Текст книги "Лавр Корнилов"

Автор книги: Владимир Федюк

Соавторы: Александр Ушаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Вечером в станичной церкви состоялось отпевание. Н.Н. Львов вспоминал: «Раздались звуки военных труб, торжественные звуки похоронного марша. Медный трубный гул сливался с колокольным звоном в тихом вечернем воздухе. Он возвещал в глухой казачьей станице о том героическом и роковом, что совершилось в это утро на берегу Кубани.

Я видел генерала Корнилова в гробу, в серой тужурке, с генеральскими золотыми погонами. Первые весенние цветы были рассыпаны на черном покрывале и внутри гроба. Огоньки восковых свечей тускло освещали лицо мертвенно спокойное. Я глядел на черты лица типично киргизского, всегда полного жизненной энергии и напряжения и не узнавал его в мертвенном облике, неподвижно лежавшем в гробу. Точно это не был генерал Корнилов.

Отошла служба, офицеры вынесли гроб, а все казалось, что Корнилов не здесь, в этом гробу, а там, под Екатеринодаром, откуда доносился рев орудийных выстрелов все еще не затихавшего боя» ^{651} .

Участники панихиды не стали задерживаться долго. Нужно было побыстрее закончить сборы. Ночью армия снова уходила в никуда.

ГНАЧБАУ

Ближе к полуночи, не зажигая огней, армия снялась с позиций и двинулась на север. Впереди шел Офицерский полк, прикрывала отход бригада Богаевского. Для того чтобы не задерживать движение, в Елизаветинской бросили половину обоза. Самое страшное – бросили раненых. Деникин пишет, что узнал об этом с запозданием. «Начальник обоза доложил, что окрестности были уже заняты противником, перевязочных средств одной Елизаветинской не хватало, и пришлось оставить в ней 64 тяжело раненых из числа безнадежных и тех, которые, безусловно, не в состоянии были вынести предстоящие форсированные марши. С ранеными оставлены врач, сестра и денежные средства» ^{652} .

На самом деле все было еще страшнее. В Елизаветинской были брошены 252 человека, все, кто не смог захватить место в обозе. Брошены обманом, так как им пообещали, что за ними заедут позже. Большая часть раненых была перебита красными прямо на больничных койках. В живых осталось только 28 человек, и то только потому, что победители решили отпраздновать триумф, а для этого нужно было показать пленных ^{653} . Известие о том, что раненые были брошены без всякой помощи, произвело среди добровольцев самое тяжелое впечатление. Шли разговоры о том, что Корнилов никогда бы так не поступил.

В этом страшном ночном отступлении Корнилов был вместе со своей армией. Тела его и полковника Неженцева везли на одной из обозных телег. Везли просто потому, что не успели похоронить – даже для этого не нашлось времени. Армия шла без остановок всю ночь и весь следующий день. У станицы Андреевской красные попытались обстрелять проходивших мимо добровольцев, но были отброшены мощной контратакой. Вечером армия переправилась на восточный берег реки Понуры (Паныри). Здесь полосой располагались богатые немецкие колонии и хутора. Центром их была колония Гначбау [15]15
  В некоторых документах встречается написание Гнаденау.


[Закрыть], где добровольцы, наконец, разместились на отдых.

Во время остановки на пути к Гначбау, когда добровольцам пришлось чинить мост через реку, адъютант Корнилова Хан Хаджиев предложил похоронить тела командующего и Неженцева здесь же. «Кругом была степь безлюдная, темно и глухо – обстоятельства благоприятные, и никто не видел и не знал бы. Но бывший начальник конвоя Корнилова полковник Григорьев воспротивился этому, заявив: “Это поручено мне, и я сам скажу, где сделать это”» ^{654} .

Колония Гначбау была невелика, но впечатление производила солидное и самое мирное. «Белые, крытые черепицей, домики, чистые улицы. Пивоваренный завод, Bierhalle [16]16
  Пивная.


[Закрыть], люди хорошо одеты…» ^{655} В эту-то пасторальную картинку шумной и грязной ордой кочевников ворвались добровольцы. В Гначбау командование смогло, наконец, подсчитать наличные силы. Результаты оказались неутешительны. Партизанский полк, имевший к началу штурма Екатеринодара 800 штыков, теперь насчитывал едва 300. В Корниловском полку осталось менее ста человек, весь полк был сведен в одну роту. Офицерский полк генерала Маркова пострадал меньше, но тоже потерял около половины своего состава. Добровольческая армия, насчитывавшая в целом накануне боев за Екатеринодар свыше шести тысяч человек, сократилась до трех тысяч ^{656} .

В таком состоянии армия была неспособна воевать. Единственный выход состоял в том, чтобы как можно скорее оторваться от противника. Скорость передвижения становилась условием выживания. В Гначбау Деникин отдал приказ уничтожить лишние орудия, испортив затворы и лафеты. Оставлены были лишь четыре пушки – для запаса в 30 снарядов достаточно было и их. Была приведена в негодность и большая часть обоза, беженцам было оставлено по одной телеге на шесть человек ^{657} .

Долго отдыхать добровольцам не пришлось. Около десяти утра красные атаковали Гначбау с юга, со стороны станицы Андреевской. Навстречу им выдвинулись роты Офицерского полка, но огонь не открывали, экономя патроны. Между тем к полудню красные подвезли орудия и начали артиллерийский обстрел колонии. Один из снарядов попал в дом, где разместился генерал Алексеев. На единственной улице Гначбау теснились повозки и люди. Армия попала в западню, но и бежать было некуда. При дневном свете на равнинной местности красная артиллерия без труда бы поставила точку во всей истории похода.

Деникин позднее вспоминал: «Этот день останется в памяти первопоходников навсегда. В первый раз за три войны мне пришлось увидеть панику. Когда люди, прижатые к реке и потерявшие надежду на спасение, теряли всякий критерий реальной обстановки и находились во власти самых нелепых фантастических слухов. Когда обнажились худшие инстинкты, эгоизм, недоверие и подозрительность друг к другу, к начальству, одной части к другой» ^{658} . В любой момент можно было ожидать самого непредсказуемого. «Говорили о тревожных вещах. Будто бы существует заговор в кавалерийских частях против генералов Деникина и Романовского, которых хотят арестовать и выдать красным и тем, видимо, спасти свои жизни. Это подтверждалось тем, что 4-я рота Офицерского полка стала у штаба армии и выставила часовых» ^{659} . Армия быстро превращалась в неуправляемую толпу. Многие, не таясь, срывали погоны и нашивки, доставали штатское платье. Среди дезертиров оказался даже генерал Я.Ф. Гиллендшмидт, ушедший во главе небольшого отряда и бесследно после этого сгинувший.

В этой обстановке, когда большинство думало только о том, как бы спастись, незамеченными прошли похороны Корнилова и Неженцева. Решение об этом единолично принял полковник Григорьев, поставив в известность старших начальников только задним числом. Было два часа дня 2 апреля 1918 года. Могилы копали текинцы из прежнего конвоя Верховного, сравнявшие их потом с землей. Корнилова похоронили у подножия дерева на невысоком холме шагах в трехстах к северо-востоку от Гначбау на земле, принадлежавшей колонисту Иону. Рядом, в 16 саженях, на земле колониста Зоммерфельда был похоронен Неженцев. Для того чтобы потом могилы можно было найти, были сняты кроки местности (ориентир – высокая труба пивоварни).

В ночь на 3 апреля поредевшая армия выступила из Гначбау на север. Настроение было самое мрачное. Даже добровольческое командование в глубине души не верило в благополучный исход дела. Как вспоминал Б.А. Суворин, он попытался выяснить, куда генералы собираются вести армию дальше, и задал этот вопрос адъютанту Алексеева А.Г. Шапрону. «Он пожал плечами. – В черную ночь? – спросил я. – Да, в черную ночь» ^{660} . В мемуарах кубанского атамана А.П. Филимонова приводится еще один характерный разговор. Перед уходом из Гначбау он спросил Деникина, какого он мнения о складывающейся ситуации. Деникин ответил: «Если доберемся до станицы Дядьковской, то за три дня я ручаюсь, дня три еще проживем» ^{661} .

На помощь вновь пришло чудо, необъяснимая, фантастическая удача, так часто сопутствовавшая добровольцам в дни похода. Покинув Гначбау, армия сумела оторваться от красных и 3 апреля вновь вступила в пределы Донской области, где к этому времени власть большевиков была уже свергнута восставшими казаками. У многих современников возникала мысль о том, что смерть Корнилова стала жертвой, спасшей армию. Деникин писал: «Рок – неумолимый и беспощадный. Щадил долго жизнь человека, глядевшего сотни раз в глаза смерти. Поразил его и душу армии в часы ее наибольшего томления. Неприятельская граната попала в дом только одна, только в комнату Корнилова, когда он был в ней, и убила только его одного. Мистический покров предвечной тайны покрыл пути к свершению неведомой воли» ^{662} . Честно говоря, это не совсем точно. Снаряд, ставший причиной смерти Корнилова, унес жизнь еще одного человека. От контузии и болевого шока погиб безымянный казак, тот самый, которому за полчаса до этого перебило ноги прямо на глазах у командующего. Но действительно, впору поверить, что Корнилова преследовал какой-то злой рок, не оставивший его и после смерти.

Красные вступили в Гначбау через несколько часов после ухода добровольцев и сразу бросились искать якобы «зарытые кадетами кассы и драгоценности». Довольно скоро они наткнулись на свежевскопанную землю. Могилы Корнилова и Неженцева были вскрыты, и в одном из трупов по генеральским погонам опознали Корнилова. На опознание была приведена оставшаяся в Гначбау раненая сестра милосердия Добровольческой армии. Она заявила, что Корнилова не узнает, но уверенность победителей это не поколебало. Тело Неженцева было брошено обратно в могилу, а труп Корнилова, в одной рубашке, прикрытый лишь брезентом, повезли в Екатеринодар на повозке колониста Давида Фрука.

В городе повозка эта въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной площади. Двор был переполнен красноармейцами. Воздух оглашался отборной бранью. Ругали покойного. Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, не помогали. Обратимся далее к справке, составленной позднее Особой комиссией по расследованию злодеяний большевиков: «Настроение большевистской толпы повышалось. Через некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель.

Один из представителей советской власти, Золотарев, появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпой, что это его отряд привез тело Корнилова, но в то же время Сорокин оспаривал у Золотарева честь привоза Корнилова, утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а темрюкцами. Появились фотографы, и с покойника были сделаны снимки, после чего тут же проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана последняя рубашка, которая рвалась на части, и обрывки разбрасывались кругом. “Тащи на балкон, покажи с балкона”, – кричали в толпе, но тут же слышались возгласы: “Не надо на балкон, зачем пачкать балкон. Повесить на дереве”. Несколько человек оказались уже на дереве и стали поднимать труп. “Тетя, да он совсем голый”, – с ужасом заметил какой-то мальчик стоявшей рядом с ним женщине. Но тут же веревка оборвалась, и тело упало на мостовую» ^{663} .

Толпа все прибывала, волновалась и шумела. С балкона был отдан приказ замолчать, и когда гул голосов стих, то какой-то находившийся на балконе представитель советской власти стал доказывать, что привезенный труп, без сомнения, принадлежит Корнилову, у которого был один золотой зуб. «Посмотрите и увидите», – приглашал он сомневающихся. Кроме того, он указывал на то, что на покойнике в гробу были генеральские погоны и что в могиле, прежде чем дойти до трупа, обнаружили много цветов, «а так простых солдат не хоронят», – заключил он. После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки. Толпа задвигалась, но в это время с балкона послышался грозный окрик: «Стой, буду стрелять из пулемета!» – и толпа отхлынула. Все это продолжалось не менее двух часов.

Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Вновь тронулась вперед та же повозка с той же печальной поклажей. За повозкой двинулась огромная шумная толпа, опьяненная диким зрелищем и озверевшая. Труп был уже неузнаваем: он представлял собой бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю и прочее. Но этого было мало: дорогой глумление продолжалось. К трупу подбегали отдельные лица из толпы, вскакивали на повозку, наносили удары шашкой, бросали камнями и землей, плевали в лицо. При этом воздух оглашался грубой бранью и пением хулиганских песен.

Свидетелями этой сцены стали раненые добровольцы, захваченные красными в Елизаветинской (точнее, те из них, кто уцелел после устроенной победителями бойни). Утром их погрузили на телеги и повезли в Екатеринодар. Вспоминает прапорщик Иванов: «Ввозят в город, который уже знает о предстоящем прибытии первых белых пленных, город, переживший пять дней боев и наполненный большевиками. Толпа бежит за нами, улюлюкает и ругается. Подводы временами останавливаются и нас обступает толпа. К капитану Вендту подходит матрос и нажимает ладонью на рану, спрашивает: “Болит?” Ко мне наклоняется какая-то старуха, долго собирает запас слюны и плюет мне в лицо…

Вдруг крики и возбуждение – ведут коня, к хвосту которого привязан труп генерала Корнилова. Все кажется бесконечным… В толпе не вижу ни одного сочувствующего лица – одна ненависть и злорадство… Казалось – весь мир наполнен одним злом!» ^{664}

Наконец, тело было привезено на городские бойни, где его сняли с повозки и, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевистской власти. Языки пламени охватили со всех сторон обезображенный труп; подбежали солдаты и стали штыками колоть тело в живот, потом подложили еще соломы и опять жгли. В один день не удалось окончить этой работы: на следующий день продолжали жечь жалкие останки, жгли и растаптывали ногами.

Через несколько дней по городу двигалась какая-то шутовская процессия ряженых; ее сопровождала толпа народа. Это должно было изображать похороны Корнилова. Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег «на помин души Корнилова».

Гражданская война отличалась крайней жестокостью. Но, даже учитывая это, описанная выше картина поражает своей чрезмерностью. Первое, что приходит на ум, когда читаешь описание всего этого кошмара, – расправа с телом самозванца во время майского восстания в Москве 1606 года. Триста лет – это, конечно, слишком большой временной отрезок для того, чтобы проводить прямые аналогии. Однако какое-то объяснение в этом сходстве найти можно.

Для современников первой Смуты самозванец был не столько человеком, сколько материализованным фантомом, мифом, обретшим плоть. Точно так же мифом еще при жизни стал Корнилов. Человека можно убить, убить миф гораздо сложнее, отсюда и выходящая за рамки жестокость и ритуализированный характер самого действа. Корнилов воспринимался как символ (добра или зла – не важно) и в качестве такового имел все шансы восстать после смерти, как это произошло с самозванцем.

Любая смута – это смута не только в государстве, но и в умах. Особенно это заметно в отсутствии информации, компенсацией чего становятся самые фантастические слухи. Кубанский поход Добровольческой армии был настолько яркой и трагичной эпопеей, что как бы подразумевается – вся Россия, затаив дыхание, следила за подробностями происходящего. Это не так, большая часть страны об этом знать не знала. Читатель газет потерял Корнилова из виду. Потерял, но не забыл. 14 апреля по новому стилю (1-го по старому) 1918 года московское «Наше слово» в редакционной статье писало: «Судьба генерала Корнилова все еще продолжает занимать широкие обывательские и, пожалуй, некоторые общественные круги. От него чего-то ждут. Обыватель не верит, что генерал Корнилов может затеряться в современном сумбуре жизни, как иголка, и совершенно исчезнуть с поля зрения» ^{665} .

Обратим внимание на дату. Газета сдавалась в типографию в ночь накануне. Значит, написаны эти строки были в день гибели Корнилова, о чем их автор, разумеется, не знал. Только 20 апреля 1918 года на страницах «Известий ВЦИК» была опубликована телеграмма из Екатеринодара, сообщавшая, что генерал был убит «революционной мортирой». Однако в том же номере была помещена информация о том, что Корнилов «убит двумя чеченцами своего отряда».

На следующий день в газете появились подробности: «В последнее время в корниловские отряды привлекались люди, ничего общего с убеждениями Корнилова не имевшие, и они являлись элементом чисто случайным. Среди них было много казаков и чеченцев, людей, искавших случая пограбить и разбогатеть… По-видимому, они намеревались выдать Корнилова советским войскам живым, чтобы этим снискать себе снисхождение со стороны советских властей. Но так как выдать живым, по-видимому, представлялось невозможным, то они решили его убить».

По сообщению «Известий»: «…В отряде Корнилова, в его походе на Ростов, принимали участие горцы за хорошее вознаграждение. Горцы поставили непременным условием, чтобы им была дана полная свобода действий. Ночью, когда советские войска подошли вплотную, в рядах Корнилова произошло смятение. Горцы рванулись вперед, но были отброшены советскими войсками. Тогда сам Корнилов со словами: “Вы меня погубили”, – приказал горцам вновь пойти в наступление. Горцы отказались, заявив, что не согласны наступать и что они сами понимают, что нужно делать. Корнилов вспыхнул и, назвав горцев предателями и бросив несколько бранных слов по их адресу, сам бросился во главе своего отряда в бой. Но тут же был убит подскочившими к нему двумя горцами. Эта сцена во время грандиозного боя ошеломила войска, и они бросились врассыпную».

Обстоятельства смерти Корнилова даны здесь, как мы видим, абсолютно не верно, но зато вполне в духе мифа. Герой, погибающий в тот момент, когда он ведет свой отряд в бой, выглядит гораздо более романтично, чем жертва случайного снаряда. Самое интересное, что в данном случае создателями мифа выступают не сторонники, а враги убитого главковерха. Свою роль в распространении этой легенды внес и Ленин. Выступая 23 апреля 1918 года на заседании Московского совета, он упомянул «первого по смелости из наших контрреволюционеров» Корнилова, убитого своими же солдатами ^{666} . Как известно, Ленин был скуп на похвалы, в особенности по адресу политических противников. В данном случае эту оценку, прозвучавшую вполне в духе мифа о герое, можно объяснить только радостью от полученного известия.

Однако не успел Корнилов умереть, как тут же восстал из гроба. Через несколько дней пресса заявила, что в Екатеринодаре будто «убит не он, а какой-то другой генерал». Газеты «Наше слово» и «Раннее утро», ссылаясь на осведомленное лицо, приехавшее с Северного Кавказа, сообщили, что «Корнилов жив, находится в одном из аулов под охраной горных племен и формирует новые отряды». Это заставило «Известия» вновь вернуться к этой теме и в качестве доказательства факта смерти Корнилова опубликовать интервью члена Кубанского областного ЦИК Скворцова газете «Знамя труда» от 15 мая 1918 года. В нем говорилось: «После соединения Корнилова с кубанскими контрреволюционерами 8 апреля Корнилов, имея в своем распоряжении 15-тысячную армию, совместно с Бычем и Филимоновым повели постепенное наступление от станицы Елизаветинской, тесня советские войска. 9 апреля он приблизился к Екатеринодару, 10-го была сильная перестрелка. 11-го, заняв передовые окопы, находился в 5 верстах от Екатеринодара. Корнилов со своим штабом занял ферму, находившуюся в 8 верстах от Екатеринодара. Ферма эта называется “научным полем”. 12 апреля один из удачных снарядов легкой батареи попал в домик “опытного поля”, где находился Корнилов со штабом. Разрывом снаряда в лицо Корнилов был смертельно ранен и, не приходя в сознание, через несколько минут умер. 15-го после осмотра пленными, которые удостоверили, что это генерал Корнилов, пригласили тех, кто его знал. При осмотре трупа Корнилова присутствовал и я, так как Корнилова я знал еще в Петербурге, работая в военной секции Центрального] исполнительного] комитета. Несколько раз беседовал с ним лично, затем, когда его произвели верховноглавнокомандующим, мы, солдаты, сильно негодовали. Кроме того, 1 июля 1917 года я видел его на Московском совещании, когда его офицеры несли на руках со станции. Вот почему я говорю: “Сомнения в сторону, Корнилов убит, и труп его сожжен, а пепел развеян по ветру”».

Позднее разговоры о том, что смерть Корнилова связана с некой тайной, возникали не раз. Говорили, что тело Корнилова в последний момент было перепрятано, что глумились большевики над трупом совсем другого человека. По приказанию Деникина, Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков (образованная в декабре 1918 года) занялась изучением этого вопроса. Итогом стала пространная справка, резюме которой звучало следующим образом: «Произведенным расследованием приходится считать установленным, что все это безгранично дикое глумление совершено над телом именно генерала Корнилова (выделено в источнике. – А. У., В.Ф.), который был тут же опознан лицами, его знавшими» ^{667} .

Семья Корнилова после возвращения белых на Дон перебралась в Новочеркасск. Его жена Таисия Владимировна 20 сентября 1918 года умерла здесь в одной из городских больниц от крупозного воспаления легких. Старшая дочь Наталья, ранее состоявшая в фиктивном браке с морским офицером Маркиным, после развода в эмиграции вышла замуж за бывшего адъютанта Алексеева А.Г. Шапрона дю Ларре. Их сын, названный в честь деда, родился в 1931 году. Он был одним из первых представителей русской эмиграции, в годы перестройки посетивших Советский Союз. Лавр Алексеевич скончался в 2000 году и похоронен под Парижем на известном русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Наталья Лавровна жила в Бельгии и умерла в Брюсселе в 1983 году. Сын Корнилова Георгий (тот самый «башибузук»), которому ко времени смерти отца было 12 лет, позднее стал инженером-механиком и большую часть жизни прожил в США, где и умер в 1980-х. Младший брат первого командующего Добровольческой армией полковник П.Г. Корнилов (до Первой мировой войны служил на различных командных должностях в войсках Туркестанского военного округа, занимал должность русского военного представителя при хивинском хане, в годы Первой мировой войны воевал на Северо-Западном фронте) был расстрелян в июле 1918 года в Ташкенте после неудачной попытки антибольшевистского восстания. Сестра Корнилова Анна жила под фамилией мужа и потому некоторое время ей удавалось скрывать свое происхождение. Она учительствовала в Луге, но в 1929 году была арестована и расстреляна.