Текст книги "Кто тебя предал?"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

ОБМАН РАСКРЫТ

Как стая потревоженных ос, спускались по мощенной круглыми булыжниками улице из Цитадели к главному почтамту «благотворительницы».

 – Какая наглость! – ведя под руку игуменью Веру, говорила с возмущением та, которую Зубарь назвал кикиморой.– Еле-еле душа в теле, а еще огрызаются!

 – Ужас, ужас! – согласилась игуменья.– Такие фанатики! Мне их совсем не жалко, но его высокопреосвященство настаивает, чтобы мы не прекращали опекать их. Он верит, что кто-нибудь раскается. А разве такие на это способны?

 Возле ворот, пропуская делегацию, Каблак в новом мундире поручика полиции подошел к Иванне.

 – День добрый, панунцьо!– сказал он, козыряя.– Как поживаете?

 Еще на монастырском подворье, когда она увидела Каблака в каком-то доморощенном мундирчике со знаками различия, сделанными наспех, Иванна удивилась тому, как быстро перевоплотился этот оборотень.

 Сейчас же, взглянув на его нагловатое лицо и нарядную, хорошо пригнанную униформу, Иванна сказала напрямик:

 – Матерь божья! Как же это вы так быстро сумели... перекантоваться?

 – Панно Иванна плохо знает меня,– нисколько не смутился Каблак.– И в университете я был в этом мундире, как человек-невидимка. И вся история с отказом в поступлении в университет – то буйда, цирк! То жених панны и мой приятель Ромцю попросил меня сыграть эту комедию. И очень хорошо, что вы не были зачислены. Посудите I; сами: университету пшик, а у вас хлопот меньше.

 – Все это подстроил Ромцю? Боже! – в ужасе протянула Иванна. До нее только сейчас дошел смысл циничного, откровенного признания Каблака.

 – А вы не огорчайтесь, панно Иванна,– усмехаясь, утешил ее Каблак,– никто не станет вам засорять мозги всякими марксизмами-ленинизмами. За работу в нашем подполье митрополит даст Роману хороший приход или устроит его в капитуле. Будете жить припеваючи. Все бывшие студентки только позавидуют вам.

 Иванна долго не могла опомниться от того, что узнала от Каблака. Как нагло и подло ее обманули! Как может существовать такая низость среди людей, проповедующих слово божие? Возвратившись в монастырь и придя в свою келью, она попробовала было молиться, стала даже на колени перед иконкой пресвятой богородицы, но молитвы не получалось; скорбный лик девы Марии расплывался, как в тумане, а за ним ясно вырисовывалась паутина колючей проволоки, а за нею вереница истощенных лиц, Зубарь, пограничники, Журженко. Но как понимать то, что сказал ей Зубарь: «Студентка советского университета»? Разве была она ею когда-нибудь? А надпись на стене бастиона? Или полный укоризны взгляд Журженко, которого она, ПО существу, выдала? Как все это страшно! Кругом чужие, даже Герета и тот предал ее. Скорее повидать татуся! Рассказать ему все».

 Придя к этой мысли, она попросила у игуменьи разрешения отлучиться от монастыря. Иванна не шла, а бежала на окраину города. У священника церкви святой Пятницы на Балоновой улице отца Ивана Туркевича обыкновенно останавливался отец Теодозий. Однако старенький священник, который когда-то был одновременно и учителем закона божия в гимназии Кукурудзов, сказал ей, что Став-ничий, правда, побывал у него, но собирался остановиться у пастыря церкви Петра и Павла, Евгена Дудкевича, в его доме на Лычаковской улице.

 Иванна зашла на уютный погост древней церкви, окруженный тенистым садом. Она задержалась у стены, в которую была вмурована надгробная плита какого-то из молдавских господарей, бывших ктиторами этого храма. На плите виднелся гербовый щит с головою быка, луной й солнцем и зубчатой короной, а под ним надпись:

 
 СОЛНЦЕ МІСЯЦЬ І КОРОНА
СIЯ ТРОЙЦЯ НАША ОБОРОНА...
 

 Машинально прочитав старинную надпись, Иванна задумалась: «Разве способна помочь эта «тройця» тем несчастным, что томятся за колючей проволокой Цитадели? Люди могут помочь им, а никакие короны и небесные светила»! Она вышла на улицу и, дойдя до остановки, вскочила в маленький трамвай, который мчал от Замарстинова к центру. Первый вагон был полупустой, и на боку у него виднелась надпись: «Hyp фюр дойтче унд фербиндете» – «Для немцев и союзников». Зато второй, предназначенный оккупантами для местных жителей, был набит до отказа. Иванна попыталась протиснуться с подножки внутрь. Ей дал дорогу элегантный итальянский офицер-берсальер с пышными перьям'и на головном уборе. Его усиленно зажимали со всех сторон, но он держал себя по-джентльменски. Тогда какой-то пожилой львовянин, сидящий у окна, должно быть бывший австрийский вояка, побывавший в итальянском плену в первую мировую войну, сказал берсальеру по-итальянски:

 – Почему вы мучаетесь здесь, тененте? Как союзник немцев, вы имеете право ехать в переднем вагоне.

 Итальянец иронически улыбнулся и, высвободив руку в замшевой перчатке из кольца поручня, безмолвно махнул ею, как бы говоря, что ему наплевать на эту привилегию и на самих гитлеровцев.

ТРАМВАЙ ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ

Не доезжая метров трехсот до моста, повисшего над Замарстиновской, трамвай резко затормозил. В открытые окна вагона потянуло гарью.

 Кондуктор в синей конфедератке, окантованной малиновым шнуром, выглянул в дверь и, свистнув, спокойно уселся подремать на свое сиденье.

 Вскоре все пассажиры увидели языки огня за высоким деревянным забором.

 Один за другим стали они выскакивать на мостовую. Спустилась туда, подбирая полы сутаны, и Ставничая.

 Посреди улицы, держа автоматы наперевес, преграждая путь трамваю, стояли гестаповцы. В маленькой улочке, что вела к соседней Жовковской, тоже виднелись фуражки гестаповцев. Путь к центру был перерезан.

 – Гетто жгут! – тихо сказал старичок, который советовал итальянцу пересесть в первый вагон.

 – О, тогда это надолго,– деловито бросила толстуха, похожая на торговку с Краковского рынка, с лоснившимся лицом и узкими свиными глазками.– Много времени нужно, пока всех их уничтожат!

 – Побойся бога, пани,– сказал старик.– Ведь это живые люди!

 Обостренным чутьем Иванна уловила в словах торговки всю мерзость львовской «колтунерии», закоренелого, страшного в своей мещанской жадности отребья. При немцах оно снова подняло голову, спекулировало вовсю и сходно выдавало украинской полиции евреев за любое вознаграждение. Иванна подошла к старику и произнесла:

 – А мне так нужно на Лычаковскую!

 – Действительно быстро нужно, панно Иванна? – услышала она за спиной знакомый голос.

 За ней в одежде украинского полицая стоял тот самый Грицько Щирба, студент Львовского политехникума, который в Тулиголовах так сердечно поздравил ее с принятием в университет.

На нем сейчас не ^ыло ни кокетливой шляпы с фазаньим перышком, ни кимовского значка на вышитой сорочке. На широко развернутых плечах Иванна увидела черный мундир украинского полицая и ставшую ей уже ненавистной «мазепинку» с гербом националистов – трезубом. Один глаз у полицая был прикрыт черной перевязью. Должно быть, его недавно ранили.

 – И вы тоже... Так быстро? – сумела только сказать Иванна.

 Полицай поманил ее в сторону. Когда они подошли вплотную к забору, за которым полыхало пламя, он сказал тихо и доверительно:

 – Не принимайте это всерьез, панно Иванна. Наступит время, когда вы меня поймете и оправдаете. И разве ваша сутана – это то, о чем вы мечтали?.. Скажите лучше, действительно вам нужно быстро туда? – Он кивнул головой в сторону центра.

 Было в голосе Щирбы что-то особое, душевное, отнюдь не похожее на тот бахвалисто-покровительственный тон, каким разговаривал с нею Каблак.

 И, может быть, поэтому Ставничая сказала:

 – Действительно нужно, и очень быстро! К отцу спешу!

 – Ну, тогда я попробую использовать привилегию своего мундира! – сказал Щирба.– Давайте за мной!

 Они подошли к проходной будке, через которую можно было проникнуть в северные кварталы города. Пять полицаев с автоматами наперевес стерегли вход туда.

 – Со мной! – резко бросил Щирба, показывая на Иванну.

 Когда один из полицаев распахивал ворота, из проходной будки высунулся какой-то пьяный ротенфюрер СС, должно быть начальник вахи, и, безбожно путая польские слова, запел:

                                   Ком, паненка, шляфен,

                                   Морген сахарин,

                                   Вшистко едно война,

                                   Фарен нах Берлин...

 Иванна покраснела и ускорила шаг. Многозначительно усмехаясь, смотрели ей вслед пьяный эсэсовец и подобострастные украинские полицаи. Иванна и Грицько Щирба, войдя в первый же квартал гетто, увидели, как несколько эсэсовцев подкатили к стене дома бочку с горючим. Отбежав в сторону, вахманы дали по бочке очередь из автоматов. Зажигательные пули сделали свое дело. Сперва из бочки вырвалось несколько фонтанчиков огня, потом бочка с оглушительным грохотом разорвалась, выплескивая потоки пылающего горючего на стену дома. Все выше и выше поползло пламя, проникая в окна. Из дома слышались крики заживо горевших людей. И вот, казалось бы, в сплошной, давно замурованной стене лестничной клетки распахнулись потайные двери секретного убежища – «бункера». Оттуда вырвалась простоволосая женщина с грудным ребенком на руках. Она заметалась, пытаясь прорваться сквозь огненное кольцо на улицу. Хохочущий гестаповец вскинул автомат: женщина с ребенком повалилась в огонь...

 Не шла, а бежала Иванна; то и дело она вздрагивала от близких автоматных очередей, от разрывов ручных гранат.

 Горели жилые дома. Проваливались раскаленные крыши. Рушились стены, обнажая жалкое убожество комнат, где еще так недавно ютилось по нескольку семей.

 Крик, плач, стоны выкуриваемых полицаями и гестаповцами из тайных бункеров узников львовского гетто доносились до убегавшей Иванны.

 Она бежала из этого ада ошеломленная, плачущая. За ней, едва поспевая, шагал полицейский Щирба.

 Внезапно Иванна задержала бег. На крышу горевшего и шестиэтажного дома выскочил мальчишка лет десяти. По-видимому, родители сделали для него бункер на чердаке. Огонь лизал кровельное железо. Босоногий паренек, перескакивая с ноги на ногу на раскаленной крыше, смотрел на небо, где кружилось потревоженное пожаром воронье. Вздымая руки, он как бы взывал к черным вестникам смерти, чтобы взяли его туда, в небо, с собой, и, наконец отчаявшись, голосом, полным безумия, закричал:

 – Боже, спаси меня, боже!

 – Никакой боже теперь ему уже не допоможе! – уронил Щирба.

 Закрыв руками мокрое от слез лицо, вырвалась Иванна из пылающего гетто и, зацепившись за камень, упала. Щирба осторожно поднял ее. В ато время по насыпи проносился товарный поезд. Окошечки его были в решетках, на вагонах таблички с надписями:

МЫ ЕДЕМ НА РАБОТУ В СВОБОДНУЮ ГЕРМАНИЮ

 За решетками видны были заплаканные лица молодых людей, угоняемых насильно с Украины в рейх.

 – Таков теперь путь на запад, панно Иванна,– заметил Щирба.– А по ночам по этой же дороге уходят поезда из Белжец. Там уже несколько месяцев горят вечные костры – «зничи». На этих кострах тоже, как и здесь, сжигают людей...

 Потрясенная Иванна, сославшись на то, что она крестница митрополита, вместо Лычаковской улицы прорвалась к Шептицкому. Келейник Арсений провел ее к «кня-аю церкви». Поцеловав перстень со святыми мощами на руке митрополита, Иванна, захлебываясь от рыданий, взмолилась:

 – Я столько увидела за сегодняшний день, что не могла не прийти к вам. Ведь вы сами разрешили приходить к вам, когда нужно будет, не правда ли?..

 Рассказывая о виденном, она повторяла:

 – Там творится невозможное, ваша эксцеленция! Тысячами погибают военнопленные от голода в Цитадели. Живые люди. Детей сжигают в огне. Как скотину, вывозят украинскую молодежь в Германию. Почему вы не протестуете, ваша эксцеленция? Почему вы не сообщите об этом немедленно святейшему папе? Ведь Гитлер может его послушать!

 Шептицкий долго и внимательно смотрел на Иванну своими умными, пытливыми глазами и, когда она, вздохнув тяжело, замолчала, сказал ласково:

 – Я глубоко тебе сочувствую и понимаю волнение твое, дитя...

 – Пожалейте их, ваша эксцеленция! Одно ваше слово! Ведь вам ничего не будет!

 

 – Одного моего слова не хватит,– уже строже сказал митрополит.– Церковь Христова бессильна что-либо предпринять в таких случаях. Это делает светская власть, с которой мы решительно ничем не связаны, и она никогда нас не послушается. Нам же остается только молитва, обращенная к господу богу нашему. Сам спаситель всегда в минуты трудные примером и словом и большим терпением обращал свою паству к молитве. Вся история нашей церкви является историей молитвы. Пусть же будет и дальше с нами милость божия, это самое бесценное сокровище в бренной жизни нашей, где все тленно и преходяще...

 Потрясенная Иванна пыталась постигнуть смысл этих витиеватых, ко всему применимых слов митрополита, как вдруг внезапно распахнулись двери и за келейником Арсением, почтительно открывшим их, в палату быстрым шагом вошел Дитц.

 Он снял фуражку с изображением мертвой головы и перекрещенных костей – такую же, как совсем недавно видела Иванна на головах гестаповцев в пылающем гетто,– пригладил волосы и, очень вежливо поклонившись владыке, сказал:

 – Вот и снова я у вас, ваша эксцеленция! Только что из Киева. Дни, которые я провел под этим гостеприимным кровом, никогда не. изгладятся в моей памяти. Потому-то я и решил навестить вас ио одному щекотливому делу...

 Дитц перевел свой взгляд на Иванну. И митрополит посмотрел на нее косо, давая понять, что аудиенция кончена, что Иванна здесь лишняя.

 Иванна неловко поднялась, поправляя сутану, поклонилась, а митрополит, осеняя ее крестным знамением, сказал так же ласково:

 – Иди с миром, дочь моя! И молись господу богу нашему.

ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Это был поворотный день в жизни Иванны, день, наполнивший ее душу невыносимым страданием. Только чрезмерное страдание – и не свое, а людское – побудило ее беспокоить митрополита. Теперь она поняла, насколько бессмысленной была ее затея.

 Веселую, жизнерадостную девушку тяготило пребывание в монастыре василианок с той самой минуты, когда она впервые опустилась на колени на холодные камни монастырской церкви. Ее не увлекала ни торжественность богослужений, ни расположение к ней игуменьи, ни показное дружелюбие сестры Моники.

 Теперь она твердо решила уйти из монастыря. С кем ей поговорить?

 Игуменья помрачнела, когда Ставничая вторично в течение этого дня попросила разрешения отлучиться. Отца не оказалось у священника Туркевича. Однако, подумав, игуменья перекрестила Иванну и сказала:

 – Иди, дочь моя, но только возвращайся до полицейского часа...

 Иванна заспешила, но теперь она шла не к отцу, а к своей подруге Юльке Цимбалистой. И как это она не подумала о ней раньше?

 Они встретились в маленькой комнатке в предместье Кульпарков, куда не смогла дойти Иванна, когда ее обманным образом завлекли в монастырь. За кружевной занавеской единственного окна зеленели фикусы. На односпальной кровати были высокой горкой уложены подушки. Чисто и уютно было здесь, не то что в монастырской келье. Иванна сняла свою белую накидку и сейчас была похожа на ту самую веселую Иванну, с которой дружила Юлька в Тулиголовах. Густые черные волосы волнами спадали ей на плечи.

 Возбужденная всем тем, что услышала она от Цимбалистой, Иванна сказала:

 – Теперь понятно, почему Зубарь крикнул мне: «Человек кровь за вас пролил!»

 – А ты думала?

 – Но почему ты не могла мне рассказать обо всем еще тогда?

 – Рассказать? – воскликнула Юлька.– Я бы рассказала. А где тебя найдешь?

 – И то правда,– согласилась Иванна.– Но как все это подло! Боже, боже! Так обманывать меня, свою невесту! В глаза говорить одно, а делать совсем другое! Если бы ты видела, какие добрые, искренние глаза были у Романа, когда он пугал меня тем, что уже выписан ордер на мой арест! А все было чистым притворством... Выходит, не будь войны...

 – Ты была бы сегодня студенткой университета. А теперь таскай эту хламиду! – зло сказала Юля.

 – Я ее сброшу,– решила Ставничая.– Вот сейчас же сброшу! Где мое платье?

 – Какое платье?

 – Ну, помнишь, то, в горошинку, что я оставила у тебя, когда «Украденное счастье» смотрели? Я уехала  домой в шелковом, а то...

 – Где-то здесь! – Юлька кивнула на шкаф.– Но погоди сбрасывать.—Она задумалась.—Сбросить всегда успеешь.– И, задумавшись о чем-то, спросила: – Скажи, там очень страшно?

 – Ты даже себе не представляешь! Поделили эту гору на проволочные клетки...

 – Эту гору? Разве одну эту гору? – иронически воскликнула Юля.– Всю Украину поделили, разорвали на шматки. Нас сейчас присоединили до «генеральной губернии», Одессу отдали румынским боярам, в Ровно проехать без пропуска нельзя, бо там сидит «король Украины» гауляйтер Эрих Кох. Вот тебе и «самостийна».

 – Они отняли у нас будущее, Юлька,– это самое главное,– сказала Ставничая, и в глазах ее блеснули слезы.– И если они так сейчас ведут себя, то что же будет дальше, когда Москву возьмут? Что тогда от Украины останется? – А, видишь! А, видишь! Еще пела: «Боже единый, боже великий, нам Украину храни!» – внутренне радуясь прозрению подруги, запальчиво сказала Цимбалистая.– Сохранили, как же... Каблаку за то, что Украиной торговал, мундир полицейского офицера пожаловали, а твоему Роману...

 Иванна прервала подругу с возмущением:

 – Он не мой! Ты же знаешь, с каким сердцем я шла на заручины!

 – А что я тебе говорила? Не иди за этого катабаса.

 Фальшивая душа у него, хотя и сладенький такой он с виду. «Целую руци! Целую руци»! А у самего сердце гадюки. То не твой отец.

 – Мой тато никогда не вел двойной игры, не был карьеристом и меня всегда учил говорить только правду. Оттого и держала его консистория на задворках, в Тулиголовах.

 – Интересно, Шептицкий знал обо всем этом? Ну, всю эту историю с отказом в приеме? Как ты думаешь?

 – Думаю, знал. Если не он сам, то его каноники. Не мог Герета сам решиться на это. А со мной эксцеленция говорил так уклончиво, будто впервые слышит об отказе и о том, что меня не приняли из-за отца-священника.

 – Нечему удивляться,– сказала Цимбалистая, утешая подругу.– Недаром пословица говорит: «У владыки два языки»...

 – Сколько подлости вокруг! – с горечью воскликнула Иванна.– Подлости и крови! У меня ум за разум заходит. Такой мрак кругом. И стыдно мне очень...

 – Даже в кромешной тьме можно отыскать просвет,– твердо сказала Юлька и испытующе посмотрела на подругу.

 – Что ты хочешь этим сказать? – спросила Иванна и с надеждой посмотрела на Юльку.

 – Есть у меня одна думка, Иванна,– промолвила медленно Цимбалистая.– Я понимаю, как тебе тяжело от того, что ты ненароком выдала немцам капитана.

 – Еще бы! Я ведь не знала, что это капитан, я думала, в саду просто раненый человек, и верила, что мы окажем ему помощь. Я себе этого простить не могу. Всю жизнь буду мучиться.

 Юля подошла вплотную к Ставничей, положила ей на плечи худенькие руки, долго смотрела ей в глаза, а потом рвиительно спросила:

 – Слушай, Иванна... А если бы представилась возможность помочь им?.. Ты бы помогла? Ведь ты ход туда имеешь.

 Иванна выдерживает острый и прямой взгляд подруги и, тряхнув длинными густыми волосами, решает:

 – Так!.. Что надо сделать?

 – Я посоветуюсь с нашими...

 – Кто это «наши»?

 – Хорошие люди!

НОЖНИЦЫ

Выплескиваясь на соседние улицы, бушевал непомерно разросшийся за время оккупации Краковский базар за Оперным театром, называемый «маленьким Парижем».

 Чего здесь только не было, какие песенки можно было услышать!

 Вот курносый замурзанный «батяр», озираясь, нет ли вблизи полицаев, и подмигивая соседям, пропел на ходу:

 
                                               Пане Гітлер, дайте мила,
                                               Бо вже воші мають крила...
 

Голосистые торговки-спиртоносы, бродя меж лотков с горячей, распаренной колбасой в кастрюлях, с фляжками под фартуками, таинственно, полушепотом выкрикивают названия спиртных напитков оккупационных лет:

 – Чмага! Чмага! Чмага!

 – Бонгу! Бонгу! Бонгу!

 – Аирконьяк! Аирконьяк!

 Пышногрудая спекулянтка в ситцевом платье кокетливо постукивает деревянными сандалетами и подмигивает проходящим молодым людям на сулею самогона, которую она держит в руках.

 Слепой шарманщик с обезьянкой, присевшей на краю раскрашенного музыкального инструмента—«катаринки», крутя рукоятку, напевает двусмысленную песенку о том, что Гитлер уже проиграл войну.

 И чего только не покупают и чем только не торгуют на Краковском рынке – от португальских сардинок, французских духов и коньяков до боевых пистолетов! Их охотно сбывают из-под полы сомнительные союзники гитлеровцев – военные из числа расположенного во Львове итальянского гарнизона «Ретрови итальяно». Что им до того, что оружие попадет к участникам Сопротивления! Им не нужна война. Чем хуже гитлеровцам, тем лучше, думает не один итальянец, заброшенный судьбой сюда.

 Иванна в черной сутане, в белоснежной повязке, накрытой черной пелериной, медленно бродила по узеньким промежуткам в москательном ряду и присматривалась к товарам.

 Вот она наклонилась, поторговалась, протянула хозяину развала деньги и забрала у него большие ножницы для резки кровельного железа. Затем спешно спрятала покупку в тот самый портфель, в котором некогда хранились декларации.

 Иванна подошла еще к одному торговцу. Взяла вторые ножницы. У третьего – еще одни.

 Из соседнего ряда заметил Иванну совершающий обход с патрулем полиции Каблак. «Наверное, игуменья послала ее купить ножницы для монастырского сада!» – подумал он, не сводя глаз с красивой монахини, которая давно уже ему приглянулась. Не будь на пути его старого дружка Гереты, он охотно бы приволокнулся за дочерью отца Теодозия.

 Обозревая все вокруг, Каблак не выпускал из поля зрения Ставничую.

 Иванна остановилась около пожилой торговки. Как наседка, стоя над листом фанеры, та охраняет разложенный внизу товар. Совершенно новые, еще в масляной смазке, завернутые в прозрачную бумагу, лежат на фанере трое ножниц. С пружинами. Крепкие. Надежные!

 – Почем пани продает ножницы?

 – По пендзесёнт пьенц злотых![14]14
  По пятьдесят пять злотых (польск.)


[Закрыть] – сказала торговка и зевнула.

 – А разом все? – спросила Иванна и посмотрела Вопросительно в мутные глаза торговки.

 – Пусть будет за сто пятьдесят! Ставничая порылась в широких карманах сутаны, достала оккупационные злотые, пересчитала их и растерянно оглянулась, не замечая внимательно следящего за ее движениями Каблака. Денег не хватало.

 Внезапно Иванну осенило. Она сняла с пальца обручальное кольцо и протянула его торговке.

 – Я забираю все ножницы, а пани оставляю кольцо. Оно стоит куда больше, чем сто пятьдесят злотых. А завтра пани будет так добра принести кольцо на базар – я обменяю его на деньги.

 Опасаясь подвоха, торговка осторожно взяла кольцо, недоверчиво повертела его в руках и спросила:

 – А то настоящее золото?

– Посмотрите пробу! – поспешно бросила Иванна.

 Торговка попробовала кольцо на зуб, заглянула на внутренний его обод, перевела глаза на Иванну. в – Если бы пани не была монашкой...

Не дослушав, Иванна быстро положила ножницы в портфель и, сказав: «Я буду здесь завтра»,– исчезла в сутолоке базара.

 Торговка хитровато подмигнула соседу, как бы говоря:

 «Черта с два я приду завтра на базар! Ищи ветра в поле», и еще раз, как очень вкусную конфету, попробовала кольцо на зуб. В эту минуту нежданно-негаданно перед нею вырос Каблак в сопровождении двух полицаев в черном.

– Пани еще может подавиться! – сказал он, улыбаясь, и потребовал, чтобы торговка отдала ему кольцо.

– Проше пана, проше пана,– суетливо и жалобно пробормотала торговка.– То мое личное обручальное кольцо. Як бога кохам!

 – Давай, пани, и не рыпайся, а то пойдешь со мной в криминальную полицию. Не знаешь разве, что все золота надо отдавать для победы империи? Давай, ну!

 «Торговка неохотно протянула Каблаку золотое кольцо, проклиная в душе незнакомую монахиню, которая всучила ей эту быстро уплывшую из рук драгоценность.

 – О, а пани-то у нас крестница самого митрополита, как же он не надорвался опуская в купель такую крошку?

 А два полицая с завистью наблюдали, как Каблак опустил золотое кольцо с дарственной надписью митрополита Шептицкого в карман черного мундира.