глотком проглотить. Согревающая нутро влага приятно разливалась по желудку. Выждав какое-то время, он неторопливо брал кусочек хлеба, вдыхал в себя кисловатый, ржаной запах и, шумно выдыхая воздух через ноздри, бережно ложил хлеб на место и только тогда, подавляя в себе желание вздрогнуть всем своим большим, сильным телом и передёрнуть плечами, – естественную реакцию организма на начавшееся возлияние, брался за вилку и подвигал чашку с капустой поближе. Частыми уколами вилки, он нанизывал капусту на зубцы, отправлял в рот, принимался тщательно пережёвывать и, проглотив первую порцию продукта, что приятно снимала водочную горечь в горле, а потом и в пищеводе, продолжая накалывать капусту дальше, чувствовал постепенный прилив умиротворённости в сознании, и во всём, начинающем расслабляться теле.

Так что у неё может быть на уме, у этой новой вертихвостки? Плавно потекла, требуя логического завершения первая, неотступно преследующая мысль. До какой степени всё-таки неблагодарен народец, окружавший когда-то и окружающий теперь его, народец, который он в своё время пригрел и облагодетельствовал. Сколько хорошего ему не делал, а всё как вода в песок. Ну, вот чего, скажем, не хватало той же Наташке? А ведь, как выяснилось в последствии, далеко не безупречной репутации была. Ладно, все мы не без греха. Но какая же неблагодарная. Ведь даже на её шашни с Савелием, он, Афанасий Серафимович смотрел сквозь пальцы, думал, люди же, пускай жизнь свою устраивают. Не присёк, а надо было. Смотри, и дело до скандала не дошло бы. И всё-таки, где та мера добра, если у добра может быть мера, а по глубочайшему убеждению Афанасия Серафимовича, душевная доброта либо она есть и дана человеку от рождения, либо её нет вовсе, чтобы противоположная чаша весов – ЗЛО, не стала перевешивать настолько, что начинаешь сомневаться, а стоит ли, вообще, делать людям что-то хорошее, получая взамен одни неприятности, сплошную, и даже порой ''чёрную'' неблагодарность.

Мысль прервалась так же неожиданно, как и возникла, потому что от внимания Афанасия Серафимовича не укрылось, как слегка, самую малость, чуть-чуть, приоткрылась массивная белая дверь, и в узеньком проёме показалось озабоченное лицо приказчика. Опять заявился со своим пустяковым докладом или поднадоевшими просьбами взять себя в руки и как-то выходить из щепетильного положения, как он называл затянувшийся запой хозяина? Предупреждал же, подобными вопросами не беспокоить, однако, перехватив взгляд незваного посетителя, место которого с девчонкой-прислужницей должно быть, там за дверью столовой в коридоре, чтобы удовлетворить любую прихоть хозяина в любой момент, понял, дело, если и не серьёзное, но не терпит отлагательства и потому пальцем поманил к себе.

– Что ещё, горит, что ли? – недовольно спросил купец, когда Порфирий Егорович вошёл.

– Упаси Вас Господь, Афанасий Серафимович, пока всё благополучно. Человек от фабриканта Афонина.

– Управляющий новый? Как его там, Кружилин, что ли?

– Он.

– Чего хочет?

– Бумагу просит подписать.

– Какую еще бумагу?

– На поставку овчины.

– Сколько времени этот Кружилин у Афонина служит? – спросил Афанасий Серафимович, и тут же сам ответил. – Четыре месяца. Так вот пойди-ка ты, Порфирий Егорович, и скажи этому Кружилину, чтобы он знал впредь, что слово купца Ахвердова дороже чести, поэтому поставка первой партии товара, как и было обговорено с фабрикантом Афониным начнётся15 ноября, ни днём раньше, ни днём позже. Всё?

–Нет.

– Что ещё?

– Пальчиков на приём просится.

– Пальчиков, это который, м-м-м...

– Да, из частного сыска.

– Что, есть хорошие новости?

– Не могу знать, – помялся приказчик, – говорит, есть разговор с глазу на глаз.

– Ладно, через пять минут в моём кабинете. Да, непорядок! Я не вижу колокольчика на столе. Если подобное повторится, у твоей протеже могут быть неприятности, так ей и передай.

– Сейчас моментом исправим, Афанасий Серафимович. Больше подобное не повторится.

Приказчик ушёл, а Афанасий Серафимович, наскоро наполнил рюмочку, опрокинул в рот, не закусывая, сорвал салфетку с груди и нервно бросил на стол. Твёрдым, степенным шагом, он прошёл в кабинет, сел в своё любимое кресло, удобно вытянул ноги и, взяв со стола первую попавшуюся под руку бумагу, принялся с деловым видом рассматривать её. Дверь отворилась. Вошёл агент частного сыска Пальчиков, тот самый, пухлотелый, с тонкими усиками подкрученными вверх острыми кончиками. Сняв шляпу и, поприветствовав хозяина, он стоял посреди ковра, в ожидании предложения присесть. Однако, такового почему-то не последовало. Переминаясь с ноги на ногу, сыщик, тем не менее, с каким-то достоинством во взгляде посмотрел на купца.

– Я слушаю, – прервал затягивающуюся паузу хозяин.

– Итак, разрешите доложить, Афанасий Серафимович. Прежде о барышне, – начал было сыщик, но купец прервал его.

– Погодите, погодите. Кого Вы имеете в виду, называя барышней? Если сбежавшую черкешенку, то у неё был шанс стать таковой, а поскольку она его не использовала, речь пойдёт об обыкновенной девке, – недовольно расставляя слова, уточнил купец.

– Простите, Афанасий Серафимович. Прежде о гражданке Тутаевой Марьям, в крещении, Марии. След её первоначально был обнаружен в селе э...Нском, это где-то в верстах тридцати отсюда, в семье местного крестьянина Полулях Апанаса Прокофьевича.

– Очень интересно, и?..

– Но на сегодняшний момент она находится в селе Крым-Гиреевском, что располагается в шести верстах от села э...Нского на подворье родной сестры Полуляха, Анны Прокофьевны Колещатой, куда была доставлена старшим братом Вашего бывшего кучера гражданином Андреем Апанасовичем Полулях.

– А причём тут старший брат? Где сам кучер? – в нетерпении подаваясь всем телом вперёд, спросил Афанасий Серафимович.

– Одну секундочку, Афанасий Серафимович, тут, скорее всего, мы имеем дело с родственным сговором. По нашим сведениям, семья Полулях укрывала беглянку, а когда мы напали на ёё след, родня переправила беглянку в Крым-Гиреевское. Самое интересное, что гражданина Полулях Савелия Апанасьевича, Вашего кучера и его подельницу Наталью Николаевну Кучерову, Вашу бывшую дворовую прислугу, мы обнаружили совершенно в противоположном месте, за добрую сотню вёрст от указанного мною села э...Нска.

– Вот как? Значит, кучер выкрал черкешенку не для себя?

– Именно так, Афанасий Серафимович. Причём , гражданка Кучерова с младенцем проживает в имении помещика Берестова.

– С младенцем? Насколько мне известно, у моей бывшей кухарки не было детей.

– Совершенно правильно, но после ночёвки в селе Успеновском, у неё появился младенец. Подкидыш. Я не стал выяснять подробности дела с младенцем, меня больше интересовало, где же сам Савелий Полулях ?

– И где же он? – спросил купец .

Чем дольше Афанасий Серафимович беседовал с частным сыщиком, тем больше проникался уважением к этому человеку, распутывающему его дело, и пусть даже он где-то и преподносит не самую достоверную, приукрашенную информацию, но ведь всё возможно проверить и перепроверить.

– Так где же всё-таки кучер, Юрий Львович? – впервые обратился к сыщику по имени-отчеству купец,

– Сам кучер находится неподалёку. Работает в артели, которую нанял помещик Берестов из села Успеновка для расчистки русла реки Кумы.

– Вот ка-ак! – с каким-то удивлёнием в голосе, слегка на распев произнёс Афанасий Серафимович. – Так-так, неплохо. Выходит, лазить по воде лучше, чем править лошадьми? Дальше.

– Вот я и прибыл к Вам, чтобы уточнить, какие будут Ваши дальнейшие указания, Афанасий Серафимович? – сыщик вопросительно посмотрел на купца.

Тот долго молчал, для чего-то снова взял отложенную в сторону бумагу, невидящими глазами пробежал её.

– А знаете что, Юрий Львович, никаких указаний не последует, – наконец, произнёс он, отложив бумагу.

Афанасий Серафимович на минуту призадумался, потом запустил руку в боковой карман сюртука, извлёк кошель, отсчитал три тысячи рублей четвертными ассигнациями, положил на край стола, ближе к сыщику.

– Вот, возьмите, Вы славно потрудились, честно говоря, превзошли все мои ожидания. Поскольку, мой бывший кучер причастен только к похищению девицы и никакого имущественного вреда мне не нанёс, претензий я к нему не имею, – сказал купец, – он мне стал неинтересен, как и черкешенка. Ничто так не угнетает человека, если их можно назвать людьми, как неведение, грядущее завтра. Поэтому пусть живут дальше, как велит им совесть, если таковая у них имеется, тот плещется в воде, а та влачит жалкое существование, которое по своему разумению выбрала. Единственное, что постарайтесь сделать, Юрий Львович, довести до сведения помещика Берестова, каких людей он приблизил. Я очень доволен Вашей работой, Юрий Львович, думается, что и Вы не обижены мной, – Афанасий Серафимович пальцем указал на деньги, лежащие на краю стола. – Спасибо Вам.

Сыщик подошёл к столу, забрал деньги, поклонился.

– Благодарствую!

– Желаю всего наилучшего.

Когда сыщик вышел, купец без промедления сразу же направился в столовую. Проходя по коридору, он не удостоил даже взглядом, сидящую как-то робко на краешке стула у распахнутого окна, девку-прислугу, но в столовой первым долгом посмотрел на стол: колокольчик стоял на месте, правда не на своём, как обычно, до него надо было ещё дотянуться рукой.

Он сел. Ну вот, все проблемы, кажется, и разрешились, дышать стало легче. Даже если в чём-то сыщик и слукавил, где-то приукрасил, обстоятельства дела выглядят не так уж и плохо. Афанасий Серафимович наполнил рюмку, выпил. Он вспомнил тот, далеко не самый лучший день в его жизни, когда сообщения одно другого неприятней, посыпались, как из рога изобилия человеческого зла и коварства. Найти и примерно наказать всех, причастных к этой неприятной истории, – вот что переполняло его в те минуты. Непременно найти и непременно наказать. Но сегодня, слушая доклад частного сыщика, он всё больше и больше утверждался в мысли: и беглянка, в первую очередь, сама уже наказала себя, не только тем, что обречена на непредсказуемую будущность, но прежде всего на новый уклад жизни, который ещё неизвестно, чем и как обернётся для неё, и тот же кучер, сам, скорее всего так до конца и не осознавший для чего, и ради чего он сотворил, то, что сотворил, и теперь, уж точно, готов кусать локти, да не достанешь. Афанасий Серафимович выпил еще, основательно закусив капустой. И тут, совершенно неожиданно, его посетила мысль, насколько всё-таки благородно он поступил, если даже пусть и, не простив обидчиков, не стал судить их, а предоставил эту возможность промыслу Божьему. Он выпил ещё одну рюмочку и, впервые за время запоя, подумал: не пора ли заказать новой поварихе бараний шулюм, конюху Герасиму закладывать экипаж, а Порфирию Егорычу позаботиться к вечеру о номере в городской бане, что могло бы означать только одно, – выход из запоя, но время было уже далеко за полдень, да и не было у него никогда ещё такого, чтобы торжественное мероприятие выхода совершалось не с раннего утра, а глядя на ночь и потому рука непроизвольно потянулась к графинчику.

На какое-то мгновение он замер, почувствовав нетерпимо резкую боль в сердце. Такого с ним никогда ещё не было. Сразу стало не хватать воздуха и чтобы умерить боль, он придвинулся вплотную к кромке стола левой стороной груди, а легче не становилось и уже угасающим взглядом окинул стол и совершенно равнодушно остановился на колокольчике, подумав, что нет теперь никакой возможности дотянуться до него и единственное, на что его хватило, это отодвинуть как можно дальше чашку с квашеной капустой, чтобы упокоено уложить на освободившееся место свою седую голову.

. . . . .

Накануне Казанской неожиданно похолодало. Если ещё несколько дней назад артельщики, выбираясь по утрам из шалашей, и по крутому склону сбегали к реке, чтобы обмыть со сна руки и лица чистейшей, студеной водой, то сегодня, зябко поёживаясь, они, кто с потаённой ухмылкой, кто с откровенной усмешкой поглядывали на старшого, Михаила Третьяка, что по обыкновению, каждое утро купался, покрякивая и озорно брызгаясь при этом, тем самым привлекая к себе внимание. Как тО будет сегодня, рискнёт ли старшой искупаться? Рискнул. Он уже выходил из воды и поднимался вверх по тропке, растираясь на ходу не первой свежести тряпицей, когда увидел помещика Берестова, подъезжающего верхом на коне к сгрудившимся подле крайнего шалаша мужикам, так что усмешек и подковырок с их стороны благополучно избежал. Берестов, тем временем, осадил жеребца, пытаясь утихомирить его, но не тут-то было, тот не слушаясь повода, норовисто перебирал копытами, скалился, то задирая голову обнажая крупные ровные зубы и разбрасывая пенистые хлопья, то изгибал красивую шею с коротко остриженной гривой, стараясь ухватить хозяина за колено. Савелий вышел из толпы, принял у Павла Степановича уздечку, но вопреки ожиданиям мужиков не погладил коня по загривку, успокаивая и лаская, а наоборот, ухватив ручищей пук гривы, с силой стал клонить к земле голову коня. Конь, чувствуя силу, захрапел, попятился назад, хищно скосил налитый кровью глаз в бок, однако начал смиреть на глазах, чем самым дал возможность седоку соскочить на землю.

– Чувствует руку, – удовлетворённо подмигнул помещик Савелию.

– Вы с ним построже, Павел Степанович. Конь мировой, потому одними ласками можно разбаловать.

Тем временем Берестов, сложил плетённую ногайку вдвое, и, сунув её за голенище сапога, обратился к мужикам:

– Ну что, трудники, думали про вас там совсем позабыли? Всё, пора и честь знать, сезон закрываю. Потому, милости прошу к управляющему за расчётом, потом обед и по домам с Богом!

Одобрительный говорок пробежал по толпе, мужики заулыбались, и тут же, не заставляя себя долго ждать, пошли неторопливым шагом к дороге, правда с оглядкой, поджидая догоняющего их старшого, на ходу надевающего одежды.

Савелий передал повод Берестову и они тоже пошли вслед за мужиками размеренно и степенно.

– Скажи-ка, парень, каково тебе жилось всё это время? – неожиданно спросил Павел Степанович и пытливо посмотрел на Савелия.

– Благодарствую, Павел Степанович, для мэнэ самое главное, шоб дитя пристроено було, а сам-то я, як небуть.

Помещик одобрительно, с полуулыбкой кивнул.

– Ну-ну. Мы с Евгением Викторовичем, тут, как-то разговор о тебе завели. И знаешь, что он предлагает? – помещик Берестов вопросительно посмотрел на Савелия. – Поработать тебе егерем. Мужик ты серьёзный, ответственный, тебе можно доверить это дело. Ведь в чём суть? То, что вы за лето очистили русло реки, осенью привели в порядок заросли, подсадили новые саженцы – за всем этим теперь надо присматривать. Ну вот, скажем, понадобится мужику из Успеновки оглоблю смастерить, он что, пойдёт в ничейную чащобу подбирать приглянувшееся ему дерево? Да нет! Он направится туда, где проще его срубить, обтесать ветви и сучья, легче выволочь. Ведь так? Вот за этим и должен приглядывать мой человек, егерь. Ты можешь оказаться, не неволю, тем более, что есть для тебя новость: купец Ахвердов умер, а поскольку на тебя не было заведено официального уголовного дела, да и самого состава уголовного преступления нет, ты теперь вольный казак.

Берестов, всё это время глядящий в глаза собеседника, отметил в них поначалу сосредоточенное напряжёние, потому как были они погружёны в свои мысли, связанные, скорее всего с его предложением, а потом вдруг просветлели и даже какие-то искорки засветились в них.

– Премного благодарен, Павел Степанович, – Савелий даже приостановился, – токо разве за всем сразу углядишь, эвона скоко вёрст лЕса и реки, а если, не дай Бог, злоумышленника догонять придётся?

– Это решаемо, коня себе подберёшь, больше того, одному с такой работой не управиться, помощник нужен. Со временем и помощника тебе приглядим.

Дал Савелий помещику согласие, с лошадьми ему бы, конечно, сподручней было, подумалось, да как человеку, столько для тебя добра сделавшего, откажешь? Тем более, что хозяин хорошее жалование положил. И началась у него совершенно иная жизнь, вроде и не тяжёлая, но больно хлопотная. Не привык он с малых лет к безделию и всегда и до всего у него дело было. Каждый день, с самого темна, Савелий уже на коне, поначалу объедет всё хозяйство, не случилось ли за ночь потравы, русло реки просмотрит, не прибило ли где к берегу новое поваленное дерево.

Дело к зиме шло, в середине декабря первый снег выпал, правда, недолго залежался, дня за три стаял, однако по первой пороше приметил Савелий заячьи петлявые следы. Первые поселенцы в лесу появились, вроде бы, хорошо, а вдруг, как потрава начнётся, кору на молодых саженцах начнут обгрызать? С управляющим о том потолковал, тот пообещал ружьё с боезапасом.

. . . . .

С тех самых пор, как Савелий порвал со своими сельскими корнями и стал приобщаться к городской жизни, у него появилась масса свободного времени. Куда, скажем, было себя девать, когда доставив Афанасия Серафимовича в указанное место, тот уходил по своим делам, и не знаешь, на минутку ли, на час-два, а может и больше? Что оставалось делать? Сидеть и терпеливо ждать возвращения хозяина, приглядывая за лошадьми. И вот тут-то, волей-неволей в голове возникали всякого рода мысли, на которые он пытался дать ответы, но, зачастую, так уж получалось, на большую их часть, ответов не находил. Если посмотреть на него со стороны, он приставлен к делу, за которое получает неплохое жалование, чего ещё желать от жизни лучшего? Он сыт, одет, обут, причём, в такие одежды, которые дома одевал бы, разве что в выходные и праздничные дни, когда всей семьёй шествовали они к заутрени, а здесь эти одежды были предметом повседневного пользования. Но самое главное, можно ли считать то, чем он занимается, работой? В его понимании, отложившимся ещё с детства, работа – это труд, причём труд физический, практически видный, ощутимый, по объёму которого можно судить о его количестве и результатах. На той же пахоте, к которой он приобщился ещё в подростковом возрасте, уже через час – рубаху хоть выжимай, а просохнет она, да и то не всегда полностью, разве что за время обеденного перерыва. Вот это была работа. Или, та же сенокосная пора. Первым в ряду косарей всегда шёл отец, он задавал темп и ритм в работе, к которому подстраивались следующие за ним косари. Так было заведено, за отцом – старший брат. С виду щуплый, но до работы жадный, Андрей постоянно старался не отставать от отца и даже частенько пытался, скорее из озорства, по молодости, подстегнуть его, чтобы тот ускорил изначально взятую размеренную поступь. Следом шёл Савелий. Физически сильный, он всегда старался, чтобы мах его косы был шире, чем у того же брата или отца, а валок скошенной травы от того получался объёмней и шире, и вроде как замедлял темп, но делал это специально, потому, что замыкал ряд дед, тогда ещё бывший в силе и считавший сенокос самой ''пользительной'' для крестьянина страдой, так как дышать чистейшим степном воздухом, настоянным на аромате скошенных трав, одно удовольствие. Частенько за своей спиной Савелий слышал покрякивание старика, брошенные в его адрес, звучащие разом одобрительно, когда надо было догнать вырвавшихся вперёд отца и старшего внука, либо осуждающе, когда тот совсем уж замедлял темп, чтобы дать возможность отдышаться любимому деду. Когда же дед Прокофий чувствовал, что за молодёжью не угнаться, он останавливался, втыкал остриё косья в землю, придерживая его, наклонялся, брал пучок травы, протирал влажное от росы жало косы, чтобы потом особенными, вроде, как у всех, но всё-таки особенными, присущими только ему одному, артистичными движениями руки с оселком (сколько не пытался Савелий перенять их, но так, как у деда, всё равно не получалось) приниматься подтачивать косу. Тогда и остальные косари останавливались и следовали его примеру. Или уборка картофеля, когда Савелий считал перенос только что выбранных клубней цыбарками на кучу для просушки до вечерней, окончательной переборки, детской забавой. С помощью матери, он набирал полный чувал картофелем так, что едва сходились концы горловины мешка и, легко взвалив его на плечо переносил к куче широким, неторопливым шагом в развалку, стараясь не наступать на комья и, обходя рытвины, поднятой плугом земли.

Когда в своих раздумьях, Савелий уже окончательно решил, что пойдёт наниматься к купцу, он хорошо осознавал, что ничего этого не будет, что, скорее всего, его приставят к лошадям, а если и будет, то урывками, когда появится возможность вырваться домой, чтобы помочь домашним управиться в ту или иную страдную пору. И всё-таки душа его клонилась к каким-то жизненным переменам, хотелось попробовать пожить самостоятельно, а в сельском быте с его стеснённой размеренностью, неторопливостью и предсказуемостью, казалось, даже дышать становилось день ото дня всё тяжелей и затруднительней.

В первое время своего пребывания в качестве кучера купца Ахверлова Савелий совершенно равнодушно относился к пытливым взглядам дворни, в которых читался недоумённый вопрос: за какие такие великие заслуги, хозяин взял его на работу без испытательного срока, даже саму Наталью часто так и подмывало спросить у него об этом, потому, что о происшествии на Курсавской ярмарке, распространяться он не любил, а к просачивающимся слухам о его поступке относился с ухмылкой и всякий раз отмахивался от любопытствующих, пытавшихся прояснить этот вопрос. Не знала Наталья и о вознаграждении...

... Отец, прибежавший на место происшествия, первым делом растерянным взглядом оглядел сына со всех сторон, увидев разодранные штаны и ссадины на лице и руках, потом испуганно посмотрел на перевёрнутую повозку, со всё ещё крутящимися колёсами, на бьющуюся в смертельных судорогах пристяжную лошадь, неодобрительно покачал головой.