Текст книги "Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)"

Автор книги: Владимир Михайленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Поговаривают, местный участковый провёл с дядей Колей такую беседу с пристрастием, что с тех пор дядя Коля, каким бы там ни было выборам, объявил байкот, заявив, при случае, как отрезав: ''Годосуй – не голосуй, всё равно получишь, что? Правильно!''

ПРО ЛЮБОВЬ.

Рассказ.

(Продолжение).

''Николай Шевченко, привлекая к себе внимание, замахал руками:

– Гаврюша, – умоляюще, закричал он, – мою любимую давай!

Гаврила недоумевающее посмотрел на Николая. У того было много любимых песен, так которую из них? Может быть ''По диким степям Забайкалья'', которую он с такой душой исполнял, или ''Хазбулата''? И, пока отрывчатыми аккордами гармонист рвал поднявшийся гомон за столом, Николай, не дождавшись вступления, запел:

Ты казала, у пЯтницу, пидым с тобой на крэныцю,

Я прыйшов, тэбэ нэма.

Пидманула – пидвэла.

Он пел, как всегда, громко, перевирая мотив, и Гаврила, растянув меха, попробовал направить нетерпеливого певца в нужную тональность, и когда тот, войдя, наконец, в неё, набрал полную грудь воздуха, чтобы продолжить солировать, не надеясь на поддержку стола, но вопреки его ожиданиям собравшиеся подхватили, да так дружно, что он и сам не ожидал:

Ты ж мэнэ, пидманула,

Ты ж мэнэ, пидвэла,

Ты ж мэнэ, молодого

С ума й разума свэла.

Дережирующий Мельников, довёл песню до окончания припева, круговым движением руки остановил её и протянул теперь уже обе руки вперёд, устремив посерьёзневший взгляд на Николая, как бы предлагая ему солировать дальше. Тот, заметно воодушевившись, незамедлительно вступил:

Ты казала у субботу, пидым с тобой на работу.

Я прыйшов, тэбэ нэма,

Пидманула пидвыла.

Эта стародавняя украинская песня была настолько по душе деду Перерво, что он, пробуя попадать в такт с поющими начал отстукивать сухонькими кулачками по столу, что-то наподобии барабанной дроби.

Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидманула,

Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидвэла...

Петр Михайленко не причислял себя к числу певцов, а тем более танцоров, но зная любовь хозяйки застолья, Елизаветы Андреевны к казачьим танцам и припевкам, а самое главное, умение их исполнять, выкрикнул:

– Гаврюша, а теперь – ''Наурскую''.

Все разом обратили взоры на Елизавету Андреевну. Та заулыбалась. Гелун согласно тряхнул уже начинающими седеть кудрями, заиграл ''Наурскую'' и, обращаясь к Мельникову закричал:

–Начинай, Иван Михалович.

Мельников затянул припевку:

Ой-ся, ой -ся, ты меня не бойся,

Я тебя не трону, ты не беспокойся.

Пётр сорвался с места, скорее в шутку, нежели всерьёз, часто – часто перебирая ногами, выкинул одну руку в сторону, другую согнул в локте и устремился к Елизавете Андреевне. Покачивая вытянутой рукой, он как бы отстранял хозяйку от стола, тем самым вовлекая в танец.

На горе стоял Шамиль,

Он Богу молился, – запел Мельников.

– За свободу, за народ низко поклонился.

Елизавета Андреевна поплыла чуточку впереди, за нею – неотступно Пётр, выделывая ногами шутливо -замысловатые коленца. Все дружно подхватили,

Ой-ся, ой-ся, ты меня не бойся,

Я тебя не трону, ты не беспокойся.

Иван Михайлович, начал новый куплет,

На Кавказе девочки самые красивые, -

но, глядя, как ладно пошли по кругу Пётр и Елизавета Андреевна, не вытерпел и, сам, широко раскинув руки, выбивая ногами чечётку, наклоняя тело из стороны в сторону, бросился им вдогонку, встав на носки, раскрутился на месте, подскочил к Маше, наклоном туловища сделал приглашение к танцу и та, махнув полусогнутой рукой, словно бы соглашаясь: '' А, ладно, была не была!'', поднялась, приодёрнула платье и пошла, мелко-мелко перебирая ногами горделиво склонив голову чуточку в бок.

На Кавказе мальчики самые счастливые.

Ой-ся ты ой-ся, ты меня небойся.

Дед Перерво, возбуждённый ладным танцем, сделал попытку подключиться к танцующим, для начала попытался подняться на ноги, но, толи хмель ударил в голову, толи совсем уже ослабел телом старый казак, принялся расталкивать дочь, чтобы та помогла ему выйти из-за стола, да только Верка, поняв намерение отца, отмахнклась : ''Сыдить, ото! Неча. Ишь, куда конь с копытом, туда и рак с клеш-шой!'' Николай яростно захлопал в ладошки, решив отличиться ещё раз и затянул:

Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,

В белой папахе в синеву.

Гаврила моментально перестроился на новую мелодию, а стол единодушно поддержал, не частого на подобные подвижки, солиста:

Этой вершиной, снежной могучей,

Налюбоваться не могу.

Орай-да-рай-да, орай-да-рай-да, орай-да райда,

Орайда-а-а-а!

Расходились далеко за полночь. Елизавета Андреевна с Машей убирали и мыли посуду. Виктор сложил в сторонке лавки, чтобы завтра с утра разнести по соседям. Безлунная ночь, высвеченная звёздами, призрачно-волшебным пологом укутала засыпающее село со всех сторон, только ещё долго-долго, то удалялась, то снова приближалась, изредка жалуясь запавшей кнопочкой на что-то своё, сокровенное, крепко подвыпившая гармонь, и лилась и лилась красивая мелодия, заслышав которую, сознание тут же отчётливо выдаёт знакомые до боли строки, однажды и навсегда отложившиеся в памяти:

Снова замерло всё до рассвета,

Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь....

. . . . .

–Ты не спал сегодня всю ночь. Ворочался с боку на бок.

– Мне директор МТС сделал предложение занять должность главного инженера, – Виктор порывисто вскочил, оставаясь сидеть в постели, обхватил руками согнутые в коленях ноги, прикрытые одеялом.

– Что же в этом плохого? – спокойным голосом спросила Мария.

– Да казалось бы, надо соглашаться и приступать к обязанностям, но через год вернётся в село Николай Спивак с дипломом инженера.

– За год много воды утечёт, – всё так же спокойно проговорила Мария. – И что – если вернётся ?

–Как же ты не понимаешь, он постоянно будет наступать мне на пятки, – разгорячился Виктор

– Пусть сначала с твоё помотается по бригадам. В жару, в холод , в дождь, снег. Полазит под тракторами, комбайнами, пропитается запахами мазута и солярки. И потом, что мешает тебе поступить на заочный факультет?

– Да думал я об этом. Забыл же всё, что знал.

– Но ведь есть подготовительные курсы.

– Как у тебя всё легко и просто, – возмущённый спокойствием жены, горячился Виктор. – Надо же куда-то ехать.

– Почему куда-то, в Ставрополь.

– И как это будет выглядеть со стороны? Я там, ты здесь.

– А я поеду с тобой? Снимем квартиру. Ты пойдёшь учиться, я пойду работать в больницу. Что нас удерживает здесь? У нас, что, семеро по лавкам?

– Корову ведь только купили.

– Вот тут надо выбирать, милый, либо корова, либо образование.

– Проживём, думаешь?

– Ещё как. Шиковать, конечно, будет не на что. Но это же ведь всё временно.

– А если появится маленький?

– И тогда, что-нибудь придумаем.

– А как всё объяснить матери?

– Мать должна понять.

. . . . .

Всякий раз, когда в погожий вечер во дворе Елизаветы Андреевны начинала играть радиола, всё село знало – проведать мать приехал сын с женой Машей. Но однажды он приехал один.

. . . . .

Обычно рейсовый автобус из Ставрополя останавливается напротив хутора Перевального. Сошедшие с него сельчане с сумками, узлами и чемоданами в ожидании попутных машин, собираются близ поворота у указателя, на котором обозначено, что до села осталось преодолеть каких-то одиннадцать километров. Всякий раз, среди ожидающих находятся и такие, кто в нетерпении устремляется по грейдеру вперёд пешком и, как правило, оказывается в более проигрышном положении, потому как в догоняющих попутках лучшие места уже бывают заняты. Ещё на автовокзале при посадке в автобус, Виктор, проходя по салону, пристально всматривался в лица пассажиров – не хотелось встретить, кого-либо из знакомых, во избежание лишних разговоров. По этой причине он и хутор Перевальный проехал километров на пять дальше. И, покидая автобус, чувствовал спиной удивлённые взгляды пассажиров и водителя, место-то было пустынное.

Перед ним лежала полевая дорога, накатанная колёсами тракторов и машин. По правую руку – тянулась чахлая, с частыми проплешинами лесополоса, слева, насколько мог видеть взор, расстилалось пшеничное поле, ощетинившееся только что выброшенными зелёными колосками. Места эти были ему хорошо знакомы. Километра три-четыре – и он должен выйти к небольшому пруду, по периметру которого растут ивы, что клонятся к водной глади длинными косами ветвей. С добрый десяток лет тому назад механизаторы располагавшейся неподалёку тракторной бригады обсадили пруд ивовыми прутьями, заботливо ухаживали за подрастающими деревцами. Тогда-то в ухоженном пруду водились даже крупные, величиной с добрую мужскую ладонь краснопёрые караси.

Сердце Виктора радостно сжалось, стоило сквозь поредевшие деревья и кустарники лесополосы увидеть эти ивы, проступающие сплошным массивом разросшимся вширь и вымахавшим ввысь за долгие пять лет разлуки с родными, близкими сердцу местами, даже показалось, что дохнуло в воздухе водной свежестью и он прибавил шагу. Насколько же велико было его разочарование, когда подойдя ближе, взору предстала безрадостная картина: неподвижная поверхность почти обмелевшего пруда заросла ядовитой зеленью ряски. Раздосадованный, он поскорее обошёл его, чтобы не вдыхать дурные запахи разложения погибающего водоёма, некогда дарившего прохладу и освежающего тело живительной влагой.

Впереди был Суркуль, огромный, вытянутый с запада на юго-восток бугор и Волчьи Ворота – извилистая, глубокая впадина в гребне бугра, основанием которой является дорога. Сколько здесь было хожено, сколько езжено, всё было настолько привычно глазу, что никогда и в ум и не приходило, как вот пришло сейчас, что сама впадина может являться творением рук человеческих. Почему бы и нет. По правую руку у подножья Суркуля когда-то располагался хутор Покровский. Хутора давно нет, а кратчайшая дорога до села до сих пор служит людям. А там дальше, когда дорога плавно стечёт с бугра, будет ещё одно творение рук людских – пруд, под названием – Широкий. Давным-давно, в далёком детстве, рассказывала мать, там жили первые переселенцы и пользовались холодной водой из небольшого родника, что после насыпи плотины являлся надёжным поставщиком воды будущему пруду. Нехорошее предчувствие, после только что увиденной картины хлынуло в душу, а вдруг и Широкий постигла та же участь? Подхлёстываемый этой мыслью, Виктор устало шёл на подъём. А вдруг? Нет, всё что угодно, только не это! Да этого просто не может быть. Вот уже ногам полегчало, дорога пошла под уклон. Вот сейчас, невдалеке, вон там, где дорога плавно огибает водоём, должна показаться острая коса, поросшая травой, с которой он ещё малышом учился плавать. Вот сейчас промелькнёт перед глазами узкая, поблескивающей серебром полоска водной глади. Он, уже не чувствуя усталости, идёт быстро, почти бежит, а полоски всё нет и нет. Он прерывисто дышит, не хватает воздуха, чтобы перевести дух. А полоски нет.

И вспомнилось из далёкого, босоногого детства. Знойный полдень. Солнце так нещадно палит, что по степной дороге невозможно идти – сухая земля в мелких прожилках трещин, будто специально посыпана земельными камешкам, что хоть и изредка, но впиваются в огрубевшую кожу ступней, вызывая неприятное ощущение, особенно когда попадают под пятки и потому всё время приходится идти, поглядывая под ноги. Подвода с доярками уже проехала, но она не в счёт, там места на всех не хватит, даже мечтать не приходится. Виктор идёт впереди ватаги пацанов. Вглядывается. Ну, когда же, когда, наконец, притягивающим взор миражом, прорежется на горизонте серебристая полоска, чем-то напоминающая скол разбитого зеркала? Кто-то сзади уже хнычет и предлагает вернуться. Виктор оглядывается, и – вот, кажется, счастье. Их догоняет ещё одна подвода на которой восседает дед Перерво. Он только с виду строгий, а на самом деле – добрый старик. Он не остановится, но обязательно прокричит: ''А ну скорише все сидай согласно купляных билетов!'' и пацаны на ходу примутся подсаживать на бричку сначала ''мелких'', и только уж потом заберутся сами. Виктор сядет рядом с дедом, по принципу родства, к зтому уже давно все привыкли, и потому не обсуждается, подержит какое-то время ноги на цыпочках, пока бёдра не притерпятся к раскалённой на солнце поверхности доски – сидолу, и будет поглядывать то на возницу, как тот без особой надобности, больше для порядка, чем для острастки, изредка помахивает в воздухе куцым, на скорую руку сплетённым батожком, то на мерно идущих лошадей, что пофыркивая, мотают головами из стороны в сторону позвякивая железом, да шумно сбивают хвостами с лоснящихся от пота крупов надоедливых оводов.

Вдруг, за спиной оживление – впереди водная гладь пруда. Мальчишки в нетерпении, опять таки, на ходу начинают спрыгивать с подводы, дед Перерво, охваченный всеобщим азартом, запоздало выкрикивает новую команду: ''Остановка Березай, кому надо – вылезай!'' – и Виктору, только потише: '' Ты уж пригляди за ими, чертенятами, крестник!'' Мальчишки, не чувствуя усталости несутся к пруду, перепрыгивая через невысокие, безобидные с виду, кустики перекати-поля, коварно ощерившиеся острыми колючками и пухлые, круглые лепёшки уже достаточно высохшие, но ещё таящие опасность пометить ступни трудно отмываемым коровьим помётом и совсем свежие, успевшие только-только покрыться тонкой, начинающей выгорать на солнце предательски-светловатой корочкой. С разгону они бросаются в воду, начинают прыгать, визжать, брызгаться, а то и сразу, не сговариваясь, кучно принимаются грести наперегонки к противоположному берегу.

Виктор останавливается, как вкопанный. Пруд высох. Он смотрит на далёкое отсюда пересохшее дно, но отчётливо представляет, безжизненно-жёлтые струпья-чешуйки, мелкие и покрупнее, между которыми, горькой насмешкой над хрупкостью природы уже тянутся к свету из широких трещин то тут, то там стебли всесильной сорной степной травы. Как тут не вспомнить извечно-житейское – все имеет свой конец, своё начало. Он обходит высохший пруд, стараясь не смотреть в его сторону.

Виктор вошёл во двор, когда мать только-только отдоила корову.

– Сынок! – заспешила она к нему, тяжело неся в руке ведро с молоком. – Весточки нету и нету, уже не знала, что и думать. А Маша где?

– Маши больше не будет! – выдавил через силу Виктор.

– Как? – ахнула мать.

Она чуть не выронила ношу, но в самый последний момент чудом удержала её и только глухой звук удара дужки о кромку ведра предчувствием непоправимой, казалось бы, неминуемой материнской оплошности сковал напряжённое до предела сознание Виктора. Обошлось. Он только вздрогнул, когда увидел, как язык пенной волны выплеснулся через край и белым, уже отчётливо проступающим в темноте растущим на глазах пятном стал растекаться по двору.

– Мы разошлись.

– Значит, когда поила, кормила, одевала, обувала, учила, – была нужна, – донеслось до слуха, – а ты, вместо того, чтобы отблагодарить человека за доброе дело, плюнул ей в лицо. И это мой сын?

– Всё не совсем так, – попробовал оправдываться Виктор. – Даже совсем не так. Я всегда буду благодарен ей, за то, что она сделала для меня. Понимаешь, у нас с Машей нет и не может быть детей, но есть женщина, у которой скоро будет ребёнок, и отец этого ребёнка – я.

– Кобель, ох, кобель. Да как ты мог? Таскался с другой женщиной, жил с Машей и изменял ей?

– Помнишь, как украдкой ты сказала, что хочешь подержать на руках внуков, понянчится с ними?

– Но не такой же ценой.

– Так получилось, мать. Это жизнь.

– Ты хочешь разжалобить моё сердце? Не получится, потому слушай мой сказ. Без Марии дорога тебе в этот дом заказана! Ты меня хорошо понял? За-ка-за-на! Иди, и помни, без Марии видеть тебя не хочу!

. . . . .

Кончиком указательного пальца он на ходу приподнял край зонта и неожиданно встретил её наигранно строгий взгляд. Если бы она посмотрела на него как угодно: укоризненно, с ненавистью, презрительно, с издёвкой, но только не так, деланно-строго с полуусмешкой на своих маленьких, слегка припухлых ярко напомаженных и от того смотрящихся вызывающе губах, то это могло означать только одно – у него нет никаких шанцев. А тут шанс, вроде как, появлялся и он сразу поймал себя на мысли, что такие губы, что-то новое, раньше этого не было. Как можно целовать их? Подумал, и раздражение охватило его. Этим она привлекает внимание к себе других мужчин? И бешеная вспышка ревности болью сжала сердце, да так, что он часто-часто задышал.

– Мы можем, поговорить в машине, дождь не на шутку разошёлся, чего мокнуть зря? – стараясь как можно спокойнее произносить каждое слово, предложил он, не веря в её согласие.

– Даже если бы я согласилась, водителя куда? – с издёвкой в голосе спросила Мария.

– Он уже мокнет, – всё ещё не теряя надежды ответил Виктор Елисеевич, стараясь не смотреть на её губы.

Виктор Елисеевич хорошо понимал, что сейчас надо говорить, о чём угодно, о чём-то отвлечённом, необязательном, постороннем, но говорить, говорить, говорить а там смотри и представится возможность перевести никчёмный разговор в нужное русло, но Мария неожиданно оборвала эту надежду.

– Я просила тебя не звонить, – сказала она.

– Я же не звоню.

– Но преследуешь. Я ведь просила не делать и этого.

– А вот этого я не обещал.

–Да, не обещал, но, объясни, почему преследуешь? Ты поставил перед собой цель разжалобить меня? Рассказать, что не можешь забыть?

Она собрала губы в колечко и если раньше он восхищался этой её привычкой, то теперь сморщенное, перламутровое, розовое кольцо смотрелось неестественно, игриво и он, чтобы не возмутиться, не взбунтоваться, отвёл от него взгляд

– Это так, я не могу забыть тебя, – признался, несмотря ни на что Виктор Елисеевич, как за соломинку цепляясь, за последнюю, сказанную ею фразу.

– Что хочешь забыться в моих объятьях? – не без издёвки продолжала тем же тоном Мария.

– Ты даже не представляешь, как я этого хочу. А в голове мелькнуло: ''Только не касаясь таких губ!''

– Тогда ответь мне на вопрос: где ты видишь моё место, если наши отношения возобновятся? Будешь предпринимать попытку для создания новой семьи, но это пройденный этап. Может быть, тешишь себя мыслью, что я соглашусь стать твоей любовницей? Это исключено, потому что делить тебя с другой женщиной, я не смогу, извини. Было, делила, потому что не знала. Было, да прошло. Заметь, я пока ни словом не обмолвилась о твоём сыне. Как это не кощунственно звучит, в данный момент, речь не о нём, хотя в первую очередь ты должен думать о ребёнке. Сейчас я скажу тебе самое главное, чего не должна была говорить. Я всё простила и не держу на тебя зла. Простила, но вряд ли сумею забыть ту боль, которую ты причинил. И как бы там ни было, вопреки всему, – здравому смыслу, растоптанному самолюбию, истосковавшемуся сердцу, продолжаю ЛЮБИТЬ только одного тебя.

Последние слова, прозвучали, как гром среди ясного неба. Такого признания Виктор Елисеевич не ожидал. Всего, чего угодно, только не такого признания. Большой и сильный человек, каким он считал себя и каким на самом деле являлся, одного взгляда которого, побаивались подчинённые, человек, перед которым трепетали и заискивали, сейчас он превращался в маленького карлика, беззащитного, беспомощного, ничтожного и несчастного. Никогда и никому не удавалось повергнуть его в смятение. А эта хрупкая женщина, брошенная им когда-то безжалостно, бесповоротно, в одночасье, с которой он буквально несколькими жёсткими словами разорвал все отношения, связывающие их, потому что та, другая уже носила под сердцем его ребёнка, брошенная, но так и остававшаяся самой желанной, самой любимой, обезоружившая сейчас его своим признанием, мало, что не оставляла никакой надежды на будущее, обрекала жить, сознавая, что на этом белом свете есть человек, который несмотря ни на что, продолжает тебя ЛЮБИТЬ. Уж лучше бы отхлестала по лицу, оттолкнула, прогнала, прокляла в конце концов. Уж лучше бы... Он видел каких трудов стоило ей это признание, как зарделось её лицо, потому что каждое слово она выдавливала из себя через силу, словно освобождаясь от тяжкого бремени, груды острых, ранящих душу камней, наваленных на сердце, и теперь вольно или невольно делилась этим бременем с ним. Эта женщина, зябко передёргивая плечами, уходила от него всё дальше и дальше. Она уходила и уносила с собой любовь, которой в принципе он не заслужил. Вот ещё несколько шагов, она свернёт за угол и исчезнет из виду. И не было во всём мире силы, которая могла бы не то чтобы заставить её оглянуться, уже не говоря вернуть, а просто хотя бы приостановить на одно мгновение.

А он стоял, высоченный, крепкий, сильный мужчина, и с каждым удаляющимся шагом любимой женщины чувствовал, что становится ниже и ниже ростом, потому как какая-то неведомая сила безмерно давила и давила к земле, сгибала спину, не давая возможности даже расправить, слабеющие плечи.''

''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...нСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА.( Продолжение).

Смерть Елизаветы Андреевны стала потрясением не только для её соседей, но и для всех нас, близко знавших её. Я помню, как во время перемены, в учительскую постучался Алёша Кизик и, волнуясь, сообщил эту скорбную весть. Мы с Нелли тут же побежали к ней. Ещё входя во двор, уже заполненный соседями, я обратил внимание на лестницу, приставленную к полуоткрытой дверце, ведущей на чердак дома. С их сбивчивых рассказов, стало понятно, что какая-то нужда погнала покойницу на чердак, она поднялась наверх, уже приоткрыла дверцу, как неожиданно подгнившая лестничная перемычка, на которой та стояла, обломилась и случилось непоправимое. Когда первые минуты растерянности от нахлынувшего потрясения прошли, мы с Нелли начали заниматься организационными вопросами. Первым долгом надо было оповестить родных и близких покойницы телеграммами. Адреса Виктора Елисеевича никто не знал, знали только, что живёт в городе, в трёхкомнатной квартире на втором этаже и работает начальником ПАХа. Машин адрес знала соседка Софья. Какое-то время ушло на обсуждение, ставить её в известность о трагедии или нет. Решили, что известить надо, а там уж ей решать самой, ехать на похороны или нет? Адреса внука Саши не знал никто, знали только, что он учится в сельхозинституте, потому телеграмму отправили прямо туда.

Вот здесь мне предстоит отвлечься от основного повествования и рассказать о внуке Елизаветы Андреевны – Саше.

Я не был свидетелем этого, и последующих событий, но по рассказам вездесущих соседок бабки Синенчихи узнал, как всё начиналось.

Где-то полтора десятка лет тому назад, в самом конце весны, когда предчувствие приближающегося лета, стирает межсезонье по-настоящему тёплыми и даже жаркими, солнечными днями, возле домика Елизаветы Андреевны остановилась чёрная ''Волга''. Со стороны водительского места вышел моложавый, широкоплечий молодой мужчина в светлой соколке, обтягивающей крепкую, налитую грудь и узкий спортивный торс, затянутый ремнём, тщательно отглаженных лёгких брюк, прошёл к багажнику и, открыв его, стал извлекать оттуда небольшой чемодан, какие-то пакеты и свёртки. Тут же с пассажирского сиденья соскочил мальчик, черноволосый, в коротеньких тёмных штанишках и, подбежав к нему, принялся деловито помогать, стараясь выбирать кладь поувесистей.

– Дядя Коля, а если бабы Лизы нет дома? – щуря глаза от светящего в них солнца, спросил мальчик.

– Подождём, далеко не должна уйти.

– А если её не будет вооще-вообще? Мы вернёмся, а папа будет недоволен и сделает вот так. – Мальчик посерьёзнел лицом и смешно цокнул краешком губ.

Николай улыбнулся.

– Не переживай, Сашок, всё будет нормально.

– А бабушка Лиза хорошая? – неожиданно спросил Саша.

– У тебя классная бабушка, самая лучшая в мире! А вон и она сама, видишь, бежит из огорода, беги и ты, знакомься.

Николай предусмотрительно открыл калитку перед мальчиком, принял из его рук бумажный пакет с продуктами и, пропуская вперёд, слегка подтолкнул в плечо.

Вообще-то Николай не часто баловал Елизавету Андреевну своими визитами. В самый первый приезд, года три назад, он привёз продукты, но хозяйка категорически отказалась их принять.

– И не возьмёт никогда, – сказал тогда Виктор Елисеевич. – Надо было всё занести во двор и положить хотя бы у порога.

В конце прошлого лета, когда Николай привёз Елизавете Андреевне два мешка арбузов и ящик отборных яблок, он, помятуя о совете начальника, сразу внёс всё это добро во двор и сложил поближе к двери. Хозяйка, что-то говорила, но невнятно, неразборчиво и тихо, однако недовольства уже не проявляла и, проворно пересыпав привезённые яблоки в стоящие во дворе вёдра, в пустой ящик проворно наложила отборных помидоров. Управившись, спросила:

– Торопишься, Коля?

Не особо, время терпит, – ответил Николай.

А Елизавета Андреевна, тем временем, разгибаясь, и пристально глядя в глаза:

– Он хоть с тобою делится?

– Виктор Елисеевич? – улыбнулся Николай. – Конечно, постоянно. Он мировой дядька!

– У тебя, Коля, все мировые, – миролюбиво отмахнулась Елизавета Андреевна, но лицо отвернула, чтобы водитель не видел довольной улыбки, коснувшейся её губ. – Всё равно тебе отдельно положу. Потерпи маленько, – встрепенулась она, – я вам морковки надёргаю, да лука, лук в этом году уж больно хороший удался.

– Не надо, Елизавета Андреевна, что ж мы там, в городе, совсем голодные сидим?

– Знаю я, как у вас там в городе: на базаре всё в тридорога, а магазинах мятое, та подпорченное. – И, уже выйдя провожать в дорогу. – Ты, Самому-то, Коля, спасибо передавай, а ещё скажи, как-нибудь, между делом, чтоб внучка на погляд к бабке отпустил хоть на один денёк, а то может и на каникулы пожить.

И вот пришло время и Саша гостевал у бабушки всё лето, а потом это стало правилом. Когда он повзрослел и уже перешёл в пятый класс, по приезду сразу заявил, что пойдёт работать в школьную полеводческую бригаду.

– Та ты что, Сашенька, – всплеснула руками Елизавета Андреевна, – та меня ж соседки засмеют, внук на каникулы приехал отдохнуть, а она ему тяпку всучила и послала под солнцем жариться.

– Ты, бабуль, меньше слушай своих соседок, а как же сельские ребята? Работают, и ничего.

Та с горем пополам согласилась. Зато как было приятно, когда подросший, загоревший за лето внук перед отъездом выложил перед ней на стол все заработанные деньги до копейки.

Она долго отказывалась.

– Обижусь, и не буду разговаривать до самого отъезда, -ломающимся, с грубоватыми оттенками, нарезающимся мужским голосом, категорично предупредил он.

Тут же подумалось: ''И не будет, а то, не в кого удаться, что ли?''

Старшеклассником Саша уже работал штурвальным на комбайне. Тут уж бабушка не могла нарадоваться внуком, получая на колхозном складе заработанное им зерно, или пересчитывая в колхозной кассе по доверенности полученные деньги, и деньги, надо сказать, немалые.

На следующий день, после похорон мы, – Саша, Нелли и я принялись наводить порядок в домике. Именно тогда, во время одной из передышек, Саша достал из нижнего ящика комода фотоальбом. Фотографий в нём было немного, но одна из них, большого формата привлекла моё внимание. На ней была запечатлена гуляющая компания молодых мужчин и женщин. Основная масса собравшихся пела под баян, а слева и справа двое мужчин имитировали попытку пуститься в пляс. Тот, что слева, выбросил ногу вперёд, залихватски раскинул руки в стороны, в одной из которых держал наполовину наполненную мутноватой жидкостью четверть, а другой, в светлой рубашке, тоже, выделывая ногами танцевальные коленца, протягивал первому полупустой стакан, как бы прося подлить.

– Этот, с четвертью, бабушкин сосед, дядя Петя, – пояснил Саша, – а в белой рубашке – мой отец. Бабушка рассказывала, что оба они – танцоры никакие, но поддержать компанию были мастера, да ещё какие, хоть и спиртным никогда не злоупотребляли.

Я взял фотографию в руки и мы с Нелли стали её рассматривать. Я вглядывался в черты лица Виктора Елисеевича и поймал себя на мысли, что таким его и представлял, когда писал рассказ ''Про любовь''. Тяжёлые квадратные скулы. Массивный подбородок. Даже вытянутые в улыбке узкие губы не придавали весёлости его широкому, словно грубо вырубленному из камня, лицу.

Позади Виктора Елисеевича, две прижавшиеся друг к дружке молодых, красивых женщины. В той, что слева, легко было признать жену Петра. Нелли указала пальцем на вторую, в белой косынке, в светлом, приталенном пиджаке. Она вопросительно посмотрела на меня. Маша? Я молча пожал плечами. Скорее всего, ведь они были подружки.

И тут я услышал Сашин голос.

– С этой женщиной мы ехали в одном автобусе. Вместе сошли. Я сначала подумал, что она тоже спешит на похороны, но она прошла мимо дома бабушки.

Я посмотрел на Нелли. Маша приходила с Софьей попрощаться с покойной, Саша, видимо, этого не заметил, они принесли цветы и так же незаметно ушли, как и появились.

Когда уже начало темнеть, к дому подъехала чёрная ''Волга''. Из неё вышел Николай, прошёл во двор, поздоровался. Мы все смотрели на него, не зная, что и думать. Наконец, Николай начал рассказывать:

– Виктор Елисеевич на кладбище остался, меня отправил, сказал, сам придёт. Объяснил, хочется побыть одному. Я его с утра в аэропорту поджидал. – Николай достал из кармана брюк ''Беломор'', долго не мог прикурить, спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец жадно затянулся и, выдыхая дым, закончил. – Надо ж, как не повезло. И командировку прервал, и самолёту по техническим причинам рейс всё откладывали и откладывали.

Поздним вечером отец с сыном уехали...

... Я уже рассказывал, что когда впервые увидел Елизавету Андреевну, то сразу же отметил для себя необычность её одеяния и внешнего облика, говорящих о принадлежности моей будущей хозяйки к какой-то кавказской национальности, что является не такой уж редкостью для нашего Северного Кавказа. Должен признаться, я долго ждал её рассказа о своём происхождении, о предках, кто они были и откуда, с трепетом предвкушал услышать захватывающую историю о похищении её бабушки лихим хлопцем, скажем, с погоней и остросюжетным развитием событий последовавших вслед за этим, и несколько был разочарован, когда услышал, что родители у неё были черкесы и никогда и никто женщин в её роду не похищал. Она говорила, а мне припомнилась моя последняя студенческая практика, когда я попал в среднюю школу в одной из казачьих станиц, расположенной в приграничном районе с тогдашней Чечено-Ингушетией и близко познакомился с четой местных педагогов Лукомовых. Екатерина Лукьяновна преподавала детям русский язык и литературу, а Пётр Матвеевич был историком. Это были истинные представители интеллигенции на селе. Интеллигенты до кончиков ногтей, я не оговорился, уважаемый читатель, именно ногтей. Сельский учитель в советские времена жил на скромную зарплату, если не сказать более точнее, – скудную. Поэтому, проживая в сельской местности, хотел он того или нет, вынужден был обзаводиться подсобным хозяйством и так же, как любой крестьянин имел огород, где выращивал для пропитания, помидоры, огурцы, капусту используя эти овощи для засолки и маринадов на зиму, не говоря уже о картофеле, а кроме всего прочего обиходить на подворье птицу, разводить прочую живность, и даже зачастую держать корову. Тот, кто знает, что такое работа на подсобном хозяйстве, тот хорошо представляет насколько она тяжёла и достаточно грязна. Но я никогда не видел, чтобы мои герои ходили по двору в нестиранных, затрапезных одеяниях, пусть зачастую и подштопанных умелой рукой Екатерины Лукьяновны, не без того, а в грязных – никогда! Тоже самое касалось и обуви. По существу, небольшой домик на окраине станицы с тенистой беседкой во дворе, увитой виноградом изабеллой, был островком сельской цивилизации. К Екатерине Лукьяновне и Петру Матвеевичу станичники, да и не только одни они, но и жители прилежащих хуторов и сёл, приходили в надежде получить какие-то советы по житейским вопросам, обращались с просьбами в составлении разного рода документов и бумаг. Чета педагогов находилась постоянно на виду у сельчан и не потому ли ещё ко всему прочему уместно упомянуть, что неотъемлемым атрибутом в их доме являлась щётка для ногтей, всегда лежащая у бруска мыла возле рукомойника.