Текст книги "Лавр Корнилов"

Автор книги: Владимир Федюк

Соавторы: Александр Ушаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Позже выяснилось, что, опасаясь вездесущих «монархистов», Филоненко зашифровал свое послание именами и образами из романа Савинкова «Конь бледный», рассчитывая на то, что сам его автор (он же адресат) в этом разберется. В переводе это должно было означать, что в Ставке (Шатре) зреет контрреволюционный заговор. На следующее утро в разговоре по прямому проводу Филоненко прямо назвал имя генерала Тихменева и попросил Савинкова срочно вызвать того в Петроград для разбирательства.

Обвинения Филоненко строились на обрывках разговора, подслушанного им в поезде по дороге в Могилев. Ничего конкретного в них не содержалось, но в числе прочего была упомянута фамилия Тихменева. За компанию, Филоненко выставил заговорщиком и Лукомского. История эта дошла до Керенского, однако за Тихменева вступился лично знавший его полковник Барановский, и в итоге дело было закрыто. Лукомского же категорически поддержал сам Керенский. Пострадавшим в результате оказался Филоненко. Лукомский пожаловался на него находившемуся тогда в Ставке министру иностранных дел М.И. Терещенко, а тот сообщил об этом Керенскому. Филоненко был вызван в Петроград для разбирательства, и лишь поддержка Савинкова помогла ему сохранить свой пост.

Савинков понимал, что Филоненко человек пустой и ненадежный. Но бывший террорист в это время затевал сложную игру, в которую были вовлечены и Керенский, и Корнилов. Находясь в Петрограде, Савинков контролировал лишь часть событий. Ему нужны были глаза и уши для того, чтобы следить за партией с противоположного конца шахматной доски. Эта роль и отводилась Филоненко. Однако Савинков совершил ошибку, свойственную многим недюжинным людям. Будучи убежденным в том, что это именно его партия, он и мысли не допускал о том, что какая-то из задействованных им фигур способна на самостоятельные поступки. Уже ближайшее время показало, что это далеко не так.

БОЛЬШАЯ ИГРА

Ко времени назначения Корнилова Верховным главнокомандующим ситуация на фронте начала стабилизироваться. Германо-австрийские войска, испытывавшие острую нехватку резервов, остановили успешно развивавшееся наступление. Россия потеряла все свои завоевания в австрийской Галиции, но в создавшейся ситуации это можно было считать очень скромной платой. Временное затишье на фронтах позволило Корнилову более внимательно сосредоточиться на задуманной им программе оздоровления армии.

30 июля в Ставке состоялось совещание, на котором присутствовали министр путей сообщения П.П. Юренев, министр продовольствия А.В. Пошехонов и их помощники. Главное командование на совещании представляли Корнилов, Лукомский и начальники отделов штаба. В докладе товарища министра путей сообщения Э.П. Шуберского была нарисована удручающая картина полного развала железнодорожного транспорта. Докладчик не скрывал, что уже в ближайшее время это может привести страну к экономической катастрофе и оставить армию без подкреплений и боеприпасов. Подводя итог обсуждению, Корнилов сказал, что России сейчас нужно иметь три армии – армию в окопах, армию в тылу, работающую на нужды фронта, и армию железнодорожную. Он заявил, что не касается вопросов о мерах оздоровления тыла, но, по его мнению, в тылу должна быть установлена такая же жесточайшая дисциплина, которую он стремится возродить на фронте ^{286} .

Эти положения легли в основу докладной записки Корнилова, представленной им Временному правительству. История ее появления выглядит следующим образом. Еще после июльского совещания с участием Керенского генерал-квартирмейстер Плющик-Плющевский по своей инициативе систематизировал и обобщил прозвучавшие на нем предложения. Сразу же по назначении Корнилова Верховным главнокомандующим Плющевский представил ему подготовленные материалы. Корнилов попросил оформить их в виде сводной записки. В итоговом варианте содержалось требование распространить законы военного времени на тыловые районы, ликвидировать большинство комитетов в армии. Предполагалось их сохранить лишь на уровне рот и батальонов, ограничив их ведение исключительно вопросами культурно-хозяйственными. Все это было изложено в очень жесткой, почти ультимативной форме.

1 августа Плющевский подал записку Верховному главнокомандующему. Корнилов оставил текст почти неизменным и в ночь на 3 августа выехал в Петроград, увозя записку с собой. Накануне в разговоре по прямому проводу он сообщил Савинкову и Филоненко о своем намерении затронуть поставленные в записке вопросы в своем докладе правительству. Петроградских партнеров Корнилова это очень встревожило. Корнилов был нужен Савинкову для того, чтобы оказывать давление на Керенского, самостоятельные же его инициативы в эти планы не вписывались.

Рано утром, на подъезде к столице, в Павловске, Филоненко сел в поезд Корнилова. Первым делом он ознакомился с текстом записки. По словам Филоненко, составлена она была крайне неудачно прежде всего потому, что порождала у читателя подозрение в намерении составителей вернуть страну к старым порядкам. Филоненко сказал об этом Корнилову и по его реакции понял, что тому это не понравилось. Довершил дело еще один неприятный эпизод. Уже в черте Петрограда поезд Корнилова столкнулся с вагонеткой, перевозившей шпалы. В результате этого на вокзал прибыли только незадолго до полудня, с опозданием почти на час.

Немедленно с вокзала Корнилов отправился на встречу с Керенским, а Филоненко, захватив с собой записку, поехал к Савинкову. Став премьером, Керенский поселился в Зимнем дворце (что, к слову сказать, произвело очень неприятное впечатление на многих). Бывшая резиденция российских императоров одним своим видом могла служить символом разрухи, охватившей страну. «Внутри дворца было пустынно и запущено. В залах зияли пустые места по стенам (были сняты царские портреты); в иных местах портреты или картины были завешены брезентом. Тем же брезентом кое-где был устлан и пол, вероятно для сбережения паркетов. Изредка в коридоре появлялась фигура часового-юнкера или дворцового служителя в домашнем платье» ^{287} . Заседания Временного правительства проходили в Малахитовой гостиной бывшей императрицы. Сам Керенский поселился в бывших комнатах императора Александра III на третьем этаже. В царском кабинете была устроена спальня министра-председателя. В библиотеке императора Керенский принимал доклады и проводил совещания ^{288} . Здесь же он принял и Корнилова.

Разговор начался в раздраженном тоне. Керенский сказал, что со времени назначения Корнилова главковерхом все его обращения к правительству звучат как настоящие ультиматумы. Корнилов ответил, что дело не в нем, а в обстановке, требующей немедленных и жестких мер. Далее, по словам Корнилова, Керенский поинтересовался, следует ли ему оставаться на посту главы государства? «Смысл моего ответа, – говорил Корнилов на следствии, – состоял в том, что, по моему мнению, влияние его в значительной степени понизилось, но тем не менее я полагаю, что он как признанный вождь демократических партий должен оставаться во главе Временного правительства и что другого положения я не представляю» ^{289} .

Остановимся на этом более подробно. Удивляет уже сама тема разговора. С чего бы это Керенскому советоваться с Корниловым по поводу своей будущей судьбы? В интерпретации Керенского все было по-другому. Он, наоборот, защищал свою позицию, и вопрос его звучал чисто риторически: «Ну, предположим, я уйду, что же из этого выйдет?» ^{290} В конечном счете неважно, как это обстояло на самом деле. Главное – как поняли друг друга собеседники. В понимании Керенского, он подал знак, что никуда не уходит и уходить не собирается. Корнилов же воспринял эту мимолетную фразу как показатель того, что Керенский готов поднять руки и признать свою несостоятельность. Вся «корниловская история» густо замешана на таком, чисто человеческом, взаимном непонимании.

Поскольку заседание правительства было назначено лишь на четыре часа пополудни и свободного времени было достаточно, Корнилов отправился в особняк военного министра на Мойку для разговора с Савинковым. Здесь уже давно находился Филоненко. Он успел познакомить Савинкова с запиской Корнилова и соответствующим образом его настроить. Савинков попросил Корнилова воздержаться до времени от оглашения записки, мотивируя это тем, что аналогичные меры уже готовятся в военном министерстве. Корнилов согласился и передал привезенный с собой текст Савинкову.

В итоге свой доклад правительству Корнилов ограничил чисто военными вопросами. Он охарактеризовал обстановку на фронтах, численность армий, состояние артиллерии, интендантского снабжения и тому подобное. Прогнозируя развитие событий в будущем, Корнилов сказал, что, по его мнению, следующий удар немцы нанесут в районе Риги. Присутствовавшие были напуганы и подавлены. Когда на улице раздался громкий звук лопнувшей автомобильной шины, все вздрогнули и инстинктивно обернулись на окна ^{291} .

С этим докладом связан эпизод, еще раз подтверждающий, что любая мелочь, случайно сказанное слово могут породить весьма серьезные события. Когда в выступлении Корнилова стали звучать конкретные цифры о количестве войск и вооружений на фронте, Савинков подал Керенскому записку: «Уверен ли министр-председатель, что сообщаемые генералом Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке?» ^{292} Прочитав записку, Керенский наклонился к Корнилову и шепотом попросил его воздержаться от оглашения секретных сведений. И опять, как и раньше, каждый понял это по-своему. Керенский утверждал, что он просто не хотел затруднять внимание слушателей техническими деталями ^{293} . По его словам, он не придал никакого значения этому замечанию и не мог предполагать, чем это обернется в дальнейшем. Савинков был более определенен. Позже он объяснял свои опасения тем, что, по его сведениям, некоторые министры-социалисты находились в слишком тесном контакте с лицами, заподозренными в контактах с противником.

Для Корнилова же это стало настоящим шоком. Выходило, что правительство, которому он подчинялся и готов был сохранять верность, включает в себя прямых или косвенных агентов врага. Из разговора с Савинковым уже после заседания он понял, что тот имеет в виду министра земледелия эсера В.М. Чернова. Видимо, какие-то основания для подозрений у Савинкова были. Среди старых знакомых Чернова по эмиграции действительно был некий А.Е. Цивин, работавший на германскую разведку ^{294} . Но дело даже не в том, сколь много информации немцы получили благодаря этому источнику (скорее всего, очень немного). После того, что произошло, Корнилов не мог доверять центральной власти. Можно сказать, что этот мелкий эпизод стал для него очередным шагом по пути к противостоянию правительству Керенского.

В ту же ночь Корнилов отбыл обратно в Могилев. Савинков, по-прежнему не оставивший надежды на успех начатой им игры, оставался в Петрограде. Рассуждения о политической игре чаще всего подразумевают наличие неких низменных, или, во всяком случае, корыстных целей. Савинков, безусловно, был человеком честолюбивым, но в данном случае его поведение объяснялось иным, нежели вульгарным стремлением к власти. Мы говорим об игре только потому, что методы, использовавшиеся Савинковым, очень напоминали классический набор интриг. Но он по-другому просто не умел, к интригам и многоходовым комбинациям его приучила долголетняя карьера подпольщика. Конечная неудача Савинкова стала еще одним подтверждением того, что негодные средства могут погубить самую благую цель.

В те дни Савинков почти ежедневно бывал в доме у супругов Д.С. Мережковского и 3. Н. Гиппиус. Похоже, что ему нужно было выговориться, излить душу кому-то, кому он доверял. В дневниках Зинаиды Гиппиус зафиксированы подробные рассказы Савинкова, позволяющие выяснить суть задуманного им. Савинкова не меньше других волновала нараставшая в стране анархия и большевистская угроза. Выход из создавшегося положения он видел в соединении авторитета Керенского и Корнилова. Корнилов должен был обеспечить опору в войсках, стать залогом возрождения армии. Участие Керенского служило бы гарантией сохранения демократии и свободы. Свою задачу Савинков видел в том, чтобы обеспечить их сотрудничество. Комбинация «двух К» в этом случае превращалась в «ККС», и это, пожалуй, единственное, в чем проявилось честолюбие Савинкова.

Заставить двух таких разных людей протянуть друг другу руки было делом не простым. Савинков это понимал. «Корнилов – честный и прямой солдат… Он любит свободу, это я знаю совершенно точно. Но Россия для него первое, свобода – второе. Как для Керенского, свобода, революция – первое, Россия – второе». Савинков был готов и к тому, что Корнилов захочет пойти один. В этом случае он заранее заявлял, что останется с Керенским. «Я, конечно, не останусь с Корниловым. Я без Керенского в него не верю… Но я не верю, что и Керенский один спасет Россию и свободу; ничего он не спасет» ^{295} . В этом было главное слабое место задуманного Савинковым. Прежде чем заставить Корнилова и Керенского доверять друг другу, он должен был сделать так, чтобы они доверяли ему самому.

Между тем Керенский все больше разочаровывался и в Корнилове, и в Савинкове. Это разочарование было совершенно неизбежным, так как Керенский (и мы уже об этом писали) абсолютно не умел выбирать сотрудников. От каждого из них он ждал, что тот будет «верным слугой» и не больше. Это срабатывало в отношении юных поклонников обоего пола. Когда же речь шла о людях с самостоятельными амбициями, все быстро заканчивалось испорченными отношениями.

Буквально на следующий день после отъезда Корнилова в «Известиях» Петроградского Совета появились обширные отрывки из привезенной им записки. Савинков клялся в том, что из военного министерства такой утечки быть не могло. Оставалось предположить, что информация просочилась из канцелярии министра-председателя и, возможно, не без его ведома. Левая пресса мгновенно подняла шум по поводу попытки установления военной диктатуры. Имя Корнилова склоняли на все лады, прямо обвиняя его в «контрреволюции».

В такой ситуации Керенский, апеллируя к общественным настроениям, мог потребовать отставки Корнилова. Похоже, что дело к этому и шло. Как раз в это время полковник Барановский сообщил Филоненко под большим секретом, что Керенский все больше склоняется к кандидатуре генерала Черемисова ^{296} . Несколько дней спустя Барановский выехал в Киев, для того чтобы навестить больного отца, но по дороге почему-то задержался в Могилеве. Поскольку речь шла о родственнике и ближайшем сотруднике Керенского, это было воспринято как инспекторская проверка. Позднее на допросе по «делу Корнилова» Керенский уклонился от уточнения причин поездки Барановского в Ставку. Он лишь намекнул на то, что у него были какие-то сведения об антиправительственных настроениях руководства Союза офицеров.

7 августа помощник Филоненко Г.С. Фонвизин сообщил Корнилову, что, по его сведениям, вопрос об отставке главковерха уже решен. Корнилов ответил, что он за свой пост не держится, но просит довести до сведения кого следует, что такая мера может вызвать недовольство среди офицерства. Не очень ясно, откуда Фонвизин получил эту информацию. Корнилову он говорил о сведениях, полученных из Петрограда, но Филоненко в Петроград сообщал о том же, ссылаясь на слухи, ходившие в Ставке ^{297} .

Так или иначе, но разговоры об отставке Корнилова стали приобретать упорный характер. Это вызвало целый поток телеграмм в поддержку Верховного главнокомандующего. Они были подписаны Советом Союза казачьих войск, Союзом офицеров армии и флота, Союзом георгиевских кавалеров. В особенно резких выражениях было составлено обращение Совета Союза казачьих войск (его председателем был войсковой старшина А.И. Дутов, будущий атаман Оренбургского казачества). В этой телеграмме говорилось, что в случае отставки Корнилова Совет снимает с себя ответственность за поведение казачьих войск на фронте.

Все это не могло способствовать доверию Керенского к Корнилову. Однако при всей растущей неприязни к главковерху, Керенский его в то время в покушении на переворот не подозревал. Сам Керенский в это время еще не до конца определился с линией своего поведения. 4 августа, на следующий день после доклада Корнилова правительству, в Петрограде, в здании Министерства внутренних дел, собрался съезд губернских комиссаров. В разгар заседания в зале неожиданно погас свет, в перерыве делегатам подали чай, но без сахара ^{298} . Эти мелкие детали наглядно иллюстрировали разруху, о которой и говорило большинство выступавших.

Этот же вопрос поднял в своей речи и Керенский. Он говорил о том, что власть должна быть твердой и решительной. Любое промедление приведет к тому, что «анархия, не столько в политической, сколько в хозяйственной жизни в очень скором времени даст непоправимые результаты» ^{299} . Аудиторией, в которой социалисты были представлены в меньшинстве, это было воспринято как свидетельство поворота в политике правительства. Но в тот же вечер в Смольном, куда недавно переехал ВЦИК Советов, Керенский вновь клялся в верности демократии и заявлял, что «пока он обладает властью, не допустит никаких попыток к возвращению самодержавия» ^{300} . Показательно, что в эти же дни из тюрьмы были выпущены арестованные в июле большевики – Л.Б. Каменев и А.В. Луначарский.

Колебания в это время были присущи и Корнилову. Но семена раздора уже были посеяны. До этого Корнилов и не думал о возможном выступлении против правительства. Он должен был предполагать, что его программа может быть отвергнута Керенским, но единственным выходом в этом случае видел свою отставку. Сейчас у него появились и другие мысли. Мы думаем, что решающую роль в этом сыграл описанный выше инцидент, имевший место на заседании кабинета министров. Для Корнилова стало страшным открытием то, что даже в составе правительства могут быть вражеские агенты. В этом случае отставки было мало. Искренне верящий в то, что его миссия – спасти Россию, Корнилов был готов ради этого на все.

Утром 7 августа генерал Романовский доложил Лукомскому, что накануне главковерх приказал отдать распоряжение о выводе с Румынского фронта 3-го конного корпуса и Кавказской туземной дивизии и сосредоточении их в районе Невель – Новосокольники – Великие Луки. Сама идея создания крупного кавалерийского резерва принадлежала еще Брусилову. Родилась она в дни июльского контрнаступления немцев, когда ряд полков и дивизий самовольно отошли в тыл, угрожая разложением всего фронта. Для подавления беспорядков нужна была конница, а ее не хватало, в то время как на южном фланге она была в избытке.

Тем не менее отданное распоряжение показалось Лукомскому подозрительным. Странным было уже то, что Корнилов передал его через Романовского, да и район сосредоточения войск внушал сомнения. Со своими вопросами Лукомский пошел к Корнилову. Тот ответил, что хочет сосредоточить конницу в таком районе, откуда ее легко было бы в случае необходимости перевезти либо на Северный, либо на Западный фронт. Лукомский сказал, что Западный фронт не вызывает опасений. Немецкое наступление ожидается в районе Риги, и потому было бы целесообразней сосредоточить конницу в районе Пскова, то есть в тылу Северного фронта. Однако Корнилов остался при своем решении. Сомнения остались и у Лукомского.

– Я, конечно, сейчас же отдам необходимые распоряжения, но у меня получается, Лавр Георгиевич, впечатление, что вы что-то не договариваете. Выбранный вами район для сосредоточения конницы очень хорош на случай, если бы ее надо было бросить на Петроград или Москву; но, на мой взгляд, он менее удачен, если речь идет лишь об усилении Северного фронта. Если я не ошибаюсь и вы действительно что-то не договариваете, то прошу – или отпустите меня на фронт, или полностью скажите мне ваши предположения. Начальник штаба может оставаться на своем месте лишь при полном доверии со стороны начальника.

Корнилов несколько секунд подумал и ответил:

– Вы правы. У меня есть некоторые соображения, относительно которых я с вами еще не говорил. Прошу вас тот час же отдать распоряжение о перемещении конницы и срочно вызовите сюда командира 3-го конного корпуса генерала Крымова. А мы с вами подробно переговорим после моего возвращения из Петрограда ^{301} .

Еще ничего не было решено. Перемещение конницы могло так и остаться техническим мероприятием, касающимся только дел на фронте. Однако при другом раскладе сил конный кулак мог стать серьезным аргументом в политическом противостоянии. Но, повторим, еще ничего не было решено.