Текст книги "Кто тебя предал?"
Автор книги: Владимир Беляев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
ЗА МОНАСТЫРСКОЙ СТЕНОЙ
Не задавая лишних вопросов о горе, постигшем человека, я счел своим долгом проводить его домой, до постели. Пусть убедится в гуманизме людей, прибывших с Востока. Пусть поймет, что мы отнюдь не «рогатые антихристы», какими долгие годы старалась представить нас буржуазная пропаганда, а затем гитлеровские захватчики. С другой стороны, я был заинтригован профессионально, так как мне, в числе других членов комиссии, приходилось с первых дней появления на этой древней земле расследовать гитлеровские преступления. Тайна, за которой таилось большое человеческое горе, естественно, заинтересовала меня.
К моему удивлению, фиакр остановился не у жилого дома, а у монастырского здания, возвышающегося на бугре и огороженного массивной крепостной стеной. Прикосновением пальца старик остановил возницу перед высокой колокольней странной четырехугольной формы. С двух сторон, с улицы ко входу в колокольню и еще выше, на погост вели выщербленные каменные ступеньки древней лестницы. У подножия, в нише, серела статуя коленопреклоненного святого – патрона церкви и здешнего монастыря святого Онуфрия. В начале прошлого века не раз эту статую утаскивали по ночам на окраину города пьяные львовские босяки, или «батяры». Перенесение святого на природу было их любимой забавой.
– За этой вот оградой упокоился много лет назад ваш земляк, тоже прибывший сюда с Востока, первопечатник Руси Иван Федоров,– сказал старик.– А сейчас я попрошу вас, любезный, коль вы были так сострадательны ко мне, подняться во двор и зайти направо в келью двадцать один. Там должен быть приютивший меня отец Касьян. Скажите ему, что я здесь, и попросите сойти. Если же нет его дома, поедем дальше.
Признаться, слово «отец» несколько меня насторожило. Когда же, найдя нужную келью, я застал в ней высокого священника в сутане и целлулоидном белом воротничке, облегавшем его загорелую шею, моя настороженность усилилась еще больше.
«Вот те и на! – подумал я.– Решил помочь старому человеку, а попал в гнездо церковников. Этого еще не хватало!»
Отец Касьян принял меня очень любезно и, когда я объяснил ему, что привело меня сюда, заторопился, сказав, что он сам приведет сюда «отца Теодозия».
– Позвольте, но я не расплатился с извозчиком! – сказал я.
– Ну, это пустяки,– отмахнулся священник.– Вы нам оказали неоценимую услугу! – И он быстро вышел, оставив меня одного в келье с низкими сводчатыми потолками.
Отец Касьян говорил по-русски без всякого акцента. чисто и даже несколько старомодно. Это было большой редкостью в этих краях, особенно для служителей униатской церкви, к которым, судя по облачению, принадлежал и хозяин кельи. Разглядывая ее неприхотливое убранство и столик с последними номерами львовской газеты «Вільна Україна», я сделал вывод, что обитатели кельи интересуются текущей политической жизнью.
К работе в комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний, совершенных в западных областях Украины, нам приходилось привлекать и служителей церквей. Фраза же: «Хоронят убийцу», услышанная мною от старика, особенно заинтересовала меня.
Старик в панаме еще пошатывался, когда отец Касьян ввел его под руку в келью. Священник сразу уложил старика на узкую коечку под окном и принялся расшнуровывать стоптанные, запыленные башмаки с тупыми носами.
– Вот спасибо, вот спасибо, отец Касьян,– тихо приговаривал старик.– Молодой человек проявил столько христианского милосердия и доставил меня сюда. Случись иное – больница бы меня убила. После всего, что произошло, не выдержал бы я ее!
Тем временем отец Касьян достал из шкафика, прибитого к стене, лафитничек из малинового стекла с гранеными боками, наполненный какой-то жидкостью, и поставил на столе две рюмки.
– Чем хата богата, тем и рада,– сказал он, придвигая ко мне рюмку и доставая из шкафика блюдо с домашним печеньем.– Это наша, монастырская, настоянная на почках черной смородины. Не побрезгуйте! – И он налил в рюмку темно-зеленую жидкость, от которой сразу распространился по келье запах весеннего сада.
– Спасибо, я не пью! – отказался было я.
– Да вы не бойтесь! Одна рюмочка не повредит,– сказал, улыбаясь, священник и, налив свою рюмку, тут же пригубил ее, доказывая тем самым, что мне нечего опасаться его зеленого угощения.
Делать было нечего. Чтобы меня не заподозрили в трусости, я тоже отпил половину рюмки пахучей, слегка горьковатой настойки.
– Весна, пойманная в бутылку,– сказал отец Касьян.– Сделана по отцовскому рецепту. Когда мы жили в Бердянске, на Матросской слободке, в садике у хозяина-рыбака было много кустов черной смородины. Бывало, как весна, отец нащипает молодых листочков и в бутыль их, а потом заливает виноградным самогоном. Самый сильный витамин, если, конечно, не злоупотреблять им.
– А вы давно из Бердянска сюда возвратились? – спросил я.
– Как и все беженцы. После Рижского договора России с Польшей,– сказал священник.
– Вас туда вывезли после Брусиловского прорыва, еще в годы– первой мировой войны?
– Вы угадали. Оказывается, вам знакома история нашего края! – удивился священник.
– Я историк по образованию и сам некогда работал в Бердянске и в Ростове-на-Дону. Тамошние люди рассказывали, что в первую мировую войну у них жило много беженцев из Галиции.
– Я не всегда носил сутану,– продолжал священник.– В Бердянске я учился в светской гимназии, правда не закончил ее. Приехал сюда, и родители определили меня в частную украинскую гимназию, которую основали меценаты Кукурудзы. Кончил ее, а дальше дороги нет.
Украинский университет здешние магнаты открывать не разрешали. В Галиции, под австрийским, а затем польским владычеством, многие молодые люди, чтобы обеспечить себе кусок хлеба и получить образование, вынуждены были идти в духовные семинарии. Ведь это было единственное учебное заведение, куда свободно принимали украинцев. Поступил и я туда. Закончил семинарию, получил сан. Ждал вакантного прихода, а тут ваши войска пересекли реку Збруч осенью 1939 года – Советская власть объявлена. Добрые люди помогли мне стать педагогом. Ну, а когда немцы все школы позакрывали, пришлось пойти в консисторию и опять надеть сутану...
Легкий храп, доносившийся с койки, на которой лежал мой случайный знакомый, заставил меня заторопиться.
– Теперь вы знаете, где мы живем. Милости просим, заходите в свободное время! – сказал отец Касьян и, поглядев в сторону спящего старика, добавил: – Когда же отцу Теодозию станет лучше, он сам расскажет вам историю своей жизни. Это очень поучительная и очень печальная история!..
...В Раве-Русской мы обнаружили на окраине городка окруженный колючей проволокой лагерь для советских военнопленных, созданный здесь фашистами. После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в этом лагере за год было уничтожено больше восемнадцати тысяч советских солдат и командиров!
Пожилой крестьянин Василий Кочак тихим голосом, озираясь, как бы его не подслушали, рассказал:
– Я работал туточки с декабря тысяча девятьсот сорок первого года до весны тысяча девятьсот сорок второго года. За это время немцы уничтожили и заморили голодом больше пятнадцати тысяч русских. Их трупы отвезли на тракторных прицепах в Волковыцкий лес. Я знаю место, где они зарыты.
– Знаешь, старина? – спросил председатель комиссии.– Тогда поехали с нами...
Страшное зрелище открылось перед нами, когда солдаты расположенной неподалеку воинской части, сопровождавшие нас на грузовике, разрыли 'братскую безымянную могилу: набросанные вповалку друг на друга люди в советской военной форме с пулевыми ранениями в затылках. Их расстреливали по испытанному методу гитлеровцев – в затылок. Сотни и тысячи трупов наших людей. Вот он, фашизм!
Мы вынули у многих из карманов предсмертные записки, блокнотики с адресами родных, сняли с истлевших рук медальоны, определили – на выборку – причину смерти людей, сброшенных в эту общую глинистую яму.
Потрясенные увиденным, мы молча возвращались в Рава-Русскую, как вдруг слева, поодаль, под лесочком, я заметил маленькое, очень опрятное кладбище, огороженное стволами берез. У входа в него, как бы впаянный в лесной грунт, стоял каменный алтарь с большим крестом.
Я тронул Кочака за плечо и спросил:
– Что это?
– Здесь французов похоронили. Тех, что полонили гитлеровцы...
Французы? Новое открытие! Свободная Франция, как и мы, находилась еще в состоянии войны с гитлеровской Германией, и у нас была возможность сообщить по радио и через печать, что сделали здесь, на украинской земле, с людьми Франции фашисты. И я предложил завернуть к этому маленькому кладбищу.
На ровных могилках лежали каменные одинаковые подушечки с надписями. Я насчитал двадцать два надгробия и две насыпи без них. «Боне Рожер, родился в 1911 году. Годи Пьер, родился в 1915 году. Дастю Пьер. Леплей Жо-зеф. 30 лет. Самье Арман. Блонди Рожер. 29 лет. Посе Поль. 34 года. Гюйон Андре. 30 лет. Райно Шарль. 29 лет. Витто Эужен. 34 года. Сирг Камиль. Бонуа Альфон. Котье Рожер...» – читал я своим спутникам фамилии, а про сьбя думал: «Какая судьба забросила этих сыновей Франции на украинскую землю? Какую тайну скрывает это чистенькое, уютное кладбище, огороженное березовой изгородью?»
Я предложил разрыть несколько могил, чтобы установить причины смерти французов. Но мои спутники запротестовали. Один из них так прямо и сказал:
– Да вы видели сейчас, как там, в Волоковыцком лесу, зарыты наши люди, убитые выстрелами в затылок? Навалом? А эти похоронены культурно, даже алтарь каменный для богослужений есть...
И все же после моих настояний солдаты разрыли одну могилу, с большим трудом вытащили на поверхность один деревянный, хорошо сохранившийся гроб. Тут я был посрамлен окончательно. Когда с треском раскрылась крышка гроба, мы увидели полуразложившегося мертвеца в полной военной униформе французской армии.
Страшно было смотреть на его оголенный череп над провалившимися глазами и оскаленными, как бы в предсмертной муке, белыми молодыми зубами. Мундир был цел, и на ногах сохранились даже шерстяные носки малинового цвета и крепкие солдатские ботинки. Нет, гитлеровцы не обряжали так в последний путь свои жертвы после расстрела и не складывали им руки на животе!
Один из судебно-медицинских экспертов осмотрел останки француза и, стягивая резиновые перчатки, сказал:
– Вероятнее всего, инфекционное заболевание. Тиф или, скажем, дизентерия. Но его не убивали. Тем более одет так парадно! Каков был смысл гестаповцам наряжать его под землю?..
Всю дорогу мои спутники нет-нет да и подтрунивали над настойчивостью, с какой я просил их потревожить смертный покой Рожера Блонди. Ведь задержка у французского кладбища отняла у нас добрых два часа. И все же меня не покидала убежденность в том, что маленькое кладбище, которое мы недавно осматривали, тоже скрывает какую-то тайну. Не является ли оно одним из звеньев большой трагедии, постигшей людей, попавших по стечению обстоятельств с берегов Средиземного моря на украинскую землю?
«ОБЕДЫ, КАК У МАМЫ»
В ту последнюю военную осень во Львове было еще много частных буфетов и киосков, где торговали всякой всячиной последние спекулянты. Перед зданием городского Совета, там, где каменные львы стерегут и поныне вход в бывшую ратушу, существовала крохотная столовая с вывеской: «Обеды, как у мамы».
В длинной комнатке, уходящей в глубь старинного дома – она сохранилась еще с времен Магдебургского права,– стояло пять или шесть столиков. Содержательница столовой, почтенная седая пани Полубинская, готовила за клеенчатой занавеской на газовых плитках еду. Помогала ей в этом дочь Данута – высокая, стройная брюнетка лет двадцати двух, в пестром платье, легко и изящно облегающем ее фигуру. Всякий раз, посещая столовую «Обеды, как у мамы», я любовался врожденной грацией пани Дануты, тем, как легко передвигается она в проходах между столиками, на ходу отбрасывая назад густые вьющиеся волосы, подает еду.
А какие вкусные блюда здесь готовили! Сочные венские шницели из телятины с обильным гарниром. Прекрасные, наваристые борщи, как бы позолоченные сверху пленкой прозрачного жира. Польские супы-журеки. Вкуснейшее и простейшее из блюд – «штука мьенса з зупы з квяткем», или кусок мяса из супа с цветком. Но, пожалуй, лучше всего здесь делали «флячки од Теличковой». Была когда-то во Львове такая искусница гастрономии, которая изобрела целый сложный процесс изготовления традиционного львовского лакомого блюда из коровьих желудков. Не поймешь вначале – суп это или второе, но стоит тебе положить в рот первую ложку, ты сразу ощутишь блаженство. И обязательно потребуешь вторую порцию.
Поздоровавшись с пани Данутой, я заказал себе фляч-ки и бокал пива и, глядя, как лавирует девушка между столиками, подумал о том, не сможет ли она пролить свет на историю с французами.
– Пани Данута,– спросил я,– не знаете ли вы, во время немецкой оккупации во Львове были французы?
– Почему «были»?—ответила девушка, отбрасывая назад свои волосы.– Они есть и сейчас.
– Как «есть сейчас»? Где?
– В пансионате, у мадам Вассо. На улице Кохановского, под тридцать шестым номером...
Мадам Ида Васео-Том, рассказала Данута, жена погибшего во время оккупации хозяина мельницы Тома. Она проживает во Львове давно по французскому паспорту. Одно время даже выполняла консульские поручения французского, а в годы оккупации – петеновского правительства. Сейчас мадам Вассо приютила у себя целую группу бывших французских военнопленных, которые иногда захаживают «на одно пивко» в заведение «Обеды, как у мамы»...
Первый раз я оставил недоеденным любимое блюдо и, попрощавшись с Данутой, быстро отправился на улицу Кохановского.
Поднимаясь по древней и скрипучей деревянной лестнице дома, обросшего диким виноградом, я услышал французскую речь. Она вырывалась в лестничный марш из полуоткрытой двери, на которой была приверчена позеленевшая от времени медная табличка с надписью: «М-ме Ида Вассо-Том».
Как маленькая амбразура старинной крепости, виднелся прорезанный в двери и окаймленный медью традиционный глазок – через него хозяева могли изнутри видеть нежелательных гостей и не открывать в таких случаях дверь.
Я потянул рукоятку звонка. На пороге появилась седая женщина в старомодном платье, с зорким, прощупывающим взглядом. Такими обычно рисуют хозяек французских меблированных комнат или ресторанов.
На ломаном французском языке я объяснил цель своего визита. Мадам Вассо расплылась в улыбке и попросила меня проследовать к ее «питомцам».
Большая, довольно мрачная комната, в которую меня ввели, производила странное впечатление. На стенах висели ценные картины голландских, французских, австрийских и польских мастеров, а посредине комнаты стоял большой деревянный стол, уставленный посудой с недоеденной пищей. Вокруг, на простых походных кроватях, лежали, задрав кверху ноги, и сидели, разговаривая, французы. Я пригласил двух французов выйти на улицу и погулять. Откровенничать при мадам Вассо не хотелось. Данута ведь упомянула о связях хозяйки пансионата с правительством Петена, которое сотрудничало с фашистами.
Мы пошли втроем улицами осеннего Львова. Осторожными, наводящими вопросами я пробовал узнать, как они сюда попали, прикоснуться к тайнам их военной судьбы.
Впрочем, надобности в такой осторожности вовсе не было. Когда я спросил, не знаком ли им лагерь в Рава-Русской, один из них, Жорж де Фуль, оживился и, жестикулируя так, как, должно быть, жестикулировал на родине во время боя быков в его родном Арле, быстро выпалил:
– Ну как же! Как же! Я отлично знаю этот дьявольский лагерь. Нас доставили туда ночью из Франции, после тяжелых пяти суток пути в закрытых свиных вагонах. Из вагонов нас вытягивали, потому что военнопленные ослабли. Немецкий унтер-офицер крикнул нам: «Вот вы и приехали в страну солнца!» Боже, какой ужас этот лагерь!
Позже немец-адъютант, уроженец Страсбурга, хорошо говоривший по-французски, признался нам, что в лагере уже умерло от одного только тифа более трех тысяч русских. «Мы зарываем их тут же, на территории лагеря. Случается, что среди них бывают и живые. Все равно их бросают в ямы и засыпают негашеной известью, от которой они задыхаются»,– рассказывал немец. Еженедельно в лагерь привозили по тысяче французов, которые не хотели работать в Германии...
– В лагере был только один водопроводный кран на двенадцать тысяч человек,– вмешался в разговор второй француз, Эмиль Леже.– Пользоваться им разрешали только четыре часа в день. Немецкая охрана избивала нас. Мы голодали. По утрам, во время переклички, мы едва стояли на ногах. В день нам давали двести граммов хлеба, по утрам – горячую воду с сосновыми иглами и пол-литра бурды, которую никак нельзя было назвать супом. Спали мы на полу. Блохи, вши...
– Ну хорошо,– прервал я Эмиля Леже, решив действовать в открытую.—Как же совместить то, что вы рассказываете, с хорошо оборудованным кладбищем для французов около леса? Неужели немцы лучше заботились о мертвых, чем о живых?
– Кладбище около леса? Кладбище около леса? – оживленно воскликнул Жорж ле Фуль и захохотал, хотя момент для этого был явно неподходящий.– Так ведь это геббельсовская липа чистой воды...
– Да погоди, Жорж! – резко остановил товарища Леже.– Нашел над чем смеяться. Давай объясним толком русскому экривену[2]2
писателю (фран.)
[Закрыть], как было дело. Понимаете ли, в печать нейтральных стран и в британское радио стали просачиваться вести, как мы живем в этой «стране солнца». Комиссия Международного Красного Креста в Гааге решила проверить на месте, верны ли рассказы об этих ужасах. Вот тогда-то гитлеровский министр пропаганды Геббельс дал команду соорудить образцово-показательное кладбище. Пока его готовили, пока каменотесы сооружали алтарь из гранита, наших покойников обряжали для этого фарса. Самолетами из Франции привезли для них специальную новую униформу из интендантских запасов на тот случай, если комиссия потребует сделать эксгумацию. И надо вам сказать, что элегантное кладбище отвело глаза комиссии от тех ужасов, которые мы, живые, ежедневно переживали в лагере. И если даже вам, советскому человеку, вид кладбища застил глаза...
Уловив упрек в словах Эмиля Леже, я спросил:
– Но как же все-таки вам удалось вырваться из этого ада?
– О, это уже совсем другая история! Нас впоследствии перевели сюда, в Цитадель. Вы знаете, что такое Цитадель? – спросил Леже.
...Да, я уже знал Цитадель – страшный лагерь смерти, сооруженный в самом центре Львова, на горе Вроновских, в бастионах, построенных в середине прошлого века по приказу австрийского императора. На всю жизнь останутся в моей памяти надписи, обнаруженные нами на закоптелых стенах бастионных подвалов: «Тут умирали от голода русские военнопленные тысячами», «Доблестная русская армия, вас ожидает с нетерпением не только народ, но и военнопленные, обреченные на смерть! Как тяжело умирать!»
– Я хорошо знаю, что такое Цитадель,– ответил я.– Но ведь оттуда вырваться было еще труднее, чем из расположенного на окраине Рава-Рурской и слабее охраняемого лагеря?
– Нам никогда бы не удалось сделать это, если бы не помощь извне. Мы убежали оттуда ночью. Вместе с русскими нас было триста человек...
– Триста человек! – воскликнул я.– Ведь это же большой побег! Какая организация помогла вам?
– Мы думали тогда, что нам помог всего один человек,– сказал Леже.– Девушка. Милая девушка. Монахиня. Даже если нет на свете бога, каждый из нас будет молиться за нее всю жизнь как за подлинную святую...
По непонятной мне ассоциации я вспомнил дневную встречу с двумя священниками за стенами древнего Онуфриевского монастыря, где некогда печатал свои первые работы «друкарь книг пред тем невиданных», русский умелец Иван Федоров...
Монахиня? Никто не знал, кто она? А не знает ли об этом отец Касьян? Или отец Теодозий?
ПОЛУЧАЮ ТЕТРАДЬ
Когда я вошел в знакомую монастырскую келью, отец Теодозий сидел в удобном старомодном кресле и, как это ни странно, читал «Правду».
Я поздоровался со стариком, осведомился о его здоровье и, получив приглашение садиться, с места в карьер спросил, не известно ли отцу Теодозию что-нибудь о монахине, которая помогла бежать из Цитадели большой группе советских военнопленных.
Старик сразу изменился в лице и посмотрел на меня грустными глазами. Газета с легким шорохом выпала у него из рук и, опустившись на пол, покрыла стоптанные ночные туфли священника.
Помолчав, он тяжело вздохнул:
– Да, знаю, очень хорошо знаю. Эта монахиня была моей дочерью...– и зарыдал тяжко, глухо.
А я сидел перед ним совершенно ошеломленный.
Отец Теодозий встал, подошел к шкафчику и, открыв его, достал с полочки тетрадь в коричневом гранитолевом переплете. Он протянул ее мне со словами:
– Извините, рассказывать об этом сам не могу. Трудно. Еще очень трудно. Я доверил все, что знаю, бумаге. Здесь вкратце все изложено. Возьмите и прочтите на досуге. Вы ведь человек с Востока и куда лучше многих местных людей поймете меня.
Страницы тетради заштатного священника отца Теодозия Ставничего познакомили меня с трагедией тех оккупационных времен, когда героизм и человеческое благородство соседствовали с торжествующей подлостью и предательством. Однако отцу Теодозию было известно далеко не все, имеющее отношение к западне, в которую заманили его дочь. Много новых деталей пришлось узнавать уже мне самому, работая в архивах, беседуя с бывшими узниками львов-ской Цитадели и работниками органов безопасности, изучавшими период немецкой оккупации.
Во многом помогли мне бывшие французские военнопленные, настоящие парни, ненавидевшие гитлеровцев. Особенно мой старый знакомый Эмиль Леже. Он охотно помогал мне в поисках новых фактов, способных прояснить картину преступления.
Французы ждали отправления на родину через Одессу, времени у них было свободного много. Они подолгу бродили со мной по бастионам Цитадели, уезжали в огромные песчаные овраги, или запросто, на «Пески», за предместьем Лычаков и там на местности показывали, как пролегал их маршрут побега из лагеря.
Надо полагать, работа по восстановлению правды о тех годах, когда мои французские друзья были почти на краю смерти, кровно интересовала каждого из них. Спустя несколько лет Эмиль Леже прислал мне письмо из Франции, из маленького городка, военным комендантом которого он был назначен. Леже расспрашивал, удалось ли мне выяснить новые обстоятельства их побега из Цитадели, когда темной весенней ночью 1944 года весь старинный город внезапно огласился ревом полицейских сирен, выстрелами патрулей, а по его узким улицам, нащупывая беглецов, шарили синие лучи прожекторов.
Еще одно странное стечение обстоятельств помогло мне отгадать тайну гибели дочери священника Теодозия.