355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Федюк » Лавр Корнилов » Текст книги (страница 17)
Лавр Корнилов
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:37

Текст книги "Лавр Корнилов"


Автор книги: Владимир Федюк


Соавторы: Александр Ушаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

ПАДЕНИЕ РИГИ

Своим правым флангом русско-германский фронт упирался в Балтийское море в районе Риги. Линия противостояния шла здесь по правому берегу Западной Двины, и лишь у самого города русские войска сохраняли плацдарм на левом берегу. Непосредственную оборону Риги осуществляла 12-я армия Северного фронта. В ее состав входили пять армейских корпусов и две латышские стрелковые бригады, общей численностью более 160 тысяч человек {330} .

Северный фронт, как ближайший к Петрограду, и 12-я армия в особенности, считались наиболее пострадавшими от большевистской пропаганды. Именно здесь выходила знаменитая «Окопная правда», прославившаяся своим антиправительственным и пораженческим курсом. После июльского выступления большевиков газета была закрыта, но ей на смену пришел не менее радикальный «Окопный набат». Особенно сильно большевизмом были заражены латышские полки, позднее ставшие «гвардией Ленина».

С середины июля немцы начали сосредоточивать силы на рижском направлении. Делалось это скрытно, но большим секретом для русского командования не являлось. В распоряжении командующего 12-й армией генерала Д.В. Парского находилось вполне достаточное количество живой силы и артиллерии. Подступы к городу были укреплены по последнему слову военной техники. В обычной ситуации за судьбу Риги можно было не беспокоиться, но революция породила новые обстоятельства, с которыми приходилось считаться.

Все лето в Верманском парке и «Демократическом» (бывшем Царском) саду шли солдатские митинги, дело доходило до прямых столкновений между русскими солдатами и латышскими стрелками. Впрочем, и русские солдаты принимали самое активное участие в разгроме пивных заводов и иных хулиганских выходках. Ненадежны были и части, находившиеся на передовой. В начале августа 54-й стрелковый полк панически бежал с позиций при одних только слухах о появлении немцев. Никто не мог сказать, как будут вести себя войска в боевой обстановке.

Точная дата и место немецкого наступления стали известны еще за несколько дней до его начала от перебежчика-эльзасца {331} . Штаб армии за несколько часов разослал во все полки и дивизии предупреждение о том, что ночью противник начнет артиллерийский обстрел с тем, чтобы утром попытаться прорвать русские позиции. Действительно, в четыре часа утра 19 августа со стороны немецких позиций начался ураганный огонь. Противник применил химические снаряды, что внесло дезорганизацию в ряды русских войск. Начальник 186-й дивизии генерал Дорфман потерял связь со штабом армии и подчиненными ему частями. Полки дивизии начали беспорядочно отступать. Воспользовавшись этим, немцы в 9 часов утра начали переправу через Западную Двину.

Первоначально захваченный противником плацдарм был невелик – не более шести верст в ширину и трех в глубину. Генерал Парский отдал приказ отбросить немцев за реку. Учитывая силы русских, эта задача была вполне реальной. Но резервные части вводились в бой отдельными бригадами и даже полками, что позволяло противнику всякий раз сохранять численный перевес. В результате контратака захлебнулась. К вечеру штаб армии покинул Ригу. Связь штаба с подчиненными ему частями и соединениями была потеряна почти на сутки.

На следующий день бои развернулись уже на окраинах города. Против ожидания, наиболее упорное сопротивление противнику оказали большевизированные латышские полки. На узком участке фронта действовало не меньше десяти русских дивизий. Однако связи между ними не было, они мешали друг другу, спонтанные атаки захлебывались в самом начале. Помощник комиссара Северного фронта В.С. Войтинский вспоминал: «Были и звуки Марсельезы, и красные знамена, и комитетчики в передовых атакующих цепях – а затем все катилось неудержимо назад» {332} . В условиях начинавшегося хаоса дальнейшее сопротивление было невозможно. В ночь на 21 августа русские войска оставили Ригу.

Отступление быстро превратилось в неорганизованное бегство. В воспоминаниях Войтинского картина этих часов выглядит так: «Дорога запружена обозами. Справа и слева от нее по полям и меж деревьями течет пехота. По-видимому, целые воинские части – полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде – базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Поднимается беспорядочная оружейная пальба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки – некоторые с перепугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку – и тогда паника принимала формы совершенного безумия» {333} . Немцы фактически не преследовали бегущих. К тому времени, когда отступление было остановлено, русская армия оторвалась от противника на расстояние дневного перехода.

Рижская операция была сопоставима с Тарнопольской катастрофой. Потери русских войск составили 25 тысяч человек, из них три пятых пленными и пропавшими без вести {334} . В руки врага попало огромное количество орудий, пулеметов и другого военного имущества. С точки зрения стратегической, потеря Риги означала, что немцам была открыта дорога на Петроград. Но неизмеримо большими были политические последствия этого поражения.

Правые и левые в равной мере использовали известия о падении Риги как способ укрепления своих позиций. В начавшейся перепалке и череде взаимных обвинений ситуация очень скоро стала напоминать разговор двух глухих. Кадетская «Речь» в номере от 22 августа писала: «Теперь ясно, что у правительства выбора нет, и если оно не хочет потерять смысл своего существования… то ему нужно решительно и окончательно порвать со своей зависимостью от Советов и принять предложения генерала Корнилова». В ответ левая пресса подняла крик, пугая читателей тем, что контрреволюция поднимает голову.

Масла в огонь подлило официальное сообщение из Ставки Верховного главнокомандующего: «Утром 21 августа наши войска оставили город Ригу и в настоящее время продолжают отход в северо-восточном направлении. Дезорганизованные массы солдат неудержимым потоком устремляются по псковскому шоссе». На страницах «Речи», «Нового времени», «Живого слова» и других «буржуазных» газет появились многочисленные сообщения о панике и дезертирстве в войсках. Виновниками этого правая печать недвусмысленно называла большевиков и их защитников из руководства Совета.

Но одновременно с этим в газетах была опубликована другая телеграмма, подписанная помощником комиссара фронта Войтинским: «Положение остается чрезвычайно серьезным. Не исключена возможность дальнейших неудач, особенно ввиду получающихся известий о дальнейшем расширении района прорыва… Вместе с командным составом свидетельствую: армия честно выполнила свой долг и неудача не ложится позором на те части, на которые обрушиваются удары противника». Сам Войтинский позднее признавал, что его оценка была односторонней, что армия бежала, не вступая в соприкосновение с противником. Он оправдывал себя тем, что писал то, как понимал и чувствовал себя в эти дни {335} .

Однако телеграмма Войтинского была воспринята в социалистических кругах как доказательство того, что генералы и раболепствующие перед ними газеты клевещут на армию. На заседании рабочей секции ВЦИК Советов 23 августа была принята резолюция с требованием «принять необходимые меры для охранения умирающей на полях сражений армии от похода контрреволюции и ее прессы» {336} . Виновник в поражении под Ригой, таким образом, был найден.

Еще раз повторим – и правые и левые трактовали одни и те же события абсолютно по-разному. Для сторонников сильной власти неудача под Ригой стала еще одним доказательством развала армии, а значит, аргументом в пользу своей точки зрения. Для защитников «революционной демократии» падение Риги было следствием генеральской измены. Разговоры о том, что Корнилов преднамеренно сдал Ригу, начались уже тогда, а позднее, в советские времена, эта версия воспринималась как истина.

Разумеется, все это было не так. Следует вспомнить, что Корнилов, как минимум трижды, предупреждал об опасности, нависшей над Ригой. Первый раз это было во время его доклада на заседании правительства 3 августа. Уже тогда Корнилов говорил о вероятном направлении удара противника (и оказался в этом абсолютно точен). Он честно сказал, что ввиду ненадежности войск он не считает возможным удерживать занимаемые ими ныне позиции. Вторично вопрос о ситуации на Северном фронте был поднят на встрече Корнилова и Керенского 10 августа 1917 года. По словам Корнилова, Керенский спросил его, можно ли рассчитывать на то, что Рига не будет взята немцами еще до Московского совещания? В ответ Корнилов сказал, что Рига может продержаться неделю, но не больше {337} . Наконец, третий раз Корнилов публично заявил о нависшей над Ригой угрозе с трибуны Государственного совещания.

Верховный главнокомандующий, Ставка, командование Северным фронтом и 18-й армией сделали со своей стороны все необходимое. Противник не имел в ходе Рижской операции ни численного преимущества, ни перевеса в артиллерии. Точное знание места и времени вражеского удара создавало уникальные возможности для ответных действий. Если итог оказался неудачным, то причину этого нужно было искать не в военной сфере.

Но разговоры о генералах-предателях, толчок к которым вольно или невольно дала левая пресса, нашли слушателей в солдатской среде. Во второй половине августа массовым явлением стали случаи расправ солдат над офицерами. Особенно много шуму наделало убийство комиссара Юго-Западного фронта Ф.Ф. Линде. Сам по себе комиссар фронта был фигурой немалого масштаба, да к тому же это был тот самый прапорщик Линде, который в апрельские дни поднял солдат на демонстрацию против Временного правительства. Всероссийская слава вознесла его на высокий пост, но не помешала стать жертвой тех сил, которые он сам когда-то вызвал к жизни.

Все началось с того, что солдаты 444-го Дмитровского пехотного полка, входившего в состав 111-й дивизии Особой армии Юго-Западного фронта, отказались выходить на боевые позиции. На усмирение бунтовщиков были брошены казаки из 1-й Кубанской дивизии. Возглавил карательную экспедицию начальник дивизии генерал П.Н. Краснов, оставивший в своих воспоминаниях подробное описание дельнейших событий. Одновременно с казаками в расположение мятежного полка прибыл и комиссар фронта. Линде был убежден, что он сумеет убедить полк выдать зачинщиков беспорядков и подчиниться приказу. Но взятый им тон и угрозы, которыми изобиловала его речь, привели к противоположному результату. Толпа вооруженных солдат набросилась на него и за считанные минуты забила прикладами.

В тот же день были зверски убиты командир полка и начальник дивизии генерал К.Г. Гиршфельд. Заслуженного генерала, потерявшего в боях руку, привязали к дереву и долго издевались, пока не замучили до смерти {338} . Убийство комиссара Линде позже было описано А.Н. Толстым в «Хождении по мукам» и романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». Имена же десятков офицеров, которых постигла та же судьба, так и канули в безвестности.

Обострение политического и социального кризиса играло на руку только радикалам, как правым, так и левым. В воскресенье 20 августа, тот самый день, когда была оставлена Рига, внимание жителей Петрограда было привлечено к другому событию – выборам в городскую думу. Это была последняя избирательная кампания перед выборами в Учредительное собрание, и ее итоги рассматривались как своего рода прогноз на ближайшее будущее. Неожиданностью для большинства наблюдателей стал успех большевиков. Они получили треть голосов столичных избирателей, столько же, сколько эсеры, и существенно больше, чем меньшевики и кадеты.

В Петрограде начали распространяться слухи о готовящемся новом выступлении большевиков. Называли даже точную дату – следующее воскресенье, 27 августа, день полугодового юбилея революции. ВЦИК и Петроградский Совет выступили с опровержением, но этим заверениям мало кто верил. Приводились и другие сроки будущего мятежа, но сам факт его подготовки сомнению не подвергался. Сообщение о готовящемся захвате власти большевиками 19 августа опубликовала популярная газета «Русское слово». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, – говорилось в нем, – большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы» {339} .

Зинаида Гиппиус 23 августа записала в дневнике: «Весь город ждет выступления большевиков. Ощущение, что никакой власти нет» {340} . С высоты наших знаний мы можем сказать, что, на самом деле, большевики в ту пору были еще не готовы к захвату власти. Более того, Ленин, находившийся в это время в Финляндии (приказ о его аресте все еще действовал), расценивал слухи о заговоре как провокацию. Но современники, еще не забывшие июльские дни, верили в большевистскую опасность. Верили этому и в Ставке. Падение Риги убедило Корнилова в правоте взятого им курса, ожидание большевистского восстания заставило его действовать не теряя времени.

МИССИЯ САВИНКОВА

После окончания Государственного совещания Керенский на день задержался в Москве. В столицу он вернулся утром 17 августа и почти сразу вызвал к себе Савинкова. Все предыдущие дни положение Савинкова оставалось двусмысленным. С одной стороны, премьер принял его отставку, с другой – решение об этом хранилось в секрете даже от других членов кабинета.

По словам Савинкова, Керенский во время этой встречи был необычно спокоен и даже вял. Он сказал, что Московское совещание убедило его в том, что у правительства нет надежной опоры. Керенский обвинил Савинкова в том, что благодаря его стараниям Корнилов обрел силу и теперь шантажирует власть. В этой ситуации Савинков не может уйти из правительства и обязан исправить последствия своих ошибок. В ответ Савинков сказал, что он готов продолжать работу, но требует полного доверия не только к себе, но и к своим помощникам. Речь шла о Филоненко, и Керенский великолепно это понял. Он заявил, что вынужден оставить Филоненко, но уже тоном дал понять, что делает он это вопреки своему желанию.

В завершение разговора Савинков напомнил Керенскому, насколько оскорбительны для него были обстоятельства его отставки. Керенский отрешенно улыбнулся: «Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить…» {341} . Эти слова настолько поразили Савинкова, что вечером того же дня он дословно пересказал их Зинаиде Гиппиус. Савинкову показалось, что Керенский окончательно потерял волю. Это было ошибкой, просто очередной прилив нервной энергии сменился у Керенского столь же неизбежным спадом. Такие перепады вводили в заблуждение самых разных людей, обманули они и Савинкова.

В тот же день в четыре часа пополудни состоялось заседание правительства. На нем министр юстиции А.С. Зарудный доложил о страшной трагедии, случившейся в Казани. 15 августа здесь произошел пожар на пороховом заводе. Огонь перекинулся на расположенные по соседству военные склады. В результате было уничтожено до 12 тысяч пулеметов и около миллиона снарядов. Взрывом были уничтожены строения в радиусе нескольких километров, были и многочисленные человеческие жертвы. В ходе начавшегося следствия была выдвинута версия о том, что происшедшее стало результатом деятельности вражеских диверсантов. На эту мысль наводила странная цепь совпадений: за несколько дней до того пожаром были уничтожены склады снарядов в Петрограде, днем позже сгорел петроградский завод «Вестингауз», тоже работавший на оборону, 18 августа пожар случился на Прохоровской мануфактуре в Москве {342} .

Савинкову как управляющему военным министерством было поручено разобраться в этом вопросе. Тогда же Савинков огласил новую телеграмму Корнилова, в которой содержалась настоятельная просьба ускорить проведение в жизнь мероприятий, изложенных им в ранее представленной записке. На этот раз никаких возражений со стороны Керенского это не вызвало. Он вообще, что для него было не типично, больше молчал. В эти дни Керенский чуть ли не впервые со времени революции приехал на квартиру Мережковских. Хозяев не было, и премьера встретил их старый друг (и, можно сказать, член семьи) Д.В. Философов. По его словам, Керенского трудно было узнать. «Впечатление морфиномана, который может понимать, оживляться только после впрыскивания. Нет даже уверенности, что слышал, запомнил наш разговор» {343} . Керенскому, несомненно, было трудно. Рядом с ним не оказалось ни друзей, ни единомышленников. В такой ситуации он предоставил событиям возможность идти естественным путем.

19 августа, в день начала рижской операции, из Ставки поступила новая телеграмма. В ней Корнилов сообщал, что, по поступившим к нему сведениям, немцы готовят десант на островах Моонзундского архипелага и побережье Финляндии. В этой связи он вновь выдвигал план объединения сил Северного фронта, Балтийского флота, столичного гарнизона и частей, расквартированных в Финляндии в Особую армию с подчинением ее непосредственно верховному командованию.

Ознакомившись с телеграммой, Керенский вызвал Савинкова. Он предложил ему немедленно выехать в Ставку для переговоров с Корниловым. Премьер выражал согласие принять предложения Верховного главнокомандующего, но оговорил, что сам Петроград должен быть выделен из состава планируемой объединенной единицы. Керенский мотивировал это политическими причинами, но соглашался объявить столицу на военном положении. Для того чтобы иметь реальную возможность осуществить это, Керенский просил направить в Петроград конный корпус. Одновременно в качестве секретной задачи Савинкову было поручено постараться ликвидировать Союз офицеров и политический отдел при Ставке.

О своем намерении выехать в Могилев Савинков в тот же день в разговоре по прямому проводу предупредил Филоненко. Одновременно он оповестил об этом телеграммой Корнилова. Но тот попросил его отсрочить поездку, поскольку он в это время был занят немецким прорывом под Ригой. Савинков перенес дату своего визита на 23 августа, приурочив ее к созываемому в Ставке совещанию представителей армейских комитетов, фронтовых и армейских комиссаров.

В назначенный день Савинков в сопровождении полковника Барановского приехал в Могилев и прямо с вокзала направился к Корнилову. Первая их встреча происходила наедине. Тем не менее нам известно, о чем там шла речь, поскольку Савинков сразу после ее окончания дословно записал весь разговор. Обратим внимание на эту деталь – Савинков и Корнилов не доверяли друг другу. Они никогда не были в полном смысле этого слова единомышленниками, но до определенного времени цели их совпадали. Сейчас и тот и другой предчувствовали возможный разрыв и старались заранее обзавестись доказательствами на случай взаимных обвинений.

Разговор был недолгим и принципиальных разногласий не вызвал. На удивление, быстрее всего были решены вопросы, связанные с деятельностью Союза офицеров и политического отдела Ставки. Корнилов согласился подчинить политотдел контролю со стороны Филоненко. В отношении Союза офицеров было решено перевести его Главный комитет из Могилева в Москву, что должно было резко ограничить его возможности. Корнилов не возражал и против выделения столицы из состава Петроградского военного округа, но детали этого было решено отложить до вечерней встречи.

Главковерх и управляющий военным министерством обменялись мнением о политическом положении. Корнилов был откровенен: «Я должен вам сказать, что Керенскому и Временному правительству я больше не верю. Во Временном правительстве состояли членами такие люди, как Чернов, и такие министры, как Авксентьев. Стать на путь твердой власти – единственный спасительный для страны – Временное правительство не в силах. За каждый шаг на этом пути приходится расплачиваться частью отечественной территории. Это – позор. Что касается Керенского, то он не только слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил на Московском совещании…»

В ответ Савинков сказал, что в государственных делах не может быть места личным обидам. Он подчеркнул, что не собирается строить комбинаций за спиной Керенского, хотя согласен с тем, что тот слаб и подвержен колебаниям. Корнилов заявил, что необходимы принципиальные изменения в составе правительства. При этом он назвал имена Алексеева, Плеханова, Аргунова. Савинков уточнил: «Вернее нужно, чтобы советские социалисты были заменены несоветскими. Это ли вы хотите сказать?» Корнилов ответил: «Да. Советы доказали свою нежизнеспособность, свое неумение оборонить страну».

Савинков отвечал, что, по его мнению, это дело далекого будущего. Сейчас же любое правительство немыслимо без Керенского. Корнилов согласился: «Вы, конечно, правы: без возглавления Керенским правительство немыслимо, но Керенский нерешителен. Он колеблется, он обещает, но не исполняет обещаний». Савинков заверил Корнилова в том, что он сделает все, чтобы Керенский уже в ближайшее время подписал закон о мерах по оздоровлению фронта и тыла. «Я вам верю, – сказал Корнилов, – но я не верю в твердость Керенского». На этом беседа и завершилась {344} .

Слова Корнилова и тон, каким они были произнесены, вызвали у Савинкова беспокойство. На вечернюю встречу он захватил с собой Филоненко. С Корниловым на этот раз был генерал Лукомский. Главной темой разговора стало выделение Петрограда в особую военно-административную единицу. Корнилов и Лукомский возражали против этого, но Савинков сумел убедить их в том, что этот вопрос не столь принципиален. Керенскому важно, говорил он, чтобы его уступки не выглядели капитуляцией. Именно так это будет выглядеть, если Петроград будет впрямую подчинен верховному командованию. Правительство не возражает против того, чтобы в случае необходимости город был объявлен на военном положении.

По словам Лукомского, Савинков был убежден, что применение чрезвычайных мер станет делом ближайшего будущего. Он полагал, что объявление столицы на военном положении есть единственное средство предотвратить ожидаемое выступление большевиков. «Я надеюсь, Лавр Георгиевич, что назначенный вами начальник отряда сумеет решительно и беспощадно расправиться с большевиками и с Советом рабочих и солдатских депутатов, если последний поддержит большевиков» {345} . В этой связи Савинков передал просьбу Керенского отправить в Петроград 3-й конный корпус, но попросил не ставить во главе его генерала Крымова.

Репутация Крымова была хорошо известна, и одно его имя могло вызвать раздражение в левых кругах. Кроме того, Савинков попросил по возможности не включать в состав предполагаемой экспедиции Кавказскую туземную дивизию (больше известную как Дикая дивизия). О всадниках-горцах из Дикой дивизии ходил распространенный анекдот: «Мы не знаем, что такое старый режим, новый режим, мы просто режем».

После того как общая договоренность была достигнута, в кабинет были приглашены генерал Романовский и приехавший с Савинковым полковник Барановский. В их присутствии на карте были определены границы будущего размежевания. Романовский выразил сомнение в целесообразности выделения Петрограда, так как, по его мнению, Временное правительство не сумеет самостоятельно навести порядок в городе. Неожиданно его поддержал полковник Барановский, заявивший, что выделение петроградского железнодорожного узла не позволит поддерживать необходимую связь с финляндской группой войск. В устах Барановского эти слова прозвучали очень неожиданно, и их запомнили все присутствовавшие. Это подтверждает сам факт того, что они были произнесены, хотя Барановский всячески позднее от них открещивался. Корнилов снова начал было колебаться, но Савинков прервал обсуждение, сказав, что вопрос уже решен.

На следующий день с утра в Могилеве открылось совещание представителей армейских комитетов, армейских и фронтовых комиссаров. От штаба Ставки на него были делегированы генерал Ю.Н. Плющик-Плющевский и начальник политического отдела полковник К.В. Сахаров. О последнем ходили слухи как о главном заговорщике, и Филоненко настоял на том, чтобы он был отозван. Это вызвало резкое недовольство Лукомского. Он немедленно сообщил об инциденте Корнилову, и тот прибыл на совещание уже будучи крайне раздраженным.

Делегаты совещания обсуждали проект положения о новом статусе комитетов и комиссаров. В основу его была положена записка Савинкова—Филоненко, подготовленная к 10 августа. Напомним, что содержание ее существенно ограничивало функции армейских комитетов, сводя их почти исключительно к хозяйственной и культурной деятельности. В свое время возражения Корнилова вызвало право комиссаров вмешиваться в назначение старших начальников. Накануне совещания Савинкову удалось уговорить Корнилова не спешить с публичными заявлениями по этому поводу. Но сейчас Корнилов и слышать ничего не хотел. Его короткая речь так и дышала неприязнью. Начал он с необходимости объединения всех сил перед вражеской угрозой, но внезапно сорвался. Указав на лежавший на столе президиума проект, Корнилов сказал, что «этого» он никогда не утвердит.

Главковерх покинул зал, едва ли не хлопнув дверью. Он спешил на новую встречу с Савинковым, в ближайшие часы покидавшим Могилев. Они вновь коротко обговорили обсуждавшиеся накануне вопросы. Прощаясь, Савинков спросил: «Каково ваше отношение к Временному правительству?» Корнилов ответил: «Я прочел законопроект о военно-революционных судах в тылу. Передайте Александру Федоровичу, что я буду его всемерно поддерживать, ибо это нужно для блага отечества» {346} . Расставались Савинков и Корнилов подчеркнуто благожелательно. Главковерх лично проводил Савинкова до поезда и дождался его отправления. Но на деле ни Савинков, ни Корнилов уже не верили друг другу.

На обратном пути в вагон Савинкова подсел комиссар 8-й армии В.К. Вянзягольский. Он сказал, что в Ставке готовится заговор против правительства, и предложил свои услуги в его пресечении. Показательно, что Савинков, по его же собственным словам, не был этим удивлен {347} . Но и в Могилеве к визиту Савинкова отнеслись с большим подозрением. Сразу после его отъезда Корнилов пригласил к себе Лукомского, Крымова, Завойко и Аладьина. Сам состав этого совещания, на котором прапорщик соседствовал с генералами, должен был внушить подозрение информаторам правительства.

Корнилов передал собравшимся свой разговор с Савинковым и сказал, что теперь все намеченное согласовано с Временным правительством и потому никаких трений быть не должно. Но Лукомского это не убедило. По его мнению, все шло даже слишком хорошо. «Все, сказанное Савинковым, настолько согласуется с нашими предложениями, что получается впечатление, как будто Савинков или присутствовал при наших разговорах, или… очень хорошо о них осведомлен» {348} . Лукомский добавил, что его беспокоит требование Савинкова не ставить во главе направляемых в Петроград войск генерала Крымова.

Корнилов возразил, что нельзя быть столь мнительным. Савинков, как умный человек, понимает обстановку и потому пришел к тем же выводам. Что касается Крымова, то он известен своей решительностью и Савинков боится, что тот повесит «лишних 20—30 человек». Впоследствии Савинков будет только доволен, что командовать войсками поставлен именно Крымов. Лукомского это мало успокоило, и он попросил дословно запротоколировать все сказанное Савинковым в присутствии Романовского. Протокол тут же был составлен и подписан. Вспомним, Савинков также дословно записал содержание своих разговоров с Корниловым. Больших доказательств взаимного недоверия не требовалось.

Большая игра, задуманная Савинковым, выходила из-под его контроля. Обе ключевые фигуры – Корнилов и Керенский, не желали играть по навязанным им правилам. Керенский понимал это яснее, но, чувствуя свою слабость, мог ответить только одним – всячески затягивая и откладывая окончательное решение. У Корнилова антипатия к Керенскому росла с каждым днем. Но он был оторван от столицы и каких-то серьезных информаторов в Зимнем дворце не имел. Поэтому он верил или должен был верить в то, что Керенский пойдет по намеченному пути до конца. Но где-то в глубине души Корнилов уже думал о большем.

На следующий день после отъезда Савинкова у Корнилова состоялся разговор с Филоненко. Главковерх проявил максимум дружелюбия: он принял комиссара по первой его просьбе и немедленно согласился с тем, что его поведение на вчерашнем совещании было ошибкой. В последующей беседе Корнилов спросил Филоненко, не думает ли он, что единственным выходом для России сейчас является военная диктатура? Филоненко ответил, что это привело бы к еще более худшей анархии. «Будем откровенны, – продолжил он, – диктатором сейчас можете быть только вы, Лавр Георгиевич. Но при всех ваших неоспоримых достоинствах, у вас ограничены знания в вопросах невоенных. Как результат, вашим именем будет править безответственная камарилья. Это вызовет гражданскую войну, а плодами ее будут пользоваться только немцы.

– Что же делать? – спросил Корнилов. – У правительства не хватает энергии для того, чтобы спасти страну, а время не ждет». Филоненко сказал, что диктатура не обязательно должна быть единоличной. Возможно создание некой директории или малого военного кабинета с чрезвычайными полномочиями. В нынешней ситуации такая директория немыслима без Керенского. Но Корнилов упорствовал. Он еще как минимум дважды подводил Филоненко к идее единоличной диктатуры. «Предположите на минуту, что в диктатуре единственное спасение страны, которую вы ведь любите, что бы вы сделали тогда?» Филоненко ответил, что в этом случае он просто покинул бы страну {349} .

Странная это была беседа. Никогда Корнилов не допускал подобной откровенности, том более с Филоненко, к которому он всегда относился с подозрением. Похоже, что он убеждал самого себя. Мы не можем сказать, что Корнилов уже тогда принял решение. К этому его энергично подталкивала «камарилья», но сам он, скорее, был готов действовать в духе договоренности с Савинковым. Это было проще, это позволяло уйти от тех вопросов, ответ на которые он попытался найти у Филоненко. Бесспорно, что Корнилов был честолюбивым человеком, но его честолюбие никогда не принимало патологических форм. Стремление к власти ради обладания властью было для него не характерно. Власть для того, чтобы спасти страну, – это другое, на это Корнилов мог бы решиться. Но до определенного времени все это оставалось делом будущего.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю