Текст книги "Кто тебя предал?"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

ЕСТЬ ВОДА!

Она прошла туда и увидела, как пограничник Банелин, держа над головой в вытянутых руках ручную дрель, сверлит проходящую в каменной кладке чугунную трубу.

 – Скоро, товарищи? – спросила Юля.– Больным необходима вода: все, что принесли в флягах, выпито.

 – Давай-ка я посверлю,– сказал его друг Бойко, приподнимаясь на цыпочки. В его руках сверло завертелось быстрее.

 – А что, если это газовая труба? – сказал следящий за движениями дрели беглец в стеганом ватнике с надписью на спине: «Совиет унион», должно быть побывавший до Цитадели в других лагерях.– Задушимся газом, как крысы...

 – Не бойся,– успокоил его– Банелин.– Голуб знает каждую трубу, каждый закуток. Тут у них, говорил он, во времена пилсудчины одно время подпольная типография стояла.– Обращаясь к Юльке, он спросил: – Подружка-то ваша небось перепугалась вчера, когда арестовывать ее пришли?

 – Вчера перепугалась, а сегодня отошла,– сказала Юлька.

 – Вода! – закричал Бойко.– Вода!

 Он выхватил из трубы сверло, и оттуда, искрясь в свете карбидной лампы, вырвался тонкий, но сильный фонтанчик свежей и чистой воды.

 Все, кто в состоянии был передвигаться, схватили пустые котелки, консервные банки, бутылки и по очереди подставляли их навстречу фонтанчику.

 Зубарь в это время сидел с винтовкой у пролома, ведущего в монастырский сад. Банелин радостно сообщил ему:

 – Воду открыли! Идите, старший лейтенант, попейте, а я подежурю...

 Спустя несколько часов в подземелье шумно гудели примусы. На них подогревалась в ведрах и банках вода для раненых.

 Когда Голуб вернулся с вели. Бойко торжественно и деловито протянул ему, как бесценный дар, консервную банку, полную воды. Голуб, утомленный блужданиями по городу, жадно выпил воду. Капли воды стекали ему на грудь, на брезентовые шаровары, заправленные в простые рабочие сапоги.

 – Знатная вода! – похвалил Голуб.– Молодцы хлопцы, что ее добыли. Теперь мы заживем. Харчей в достатке, огонь есть, вода тоже, чего еще человеку надо? Однако следует пробурить воду еще в другом месте.

 – А хлопцы и пошли в последний отсек,– сказал бригадиру Бойко.– Там труба еще ниже проходит. Веселее дело пойдет.

 Из подземного зала, где расположили на соломе раненых, донеслась тихая мелодия. Это Эмиль Леже пел песенку о своем сыне. Слушали его раненые, слушал капитан Журженко, осторожно массируя больную ногу – она все больше ныла от сырости подземелья.

  Громко взял последний аккорд Эмиль Леже, перевер-л на лету банджо и протянул ее с поклоном Иванне:

 – Прошу, пани!

 – Да я не умею, спасибо,– застеснялась Иванна.

 – Умеет, умеет,– выдала подругу Цимбалистая.

 – Спойте, Иванна,– попросил Журженко,– песня лучше всяких лекарств, а петь вы умеете. Я однажды подслушал в Тулиголовах, как вы пели возле церкви.

 – Я веселых песен не знаю,– отнекивалась Ставни-чая.– Ну да ладно, спою вам вот эту.– И, настроив банджо, похожую на гитарку, Иванна запела:

 
                                   Бувай здоров, коханий мій,
                                   Мені пора в дорогу.
                                   Осиплються квітки всіх мрій.
                                   Без тебе, молодого.
 

 Капитан с грустью смотрел на Иванну. Почувствовав его пристальный взгляд, она сбилась было, но потом, вспомнив нужные слова, продолжала:

 
                                   І в глибину твоїх очей
                                   Я більше вже не гляну,
                                   Далеко від твоїх грудей
                                   На чужині зів'яну...
 

 – Хорошая песня! – мечтательно сказал Журженко, когда Иванна возвратила французу банджо и кончила петь.

 – Песня эта .хорошая, а вот какими шляхами мы выберемся отсюда? – проронил Зубарь.

 – Нам бы только раны зализать, дорогой,– успокоил его Журженко,—а тогда такой компот устроим немцам, держись!

 – А товарища Садаклия все нет в нет – с тревогой сказал Банелин.– Не стряслось ли с ним чего? Хотя постойте, кто-то, кажется, пришел!

 Он встал и пошел к выходу. Через минуту вернулся вместе с Садаклием, одетым в штатский костюм. В серой фетровой шляпе, надвинутой на глаза, его трудно было узнать,

 – На похоронах задержался,– сказал Садаклий.– Пришлось поплакать немного!

 – Кого хоронили? – спросил Журженко.

 – Тех полицаев, что подорвались на подарках Панаса Степановича в подвале на улице Богуславского.

 – Правда, Тимофей Романович? – спросил Голуб.

 – Один на месте «угас» – сотник полиции Зенон Вер-хола. А двое в больнице богу душу отдали. Катабасов, катабасов пришло отпевать их на Лычаковское кладбище – туча! Как воронье слетелось. На одного убитого по четыре попа, не меньше. Сам архиепископ речь говорил.

 – Архиепископ? – удивился Банелин. Голуб посмотрел на него умными, с хитринкой глазами и сказал:

 – Ты, наверное, Банелин, на своем веку там, в Сибиря, еще ни одного живого архиепископа не видел. А я-то их здесь насмотрелся.– Голуб показал пальцем на потолок подземелья: – Там вместе с архиепископом Иосифом Слипым митрополиту помогают управлять попами несколько епископов: Иван Бучко, Никита Будка, Николай Чарнецкий, в Перемышле – Иосифат Коцыловский и Григорий Лакота, в Станиславе – Григорий Хомышин и Иван Лятишевский...

 – Ого, сколько их! – протянул Банелин.

 – Сила! Черная, страшная сила,– сказал Садаклий.– Высший начсостав, подручные митрополита. Для них убитые полицаи – большая потеря.

 – Недаром наша пословица говорит: «Полицай стреляет, а бог пули носит»,– сказал Голуб.

 – Как же они объясняли эту потерю? – спросил Журженко.

 – Как объясняли? – сказал Садаклий.– Говорили: погибли самые лучшие, самые отважные от рук жидов и коммунистов. Так, впрочем, было написано на венке митрополита. Повсюду по городу объявления расклеены – «гончие листы»: кто укажет, где беглецы скрываются, сразу на руку получает пять литров водки, продукты разные и двадцать тысяч марок наличными...

 – Дорого нас оценили! – засмеялся Банелин.

«РОТА ПРИСЯГИ»

 Митрополит Шептицкий, принимавший в розовой гостиной, залитой солнечным светом, штурмбанфюрера Дитца, и не подозревал, конечно, что в это же самое время внизу его гостеприимством пользуются совсем другие люди.

 Хозяин и Дитц расположились у резного столика с инкрустациями, на котором высилась оплетенная соломкой бутылка французского коньяка «мартель» и в маленьких чашечках дымился черный кофе.

 – События эти меня очень огорчили, господин Дитц,– играя коньячной рюмкой, говорил Шептицкий.– Наши цели едины – вы это прекрасно знаете. Стоило ли ночным вторжением полиции в женский монастырь вызывать в народе волнение? Не проще ли было прежде всего сообщить мне об этом?

 – Действия поручика Каблака не были предварительно согласованы со мной,– сухо заметил Дитц.

 – Вот видите! – оживился митрополит.– А девушка испугалась и убежала. Кому охота попадать в руки полиции? Я убежден, что она ни в чем не виновата. Она моя крестница...

 – Мне горько разочаровывать вашу эксцеленцию,– учтиво сказал Дитц,– но в интересах дела я вынужден сделать это.– Он раскрыл бумажник и протянул митрополиту обручальное кольцо.– Скажите, вам оно знакомо?

 Шептицкий повертел кольцо в руках, прочел знакомую у.надпись на его внутренней стороне и сказал с удивлением:

 – Знакомо, знакомо. Даже очень. Но каким образом оно попало к вам?.

 «Вот здесь-то и наступил самый решительный момент в моей жизни,– писал в своей тетради Ставничий.– Мне приказано было явиться в капитул немедленно. Я никак не мог связать этот вызов в консисторию с судьбой дочери. Мне даже казалось вначале, что митрополит настолько благосклонен к моей особе и несчастью, которое постигло мою церковь в первый час войны, что захотел перевести меня из Тулиголов во Львов и сделать членом капитула».

 Наивный, доверчивый отец Теодозий! Мог ли он знать, что вызов его в консисторию был прямым следствием беседы Дитца с митрополитом.

 Прямо с вокзала он спокойно отправился в палаты митрополита. Однако на этот раз ему пришлось долго ждать вызова. Отец Теодозий от корки до корки прочел последний номер газеты «Львівські Вісти», испещренный траурными объявлениями об убитых полицаях и сотнике Верхоле, полистал «Лембергер Цейтунг» и берлинскую «Фелькишер Беобахтер». Он потянулся было к полке, чтобы взять оттуда номер издающегося василианами в местечке Жовква журнала «Мисионар», но тут распахнулась дверь и рослый келейник Арсений сказал:

 – Отец Теодозий! Председатель консистории и генеральные викарии просят вас пожаловать на заседание!

 «На заседание? – с тревогой подумал Ставничий, поднимаясь и одергивая сутану.– С какой это стати на заседание?» Ему думалось, с ним побеседует митрополит или кто-нибудь из доверенных советников консистории этого штаба греко-католической церкви Западной Украины. А дело, видимо, гораздо серьезнее.

 Он окончательно убедился в этом, входя в зал консистории, заседавшей в полном сборе. Правда, на председательском месте сидел не митрополит, а замещающий его генеральный викарий, епископ Иван Бучко, румяный иерарх, с лицом, на первый взгляд не предвещающим беды.

 Рядом сидели достойные старейшины: почетные клирошане, канцлер Никола Галант, апостольский протонотарий митрат Кадочный и генеральный викарий военного сектора, лысоватый доктор богословия Василий Лаба, тот, что возглавил вербовку украинской молодежи в дивизию СС «Галиция», напутствуя ее поскорее «взять безбожную Москву».

 Соборных клирошан-старейшин, священников Романа Лободича, Емельяна Горчинского, Стефана Рудя, Николая Хмильовского дополняли на заседании двенадцать титулярных клирошан: канцлеры, шамбеляны[16]16
  придворный чин, то же, что камергер.


[Закрыть], профессора духовной академии и протопресвитеры – лучшие из лучших иереи епархии, призванные строго, по древним традициям святой инквизиции, бороться за чистоту веры и поведения священнослужителей.

 Ставничий увидел на почетном месте даже главного схоластика капитула отца Алексия Пясецкого, который некогда был домашним прелатом самого папы римского Бенедикта XV. Из-за преклонных лет своих он вызывался на заседания консистории только в самых важных, исключительных случаях. Возле него, нашептывая старцу что-то на ухо, сидел другой бывший домашний прелат его святейшества, но уже следующего папы римского, Пия XI, просинодальный судья апелляционного трибунала отец Тит Войнаровский, такой же дряхлый, родившийся еще в средине прошлого века, очень строгий иерарх.

 Когда отец Теодозий остановился неподалеку от аналоя перед раскрытым Евангелием, взгляды всех сидящих сосредоточились на нем. Невысокий щупленький старичок, мнущий нервно в руках свою соломенную шляпу, был очень жалок перед лицом этой элиты священнослужителей митрополии. Отец Теодозий все еще не догадывался, для чего вызвали его.

 Епископ Иван Бучко поднялся со своего места и, поправляя бриллиантовую панагию, висящую на его груди, откашлявшись, сказал:

 – Отец Теодозий...

 Из окна донеслись звуки маршевой гитлеровской песни.

 Епископ Бучко недовольно поморщился.

 – Закройте окна, Арсений,– сказал он келейнику.– И доложите его эксцеленции, что отец Теодозий Ставничий прибыл на заседание консистории.

 Келейник поспешно закрыл окна и тихо удалился, легко прикрывая за собою тяжелую дубовую дверь,

 – Отец Теодозий,– продолжил торжественно епископ Бучко,– перед началом судебного разбирательства извольте произнести «роту присяги»...

 – Судебного? – протянул изумленный священник.

 Меня собираются судить?.. За что?

 – Все будет зависеть от вашей искренности, – отрезал Бучко.– Выполняйте установленный обряд!

 Взглянув на каменные лица участников трибунала, отец Теодозий подошел к аналою, на котором было водружено старое Евангелие в кожаном тисненом переплете. Сотворив крестное знамение, глухим, дрожащим голосом он пробормотал:

 – Я, иерей Теодозий Ставничий...

 Ветер снова распахнул окно, и удаляющаяся дробь барабана опять ворвалась в зал. Николай Хмильовский хотел было броситься к окну, но епископ недовольным движением руки остановил его.

 – Я, иерей Теодозий Ставничий,– продолжал после минутной заминки священник,– присягаю господу всемогущему, в троице святой единому, что в разбираемом деле буду говорить чистую правду, ничего к ней не прибавляя и ничего не отнимая. Так помоги мне, боже, и это святое Евангелие...

 Под далекую военную дробь гитлеровского барабана он возложил свои морщинистые руки на переплет Евангелия и перекрестился. Никогда не думал он, что ему, как провинившемуся школьнику, придется публично произносить слова таинственного обряда, сохранившегося в католической церкви еще со времен священной инквизиции, с той самой поры, когда рубили во Львове головы еретикам первые инквизиторы. Заученные еще в семинарии слова «роты присяги» Ставничий никогда не применял по отношению к самому себе, и сейчас они прозвучали как признание в большой и неведомой ему вине.

 Он наклонился, поцеловал Евангелие, и его седые волосы упали на тисненый золоченый переплет...

 – Хорошо, отец Теодозий,– сказал Бучко.– Итак, слова «роты присяги», которые мы услышали от вас сейчас, обязывают вас говорить только правду... Как вы думаете, отец Теодозий, обязательны ли еще для вас последние напутствия святейшего отца нашего папы римского Пия XII о задачах католического действия?

 – Конечно... обязательны,– чувствуя, что его затягивают в капкан, проронил Ставничий.

 – А что говорил нам всем святейший отец о «раздвоении совести»? – ласково и: вместе с тем не без ехидства спросил Бучко.

 – Святейший отец предостерегал нас... против таких явлений, когда бывают люди с одной совестью для личной жизни... и с другой совестью в публичных выступлениях...

 – Возможны подобные явления в нашей пастырской среде? – резко перебил священника Василий Лаба.

 Теряясь в догадках, все еще не понимая, к чему ведет допрос, отец Теодозий сказал неуверенно:

 – Возможны, но нежелательны!

 – Не могли бы вы привести точные примеры подобных нежелательных явлений из жизни собственного деканата? – спросил все так же доброжелательно епископ Бучко.

 – Простите, я не понимаю! – растерянно сказал Ставничий.

 – Где ваша дочь, отец Теодозий? – повышая сразу голос, резко спросил Иван Бучко.

 Ставничий растерянно оглянулся и сказал:

 – По совету его эксцеленции я оставил...

 – Его эксцеленция здесь ни при чем! – выкрикнул Бучко.– И вы его сюда не приплетайте. Отвечайте прямо:  где ваша дочь?

 – Она пребывала в монастыре игуменьи Веры, но после того, как за ней по недоразумению ночью пришли полицаи, испугавшись, бежала.

 – А почему же она бежала? – спросил Лаба.– Очевидно, чувствовала какую-то вину перед немецкими властями? Не так ли?

 – Этого я уж не знаю,– разводя руками, сказал Ставничий.– Но думаю, что все это чистейшее недоразумение.

 – Вы думаете одно, а факты говорят другое! – сказал Бучко.– Ваша дочь, дочь священника, пастыря Христова, связалась с безбожниками, которые в свое время жестоко преследовали нашу церковь. И не только связалась, но и деянием своим помогла этим антихристам уйти из-под стражи. Вот что сделала ваша дочь, отец Теодозий! – И епископ обвел всех членов консистории гневным взглядом.

 – Я понятия не имею, – упавшим голосом сказал Ставничий.

 – Где сейчас ваша Иванна? – спросил Кадочный.

 – Она... Я не знаю точно... Я получил от нее письмо...– упавшим голосом пробормотал Ставничий.

 – Что она пишет? Только говорите правду! – визгливо выкрикнул Бучко и потер оплывший глаз.

 – Она пишет... несколько загадочно, что находится у хороших людей... Она пишет, что, поскольку ей угрожает полиция, лучше ей на время пребывать в неизвестности. Просит не беспокоиться о ее судьбе...

 – Ясно всем? – обводя взглядом собравшихся, торжествующе сказал Бучко.– Эти хорошие люди превращали храмы божий в колхозные конюшни, бражничали в них, как в последней траттории, поминая имя господа бога нашего всуе, а отец Теодозий послал теперь свое чадо к этим безбожникам на воспитание!

 – Ваше преосвященство... Объясните, ради бога,– взмолился Ставничий.

 – Вы должны нам объяснить... вы... понимаете? – закричал Бучко.– Объяснить, как могло случиться, что единственная дочь пастыря божьего, призванного воспитывать прихожан в христианском смирении, выскользнула из-под его влияния и попала к нечестивцам, хулящим бога и святую церковь! Мы вправе только за одно это лишить вас сана... Идите!..

СОВЕТ МИТРОПОЛИТА

 Когда растерянный, запуганный криком епископа й тягостной, удручающей обстановкой церковного судилища отец Теодозий вышел в приемную, к нему приблизился келейник Арсений и с показным сочувствием тихо сказал:

 – Его эксцеленция, митрополит Андрей, хотел бы вас видеть сейчас...

 После визгливого крика епископа Бучко мягкий голос митрополита звучал в ушах сельского священника особенно ласково, задушевно.

 – Отец Теодозий,– говорил митрополит,– принимая деканат в Тулиголовах, вы дали мне лично обещание в послушании и верности и высказали безусловную готовность сообщать все сведения о ереси, которая заползет в души прихожан. Вы это помните?

 – Помню, ваща эксцеленция! – опустив голову, согласился Ставничий. ,

 – Почему же о ереси, что свила себе гнездо в вашей собственной семье, я узнаю окольными путями от людей светских, друзей нашей церкви? Почему вы, старый солдат армии Христовой, почти мой ровесник, не пришли ко мне своевременно, не покаялись? Разве я не смог бы разрешить ваши колебания? Разве я когда-нибудь плохо к вам относился? Были у вас основания чуждаться моего совета?

 – Господи! – горячо откликнулся Ставничий. – Вы понимаете, какую тень бросает вся эта печальная история на вас, на меня – крестного отца вашей дочери, на всю нашу церковь?

 – Но ведь я узнал о том, что она убежала из монастыря, когда все это уже свершилось, ваша эксцеленция! – пытался оправдаться священник.

 – Хорошо, но почему же она не прибежала к вам, ее отцу, духовному пастырю, почему пренебрегла отцовским домом? Может, вы были в сговоре с ней? – И митрополит пытливо заглянул в глаза священнику.

 – Что вы, ваша эксцеленция!

 – Дело сейчас не столько в ее побеге, сколько в том, где она находится. И вы, ее отец, обязаны – Христом-богом заклинаю вас! —обязаны вызволить дочь, пока не поздно, из плена этих «хороших» людей. Это позор! Вы понимаете – позор! Дочь такого уважаемого священника, моя крестница... О боже! Роману Герете я уже послал вызов с фронта...

 – Спасибо, ваша эксцеленция!

 – Вы благодарите меня, говорите спасибо. А сознаете ли вы, что любой другой иерарх на моем месте немедленно бы наложил на вас суспензу – лишил бы вас сана?

 – Конечно, сознаю. Ваша доброта... Митрополит прервал Ставничего:

 – Если вы понимаете мою доброту, то сделаете то, что я вас попрошу. Вы обязаны вызвать дочь к себе. Чтобы это было удобнее вам сделать, я поселю вас в монастыре отцов Студитов в Кривчицах.

 – С ней ничего дурного не станется, ваша эксцеленция? – осторожно заглядывая в оплывшие глаза митрополита, полускрытые густыми седыми бровями, спросил Ставничий.– С моей Иванной?

 – Именно от этого дурного я и хочу предостеречь ее, пока не поздно! – убежденно сказал митрополит.

 Как же мне поступать дальше? Где мне ее теперь найти? Я совершенно теряюсь, ваша эксцеленция!

 – Давайте подумаем вместе! – промолвил Шептицкий, постукивая толстым пальцем по инкрустированной поверхности резного столика.– Бог нам да поможет!

ПОД ЗЕМЛЕЙ СВЕТЛЕЕ

 Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал:

 – Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас...

 – Обычная, христианская душа,– встряхнув волосами, ответила Иванна.

 – Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?

 – Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?

 – Хотите начистоту? – сказал Журженко, приподнимаясь на локте.– Не любите – не то слово!

 – Ну за что же?

 – Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир замораживает волю человека. Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводят к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застреленных. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.

 – На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» – «С нами бог!»—откликнулся Зубарь.– Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит – простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде?

 – Да, правильно! – согласился Журженко.– И десяток полицаев расстреливают их сверху, в упор, пулями в затылок. Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! Это бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту покорность? Религия! Давняя и верная служанка всех угнетателей!

 Прерывая взволнованную речь Журженко, обращенную к замолкшей грустной Иванне, в подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.

 – Боже, боже, что там творится? – взволнованно воскликнула она.– В городе – акция. В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайс не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас под землей света куда больше, чем наверху.

 – Успокойся, Юля,– сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.– Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлеровцы!

 Юлька разглядела Эмиля Леже и, приходя в себя, сказала:

 – Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! – Она порылась в корзинке и, доставая оттуда письмо и небольшой пакет, сказала: – Там чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?» – «В лесу, говорю, скрывается».– «Я поеду к нему туда!» – «Нельзя, говорю, то далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.

 – Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси,– сказал Леже и, принимая пакет с письмом, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав неудовольствие Зубаря.

 – И для тебя письмо есть,– кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.

 – От кого?

 – Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,– сказал он,– лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».– «Пусть лежит»,– согласилась я.

 – Татусь сейчас в городе? – спросила Иванна.

 – И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов Студитов в Кривчицах,– сказала Юля.– Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.

 Порывистыми движениями Ставничая разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.

 Окончив чтение, Иванна растерянно оглянулась. Жур-женко встретился с ней взглядом.

 – Что-нибудь неприятное? – спросил он.

 – Бедный татусь! – сказала Иванна и заплакала.

 – Ему что-нибудь угрожает? – еще настойчивее спросил Журженко.

 – Да вот, послушайте,– сказала Иванна, утирая слезы,– вот что он пишет:

«Письмо твое получил. Но где ты, Я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это тревожное время. Я живу в пятой келье монастыря Студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя донечка. Жду, Твой татусь»...

 Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело. Вот к какой дьявольской провокации с «божьей» помощью прибег «крестный» отец Иванны!

 При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.

 – Трудное дело! – сказал, качая головой, Зубарь.– Очень трудное! А что, если это полицейская ловушка?

 – Полицейская? – воскликнула Иванна, вспыхивая.– Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость! Никогда!

 – Жаль, нет Садаклия,– сказал Зубаръ.– Он бы разобрался.

 – Отец Теодозий очень плохо выглядит,– тихо сказала Юля.– Он плакал...

 – Я пойду к нему! – решила Иванна.

 – Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, то посоветуемся,– сказал Журженко.

 – Ничего мне не сделается! – успокоила его Иванна.– Я в центре показываться не буду. Доберусь туда околицами.

 – Нельзя! – настаивал Журженко.

 – Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и выйти!

 – А я не разрешаю вам! – сказал Журженко, вставая и опираясь на палку.

 – Не разрешаете? – возмутилась Иванна.– Тогда... – И, схватив платочек, она бросилась к выходу иа подземного зала в туннель.

 Прихрамывая побежал за ней Журженко.

 – Иванна! – крикнул он.– Иванна! Бойко, не выпускай!

 Крик его прокатился далеким эхом в подземелье.

 – Ну, что вы хотите? – донесся из темноты голос Ставничей.

 Присвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:

 – Не надо! Не делайте глупостей!

 – Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.

 – Любовь и недоверие не могут уживаться рядом...– криво улыбнувшись, сказал капитан.

 – Любовь?.. Что вы сказали? – смутилась Иванна.

 – Вы мне очень дороги!.. Не ходите... Иванна, родная,– тихо сказал Журженко.

 У входа послышался шум. Постепенно увеличиваясь, в коридоре, ведущем к выходу, появился луч света от фонарика. В темном проходе показался садовник митрополита. В руках он нес девочку лет шести в мокром платье. На голове ребенка виднелись ссадины.

 – Ось, маете ще одну квартирантку! – сказал Вислоухий, заходя в подземный зал и укладывая девочку на солому рядом с ранеными.

 Онемев от страха, девочка щурилась от яркого света карбидной лампы, вздрагивала от шума шипящих на полу примусов.

 – Откуда ребенок, дядько Петро? – спросил Вислоухого Голуб.

 – Я нашел ее в болоте возле Зимней Воды. Иду рано в город, вижу – плачет кто-то на болоте. Акция была на Левандовке. Должно быть, родителей забрали, а она осталась.

 – Как зовут тебя, милая? – присев на корточки, спросила Иванна.

 Девочка молчала. Станничая прижала ее к своей груди, погладила по голове и снова спросила:

 – Ну, так как тебя зовут, ты что, не можешь говорить? Девочка почуяла давно забытую материнскую ласку, ее глазенки зажглись, блеснули светом надежды. Звенящим голоском она ответила:

 – Фаина!

 – Смотри-ка, вот какое славное имя,—оживился Голуб, принимая девочку от Иванны.– Фаина – значит, Фая. А я, Фая, буду твоим крестным отцом и спою тебе. Хочешь песенку?

 – Хочу! – сказала девочка, припав к Голубу.

 – Знаете что,– вдруг оживился Эмиль,– пусть мадемуазель Жюли отведет Фаину к моей жене. Мой Франсуа – расти, играть вместе?

 – Тут, под землей, она, конечно, долго не проживет,– сказал Голуб.– Молоко нужно, воздух. Но и у твоей жены опасно, Эмиль: она и без того под подозрением.

 –Пусть пока побудет здесь, – сказал Вислоухий,– а в субботу ко мне приедут родичи из Судовой Вишни, муку привезут. Вот я с ними ее туда обратным ходом отправлю. Там ей будет спокойно.

 – Это дело, Петро,– сказал облегченно Голуб.