Текст книги "Единая параллель"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

12

Барачная завалинка была сыроватой от ночной росы, Фроська присела, положила рядом торбу, удивленно огляделась: как она оказалась здесь, как и почему снова вернулась сюда?

Вспомнила пихтовый косогор, шершавую кору лиственницы, представила улыбающееся обветренное лицо Вахромеева, и снова сладко закачался мир, поплыло, заколыхалось в глазах прохладное утро…

Они вдвоем спустились по тропе с горы, шли рядом, держась за руки, а сзади шумно фыркал, тряс уздечкой гнедой председателев мерин. Они о чем-то говорили, чему-то смеялись – она сейчас ничегошеньки не помнила.

Потом у моста Вахромеев свернул в улицу и ушел, так и не обернувшись, ведя лошадь в поводу. А она пришла сюда, к бараку. Зачем?

Просто ей еще нельзя уходить из Черемши. Не настало время.

А может, она навсегда останется здесь? Может, это судьба?

Она жмурилась от выходящего солнца, и сквозь полуприкрытые ресницы виделся ей янтарно-розовый разлив: розовые скалы на другом берегу реки, розовые смородинники на каменных россыпях. Не хотелось никуда идти, даже вставать не хотелось. Она ощущала только истому, усталость, покой…

На мгновение задремала и вздрогнула, испуганно вскинулась: чья-то тень заслонила солнце.

– Доброе утро, красавица! Больно рано ты поднялась. Или поджидаешь кого?

Напротив, через кювет, на дороге стояли двое мужчин. Одного – круглощекого увальня в полотняной рубахе-косоворотке, перепоясанной ремешком через круглый живот, Фроська узнала сразу – прораб Брюквин. Второй ей был незнаком: худющий, долговязый, в зеленом габардиновом френче. Это он спрашивал, ухмыляясь в густые «моржовые» усы.

– Вот, однако, вас и поджидаю, – хмуро отвернулась Фроська. Идут, поди, на стройку спозаранку, ну и шли бы мимо. Нет, обязательно надо прицепиться. Начальство, а все равно повадки мужичьи, прилипчивые. – Или вы дорогу на плотину забыли? Вон она, за мостом вправо.

– Постыдилась бы, Просекова! – Прораб укоризненно покачал головой. – С тобой сам товарищ Денисов разговаривает. Парторг строительства.

– Ну и что как парторг? Или я партейная? – Фроська поднялась, взяла в руки торбу, собираясь в барак. Да и по времени побудка должна быть скоро.

– Подожди минутку, красавица! – Усатый бесцеремонно взял Фроську за локоть, усадил опять на завалинку. Сел сам рядом. – Пару вопросов к тебе имеем, ты уж не взыщи. Живешь-то здесь, в бараке?

– Ну живу…

– Ну и как, устраивают тебя бытовые условия? Или не все нравится? Говори по-честному, не бойся.

– А я не из пужливых, – сказала Фроська. – А что касательно этих самых, как ты говоришь, условий, так ничего, жить можно. Простыни, наволочки дают, кипяток тоже имеется. Только что грязи полно да клопов много.

– Парни по вечерам не бузят?

– Не… Комендантша до полночи на крылечке сидит. Парням ходу не дает.

– Ну а как насчет культурно-массовой работы?

– А уж это я не знаю, чего оно такое, – развела руками Фроська. Потом снова взялась за торбу, поднялась: – Ты меня, дорогой товарищ, не пытай, я тут новенькая. Живу-то всего без году неделя. Ты вон наших девок-бетонщиц поспрашивай.

– Верно она говорит, Михаил Ивановичу– вступился за Фроську прораб. – Таежница, один день всего проработала. Пусть идет, у них подъем через десять минут.

– Ладно, – согласился парторг. – Мы тут посидим перекурим, а ты, красавица, пойди разбуди да вызови сюда комендантшу. Скажи: бытовая комиссия пришла.

Ипатьевна как услыхала от Фроськи слово «комиссия», так обмерла вся, побелела, со сна, с перепугу принялась креститься левой рукой. Прямо в длинной ночной рубахе, босая и простоволосая, кинулась к двери.

Впопыхах наступила на кошачий хвост: кот дико завопил, зашипел, и это сразу отрезвило комендантшу. Она зло накинулась на Фроську:

– А ты где шляешься всю ночь, шалава беспутная?! Я ведь видела: топчан-то твой пустой. Натворила, поди, чего, вот и комиссию за собой приволокла.

– Чего мелешь-то, Ипатьевна, – спокойно сказала Фроська, – опомнись. А то ведь я рассердиться могу. И не погляжу, что ты старуха.

Фроська повернулась, вышла из каморки, громко хлопнула дверью: «Ведьма трусливая…» Бросила торбу под свой топчан, сняла платье, надела рабочие штаны, майку и пошла на речку умываться.

На берегу, прежде чем растревожить стеклянный блеск заводи, Фроська по давней монастырской привычке с минуту разглядывала свое отражение в воде. Вспомнила, как бегали они по утрам к Раскатихе вдвоем с подружкой веснушчатой Улькой (покойница, царствие ей небесное!) и как расчесывали тугие косы, глядясь в таинственную серебряную глубь омута – зеркал в обители не держали, мать Авдотья считала за великий грех «любование собой».

С тревожным удивлением вглядывалась Фроська в свое лицо: оно показалось ей каким-то чужим, похудевшим, постаревшим и очень красивым. Будто строгая зрелая женщина пристально и вопрошающе глядела на нее с искристого песчаного дна. Хмурила брови: «А понимаешь ли ты, Фроська, что произошло с тобой сегодня на рассвете?..»

– Понимаю… – Она вздохнула, украдкой перекрестилась и с досадой, решительно зачерпнула пригоршнями студеную воду, плеснула в лицо. Потом сбросила майку, охая от колючих ледяных брызг, умылась до пояса. Сразу взбодрилась, повеселела.

У барачного крыльца прохаживалась комиссия: усатый парторг и прораб Брюквин, вокруг них хорохорилась, мельтешила рукавами нового цветастого платья комендантша Ипатьевна. «Ишь ты, как она им зубы заговаривает! – усмехнулась Фроська. – А ведь наврет с три короба, да еще забожится. Тоже праведница на киселе!»

Барак просыпался, в распахнутых окнах мелькали девичьи фигуры. Тесной стайкой, в одинаковых лиловых майках, к реке бежала Оксанина бригада. Все черноволосые, а бригадирша впереди – огненно-рыжая. Выстроились на берегу, принялись враз размахивать руками, приседать, подпрыгивать, кланяться – ни дать ни взять будто дикари у поганого идолища.

– Фрося! – крикнула бригадирша. – Иди с нами зарядку делать!

– Да ну вас к лешему! – отмахнулась Фроська. Придумают же люди черт те что, лишь бы покрасоваться, выставить себя. Впереди вон целый день с тачками по плахам мотаться, тут бы силы беречь надобно, а они ногами дрыгают, выхваляются. Какой прок от этого? Вот студеной водичкой сполоснуться – это благое дело.

Умывались девчата тоже вместе. Смеялись, визжали, брызгая друг друга водой. Всем им Фроська втайне завидовала: хорошо у них – все ясно и понятно, все устроено и все благополучно. Оттого у людей и на душе весело.

А у нее – беспросветность, морок, как в ненастный день. Словно бы взялась везти тяжело груженный воз. В лямки впряглась, и сила вроде есть и с места уже тронулась, а вот куда везти – неизвестно. И зачем везти – тоже непонятно.

Вспомнила суматошный вчерашний день, бесконечное тарахтение бетономешалок, вспомнила ватагу разъяренных девок и огорченно плюнула: а ну как и сегодня опять такая же круговерть повторится? Может, подойти сейчас к грудастой Оксане да попроситься в ее бригаду? Неудобно, нехорошо… Скажет: когда предлагали – отказалась, а теперь сама просишься. Да и девчата-хохлушки засмеют – народ занозистый, языкатый. К ним на поклон не ходи, палец в рот не клади.

Не место тут для такого разговора и не время. Лучше подождать другого случая, чтобы поговорить с Оксаной с глазу на глаз, без свидетелей. Откажет, так и знать никто не будет.

В конце концов, на бетонорастворном узле не так уж плохо. Только надо как следует разобраться с этими проклятыми замесами, чтобы знать, сколько и чего засыпать. А работа, она везде работа. Были бы руки да ноги – остальное само приложится. Тачка или шифельная лопата – какая разница?

Оксана Третьяк сама подошла к Фроське. Вытирая полотенцем загорелую шею, хитровато прищурилась:

– Ну, как тебе спалось?

– А ничего, – сказала Фроська. – Сны видела разные.

– Уж очень ты ворочалась. Наверно, плохие сны?

– Нет, не угадала. Наоборот – хорошие.

– И про любовь? – Оксана дружески усмехнулась.

– А как же, и про любовь тоже. Говорю – разные.

– Это хорошо. А вот тапочки резиновые ты зря под мой топчан поставила, Я же тебе их подарила.

– То случайно. Я в темноте топчаны перепутала.

– Тогда понятно.

Оксанины девчата, заканчивая умываться, ревниво и внимательно прислушивались, как будто разговор их страшно интересовал. Во всяком случае, здесь чувствовалось больше, чем простое девичье любопытство. Фроське подумалось, что у них в бригаде наверняка о ней уже говорили, и скорее всего – вчера вечером, когда ее допоздна не было в общежитии.

Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счетом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые хохлушки-харьковчанки.

Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнаженному плечу:

– Обижаешься на меня?

– За что?

– Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?

– Немного есть…

– Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.

– Испугалась, что ли?

– Нет. В обиду мы бы тебя все равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек – ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?

Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в темной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И все в одну ночь.

Но тут же светлым заревом вставала тревожная радость – негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и ее, этой встречи, не было бы зелено-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.

– Верно…

Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две темные фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщовую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, «святые дары» из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.

– Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? – кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.

– Да нет! – рассмеялась Оксана. – Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.

Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твердый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал ее на завалинку.

– Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся тормошить мою торбу!

Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоуменные вопросы объяснила:

– Утюг на плите оставила. Ну сильна кержачка, прямо Насреддин в юбке!

А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твердым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:

– По местам, девчата! Деловая пятиминутка!

Фроська тоже села, успокоилась: торба ее оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.

Он и начал говорить. Про те самые «бытовые условия». Дескать, как отдохнешь, так потом и поработаешь. А для отдыха нужны чистота, уют и удобства.

Тут пошел несусветный галдеж: того нет, этого не дают, третьего – не выделяют. Не стеснялись девки, крыли почем зря: и про утюги, про дырявую уборную, про душевую, которую обещали построить еще весной.

«А хорошо! – одобрительно подумала Фроська. – Смелые девчата, деловые. И начальство молчит, пыжится да слушает. Это не то что в Авдотьиной пустыне, там бы игуменья живо рот заткнула, да на недельку на скотным двор, на коровий навоз отрядила.

Верно сказал парторг: „То, что положено рабочему классу, – предоставь, обеспечь“. Только зачем же орать, глотку драть попусту? Начальство ведь услышало, пообещало – значит, сделает».

Теперь свара пошла из-за клопов. Особенно громко кричала, возмущалась вчерашняя Фроськина соседка-пигалица, на ее затылке мелко и яростно тряслись бумажные дульки от сделанной на ночь домашней завивки. Видно, нынче ее как следует пожарили клопы на Оксанином топчане – клопы свежего чуют, как звери набрасываются на нового человека.

– Ядом их надо травить! – кричала она, потрясая сухим кулачком. – В заграничных странах, я читала, давно клопов повывели. Ядовитым порошком, называется «дуст». Пущай нам доставят! Ведь житья нет от клопов!

Поднялась комендантша, внушительно сказала:

– Никакой порошок не поможет, девоньки. Сами только потравитесь, упаси господи. Наши клопы – таежные, они из дерева лезут. Стало быть, ежели есть дерево – завсегда будут и клопы. Святая правда.

– Да врешь ты все, Ипатьевна! – не выдержала, крикнула Фроська. – И она про порошки тоже врет. От грязи все паразиты заводятся. И клопы, и блохи, и та же вша заразная. Чистоту блюсти надобно, девки. Вот чего главное!

Фроську многие поддержали, а Оксанины девчата дружно захлопали в ладоши: «Верно! Правильно!» И вот тут выяснилось, что уборщицы штатной, оказывается, нет. Жалованье маленькое, никто работать не идет. Одна старуха было подрядилась, да заболела. Вот грязь и лежит, наслаивается.

– Вы же рабочий класс. Неужто сами не управитесь? – насмешливо сказал парторг.

И, видимо, потому, что сказал он это, обращаясь к Фроське, она ответила:

– А почему не управимся? Управимся сами. Дело женское, привычное.

– Вот тебя и выберем-назначим! – ехидно обернулась пигалица. – Общественной уборщицей.

– Зачем же уборщицей? – сказал парторг, – Мы ее выберем председателем санитарной группы. А уж она организует так, чтобы в уборке барака участвовали все по очереди. Верно, девушки?

– Верно, верно!! – поддержали бетонщицы.

– Нет, не верно! – опять вскочила пигалица. – Это ее-то председателем выбирать? Да я первая – против. Она же верующая. Она же неизвестная личность без паспорта! У нее никаких документов при себе нет!

Пигалица все это выкрикнула с такой злостью, непререкаемой уверенностью, что в бараке сразу нависла напряженная тишина. Слышно стало, как пыхтит-отдувается прораб Брюквин, как скрипит табуретка под его грузным телом.

– Ну это не беда, – глухо, но четко сказал наконец парторг. – Нет документов – значит, будут. Выдадим. Кто у нее бригадир? Пусть скажет о ней слово, о товарище…

– Просековой, – подсказал прораб.

– О товарище Просековой. – Парторг стал было слушать Брюквина – тот продолжал что-то нашептывать ему на ухо, но потом отмахнулся: – Так кто бригадир у Просековой?

Ответа не было. Тогда опять поднялась белобрысая пигалица, успевшая на этот раз упрятать под косынку заготовленный перманент.

– Нет у нее бригадира! И вообще, я вам русским языком объяснила: пришлая она. Неизвестно откуда. Один день проработала и напортачила за десятерых.

Вся эта перепалка происходила в углу, влево от входной двери. Начальство вместе с Ипатьевной сидело как раз перед настенной географической картой, и пигалица сидела тут же, у самого дверного косяка (ее комендантша привела последней, вытурила из умывальника).

Туда по узкому проходу вдоль стены и направилась Оксана Третьяк. Подошла, скрестила руки на груди, сказала с усмешкой:

– Я у нее бригадир! С сегодняшнего дня Просекова в моей бригаде работает. Девка боевая – у меня все такие. А Дуську вы не слушайте! Ей нынче кудри помешали завить, вот она и злится.

– Но-но, не дури, Оксана! – запыхтел, закипятился прораб Брюквин. – Я самоуправства не позволю. Просекова поставлена на растворный узел, пусть там и работает. Приказ вчерашним днем отдан.

– Да не женская там работа, товарищ прораб! – со спокойной веселостью повернулась к нему бригадирша. – Там же мужику и то надорваться можно. А ей еще в семье жить, детей рожать. Ты сам-то соображаешь, куда поставил девушку?

Опять начался гвалт. Шумели в основном девчата из бригады Оксаны – подбадривали ее. На пигалицу-Дуську шикнули, и она, пользуясь общей сумятицей, шмыгнула за косяк, скрылась в умывальнике.

Заканчивая собрание, парторг Денисов сказал:

– Санитарную группу и ее председателя утверждаем. Кто – за? Единогласно, вот и хорошо. А вы, товарищ Брюквин, сделайте выводы. Бригадир Оксана говорит правильно: надо немедленно исправить ошибку. Что касается жалоб и предложений, то завтра ваши бытовые дела ставим на парткоме. Поможем, товарищи! Это я вам твердо обещаю.

Парторг подозвал к себе бригадиршу, потом поманил пальцем Фроську, Вместе с ними вышел во двор. Усмехаясь в прокуренные усы, пробурчал:

– Ну и разыграли вы, плутовки, как по нотам! Ладно, ладно, не оправдывайтесь! Я и сам вижу: не было сговору меж вами. И Просекова – молодец девка, тоже вижу. Вы вот о чем подумайте: производительность кладки бетона надо наращивать. Плохо мы пока гоним бетон, плохо! Самое наше слабое место.

– Подумаем, товарищ Денисов, – пообещала Оксана.

– Вот и хорошо. А за подругой своей приглядывай, уж больно она, красавица, гулянки ночные любит. Дело, конечно, молодое, однако надо и про отдых думать. А то какая получится работа?

Фроська стояла рядом, недоумевала: зачем понадобилось парторгу приглашать ее с собой на проводы? Разговор-то он ведет не с ней, а только с бригадиршей Оксаной.

Потом поняла: это чтобы другие видели. Ведь избрали ее председателем по чистоте, значит, в какое ни есть, а в начальство выдвинули. Вот это парторг и показывает.

13

Ежедневно на рассвете в четыре утра Шилов слушал Берлин – сводку политического обозрения. Здесь было утро, там – ушедшая полночь. Он жил вчерашним днем, однако ничуть не иронизировал по этому поводу. Он считал, что вчерашний день по-настоящему еще не наступал и не сказал своего решающего слова.

Вести из далекой Германии остро интересовали его, были житейски столь же необходимы, как бодрящий утренний кофе и первая папироса. Они давали своеобразную психологическую зарядку на целый день. Жизнь с ее ежечасными хлопотами, рабочей суетой, бесконечными людскими встречами и столкновениями, с общей азартной возбужденностью постепенно, но неуклонно раскачивала, трясла и просеивала его, выветривая многое из того, чем он держался и что определяло когда-то суть данной ему товарищами лестной характеристики «неумолимого и дерзкого». Он был влюблен в эту формулу.

Недавняя речь Гитлера об авторитарной системе нацизма, которую он прослушал, казалось, была очень далека от его эсеровско-троцкистских воззрений. Но это только на первый взгляд. Размышляя, потом Шилов понял, что принципиальные гитлеровские концепции прямо продолжают и развивают то, что давно зрело в его собственной душе, – несмелое, опасливое, припрятанное за кисейные шторы так называемых предрассудков. То был гремящий голос воли, железного действия, рассудочного веления – неодолимого, всесокрушающего, лишенного бренных лохмотьев совести, – тех самых химер, которые потащили на дно не один десяток «спасителей России», оказавшихся не вождями, а лишь заурядными людишками.

«Сила через радость» – это придумано немцами и придумано хорошо (кажется, газетой штурмовиков «Штюрмер»?). Девиз передают ежедневно в связи с подготовкой к Берлинской Всемирной олимпиаде, но относится он не только к спорту и туризму– ко всей сегодняшней Германии.

Слушая предолимпийские известия, Шилов всякий раз с замиранием сердца представлял себе круг Большой звезды в Тиргартене, откуда начинается прямая стрела улицы, ведущей к Олимпийскому стадиону… Да, Берлин стал для него родным городом, городом будущего, городом больших надежд…

Конечно, кое в чем немцы поступают опрометчиво. Вряд ли, например, надо трубить на весь мир о военизации детей, перечислять атрибуты всех этих юнгфольк, юнгмедель, гитлерюгенд, восторженно умиляться ножам и кинжалам на бедрах сопливых «солдат рейха». И уж вовсе напрасно поднимать столько шума вокруг «еврейского вопроса», особенно по поводу «еврейского вето» во всех видах спорта. Это может оттолкнуть многих сторонников Германии, многих преданных борцов.

И вовсе глупость – попытки вернуться к древнегерманской религии. Тут явный прокол по геббельсовскому ведомству: «Пора нам позаботиться, чтобы еврейский ублюдок из Дома Давида не был навязан немецкому народу в качестве бога».

Хлестко сказано, но кто же виноват, что все христианское учение заимствовано у древних иудеев и все библейские персонажи начиная с Иисуса Христа и пророков – чистокровные евреи?

Очень много шероховатостей в нацистской пропаганде. Это – если сказать мягко.

Впрочем, движение растет, а значит, совершенствуется вся его система. Ведь в свое время первое издание «Майн кампф» тоже выглядело аляповато и малограмотно: ее отстукивал на машинке Гесс под диктовку Гитлера в тюремной камере. Зато сейчас, прошедшая сотни редакторских фильтров, книга в золотом переплете стала библией германской нации.

Излишняя шумливость – стиль современной Германии, наследованный от штурмовых отрядов Рема. Но это вовсе не пустой шум, а тактика прикрытия, за которой, как не раз демонстрировали штурмовики, непременно последуют события.

Их надо скоро ждать, они придут сюда, ибо, как со всей определенностью предсказывает «Майн кампф», острие «железного действия» будет направлено на Восток.

Шилов выключил приемник, отхлебнул суррогатного кофе и энергично тряхнул головой, словно отбрасывая прочь прилипчивую скороговорку берлинского диктора. Поморщился, сказал вслух: «Их глаубе дас нихт»[7]7
  Я этому не верю (нем.).


[Закрыть].

Рассмеялся, поймав себя на том, что мыслит и говорит все еще по-немецки. А, собственно, чему он не поверил? Ах, да! Этой инсценировке в Лиге Наций, разыгранной представителем Данцига Грейзером. Конечно, это был просто спектакль, заранее отработанный гитлеровской дипломатией. Немцы мастаки на такие дела.

А в Европе жара… Тридцать градусов для Берлина многовато. Значит, большой расход пива, а у немцев, где пиво – там политика. Круг замыкается – все упирается в политику. Жди новостей.

Эта мысль и совсем развеселила Шилова. Подхватив полотенце, он собрался умываться на речку. Помедлив, бойко выпрыгнул в окно (чтобы не идти через двор, не дразнить сторожевого кобеля).

До речки он не дошел, пересекая дорогу, остановился: его заинтересовал конный обоз из нескольких телег, показавшихся из-за поворота. Странный какой-то обоз, необычный на вид. Лошади гладкие, гривастые, и брички с высокими бортами, каких на строительстве нет. На передней подводе большой кумачовый флаг. Может быть, очередное агитационное шествие?

Он уже стал прыгать по прибрежным камням, но тут его окликнули с дороги громко и требовательно:

– Товарищ Шилов! Шилов!

Звали именно его, как ни удивительно. Интересно зачем?

Шилов вернулся на дорогу, на ходу надевая только что снятую рубашку. Бросив на плечо полотенце, пригляделся: кричал, оказывается, не возчик с первой телеги, а председатель местного сельсовета, губастый, осанистый малый в выгоревшей красноармейской гимнастерке. (Шилов виделся с ним на парткоме, даже о чем-то беседовал незначительном.)

– Слушаю вас.

– Извините, товарищ Шилов… Тут такое дело, едем на стройку, в щебеночный карьер. Мужики из Кержацкой пади всем миром решили, стало быть, помощь оказать плотине. Красным обозом направляемся. Как положено.

– Так… – Шилов оценивающе оглядел обоз: десять бричек, очень даже неплохо. – И что же вы хотите?

– Ваше указание получить, – сказал председатель. – Чтобы, значит, у конторы не ждать, не торговаться, а сразу всем возчикам в карьер ехать. Согласно распоряжению начальника строительства. Вашему то есть.

– Да, но дело в том, что возчики нам не нужны, нам нужны только лошади.

– Как так? – насупился, помрачнел председатель.

– По штатному расписанию у нас нет вакантных должностей возчиков. Они заняты. Объясните это вашим товарищам.

Шилов чувствовал, что говорит излишне сухо, даже раздраженно, он никак не мог приглушить вспыхнувшее недовольство: приперлись чуть свет со своим обозом, умыться по-человечески не дадут… В конце концов, все это можно было решить у конторы в положенное время, даже с митинговыми речами, если уж на то пошло.

Большинство возчиков слышали разговор, возмущенно загалдели. А молодой чернобородый с передней телеги поднялся в рост, гаркнул:

– Слышь, чаво деется, братки? Им возчиков, говорит, не надо. А мы лошадей одних не дадим – замордуют их там. Значица, ежели не выходит по-нашему, мы теперя айда до дому! Повертай телеги!

– Погоди, Егорка, погоди! – Председатель дернул за рукав, осадил в бричку бойкого оратора. – Сядь и не гоношись! Сейчас разберемся.

Председатель сделал несколько шагов, и Шилов поежился в предчувствии возможной близкой ссоры: как истинный интеллигент, он не любил хамских разговоров. В качающейся, развязной походке держателя местной власти виделось нечто угрожающее. «Так подходят хулиганы где-нибудь в темном переулке», – с иронией подумал Шилов.

– Отойдем, поговорим… – буркнул председатель.

– Что?!

– Отойдем, говорю, в сторонку. – Он цепко ухватил Шилова за локоть, потянул к придорожным кустам. – Обменяемся мнениями.

Шилов вдруг вспомнил своего приятеля Эфраима Дрейцера, командира охранного эскадрона и любимца Льва Давыдовича Троцкого. Азартный спорщик и забияка, тот частенько хватал соперника за локоть: «Обменяемся мнениями!» А отведя за угол, сразу же, по-одесски, давал в морду. У этого молодчика те же ухватки, даже слова одинаковые.

– Что это значит? Куда вы меня тянете?

– Инженер! – Председатель говорил тихо, прямо-таки шипел, – Ты что такое говоришь людям?! Их советская власть в помощь тебе сагитировала, а ты чего говоришь?

– Но, но! – протестующе сказал Шилов. – Вы мне не тыкайте, товарищ! Не забывайтесь.

Однако сельсоветчик не обратил на это никакого внимания, только крепче сжал шиловский локоть, задышал в самое ухо:

– Ты соображаешь, что делаешь? Народ социализмом воспламененный, а вы загасить хотите? Знаем мы вас: спецов-интеллигентов! Знаем! Давай сейчас же приглашай народ на стройку и не выставляй меня дураком. Не то хуже тебе будет. Приглашай!

Шилов, признаться, несколько опешил, даже забеспокоился: мало ли что можно ожидать от этого увальня с бесноватым, бегающим взглядом. К тому же он то и дело недвусмысленно кладет правую руку на задний брючный карман. Черт знает, что ему еще взбредет в голову…

– Не горячись, товарищ, – примирительно усмехнулся Шилов, – Мы все болеем за общее дело. Не нужно скандалить, потому что потом будете жалеть.

– Мне плевать, что будет потом! Еще раз говорю: зови народ на стройку. Ну!

Шилов сожалеюще развел руками: пожалуйста, он вынужден отступить перед наглостью. Взобравшись на придорожный валун, начальник стройки произнес несколько вежливых, не очень бодрых фраз в том смысле, что помощь местных возчиков-кержаков весьма своевременна и будет оценена по достоинству. Он, пока говорил, все время чувствовал за спиной присутствие сельсоветчика, неприятно холодел затылком, будто стоял под револьверным дулом.

Обоз двинулся по дороге мимо Шилова, а он все стоял на камне, глотая пыль и кисло улыбаясь. Председатель сельсовета на прощание сказал ему, пряча ехидную ухмылку:

– Хорошо высказались, товарищ Шилов! Очень вы понятливый человек. Мы толково поговорили.

– Боюсь, что разговор не закончен, – нахмурился Шилов, – и его придется продолжить на заседании парткома. Или даже в райкоме партии.

– Не советую! – нахально рассмеялся председатель, и Шилов только теперь разглядел, какие у него дерзкие, зелено-желтые кошачьи глаза. – Вы ведь, как начальник, проявили здесь политическое недомыслие. Вредное недомыслие!

Сельсоветчик внушительно поднял над головой палец, показывая, до какой степени опасно это политическое недомыслие, к тому же если оно будет предъявлено и квалифицировано представителем советской власти. А в свете некоторых известных событий это может прозвучать не очень красиво, и не в пользу товарища технического специалиста.

Шилов глядел на скуластую веселую физиономию председателя и думал, что сегодняшний случай ненароком свел его с настоящим и серьезным врагом, человеком, как бы олицетворяющим собой подлинный образ супостата, стоящего по другую сторону жизненной баррикады. Он современен, молод, обаятелен, полон сил, напорист и дерзок. Он многого лишен, у него нет должной гибкости и проницательности, зато он обладает железной хваткой. О его фанатизм будут безнадежно разбиваться утлые челны самых замысловатых и хитромудрых теорий. Сколько их, таких, и что они могут? Вот вопрос…

Почему-то вспомнились недавние выкрики берлинского диктора, модерновый девиз: «Сила через радость». А ведь этот черемшанский молодец тоже исповедует приоритет силы, только порождается она совсем иной идейной закваской. Там и там – сила. А вот кто, в конце концов, испытает радость? Наверное, тот, кто умеет ждать. Кто окажется терпеливее.

Наблюдая за тем, как председатель сельсовета бегом догнал обоз, как ловко, с ходу вскочил в последнюю бричку, Шилов досадливо поморщился. Каким же глупым и жалким выглядел он сам только что на этом дурацком камне: заспанный писклявый пижон в незаправленной в штаны рубахе…

Умываться на речку он так и не пошел.