Текст книги "Кто тебя предал?"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ

В сутане, облегающей ее стройную фигуру, Иванна в состоянии полного изнеможения добралась на трамвайчике до привокзальной площади.

 Главный вокзал Львова заполняли пассажиры, выплеснутые на перроны недавними бомбардировками и уличными боями. Здесь были семьи советских военнослужащих и советских работников, не успевшие эвакуироваться матери с детьми. Было здесь немало людей с границы.

 С предгорий Карпат, с берегов Западного Буга и Соло-кии, из военных городков Равы-Русской и Перемышля собрались они на запыленном перроне, под огромным виадуком вокзала, лишь кое-где отделяющего их от задымленного неба последними уцелевшими стеклами.

 Первые бои сожгли их жилища и выбросили с насиженных мест. Ожидая, пока кончится проверка документов и будет снято оцепление, они пугливо озирались на проходящих по перрону немецких солдат и их помощников полицаев в черных «мазепинках» с трезубами. Вот оно, подлинное народное горе!

 Около того самого кипятильника, где недавно ранили Журженко, стоял Эмиль Леже. Его круглое банджо, подобно карабину, болталось за спиной. Эмиль был в лыжной тирольской шапочке, в сапогах с высокими задниками. Зора – так звали его жену-чешку,– наклонившись над годовалым младенцем, хлопотала у голубой колясочки, пыталась всунуть в ротик ребенка соску, напоить его молоком, но тот отчаянно мотал головой. Не помогала и «коза», которую делал ему пальцами Эмиль.

 На вокзале скопились и местные жители, застигнутые войной во Львове и ждущие первых поездов в сторону запада – на Перемышль, на Стрый, Станислав и Дрогобич, откуда катились волны немецкого вторжения. Их пугала неизвестность, принесенная захватчиками, волновала судьба близких, переживших первые сражения на границе...

 К таким пассажирам принадлежал и знакомый нам почтальон из Тулиголов Хома. Когда мимо него проходили немецкие солдаты, он боязливо прижимал к телу картонную коробку.

 Хома хотел было дать дорогу встречной монахине, но, узнав в ней дочь своего священника, закричал изумленно:

 – Панунцьо! Цилую руци!

 – Вы давно из дому, дядько Хома? – торопливо спросила Иванна.

 – Да с субботы... Приехал черевики покупать.– Он показал на коробку, зажатую под мышкой.– А тут бах-бах, и бомбы посыпались..

 – Что у нас дома, дядько Хома?

 – До субботы было все в порядке. Правда, сперва отец Теодозий был дуже зденервованый, що вы не повертаєтесь, но потом приехали богослов Роман, сказали, что с вами ничего не сталось и вы задерживаетесь во Львове. Ну, тогда отец Теодозий успокоились... Только...

 – Ну что? Да говорите же, ради бога! – тревожно вскрикнула Иванна, уловив, что почтальон замялся.

 – Только пан отец были очень огорчены, что пануся ничего не сказала им, уезжая, про телеграмму.

 —Про яку телеграмму?

 – Ну, яка пришла до пануси телеграмма з университету. Я отдал ее пану Роману.

 – Пану Роману? – протянула Иванна.– Ничего не знаю!

 – А я тоже ничего не знаю. Только телеграфистка наша, Дзюнка, сказала мне и отцу Теодозию, что сам ректор университета до пануси депешу прислали.

 Недоуменным взглядом посмотрела на почтальона Иванна, но громкий стук заставил ее обернуться.

 По перрону зацокали подкованные сапоги гитлеровцев.

 Отряд полевой жандармерии вел задержанных во время облавы на вокзале подозрительных людей. Среди них были раненые.

 Угрюмо посмотрел из-под козырька тирольки на проходящих Эмиль Леже. Видимо, его мрачный взгляд, лишенный какой бы то ни было симпатии к победителям, перехватил фельдфебель с блестящей, напоминающей полумесяц, металлической бляхой на груди. Он круто свернул к Леже.

 – Юде? – резко спросил гитлеровец.

 – Наин! – спокойно ответил Леже.

 – Врешь! Юде! – крикнул жандарм.

 – Можете думать что хотите. Я говорю вам правду! – на чистейшем немецком языке ответил Леже.

– Давай сюда! Становись в шеренгу! – скомандовал жандарм и жестом показал на колонну задержанных.

 Зора подбежала к жандарму и, хватая его за руку, с мольбой в голосе попросила:

 – Пане ляйтер, то мой муж. Он француз, а не еврей...

– Генуг[11]11
  Довольно! (нем.)


[Закрыть]! – крикнул гитлеровец и оттолкнул Зору прикладом автомата.

 Она отшатнулась, нечаянно толкнула ногой коляску с ребенком, и та покатилась, пересекая перрон, к блестящим рельсам. Улыбался в ней, глядя в небо, розовощекий ребенок.

 Слились в один два женских крика: Зоры и Иванны. Голубая коляска с ребенком съехала с перрона и стала поперек отполированных колесами путей. А на нее, на всех парах, давая гудки, мчался первый поезд с границы.

 Иванна метнулась к коляске, едва успела оттащить ее, как мимо замелькали обвешанные народом вагоны тормозящего пригородного поезда.

 Два гитлеровца схватили Эмиля Леже и стали заламывать назад его руки.

 Зора откатила коляску к стене и, пытаясь прорвать кольцо оцепления, закричала:

 – Он музыкант! Вы не имеете права. У него французский паспорт!

 – Генуг! – крикнул разъяренный фельдфебель и сбил тирольскую шапку с головы Леже.

 – Цурюк! – вторя своему начальнику, кричали охранники и отгоняли Зору.

 Рыдая, обессиленная Женщина вернулась к ребенку. Иванна передала ей дугу коляски и, подняв голову, увидела, что по ступенькам вагона подошедшего поезда медленно спускается на перрон ее отец.

 – Тато!.. Таточку! – крикнула, бросаясь к Ставничему, Иванна.

 Она целовала отца в небритые щеки и притоваривала:

 – Боже, какое счастье, что ты жив, татусю! – И, вглядываясь в постаревшее, усталое лицо священника, она удивленно воскликнула: – А почему ты без шляпы, татуню?

 Ставничий с прискорбием посмотрел на Иванну и, показывая на зажатый у него под мышкой портфель, набитый епархиальными книгами, сказал:

 – Здесь все, что у нас с тобою осталось, доченька...

 Тем временем отряд фельджандармерии выводил мимо патруля полиции, охраняющего выход на вокзальную площадь, задержанных во время облавы людей.

 Их внимательно разглядывал стоящий на посту вместе со своими полицейскими сотник Каблак.

 Поравнялся с ними Леже.

 Каблак сразу узнал задержанного француза.

 – Бонжур, месье! – пристраиваясь к колонне и деланно улыбаясь, сказал он.– Какая приятная встреча, не правда ли?.. Какие песенки вы споете нам теперь?.. Вы всё еще «люблю советских люди»?

СВЯТОЙ ВОЕНКОМАТ

Исполнилась заветная мечта митрополита и его священнослужителей: пришла гитлеровская армия, угрожая Востоку, завоевывая советские территории, пораженные безбожием.

 Двор собора святого Юра в этот день был заполнен священниками. Со всех концов Львовской епархии съехались они к своему «князю церкви».

 «На Востоке можно будет обрести тысячи новых приходов и сотни тысяч, да куда там – миллионы верующих!» – рассчитывали миссионеры униатской церкви.

 Два священника оживленно беседовали под аркой, увенчанной гербом графского рода Шептицких. Более молодой говорил пожилому пастырю в потрепанной сутане:

 – Вам хорошо, отец Амброзии, вы вдовец. Можете сразу в епископы или архимандриты. Я бы советовал вам в архимандриты. Хлебное и спокойное место! Просите себе Мгарский монастырь святого Афанасия сидящего, что возле Лубен. Природа там богатая, река Сула протекает и земельных угодий вдоволь.

 – А от Лубен далеко? – заинтересовался кандидат в архимандриты.

 – Рукой подать... Километров шестнадцать...

 – Возможно, вы правы,– задумчиво согласился священник.

 Худенький священник в коричневой рясе подобострастно расспрашивал дородного попа с военной выправкой:

 – Отец Гавриил! Вы были фельдкуратом в австрийской армии в первую мировую войну и дошли с нею до самого Днепра. Скажите, будьте ласковы, в Умани река есть?

 – Река? – Отец Гавриил наморщил лоб и призадумался.– Вы знаете, не припомню. Склероз. Но там чудесное имение графов Потоцких. Софиевка! Знаменитое имение. Черные лебеди когда-то плавали. Только вот не знаю, что с ними большевики сотворили! Быть может, в столовую Нарпита на гуляш они пошли. Ха-ха-ха! Гуляш из лебедятины для товарищей комиссаров. Не плохо, что? – Довольный своей шуткой, отец Гавриил засмеялся сочным, раскатистым басом.

Но попику в коричневой сутане было не до шуток, Ведь если, не теряя времени, с благословения митрополита он рванется вслед за немецкими войсками на Восток и достигнет Умани, то ему удастся захватить там приход. Обращая грустные глаза к отцу Гавриилу и как бьг рассуждая вслух, священник сказал:

 – Вы говорите, имение графов Потоцких? Так ведь один из Потоцких, граф Альфред Потоцкий, сейчас живет в городе Ланцуте, в своем имении, и дружит с немцами. Его хорошо знает наш митрополит. Он, по-моему, даже находится в дальнем родстве с тем Потоцким. Несомненно, сейчас граф Альфред поедет в Умань принимать свое имение. Может, попросить его эксцеленцию, чтобы он направил меня в Умань с письмецом? Граф Альфред Потоцкий стал бы патроном церкви, в которой я буду служить?

 Отец Гавриил удивленно и очень внимательно посмотрел на попика в коричневой рясе и. сказал, смеясь:

 – Ох и голова вы, отец Зиновий! С такой головой вы не пропадете и там, в Большевии. Конечно, мысль очень хорошая.– И, как бы поощряя попика, он покровительственно похлопал его по худенькому плечику.

 Из палаты митрополита вышел на подворье высокий и бородатый митрат Кадочный. Лицо его светилось улыбкой. Он с довольным видом разглядывал документы.

 – Уже получили назначение, отче Орест? Куда? – спросил священник в коричневой сутане.

 – Мне дали деканат в самом Каменец-Подольске. Недалеко, и место чудесное. Старинный, живописный город. Когда-то столица петлюровской директории. Его эксцеленция, наш митрополит, как был, так и остается епископом каменец-подольским. Значит, под его высоким покровительством непосредственно пребывать буду...

 – Повезло же вам, отче Орест,– с явной завистью сказал дородный отец Гавриил.– Город близехонько от Збруча. Недаром вы любимец митрополита. А что это у вас? – Он показал на бумагу с немецким орлом и свастикой, которую держал в руках митрат Кадочный.

 – Марш-бефель! – гордо помахал немецким командировочным удостоверением Кадочный.– Разрешение на право следовать сразу же за войсками...

 – Митрополит выдает и такие документы? – приближая близорукие глаза к немецкому удостоверению, удивился черный, как жук, коротконогий священник.

 Отец Орест объяснил:

 – В покоях на правой половине – полевой штаб штурмбанфюрера СС пана Альфреда Дитца. Он курирует вопросы церкви... Штурмбанфюрер Дитц жил во Львове еще в австрийские времена, он старый приятель украинцев и разговаривает по-нашему... А вот и отец Теодозий.

 Священники, расступаясь, участливо давали старику дорогу, а митрат Кадочный, подойдя к отцу Теодозию, тоном человека знающего и бывалого прошептал:

 – Заходите сразу, отче Теодозий. Без всякой очереди. Предупредите только келейника Арсения. Погорельцев и пастырей, пострадавших от большевиков, его эксцеленция принимает немедленно...

 Следуя совету Кадочного, Ставничий, наклонив обнаженную голову и осеняя себя крестным знамением, поднялся на второй этаж капитула. Действительно, несмотря на то что приемная была забита ждущими своей очереди священниками, келейник Арсений довольно быстро провел его в угловую розовую комнату в покоях митрополита. Стены этой комнаты были обтянуты розовым узорчатым шелком, оттого это святое святых митрополии называли розовыми покоями.

 Митрополит сидел около золоченого камина в своем любимом кресле с высокой, обтянутой парчой спинкой. Возложив мясистые, большие руки, пораженные, как и все его грузное тело, слоновой болезнью, на мягкие поручни кресла-трона, Шептицкий внимательно выслушал рассказ стоящего перед ним навытяжку Ставничего.

 Дрожащими от волнения руками отец Теодозий извлек из потрепанного портфеля две метрикальные епархиальные книги, тяжелую Библию в кожаном переплете и» возлагая все это на соседний резной столик, сказал:

 – Вот все, что осталось от моего деканата, ваше высокопреосвященство!..

 – Вы неправы, сын мой,– мягко поправил его Шептицкий.– Осталось все, что нетленно. С нами бог! Он остался с нами не пораженный огнем войны в те трудные минуты, когда грохотали пушки наших спасителей. Он услышал наши молитвы и помог сильным мира сего свергнуть царство безбожия на нашей земле...

 – Но моя паства, ваша эксцеленция, брошена на произвол судьбы. И служить богу теперь негде. Разве что под открытым небом!

 – Будете отправлять службу в соседней дочерней церкви святых Космы и Дамиана, а со временем на пепелище вашего деканата мы воздвигнем новый, на этот раз уже каменный храм,– утешил Ставничего митрополит.– Святой отец наш, папа Пий XII, отпустил нашему капитулу пятнадцать миллионов немецких марок на скорейшую ликвидацию последствий тлетворного влияния большевизма. Часть этих средств мы обратим на восстановление и обновление наших храмов...

 – Есть одно неудобство, ваша эксцеленция,– растерянно пробормотал Ставничий.– В дочерней церкви святых Космы и Дамиана после рукоположения собирался править службу божию Роман Герета. Он мой будущий зять, а получится, что я перебегаю ему дорогу...

 Взмахом руки митрополит остановил Ставничего.

 – Я отзываю Романа сюда. Он человек молодой, деятельный. Ну, словом, могу сообщить вам доверительно, пока не для огласки: самые достойные и самые уважаемые представители нашего украинского общества адресовались по моему совету к фюреру великой Германии Адольфу Гитлеру с всемилостивейшей просьбой разрешить нам создать воинское соединение из украинцев, которое смогло бы бок о бок с доблестным немецким воинством идти под знаменами рейха на безбожную Москву... Если имперская канцелярия доведет нашу просьбу до сведения фюрера и он разрешит нам сформировать такое соединение, я назначу в него капелланом Романа Герету.

 – Простите мою назойливость, ваша эксцеленция. А моя дочь? Они ведь обручены...

 – До Москвы отсюда недалеко, отец Теодозий,– сказал, мило улыбнувшись, митрополит.– После взятия Москвы, когда это гнездо антихристов окажется в наших руках, Роман получит по моему ходатайству отпуск и справит свадьбу с моей крестницей и вашей дочерью не в Тули-головах, а здесь, во Львове. А пока, на этот переходный период, я советую вам, отец Теодозий, оставить вашу дочь в монастыре под покровительством игуменьи Веры...

 «В эти горькие минуты,– читал я в тетради отца Теодозия,– я так верил митрополиту. Мог ли я предполагать, во что обернется дальше его кротость и ласка?..»

НА ГОРЕ ВРОНОВСКИХ

Полицейский в черном мундире изо всех сил заколотил ломиком по стальному рельсу, подвешенному у караульного помещения – «вахи» – Сталага-325, на горе Вроновских.

 Назойливые и властные звуки гонга проникали в подвалы кирпичных бастионов, разносились над загородками-клетушками, сделанными из колючей проволоки на макушке горы, под открытым небом.

 Под эти звуки из подвалов и проволочных загородок стали появляться военнопленные. Истощенные, заросшие, подталкиваемые охраной, они старались поддержать раненых. Об участи, которая ждала их здесь, за колючей проволокой львовской Цитадели, красноречиво говорили надписи, выделенные белой краской огромными буквами на полукруглых стенах кирпичных бастионов:

ЗАПРЕЩЕНО ЕСТЬ РАЗРЕЗЫВАТЬ ТРУПОВ ВОЕН. ПЛЕННЫХ И ОТДАЛЯТЬ ТАКОВЫХ ЧАСТЕЙ. НЕПОВИНОВЕНИЕ – СМЕРТЬ!

Комендант Сталага-325 Оберет ОХЕРНАЛЬ

 Дюжие полицаи, вооруженные деревянными палками, подгоняли отстающих ударами палки, громкими окриками:

 «Шнель! Шнель!»[12]12
  Быстро! Быстро! (нем.)


[Закрыть]

 Опухшие от голода, оборванные, люди прилагали все усилия, чтобы дотянуться до главной линии колючей проволоки, отделяющей их от лагерной линейки, и, уцепившись за нее грязными пальцами, ждать. Чего? Быть может, после очередной «селекции» – отбора их повезут на расстрел? Или удары гонга призывают их для очередного пересчета?

 А может, что самое желанное в нынешних условиях, для вывода на работу? Пока они будут тащиться туда, на шоссе к Одеську, окруженные вахманами и сторожевыми псами, чтобы ремонтировать там дороги, кто-нибудь из прохожих нет-нет да и забросит кусок хлеба или пару картофелин в середину колонны. Да и там, под палящим солнцем, когда они дрожащими, ослабевшими руками будут ремонтировать мостовую, укладывая на подушку дороги тяжелые каменюки, иные смельчаки из сердобольных жителей, подползая огородами, будут бросать им початки вареной кукурузы, буханки домашнего черного хлеба, а иной раз – и это великое счастье – кинут шмат ржавого, посыпанного солью запорожского сала. Голод мучил военнопленных: в Цитадели уже давно съедены вся лебеда и крапива. Даже кора на молодых и без того чахлых липах и ясенях начисто счищена – в рост человека. Даже крысы и кошки боятся забегать сюда, чтобы не стать случайно добычей пленников. У внутреннего входа в лагерь в камне стены хорошо заметна надпись на немецком языке: «Отсюда только один путь – на кладбище».

 Кто ее выцарапал? Может быть, в бессонную ночь дежурства вахман-немец, ужаснувшийся тем, что ему довелось увидеть в Сталаге-325?

 И повсюду проволока! Тонны проволоки густыми рядами вдоль и поперек переплели дреколья – привезенные специально из Германии на славянскую землю железные скрюченные палки. Неведомые немецкие конструкторы Берлина или Дюссельдорфа немало поломали себе головы, чтобы эти остроконечные палки делали еще более прочными густые проволочные заграждения. Казалось, нет силы в мире, которая смогла бы разорвать эту стальную паутину.

 Вызванные на лагердый плац военнопленные увидели сквозь переплеты из колючей проволоки и через круглые шары проволочных спиралей Бруно, как вахманы услужливо пропустили в распахнутые ворота Цитадели дамскую делегацию «украинского комитета помощи». Ее направил на помощь страждущим и жаждущим сам митрополит Шептицкий.

 Дамы-патронессы, жены и вдовы Львовских адвокатов, судебных советников, бывших делегатов польского сейма и австрийского парламента чинно шествовали по дороге, по которой еще сегодня ночью вывозили в Лисеницкий лес на сожжение сотни трупов.

 В черных платьях, отороченных кружевами, в старомодных мантильях, вытащенных из пропахших нафталином сундуков, с четками в руках и крестиками на груди, они мелкими шажками, с опаской приближались к лагерному плацу. Из-за колючей проволоки на них глядели тысячи голодных, настороженных глаз.

 Среди светских благотворительниц на вершину горы Вроновских поднимались и монахини-василианки: игуменья Вера, сестра Моника, Иванна Ставничая и другие монахини. Они несли сюда связки молитвенников, шкатулки с крестиками и нагрудными иконками.

 Игуменья Вера, взобравшись на услужливо подставленный ей полицаем в зеленой одежде деревянный ящик, скорбным голосом обратилась к пленникам:

 – Дорогие сыночки! Братья Христовы! Не по своей воле многие из вас сражались под знаменем антихриста в безбожной Красной Армии, а теперь попали в большую беду. По милостивому соизволению немецких властей мы пришли к вам на помощь. Подпишите декларацию о своем полном разрыве с большевизмом, попросите помилования

  у фюрера великой Германии Адольфа Гитлера! И мы похлопочем о вашем скорейшем освобождении и окажем посильную помощь каждому декларанту независимо от его прошлого. Пусть же учение смиренного господа бога нашего Иисуса Христа возвратит вас на путь покорности и благоразумия...

 – Вопросик, мамаша! – крикнул из-за проволоки заросший военнопленный с зелеными петлицами пограничника.

 – Прошу, сын мой! – сказала игуменья, радостно оживившись.

 – А вы знаете, как кормят нас за этой проволокой? А знает ли ваш Иисус Христос, сколько людей здесь ежедневно умирает от голода? Чи очи ему позастило? – перешел он на украинский язык.

 Игуменья смешалась. Никак не ждала она столь резкого и прямого вопроса от истощенного, едва стоящего на ногах человека. Как украинец, пограничник имел возможность при желании выйти отсюда первым. Но столько ненависти было во взгляде его запавших глаз, что игуменье сделалось страшно.

 Иванна, разглядевшая окровавленный бинт под разорванной рубашкой на груди военнопленного, стыдливо отвела глаза. Тут же ее взгляд наткнулся на полное зловещего смысла распоряжение полковника Охерналя на стене бастиона.

 – Я поэтому и говорю, сыночки,– подавляя растерянность, продолжала игуменья,– что знаю, как вам сейчас трудно. Но в ваших собственных руках находится возможность избавиться от тягостного плена. А чтобы вам легче было очистить от скверны ваши души, мы раздадим вам нательные крестики и молитвенники... Хочу снова напомнить вам – до меня это говорило вам начальство,– что украинцам будет оказано преимущество при освобождении. Они смогут сразу поступить на вспомогательную службу к победителям либо вернуться к семьям, домой.

 – Мамаша, ридненька,– не унимался пограничник, подмигнув стоящему рядом с ним пленному.– Выходит, что у вашего Христа две правды и два милосердия – одно для украинцев, другое для остальных людей?

 Мордатый вахман в зеленом, приблизившись К ограде, замахнулся палкой и закричал:

 – А ну, ты, гнида большевистская, закрай пыск! Пограничник отшатнулся от проволоки, едва не упав. Показывая на вахмана рукой, он сказал:

 – Ото бачите, хлопци, милосердя боже! Старший лейтенант Зубарь тем временем шепотом передал по рядам:

 – Держись, братва, не продаваться за чечевичную похлебку!

 Раскрывая на ходу портфель, набитый декларациями, Иванна приблизилась к проволоке. Она остановилась перед пленным, который показался ей посмирнее, и спросила робко:

 – Вы подпишете?

 – Я присягу давал,– отрезал пленный.

 – Вам дать? – спросила она соседа.

 – Уматывайся!

 – А как вы?

 – Предателем не был!..

 Растерянная неожиданным сопротивлением людей, стоящих уже у смертельной черты, Иванна дошла вдоль проволоки до Зубаря и, узнав его, отшатнулась. До чего же изменился этот бравый командир, еще недавно такой веселый и разбитной! Голова его была замотана грязным бинтом, щеки запали, скулы поросли жесткими волосами.

 – Признали, невеста? – криво усмехнулся Зубарь.

 – Возьмете декларацию?

 – Быстро же вы перекантовались, пани Иванна,– сказал Зубарь,– из студентки советского университета да в гитлеровские подлипалы...

 – Вы ошибаетесь,– тихо ответила Иванна,– студенткой советского университета я никогда не была. Меня Туда не приняли.

 – Врете! Были! Человек из-за вас кровь пролил, а вы... Эх!

 В это время к Иванне подошла одна из дам-патронесс.

 – Дайте я вам помогу. Я еще в первую мировую войну около Ярослава уговаривала пленных царских солдатиков. У меня есть опыт. Дайте мне портфель.– И, приняв от Ставничей портфель, дама сказала властно Зубарю: – Берите декларацию, пока не поздно. А то будет плохо!

 – Танцуй отсюда к чертовой матери... Кикимора! – бросил Зубарь и повернулся к даме спиной, покрытой лохмотьями гимнастерки.

 Его соседи заулыбались.

 Посрамленная дама-патронесса нервно возвратила Иванне портфель, а сама вернулась к игуменье и стала ей что-то зло доказывать, кивая в сторону военнопленных.

 Глаза Ставничей напрасно искали за колючей проволокой людей с надломленной волей. Вот ей показалось, что другой пограничник, светловолосый крепыш с зелеными петлицами на гимнастерке, как-то странно, незаметно от товарищей подмигнул ей. Ставничая радостно подвинулась к проволоке и молча протянула крепышу декларацию.

 – А какой аванс мне будет, пани монашка? – спросил тот.

 – За что аванс? – с недоумением спросила Иванна.

 – Ну, за предательство. Больше, чем Иуда за Христа получил, али меньше?

 Иванна отпрянула. Ветер вырвал из ее рук листок декларации и закружил его над стенами колючей проволоки. Подавленная не то решительностью пленных, не то укором Зубаря, она сделала два шага в сторону, и тут взгляд ее столкнулся с грустными глазами капитана Журженко.

 Он стоял, прильнув к проволоке и опираясь на кусок обломанной доски, в ТОЙ же самой, теперь уже сильно загрязненной полосатой больничной пижаме, в какой его поймали в монастырском саду. Грусть и презрение прочла в его взгляде Иванна.

 Она попыталась было протянуть декларацию капитану, но Журженко, отстраняя листок движением руки, спросил:

 – Так что же радостного принес вам ветер с запада, панно Иванна? Эту сутану и потерянную молодость?

 Иванна молча мяла в руках декларацию. Она не могла поднять глаз от стыда -за то, что по ее вине капитан попал за эту ограду.

 – Хотя вы причинили мне много горя, капитан,– словно оправдываясь, сказала она очень тихо,– но я не сержусь на вас. Поверьте! Христос учил нас прощать обиды даже врагам и грешникам...

 – О каком горе вы говорите? – прервал ее Журженко.

 – Не будем об этом,– с волнением ответила Иванна.– Зачем вспоминать прошлое? Подпишите лучше, мы сможем облегчить вашу участь...

 – Вы ошибаетесь, Иванна. Нам перекантовываться труднее.

 Желая хоть сколько-нибудь скрыть смущение и уйти непосрамленной, как дама в черном, Иванна протянула декларацию и стоявшему рядом французу. Она сразу узнала Эмиля Леже и вспомнила трагическую сцену на вокзале, слезы его жены, голубоглазого ребенка в коляске.

 – Мерси бьен[13]13
  Большое спасибо (фран.)


[Закрыть],– гордо ответил Леже.– Я по-вашему не знаю...– И ои демонстративно отошел от проволоки.