Текст книги "Кто тебя предал?"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

В БОЛЬНИЦЕ

Пуля пробила кость правой ноги капитана Журженко. Кроме того, падая, он сильно ударился о медный кран. Фиолетовый синяк выступил у него под глазом. Осунувшийся, небритый, совсем другой человек смотрел на Садаклия. На тумбочке у кровати стояли кувшин клюквенного морса, букет цветов, лежали книги.

 – То, что Каблак с Верхолой улизнули, лишний раз подтверждает наши предположения. С ними вопрос ясен,– рассказывал Садаклий.– То гуси меченые. Притом с большими хвостами. Такие визитные карточки побросали, ой-ой-ой! Но не хватает другого звена...

 – Их сообщников?

 Садаклий встал, посмотрел в коридор, не подслушивает ли кто их, и, вернувшись, сказал тихо:

 – Иванны Ставничей.

 – Так за чем дело стало? – удивился капитан.– Вызовите ее сюда или пошлите за ней машину в Тули-головы.

 – Иванна исчезла. Бесследно. Понимаете? Кто-то вызвал ее сюда ложной телеграммой, якобы подписанной Юлей Цимбалистой. Юля этой телеграммы не отправляла... А вот и она, легка на помине!

 – Скандал, товарищ капитан! – выкрикнула Юлька, вбегая в палату.– Еще гости пришли. Нагорит мне за вас от главного врача!..

 – Послушайте, Юля,– остановил медсестру Садаклий,– вы твердо убеждены, что если бы Иванна собиралась уехать в Киев, то она забежала бы к вам?

 – А как же! – оправляя пояс белого халата, сказала Цимбалистая.

 – В университет она не могла пойти? – спросил Журженко.

 – Какой там университет ночью? – возразила Юлька.– Она приехала в тот самый вечер, когда в вас стреляли!

 Из-за спины Цимбалистой, делая знаки Журженко, неслышно, на цыпочках, вынырнул Голуб с букетом белых лилий и пакетом с провизией. Из него вызывающе выглядывало горлышко винной бутылки.

 Цимбалистая оглянулась и сказала:

 – А кто вам дал право, дядько, без спросу заходить? Я же вам сказала: почекайте там, в приемном покое! И как вы прошли сюда? Дверь же закрыта!

 – Який там спрос! Ты меня в двери не пустишь, так я водопроводной трубой пролезу. Я ж старая крыса из львовских каналов!

 Журженко, заметив, что Садаклий пристально разглядывает Голуба, сказал:

 – Знакомьтесь, товарищи! То мой сослуживец, бригадир Голуб, а это...

 Как бы предупреждая пояснение капитана, Садаклий поднялся и, протянув руку Голубу, сказал с легкой добродушной усмешечкой:

 – Вообще-то мы виделись, но, если старых знакомых не признают, можно познакомиться и вторично. Голуб заметно опешил:

 – Бачились? Де саме?

 – Садитесь, Панас Степанович,– предложил Журженко.– А вы, Юльця, не сердитесь. То свой человек!

 – Какая же это холера бисова коцнула вас, инженер? – спросил Голуб.– Добре, що не в голову.

 – А я предупреждала товарища,– вмешалась Юлька,– что с националистами связываться опасно. У них длинные руки. Так инженер тогда смеялся. ,:.,;, Переводя взгляд на Садаклия, Голуб спросил:

 – Где же мы с вами могли видеться, товарищ? Ума не приложу. Лицо будто бы знакомое... Вы по какой отрасли работаете?

 – Да как бы вам объяснить? – Садаклий незаметно подмигнул капитану.– В украинском тресте «Саночист-ка»! Знаете, есть такая институция?

 – В «Саночистке»? – заволновался Голуб.– Так это, считай, одна парафия с нами! А я в Львовском водоканал-тресте, там, где и инженер до армии работал. Весь Львов под землей излазили. А мы с вами, мабудь, у тресте и зустричались?

 – Возможно, возможно,– спокойно согласился Садаклий.– А еще был у нас с вами, товарищ Голуб, один общий знакомый, некий пан Заремба. Не забыли вы его?

 – Какой Заремба? – насторожился Голуб.– Неужели луцкий?

 – Он самый. Тот, что любил в тюрьме на допросах заключенным в нос скипидар лить и почки отбивать.

– Ой, лышенько! – воскликнул Голуб.– Так вы ж тоже привлекались по Луцкому процессу. В тысяча Девятьсот тридцать четвертом году. Теперь я вас вспомнил. Только фамилию забыл.

 – А фамилия у меня была не своя. Ворожбит была моя фамилия. Как ни выбивали из меня те каты Зарембины мою настоящую фамилию, так и не выбили.

 Голуб вскочил от неожиданности.

 – Ворожбит? Так, значит, вы тот самый товарищ Ворожбит, от которого нет-нет да мы инструкции получали, как держаться на следствии, что признавать, а что нет? Як же я, старый пентюх, не признал вас одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас еще чуприна пышная была.

 – Была да сплыла! – сказал, усмехнувшись, Садаклий.

 – Нас в одно время допрашивали,– обращаясь к Журженко и Юле, объяснил Голуб.– Палачей набежало в кабинет Зарембы, когда Ворожбита и меня мордовали!

 Целая стая.

 – Значит, вы старые побратимы? – спросил Журженко, наблюдая за встречей двух подпольщиков.

 – Еще какие! – гордо сказал Голуб.– Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна...

 – А вы знаете, Голуб, где сейчас Заремба? – спросил Садаклий.

 – До немцев, наверное, сбежал?

 – И у немцев ему опасно. За океан перебрался. Открыл ресторан в Буэнос-Айресе и процветает на аргентинских харчах.

 – Кто же его там нащупал? Смотри ты, живучий!

 – Нащупали...– усмехнулся Садаклий.

 – Салям алейкум! – послышался голос нового посетителя.

 В палату ворвался Зубарь в белоснежном накрахмаленном халате, из кармашка которого выглядывал докторский никелированный молоточек.

 – Еще один! – в ужасе взмолилась Юля.– А вы-то как сюда попали?

 – Цербер ваш, неумолимый сторож, красный семафор поднял. Не пускает, хоть плачь. Ну, я выяснил обстановочку, разведал поле боя и перемахнул через забор! По пути движения кабинетик какой-то попался. Пустенький кабинетик. Вижу, халат на вешалке висит. Приятный. Накрахмаленный. Ну, я его и одолжил на время, чтобы капитана нашего повидать.

ГРОМЫ КАРЫ БОЖЬЕЙ

Протяжный и тревожный лай собаки разбудил Ставничего перед рассветом. Отодвинув засов дома, он вышел на крыльцо.

 К нему сразу бросилась, виляя пушистым хвостом, большая черная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.

 – Ты чего, Жук, волнуешься и спать не даешь? По Иванне небось тоскуешь? Ничего, скоро приедет она из Львова...

 Но добродушный голос священника, каким он говорил с Жуком, не успокоил собаку. Повизгивая, словно чуя недоброе, она лизала ноги Теодозия, скулила, то и дело припадая к земле.

 Начинало светать. На фоне бледнеющего неба хорошо выделялся силуэт деревянной церкви.

 Ставничий насторожился. Он услышал резкие гортанные выкрики на сопредельном берегу, среди них ясно различимый выкрик «файер», какие-то звонки, и в ту же минуту лицо его озарил отсвет орудийного залпа.

 – Свят, свят, свят! – прошептал священник, слыша, как завыли, зашелестели снаряды над его головой. И подумал: «Неужто война? Как хорошо, что Иванна во Львове. Там опасности меньше, чем на границе».

 Послышался гул бомбовозов, летящих на Восток с немецкой стороны. Близко разорвался снаряд, и Ставничий закрыл лицо руками, в ужасе перекрестился.

 Вспыхнувший пожар осветил хатку дьяка Богдана. Там, в ожидании очередной явки с Верхолой, заночевал Герета. Грохот орудийной канонады разбудил его сразу, и он, полуодетый, выбежал во двор. Пушечные залпы и вспышки близких разрывов освещали лицо Гереты. С жадностью и надеждой глядел он на запад, откуда ожесточенно била по советской земле немецкая артиллерия. Не скрывая радости, он осенял крестным знамением свой высокий, лоб, покрывшийся от волнения испариной.

 – Началось!.. Слава тебе, Иисусе! С нами бог! – шептал Герета узкими пересохшими губами.

 На правой окраине Тулиголов, почти примыкающей к Нижним Перетокам, расползалось по горизонту зарево пожара. Сообразив, что именно и где горит, Герета натянул на нижнее белье черную реверенду и помчался к своему будущему тестю.

 Как зловещая черная птица, перескакивая через канавы, стуча подметками по настилам кладочек и мостиков, приминая бурьяны, мчался Герета в Тулиголовы, простоволосый, длинный. И только обнажающиеся временами из-под сутаны высокие сапоги, надетые прямо на кальсоны, придавали его облику земные, человеческие черты.

 Поодаль вытаскивали из хат сонных детей крестьяне. Они бежали в подвалы, хрустя по выбитому взрывами оконному стеклу. Пробегали, сжимая винтовки и автоматы, пограничники, занимая места в запасных окопах и блокгаузах.

 Старший лейтенант Зубарь, только накануне приехавший из Львова, чуть не сшиб богослова.

 Обернувшись, он крикнул бегущим за ним бойцам:

 – Мы занимаем огневую точку у моста!..

 Когда Роман вбежал во двор парафин, колокольня и соседняя с ней деревянная церковь уже пылали вовсю. В стороне, держа под мышкой Библию и парафиальные книги, следил за пожаром окруженный толпой полуодетых прихожан Ставничий. Герета остановился подле старика и взял его под руку. Оглушительный взрыв снаряда заставил их пригнуться. Ослепительная вспышка пламени возникла там, где еще секунду назад остро вырисовывался на фоне кровавого неба угол парафин. Обрушилась крыша ее, и стайка перепуганных голубей вырвалась из-под падающей кровли.

 Еще разрыв!

 Понимая, что гитлеровцы перенесли беглый огонь на территорию приходства, хорошо освещенную пожаром, прихожане стали разбегаться в разные стороны. Кое-кто из них уносил выхваченные из пламени иконы в золоченых киотах.

 Герета потащил священника в подвал. Из квадратного выхода крепкого кирпичного подвала они увидели, как рухнул в огонь, рассыпая искры, купол церкви, как снаряды добивали дом Ставничего: должно быть, немецкие артиллеристы думали, что в прочном этом доме разместилась пограничная застава.

 – Не надо, отец Теодозий,– пытался успокоить рыдавшего Ставничего Роман.– На пепелище сгоревшего дома не льют слез...

 – Да, но с этим приходством столько связано. Боже... Боже... В этом доме родилась Иванна, тут она выросла...

 – Когда горят леса, не время заботиться о розах,– глядя на запад, заметил Герета.– Не печальтесь, отец Теодозий. Такие пожары к добру. Это гром кары божьей!

 Обращая к Роману заплаканное небритое лицо, Ставничий горячо сказал:

 – Как вам не стыдно, сын мой? Я пережил уже не одну войну и знаю, что она сулит народу. Это начало нового, страшного горя...

 – Но это особая война! Очистительная! – лихорадочно прошептал Роман.– Когда покарают всех отступников, на пепелищах вырастут новые храмы Христовы, лучше прежних...

 Вырвавшись из сарая, по освещенному пламенем двору парафии заметались, гогоча, перепуганные, ошалелые гуси. Через каменный забор приходства перемахнуло несколько гитлеровцев.

 Вот они, первые завоеватели!

 На рогатых тевтонских касках у них в то первое утро войны были колосья пшеницы, пучки васильков. Отблески огня отражались на металлических поясных пряжках с надписями «Gott mit uns!»– «С нами бог!». В волосатых руках с засученными рукавами они сжимали черные автоматы и воровато оглядывались вокруг. Ставничий и Герета, присев на глинистый пол подвала, видели множество тяжелых запыленных сапог гитлеровцев...

«ДАС ИСТ ЛЕМБЕРГ[9]9
  Львов (нем.)


[Закрыть]»

 Старинный Львов в пламени пожаров, в грохоте орудийной канонады совсем по-новому открылся утром 30 июня 1941 года штурмбанфюреру СС Альфреду Дитцу. Дитц поднял руку, шофер затормозил мотоцикл, и колонна, во главе которой ехал штурмбанфюрер, остановилась. Дитц выскочил на удивительно ровную гранитную брусчатку Жовковского шоссе и сказал сидящему позади него в коляске мотоцикла гестаповцу Эриху Энгелю:

 – Дас ист Лемберг! Хайль Гитлер!

 Энгель никогда ранее не бывал во Львове. Он тоже вскочил, коляска мотоцикла сразу закачалась, и вскинул параллельно линии шоссе длинную руку с бриллиантовым перстнем. С любопытством смотрел гестаповец на гряду Расточья, по которой раскинулся древний город. Отсюда, от водораздела Европы, ручейки и реки текли в разные стороны. Одни устремлялись от Львова к Черному морю, другие, стекая к Висле, попадали в холодную Балтику. Энгель еще не знал, что ждало его в этом большом городе.

 Накануне нападения на Советский Союз Энгеля перевели в часть фельдгестапо, которая следовала сейчас с частями вторжения, а его персонально прикрепили к бывалому военному разведчику Дитцу, чтобы тот, пока не установится во Львове гражданская немецкая администрация, научил его, Энгеля, ориентироваться в древнем славянском городе. В том, что Дитц сумеет это сделать, более молодой Энгель не сомневался. Ведь всего за несколько дней до вторжения Дитц проследовал вместе со всем штатом комиссии по переселению из Львова через советскую зону Перемышля в Засанье, остановился в гостинице «Виктория» под Винной горой на немецкой стороне и, отправив с денщиком в чистку свой серый костюм, слишком пропахший, как ему казалось, запахом «Советов», переоблачился.

 Одетый в мундир штурмбанфюрера СС с двумя Железными крестами на груди и «орденом крови», полученным за сидение в тюрьме до прихода Гитлера к власти, Дитц размахивал стеком и то и дело показывал командиру дивизии вторжения генералу Штрейцеру прямо на местности расположение пограничных застав на советском берегу. Штрейцер внимательно и, несмотря на разницу в чинах, почтительно слушал Дитца. С эсэсовцем, награжденным «орденом крови», приходилось считаться: он имел доступ к самому Гитлеру. Теперь Дитц возвращался хозяином Львова.

 Полюбовавшись панорамой города, он снова залез в коляску мотоцикла. Она накренилась под его тучным телом, затянутым в эсэсовский мундир. Махнув стеком на Восток, штурмбанфюрер скомандовал:

 – Вайтер! Вперед!..

 Водитель дал газ, и мотоцикл, оставляя позади клубы бензинового перегара, помчался во главе колонны немецких военных разведчиков и особой карательной группы абвера к холмам Львова.

 Город, застигнутый врасплох предательским нападением, готовился к отпору.

 Во дворе большого дома на Курковой улице, недавно оставленного советской воинской частью, переодетый в штатскую одежду Садаклий, бригадир Голуб и приданная им группа будущих партизан торопливо подтаскивали к открытому люку городской канализации оцинкованные ящики с патронами, длинные, похожие на гробы деревянные ящики с ручными гранатами и винтовками. Руки людей, будущих подпольщиков, ненавидящих фашистов, осторожно принимали ценную кладь.

 

 Садаклий охотно согласился с предложением Голуба запрятать в разветвленной городской канализации Львова многое из того, что не могли захватить с собою уходящие на Восток войска.

 Под Львовом, закованная в бетон, протекала подводная Крена Полтва.

 Она и поныне пересекает весь город и вырывается из железобетонного канала на другой стороне Львова в северных кварталах предместья Замарстинов. А от реки Полтвы во все стороны расходятся более мелкие каналы – коллектора, по которым человек сведущий, не выходя на «поверхность, может при желании пробраться в любой район города.

 Садаклий, вытирая пот с лица, с удовольствием отметил, что исчез под землей последний ящик с патронами.

 – Як то кажуть: боже поможи, а ты, небоже, не ле... Голуб не успел закончить шутливой фразы, когда ворота затряслись от тяжелых и резких ударов.

 Грицько Щирба, который некогда поздравлял в Тулиголовах Иванну с принятием ее в университет, подбежал к Голубу:

 – То уже они, дядько Панасе. Вяжить мене... Садаклий и Голуб быстро перевязали Щирбу предназначенной для этой цели веревкой и повалили его на землю. Когда крышка люка захлопнулась за последним, исчезнувшим под землей подпольщиком, Грицько подполз к ней, прикрыв люк своим телом.

 Отряд украинской полиции во главе с сотником Дмитром Каблаком вовсю штурмовал тяжелые ворота дома на Курковой. Каблак был уже в полной униформе – в черном мундире, рогатой шапке-«мазепинке», напоминающей те шапки, которые носили украинские националисты, служившие в австрийской армии в первую мировую войну. Золоченый трезуб – герб националистов – виднелся на черном сукне «мазепинки». Каблака, вооруженного в Ярославе немецким автоматом, как и других диверсантов, немцы забросили на парашютах с самолета. Это произошло над Сиховским лесом еще в ночь на 21 июня.

 – Вот зараза! Не открываются! – выругался Каблак и в остервенении дал по воротам очередь из своего автомата. Одна из пуль, пробив ворота, скользнула по щеке лежащего во дворе Щирбы и провела бороздку, которая стала постепенно наполняться кровью.

 – Пане сотнику, так мы проволыним тут до страшного суда! – крикнул Каблаку мордастый детина с узкими, заплывшими глазками.– Давайте я с горы заберусь во двор и открою?

 Обогнув двор со стороны соседнего парка, полицай Сухоребрый проник на территорию бывшей воинской части через пролом в заборе. Изнутри ему ничего не стоило отодвинуть запор. Ворвавшись во двор, Каблак заметил распростертого на крышке люка Щирбу.

 – Кто тебя повязал, хлопче? – спросил он, остановившись над лежащим.

 – «Кто, кто»! – раздраженно ответил Щирба, силясь сам освободиться от веревок.– Будто сами не знаете кто? Большевики повязали!.. Да развяжите скорее, до холеры ясной, хоть кровь сотру.

 Его развязали, и он прижал платок к пораненной щеке. Тяжело дыша, Щирба посмотрел на Каблака. Никто сейчас не смог бы заподозрить в этом парне сообщника тех, кто несколько минут назад скрылся под землей.

 – Пойдем с нами, хлопче, раз такое дело,– милостиво сказал Каблак.– Ты пострадал от них и теперь будешь биться за неньку-Украину, как рыцарь Перебийнос...

 В это время Голуб уже действовал во дворе гастронома на углу улиц Килинского и бывшей Легионов. Снаружи магазин штурмовался всяким сбродом, или, как его здесь звали, «шумовиной»[10]10
  накипью


[Закрыть], Львова. Проникая к прилавкам через разбитые стеклянные витрины, отребье города наполняло мешки окороками, пачками крокета, банками с вареньем и кругами колбасы салями. Отталкивая друг друга, круша и давя своими сапожищами прилавки, потерявшие облик человеческий людишки торопились набить свои тоболы до того, как сюда ворвутся немецкие мародеры.

 Грабителям было невдомек, что в глубине двора, за закрытой изнутри на тяжелый висячий замок магазинной дверью в подсобных складах хранятся еще в большем количестве такие же продукты. Но это хорошо знал открывший ломом подсобку Голуб. Подбежав к первому ящику с консервами, он прочел:

 – Вот халера – «Крабы»! Уж лучше бы бычки в томате!

 – Ничего,– подхватив ящик, успокоил старика Садаклий.– «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы...»

 – А тут – прованское масло! – крикнул Садаклию Голуб.– Брать прованское масло?

 – Обязательно! Все берите! Решительно все! – ответил Садаклий, опуская ящик с крабами в пасть люка. Он вернулся в склад и, утирая пот с лица, сказал:

 – Где мы только все это разместим?

 – Не журиться, куме,– успокоил Голуб.– Старый щур каналовый Голуб знает там такие закутки, куда еще со времен Францишка-Юзефа контролеры не заходили. Подсобите!..

 И новый ящик со шпротами, законсервированными в Усть-Луге, под Ленинградом, опустился в подземное чрево.

 Представьте себе картину: в город вошли немцы – Садаклий и Голуб в этом убедились воочию. Одна стена подсобки отделяет от них подпольщиков.

 Небольшая группа спокойно убирает продовольственные запасы. «У нас дело продвигается, а что с капитаном Журженко? Успел ли вывести его из госпиталя Зубарь?» – беспокоился Садаклий.

 А в это время, спасаясь от преследования, капитан в больничном одеянии и лейтенант выскочили на Кляш-торную улицу. Они надеялись выбраться этой улицей ко взгорьям Княжьей горы, называемой иначе Высоким замком, и по его густо заросшим деревьями и кустарником холмам пробраться на Знесенье, а там уже полями да перелесками двинуться на Восток.

 Таков был их план. Однако у Кляшторной, или Монастырской, улицы в то военное лето была одна особенность: на всем своем протяжении окаймленная с двух сторон высокими и глухими монастырскими стенами из кирпича древней кладки, она не имела ни одного входа, ни одной подворотни и напоминала мышеловку.

 Вот этого-то и не знали ни Журженко, ни поддерживающий его Зубарь. Они уже чувствовали себя в безопасности, когда вдруг на склонах Высокого замка послышались свистки полицаев. Наши друзья метнулись было обратно, к Губернаторским валам, чтобы пробраться на Подзамче, как вдруг увидели черные рогатые «мазепки» Каблака и его подчиненных.

ПОПАЛИСЬ

Возможно, Каблак и не узнал бы в обросшем, припадающем на одну ногу человеке в полосатой больничной пижаме Журженко, капитана Красной Армии, но старший лейтенант Зубарь носил знаки различия и был вооружен автоматом «ППШ»,– не узнать в нем советского воина было нельзя.

 – Все, Иван Тихонович,– прошептал Зубарь, видя, как приближаются к ним ускоренным шагом полицаи. И, оглянувшись, скомандовал: – А ну, за стену! Попробуйте вскочить. Я подсажу.

 – А ты? – впервые переходя на «ты», шепнул Журженко.

 – Отобьюсь. Давайте!

 Из последних сил Журженко подпрыгнул на здоровой ноге, и, когда рука его схватила черепичную поверхность стены, Зубарь, изловчившись, подтолкнул слабеющее тело капитана вверх. Журженко перевалился через стену и грузно, плашмя упал в кусты крыжовника.

 Полицаи были уже совсем близко. Зубарь схватил было автомат, но было уже поздно: Каблак навалился на старящего лейтенанта всем своим телом.

 – Попался, вражий сыну! – хрипел Каблак, впиваясь в горло Зубаря своими волосатыми пальцами, а другие полицаи уже скручивали его руки и связывали их поясами.– Заспиваешь теперь у нас «Если завтра война...».

 ...Как и обычно под утро, 30 июня монахини ордена василианок вместе с Иванной стояли коленопреклоненные на холодном полу внутренней церкви. Только немногие из них были посвящены в тайны особых приготовлений, затеянных игуменьей Верой.

Обращаясь к святой Терезе, монахини читали молитву:

 – «Любвеобильная и сострадательная святая, приди на помощь нашим братьям, страждущим под гнетом долгого и жестокого противохристианского гонения. Умоли бога дать им стойкость в вере и преуспеянии в любви к богу и ближнему и в уповании на пресвятую богородицу. Ущедри их достойными священниками, кои удовлетворяли бы правосудию божию за святотатства против святой евхаристии и за богохульства...»

 Игуменья почти машинально, не вдумываясь в смысл произносимых слов, повторяла – в который раз! – эту направленную против советского строя молитву, а в мозгу ее пульсировала только одна мысль: «Когда же? Когда же?» Она осеняла себя крестным знамением, когда с улицы вбежала раскрасневшаяся сестра Моника и, припав на колени рядом с игуменьей, шепнула:

 – Всё! На площади наши!

 Мать Вера встала, отряхнула подол сутаны и властным, похожим на голос полководца, отдающего команду, голосом произнесла:

 – Дочери мои! Царство антихриста кончилось. Все во двор! Встречать! Домолимся позже! Иванна, принеси из дальней сторожки в саду хлеб, и соль, и рушник.

 Возвращаясь из сторожки по тропинке, вьющейся между кустами крыжовника, с подносом, застланным вышитым полотенцем, на котором возвышался испеченный еще накануне каравай хлеба и соль в солонке из червленного серебра, Иванна услышала стон за кустами.

 Осторожно раздвинув куст, она увидела лежащего на траве человека в полосатой пижаме. Из ноги его сочилась кровь. Лица лежащего Иванна не успела рассмотреть – раненый уткнулся лицом в густую траву.

 Подавая дрожащими руками игуменье поднос с хлебом, у Иванна шепнула:

 – В саду у нас раненый стонет. Может, помощь ему нужна?

 – После! – бросила игуменья и, услышав гул мотоциклов, подала знак.

 Ранее забежавшая на колокольню сестра Моника натянула веревки, и, повинуясь ее руке, заиграли колокола и колокольчики.

 Под частый и мелодичный звон колоколов первые немецкие мотоциклы и въехали в монастырский двор.

 Снимая на ходу замшевые перчатки, сопровождаемый младшими офицерами и Эрихом Энгелем штурмбанфюрер СС Альфред Дитц подошел к игуменье Слободян и, отсалютовав, поцеловал ее дородную руку.

 – Боже мой... пан советник,—умиленно протянула мать Вера.—Пане Альфред! Боже! Счастье какое!– И, подавая ему поднос с хлебом и солью, сказала интимно: – Бывая у вас в комиссии, я и предположить не могла, что вам так идет военная форма. Но зачем только по вашему совету мы отправили на запад треть моих монахинь?

 – Чтобы обмануть большевиков, мы отправляли туда не только живых, но даже мертвых,– сказал Дитц, передавая поднос с хлебом и солью ординарцу.– Сколько лет, сколько зим! Так, кажется, говорит ваша пословица? Рад вас видеть в полном здравии, мать Вера...

 – Вы рады? – умилилась игуменья.—А вот мы-то как рады! Боже!

 В глазах ее заблестели слезы.

 Изумленными глазами, в которых одновременно отражалось любопытство и удивление, наблюдала эту встречу Иванна. Должно быть, давно уже были знакомы друг с другом строгая настоятельница монастыря и элегантный, с проседью на висках немецкий штурмбанфюрер СС Альфред Дитц с эмблемой смерти на тугой и высокой фуражке.

 – Насколько мне память не изменяет, мать игуменья, правое крыло вашего монастыря пустует,– сказал Дитц, оглядываясь.– Я хотел бы разместить здесь свою зондеркоманду. В других зданиях еще можно натолкнуться на большевистские сюрпризы, а за вашей стеной мы будем чувствовать себя как в крепости. Вы не возражаете?

 – Боже! Какие могут быть разговоры! Конечно, располагайтесь. Мои послушницы немедленно вымоют там полы! – согласилась игуменья.– Пресвятая дева Мария услышала наши молитвы...

 Беседа была прервана появлением в распахнутых воротах монастыря группы полицаев во главе с Каблаком. Увидев немцев, окруживших игуменью, Каблак сперва хотел было попятиться, но, узнав в гитлеровском офицере своего недавнего шефа, отрапортовал:

 

 – Пане штурмбанфюрер! Извините. Никто из русских не выбегал из монастыря?

 Он хотел было, подчеркивая их старые отношения, назвать бывшего советника комиссии его фамилией, но побоялся допустить оплошность: как бы ему снова не влетело за нарушение правил конспирации.

 Дитц тоже узнал Каблака, но, поморщившись, перевел свой вопросительный взгляд на игуменью.

 Оглянувшись, игуменья сказала вполголоса:

 – Там, в саду, посторонний какой-то...

 Иванна услышала эти слова, и ей стало страшно. Но еще больший страх испытала она, когда через несколько минут увидела, как полицаи волокут под руки раненого человека в полосатой пижаме. С лица его, покрытого ссадинами, лилась кровь. Должно быть, полицаи избили его там, в саду. Девушка без труда узнала своего недавнего квартиранта, капитана Журженко. «Что я натворила! Как жестоко отомстила человеку, который хотя и причинил мне зло, но сейчас ранен и совершенно беззащитен!» Меж тем Каблак, победно салютуя, доложил Дитцу:

 – Пане штурмбанфюрер! Поймали переодетого большевистского капитана. Дозвольте вести дальше? Дитц милостиво кивнул головой.

 – Иди, зараза большевистская! – крикнул Каблак и, желая выслужиться перед начальством, изо всей силы ударил Журженко прикладом автомата в спину.

 Иванна закрыла руками глаза, полные слез. «Боже, боже, что я сделала! – шептала она про себя.—Выдала беззащитного человека, а теперь они его будут мордовать как хотят!»

 – Пусть пани игуменья спит теперь спокойно в своем монастыре,– сказал, улыбаясь, Дитц.– Мы быстровыловим всех этих переодетых красных. Герр Энгель поможет мне в этом! – И он покровительственно похлопал по плечу своего долговязого помощника, одетого в мундир полевой тайной службы безопасности, или, попросту, фельд-гестапо.