Текст книги "Единая параллель"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

25

Викентия Федоровича охватил страх: сразу мелко затряслись пальцы, когда он увидел этот синий конверт, разглядел обратный адрес. Разложенная на столе служебная корреспонденция почти вся оказалась подмоченной (мешок с авиапочтой угодил в воду, и говорят, что охранники просушивали потом его содержимое), но письмо особенно пострадало, даже наполовину расклеилось.

Шилова испугало не это: в конверте был ничего не значащий текст, отпечатанный на бланке нотариальной конторы. Цифры регистрационного номера – три четверки были сигналом тревоги, вестью чрезвычайной важности! Он отлично знал, что письмо «нотариальной конторы» может поступить только в крайнем случае.

Викентий Федорович тупо смотрел на подмоченный, в грязных разводьях листок, внезапно ощутив вокруг пустоту, гнетущую беззвучность и недвижность – будто раз и навсегда остановилось время. Вошла пожилая секретарша, положила папку, что-то сказала – Шилов кивнул, не поднимая головы, потом проводил ее невидящим взглядом.

Сложив и спрятав письмо в карман, Шилов наконец понял, что его оглушило, сбило с толку: сигнал поступил вовсе ее из того источника, откуда он ждал. Он просто забыл, что у него два хозяина и что именно «нотариальная контора» откомандировала его сюда во имя долговременной консервации.

Что же произошло и какой смысл затаили в себе эти строки официального письма? Может быть, рекомендация, совет или предупреждение? Нет, скорее всего, приказ – судя по краткости текста. Надо было ехать домой: ключ к шифру находится в одной из книг.

Впрочем, он кое о чем догадывался…

А за окном буднично грохотала, дымилась в серой цементной пыли многоголосая стройка. Шилову на мгновение почудилось, что все это лихорадочно-спешное мчится мимо него стремительным поездом-экспрессом, а он, как на полустанке, равнодушно глядит сквозь стекла своей «капитанской рубки». Нет, он не завидовал этим людям, увлеченным опасной скоростью. И не жалел их. Пожалуй, он впервые так остро почувствовал свою отчужденность от этого орущего суетливого мира, вечную и неистребимую несовместимость с ним.

Да, по неужели его сумели «нащупать»? Все может быть. Судя по газетам, события принимают очень тревожный размах…

Надо немедленно ехать на квартиру.

Уже на пороге Шилов столкнулся с прорабом Брюквиным, временно замещавшим должность главного инженера. Потный, бочкообразный прораб, растопырив руки, пер на Шилова бульдозером, загоняя к столу.

– Одну минуточку, Викентий Федорович! Докладываю конфиденциально: на третьей секции бетон опасно фильтрует. Грунтовая лаборатория взяла керны: небывалая пористость. А все тот самый портландцемент…

Шилов недовольно сел в кресло, нахмурился: опять завел шарманку! Инженер Брюквин был специалистом по бетону и ничего другого как следует не знал. Свою некомпетентность он обычно маскировал «цементно-бетонными проблемами», которые всякий раз варьировал с изощренными подробностями. «Фильтрует бетон…». Ну какое это может иметь значение, тем более сейчас?

Прорабу надо дать выговориться, иначе от него не отделаешься. Шилов уныло глядел на его багровую рыхлую физиономию, заплывшие, плутовато-прищуренные глазки и ждал конца монолога. «Ему бы снабженцем быть, – подумал Шилов. – Да и то какого-нибудь ограниченного сектора. А он вершит техническую политику».

Впрочем, Шилов сам его и выбрал, назначил – чтобы легче было решать свои личные задачи. Вот человек и всплыл на поверхность. Интересно, зачем он таскает повсюду с собой этот громоздкий обшарпанный портфель? Что носит в нем?

– Хорошо, Брюквин, – сказал Шилов. – Ты, как всегда, целеустремлен и последователен.

– Положение обязывает, – польщенно усмехнулся врио и, поставив портфель на пол, стал обтирать платком шею, даже полез куда-то под воротник за спину. «А платок-то у него тоже клетчатый, – отметил Шилов. – Как у геноссе Крюгеля». Он нащупал в кармане московской письмо и с неожиданной веселостью спросил:

– Ну как, Брюквин, начальником стройки потянул бы в случае надобности?

– В каком смысле? – Прораб так и замер с поднятым в руке платком.

– Например, тоже врио.

– А вы что, в командировку собираетесь?

– Да пока нет. На всякий случай спрашиваю.

– Могу, конечно, образование позволяет. Мне – как прикажут, как обстановка потребует.

«А почему бы нет? – подумал всерьез Шилов. – Вдруг этим письмом вызывают меня в центр? И опять же в случае непредвиденных осложнений на этого дурака много можно свалить: в сугубо технических проблемах он ни в зуб ногой».

– Только пока об этом никому не слова!

– Ну что вы, Викентий Федорович! Могила! – Врио клятвенно хлопнул себя по круглой мясистой груди.

В этом тоже был определенный расчет. А если придется внезапно и по-настоящему сматывать удочки? Брюквин же – словоохотливый болтун, и сегодня к вечеру о возможном отъезде Шилова станет известно многим, во всяком случае – инженерно-техническому персоналу. Пусть люди думают, что он в служебной командировке.

В свой коттедж Шилов попал только через час. Отмахнулся от удивленной экономки, прошел в кабинет и тщательно заперся: ключ – на два полных оборота. Достал с полки книгу с шифровальным кодом, сел за стол и вскоре на чистом листе появилось три слова: «Вариант третий неукоснительно».

Вначале Шилов не поверил расшифровке, повторил все по страницам и, когда убедился, вдруг ощутил в мышцах мелкую знобящую дрожь: это было похоже на уже забытые приступы малярии. Озноб и тошнота – тут может помочь только коньяк…

Центр приказывал немедленно уезжать. Бросать все и бежать без оглядки до самой конспиративной явки в Урумчи. Значит, над ним нависла опасность разоблачения, может быть, он уже раскрыт, расшифрован, как эта подмоченная бумага, и дело только во времени, в нескольких днях иди даже часах.

Он давно боялся этого, давно ожидал, слушая ночами радио и читая газетные статьи о ходе судебных процессов. Очевидно, где-то и кто-то, связанный с ним единой нитью, уже сидел перед следователем и давал показания, и хорошо, если его фамилия еще не зафиксирована в следственном протоколе…

Он ждал, но все-таки оно пришло неожиданно, до обидного преждевременно. Это рождало страх.

Коньяк понемногу снимал оцепенение, тепло и мягко разливался по телу – теперь можно было спокойно посидеть на диване, покурить и подумать.

Конечно, надо срочно уезжать, как говорят в таких случаях: «спасаться бегством». Но куда, собственно, бежать? Допустим, в Синьцзян, обусловленный третьим вариантом. А дальше? Бесконечные эмигрантские мытарства, нужда, приспособленчество, вечная озлобленность. Волчья жизнь…

А может, сделать шаг в сторону – «сбой с тропы», выражаясь охотничьим жаргоном? Чтобы потом по-заячьи затаиться в укромном месте и переждать облаву? А может – повинная? Однажды утречком сойти с транссибирского экспресса и прямо на Лубянку: «Так и так, граждане товарищи, перед вами собственной персоной матерый функционер оппозиции, в прошлом известный эсер-боевик…».

Чепуха! Бред собачий!

Он сам вершил когда-то скороспелый суд, сам цинично изрекал: «Жизнь, данная чужой милостью, – уже не жизнь, а тошнотная подачка!» Прозябание ему не нужно – пусть прозябают враги. Только вперед, даже, если избранная тропа ведет к гибели.

Шилов налил рюмку, отпил глоток и, подойдя к зеркалу, презрительно повторил вслух: – Даже если избранная тропа ведет к гибели… – Набычился, закипая злобой, рывком выплеснул коньяк на зеркало – в свое отражение. – Демагог и пошляк, мать твою перемать!

Откуда берутся в трудные минуты истасканные слова – рыхлые и вонючие, как дерьмо, – из трусости, что ли? Стоит пошатнуться, заколебаться – и они тут как тут: велеречивые побрякушки…

Вернувшись к столу, сжег бумаги, швырнул на полку шифровальную книгу и распахнул окно. Горело лицо: он испытывал гадливое отвращение к недавней собственной слабости.

Впереди все было предельно ясно. В самом деле: разве не готовился он к этому решающему моменту всю свою жизнь? Разве не таился годами в прокуренных столичных канцеляриях, хитрил, угодничал, чтобы со временем, накопив силы, умудренный опытом, вырваться наконец на оперативный простор?

Он копил и ненависть, между прочим… Вот как этот кобель, привязанный на цепи. Кстати, его тоже надо будет напоследок спустить: пускай порезвится, и пусть кто-нибудь попробует его удержать.

Итак, предстоит решающий бой – только и всего. Диспозиция и рекогносцировка давно сделали, динамика – спланирована, детали – продуманы. Главные звенья: караульная служба, взрывчатка, катер, оружие, лошади. Время действия: ноль часов тридцать минут – заход луны, условия полной темноты. Состав участников операции: два основных и третий лишний, устраняемый по ходу дела за дальнейшей непригодностью.

Вот примерно таким образом… Ну, а дальше, если бы пришлось следовать военно-бюрократическим канонам, – подпись, печать и дата. А также кодированное название операции. Например, «Плотина», «Ночной гром» или что-нибудь более эффектное. Над этим стоит подумать, имея в виду последующий подробный отчет.

Шилов отправился на кухню, достал из чулана охотничий рюкзак и стал укладывать туда дорожные припасы: спички, соль, папиросы, консервы. Перелил из бутылки водку в походную баклажку. Теперь надо было разыскать карманный фонарик.

– Что это значит, Вики? Опять собираешься на охоту? – На пороге, заполонив весь проем кухонной двери, стояла Леокардия Леопольдовна.

Шилов досадливо поморщился: нелегкая принесла! Ведь только что развешивала белье на дворе. Опять он недооценил ее поразительную способность быстро и бесшумно шмыгать по комнатам. Вес буйвола, походка – балерины.

– На охоту…

– В будний день? Сегодня?

– Не знаю. Может, завтра.

– Странно… – Экономка мизинцем поскребла черные усики над губой, подозрительно нахмурилась. – Но ты же сам говорил, что охотничий сезон еще не начался? Ты способен на браконьерство?

– А почему бы и нет? – огрызнулся Шилов, запихивая в рюкзак брезентовый плащ-дождевик.

– Я знаю, что это за браконьерство. Я догадываюсь! – Экономка прошла на кухню, грузно плюхнулась на табуретку и неожиданно заревела басом: – Вики! Если ты мне изменишь, я не выдержу! Я покончу с собой…

– Тьфу, черт побери! – выругался Шилов, поднимаясь с коленей. – Да перестань ты, прекрати выть сию минуту! Боже, как ты мне надоела со своей ревностью и подозрениями!

– Я женщина, Вики, – всхлипнула экономка. – Любящая женщина.

«Дьявол ты, а не женщина, – в сердцах подумал Шилов. – Вот уж поистине крест мученический взвалил на себя! Ведь уговаривали друзья: не бери, зачем тебе эта женоподобная бегемотиха? Сплошной шокинг. Не послушался, рассчитывал на полусемейную маскировку. А она уже третий месяц жилы тянет, живьем сожрать готова ради ненасытной своей ревности.

Ну погоди, завтра среди ночи не так заголосишь, сразу вспомнишь свой купеческий домик на Шаболовке. И поделом: за каким лешим надо было переться на край света?»

Шилов на мгновение представил колоссальный водяной вал, который внезапно обрушится на поселок, сметая и сокрушая все на своем пути… И почувствовал нечто похожее на жалость к этой любвеобильной глупой толстухе. Может быть, утром отправить ее с обозом в город по какому-нибудь делу? Нет, не стрит. Она же первая шум подымет, догадается, что спроваживает ее умышленно. Ну что ж: «Каждому свое», – говорили древние римляне…

– Иди топи баню, – сухо приказал Шилов. – Вечером буду мыться.

– Как, Вики? – удивилась Леокардия Леопольдовна, – У нас же баня в «чистый четверг»? По традиции.

– К черту традиции! Делай, что тебе говорят!

Он разъяренно топнул ногой и экономка мигом выкатилась из комнаты.

Все должно быть как перед настоящим боем: обязательное мытье, чистое белье и… молитва. Молиться он еще не разучился, тем более что из всех «приворотных» молитв знал только одну, предбоевую: «Даруй нам святой великомученик победоносец– Георгий…».

Может, это была просто блажь, мистическая чепуха, но он не хотел пренебрегать привычкой, которая сложилась в смутные годы гражданской войны и не однажды с удивительным постоянством оправдывала себя.

С рюкзаком, конечно, получилась накладка: напрасно он поторопился… Это и завтра сделать не поздно было. Ну да ничего: от Леокардии ничто никуда не уходит. А все, что случится потом, – решит завтрашняя ночь.

Берлин передавал спортивные репортажи – Германия жила Олимпийскими играми. В перерывах выступали вожди гитлерюгенда, хвалились рекордами арийской молодежи, склоняли во всех падежах бойкое слово «национал-зоциалисмус» и дерзко кричали «Зиг хайль». Клич этот переламывался на радиоволнах эфира, двоился, троился, уходил куда-то далеко в темные глубины космоса, отдаваясь гулким туннельным эхом.

Слушая, Шилов хорошо представлял себе раскрасневшиеся решительные лица белобрысых юных вождей, посмеиваясь про себя, кивал: да это неплохо, бирензуппе! Такие мальчики способны маршировать сколько угодно, способны клацать каблуками до тех пор, пока под ногой будет что-нибудь твердое. Если понадобится, они запросто обмаршируют весь земной шар, по любому меридиану: с песней, под бой барабанов и треск новеньких «шмайсеров».

Потом диктор-пропагандист на всю катушку чехвостил «советише русланд», не особенно стесняясь в выражениях и эпитетах. Приводил «неопровержимые данные» о росте агрессивности Красной Армии, которая уже сегодня имеет под ружьем «двенадцать миллионов солдат и сорок подлодок на Балтике». Над немецкими дипломатами в России нависла серьезная угроза…

От Лиги Наций летели пух и перья, особенно в связи с недавним предложением Максима Литвинова об изменении Устава (усиление коллективной безопасности и действии против агрессора). Ниточки-то, в конце концов, тянулись в Испанию, где вовсю полыхала война и где франкистские фаланги шли в атаку бок о бок с «ребятами Муссолини» и «голубоглазыми бестиями» из СС.

Шилов выключил приемник и подумал, что именно с этого международного обзора надо будет начать деловой инструктаж Евсея Корытина. Пусть болван поймет, что ближайшей ночью они идут не на пустяковую вредительскую диверсию, а на крупное политическое дело, которое эхом отзовется в западных мировых столицах. И что оба они не какие-нибудь отщепенцы-рецидивисты, а бойцы единого огромного фронта – на дальнем фланге, указанном самой историей.

26

Не нравилась Гошке новая работа – чем дальше, тем больше становилась не по душе. Из-за этакой работы дерганая жизнь складывалась: сутки – в карауле, другие – на отдых, потом – служебный день (хозработы разные – кто куда пошлет). И сызнова – та же шарманка.

Стояние на сторожевом посту сразу опостылело Гошке. А ну как четыре часа проторчи чурбаном безгласым на одном месте, потом еще, да еще по четыре! И солнце тебя палит, и комарье жрет, а ты стой стоймя, хлопай гляделками, разговаривать, курить – не моги! А уж про выпивку вовсе забудь.

Что это за жизнь, разъедрит твою кудрявую морковь?

Уговору такого не было – вот отчего обидно. Гладко стелил товарищ Шилов, нечего сказать: «ответственная должность», «избыток личного времени» и всякие прелестные шуры-муры. А оказалось: через день – на ремень, по вечерам – за швабру. И вместо личного времени каленая корытинская рожа, дубовые его кулачищи, каждый из которых как пивная кружка. Только попробуй пикни, сразу орет: «Пререкание!» – и тычет под нос: понюхай да зажмурься.

Главное, никаких тебе лошадей, никакого «конного дозора» и в помине нет. Кругом сплошная пехтура, прижимистые мужики-охранники. Правда, два дня назад нач. ВОХРа Корытин взял Гошку в так называемый конный разъезд. Объехали по берегу пол-озера, а потом Корытин завернул на пасеку, где и пропьянствовали всю ночь.

Нет, не нравилась ему такая служба…

С тем же почтовым мешком заваруха непонятная получилась. Летчица сослепу его в воду сбросила, а он, который с плотины сигал, жизнью своей можно сказать рисковал, – он же и виноват оказался! Товарищ Шилов, большой начальник, именно на него, на Полторанина, раскричался: почему подмоченное, почему все расклеенное? Ну при чем здесь он?

Теперь вот парторг Денисов на беседу вызывает, тоже, наверно, вздрючку приготовил. А за что? Драк вроде никаких не было, от всяких там оскорблений Гошка воздерживается – форма не позволяет.

Надо, пожалуй, прихватить с собой туесок меду. Когда к людям с подарком – они добрее делаются. К тому же, говорят, Денисов прихворал, а больному мед всегда на пользу.

Жена Денисова поначалу упрямилась, не хотела пускать Гошку: спит, мол, больной. Однако Денисов услыхал разговор из огорода (за избой, в затенке, стояла его кровать) и велел провести к нему «знакомого товарища».

Гошке это очень понравилось. «Ишь ты, помнит! Даже по голосу узнал».

Он прошел в огород, поздоровался с Денисовым, который полулежал на подушках, приглядываться не стал: больной как больной. Они, больные, не любят, ежели их разглядывают. Обратил внимание на ворох газет.

– Политику читаете?

– Ага, – кивнул парторг. – Сводки из Испании просматриваю. Уж больно они беспокоят меня.

– Далеко! – усмехнулся Гошка. – До нас не докатится.

– Как сказать… Земля-то круглая. По ней только покати – само докатится. Ну как дела на плотине?

– Сооружается в ударном темпе согласно пятилетке. Идет на вырост. Ну а мы – охраняем. Как положено.

Oстро пахло мокрыми утренними грядками, укропом и мятой, что зелено топорщилась у самой завалинки. Гошка с удовольствием потянул носом и подумал, что Денисову тут, должно быть, неплохо: сиди себе газетки почитывай да поглядывай, как соседские котята шныряют в картофельной ботве. Только скучно, наверно, – болеть всегда скучно.

– Вот медку целебного принес. – Гошка поставил на столик берестяной туесок, вокруг которого сразу же замельтешила разная мухота, обрадованно забасили шмели. – Липатовской марки – с лугового дудника. Дед сказывает, дыхание от него прочищает и еще – в глазах светлеет. Пользуйтесь на здоровье.

Откуда-то сверху, с подызбенки, из чердачной дыры, черной тряпкой свалился взъерошенный грач, принялся елозить клювом по крышке туеска. Потом заорал, закаркал, Гошка отпрянул от неожиданности: это еще что за холера горластая?

Денисов мелко засмеялся, закашлялся:

– Каряха – сына моего Борьки найденыш. Отобрали его весной у кота, с тех пор живет на чердаке. Мед любит, стервец. Кыш отсюда! Ты, Полторанин, отнеси-ка туесок в чулан, а то он нам покоя не даст.

Гошка отнес туесок куда приказано, а когда вернулся, грач уже смирно сидел на спинке кровати, цепко обхватив когтями железный прут. Он дважды каркнул на Гошку, сердито и шумно шелестя крыльями.

– Ругает тебя, – сказал Денисов. – Зачем, дескать, сладкого лишил. Но вообще ты ему понравился, потому он и торчит здесь. Любит на людях всякие блестящие штучки, вот как на твоей форме. Только сам-то ты, я гляжу, не шибко этим довольный. Верно говорю?

– Ага, – признался Гошка. – Не по нутру мне эта служба.

– Да уж я удивился. Лошадей больных выходил, воевал за них, а потом взял да и бросил. В безлошадники подался. На форму, что ли, польстился?

– Так ведь повышение определили… И опять же оклад жалования.

– Напрасно поспешил. Дело свое надо прежде любить, а уж все остальное потом. Теперь, как я понимаю, хочешь задний ход отрабатывать? Ты комсомолец?

– Не принимают… – буркнул Гошка.

– Это почему же?

– Да Степка-киномеханик супротив идет. Сперва, дескать, на общество поработай, потом поглядим. А какое там общество? Зеленая пацанва, сопливые заморыши. Чего это ради я на них должен работать?

Неутихшая обида подступила к сердцу: Гошка вспомнил, как на днях скелетистый Степка принародно пытался оголить его, снять новенькую ненадеванную форму, которую Гошка целое утро утюжил через мокрое полотенце. Ведь с умыслом старался, дескать, и форма твоя – тряпье, и часы наградные – побрякушка. Вот захотим – и землю будешь носом пахать.

– Изгиляться надумали! – Гошка в сердцах стукнул кулаком по деревянному столику, да так, что подпрыгнули, зазвенели лекарственные пузырьки.

Каряха-грач тоже подпрыгнул с испугу, боком засеменил по железной дужке, подальше к избяной стене. Оттуда несколько раз прокаркал, недовольно разевая клюв и показывая Гошке острый красный язык.

– Вишь – не одобряет! – посмеиваясь, покачал головой парторг. – Терпеть не может крикливых да нервных. Эх ты, Полторанин! Шишка пареная, нешелушеная! Коли в комсомол собираешься, так знать должен: там на первом месте – интересы общественные, а свои личные – на втором. Понял?

– Это как же так? – искрение удивился Гошка. Он уважал парторга Денисова, знал, что его уважают многие другие люди. Но ведь то, что он говорил, было сплошным перевертышем, никуда и ни во что не влезавшим! Ежели я делаю все для других, то кто же – для меня?

– А вот они самые – все другие. Ты для них, они – для тебя. И не только Степан со своими комсомольцами, но и вся наша страна – социалистическая. «Социалист» – это слово и означает «общественный». Потому что люди иначе жить не могут, понимаешь!

Кое-что Гошка, конечно, понимал – слава богу, не маленький. Шесть школьных классов осилил, в газетах, книгах как-нибудь разбирался. Слышал об этом много раз, да вот не задумывался, как-то случая такого не подходило. Живут люди – значит, правильно живут. Сообща все делают – а как же иначе? Я тебе, к примеру, беличью шкурку добыл, ты, будь добр, выкладывай ту же самую пачку патронов, тобой изготовленную. Я тебе, ты – мне по двойному интересу. Все здесь понятно. А это, выходит, только на совести держится?

– На сознательности, – уточнил Денисов. – На равноправии людей, на уважении друг друга.

– А куды жуликов деть? – спросил Гошка. – Или там подлецов всяких? Я на него работаю, жизнь ему хорошую создаю, он в ответ красиво улыбается, а сам под полой мне фигу показывает. Как тут быть, товарищ. Денисов?

– Очень просто: перевоспитывать, переделывать в хороших людей. А которые не поддаются, выводить их чемерицей, мухомором, как постельных блох. Время наступило такое, время человеческого равенства и справедливости. Законы тайги кончились, Полторанин. А ежели еще в чем-то они держатся в Кержацкой пади, то скоро им тоже придет конец. Все люди должны жить хорошо – вот что главное. А для этого каждый должен в первую очередь работать на общество, жить общественным делом.

– Мудрено… – опять задумался Гошка. – Ну никак не доходит до меня! Может, конечно, умом-то я это демаракую, а вот душой… Вряд ли пойму. Душа у меня все ж таки кержацкая, таежная.

– Напрасно на себя наговариваешь! Ведь именно ты, Полторанин, взялся за больных лошадей – за безнадежное и опасное дело. А вот это как раз и был общественный благородный поступок. Так что душа твоя все правильно понимает. Ну а умом, верно говоришь: надо тебе еще дозреть. Жизнь подскажет, а еще лучше, если учиться дальше пойдешь. Вот это я тебе советую.

– В армии на командира выучусь. Дед одобряет, – сказал Гошка.

– А что – вполне может быть. Такие парни, как ты, очень нужны нашей Красной Армии. Лихие времена предстоят.

Каряха-грач, освоившись, перелетел на стол и стал долбить медную пуговицу на обшлаге гимнастерки. Гошка поднялся, осторожно взял и пересадил птицу на кровать.

– Так я, пожалей, пойду, товарищ Денисов. Мне теперича все понятно…

– Погоди, погоди! – рассмеялся Денисов. – Ишь ты непоседливый какой! У меня к тебе еще один вопрос имеется. Да ты сядь.

Присаживаясь, Гошка с сожалением подумал, что вот сейчас-то парторг, наверно, и примется «снимать с него стружку». Не удалось отвертеться. Сдержанно сказал:

– Я, пожалуйста. С нашим удовольствием…

– Говорят, Полторанин, ты награды получил?

– Получил. Часы серебряные, марки «Омега». Вот они. За спасение лошадей. Согласно приказу.

– Ну?

– Что ну? – Гошка обеспокоенно поежился: что-то уж больно прищуренный, колючий взгляд у парторга. Подумав, с некоторым смущением сказал: – Ну и еще… Вы, что ли, лошадь имеете в виду? Так она на Зимовье у деда осталась. Товарищ Шилов сказал: «В благодарность за старание». Но нам она не нужна, дед не хочет. Вот подкормит ее и вернет. Зачем нам государственная лошадь?

– В благодарность, говоришь? – неопределенно усмехнулся Денисов. Сел на лавке, закурил. – Уж очень, я гляжу, любит тебя товарищ Шилов! Хотя, конечно, ты большое дело сделал, но уж слишком щедрая любовь! А?

– Какой там любит! – Гошка неприязненно поморщился. – Вчера вон крик поднял, куда там! Разгильдяй, и все прочее. А я при чем? Сам есть капиталист, так с жиру и бесится. А я отвечай.

– Какой капиталист? Ты о чем?

– Ну, почту самолет выбросил – тот, который потом шлепнулся. Мешок, значит, в озеро угодил, а я нырнул, вытащил. Потом сушил эту самую корреспонденцию. На солнышке, прямо на посту. Правда, не успел высушить. А начальник меня за мокрую почту в оборот взял. Черт те что получается…

– А капиталист при чем?

– Да это я так… – Полторанин неловко поскреб шею. – У него там в письме про наследство написано… Из Москвы какая-то нотариальная контора пишет. Ну я случайно так… Интерес поимел, знаете… Письмо-то расклеенное было.

– И он за это тебя ругал?

– Еще как! Аж побелел весь. Я ему говорю: ничего, мол, не читал, не видел – оно мне надо. А он – в ругань. Страсть какой нервный человек.

– Интересно… Ну а сам-то ты что об этом думаешь?

– Не знаю… Испугался он, что ли. Все-таки, ежели капитал в наследство, – разговоры пойдут. Да чего там, дело известное: они, инженеры некоторые, – из бывших. Или из немцев. А я человек не болтливый, мне плевать. К тому же на службе. Посторонним рассказывать не положено. Мало ли что бывает.

– Ну, а Корытин как?

– Да хам он, и больше ничего. Они с товарищем Шиловым все дружатся. На эти самые, на пикники ездят. Меня тоже приохочивают. Нет, не буду я там служить, в этой постылой ВОХРе! Пропади они пропадом! Уйду.

– А вот этого делать пока не надо, Полторанин! – Денисов накапал в чашку какого-то лекарства из пузырька, выпил, горько поморщился. – Трудно тебе там? Вот это и хорошо, что трудно. А то ты привык к вольготной жизни. Вот теперь и потрудись, потерпи. Это тебе будет задание, как завтрашнему комсомольцу. Слушай сюда…

Ну и дела, шанежки-ватрушки, сыромятны ремешки! Чертыхаясь в душе, Гошка шел прожаренной улицей, ладонью размазывая пот на висках. Час от часу не легче… Ведь все это, надо понимать, пахнет очень серьезным и опасным делом, почище, пожалуй, чем колготня с сапными конями. Дернула его нелегкая подглядывать это подмокшее письмо! Теперь ходи да оглядывайся.

Было такое ощущение, что он неумышленно, ненароком испортил нечто значительное, важное для всех и даром ему это не пройдет, возмездие неминуемо последует, но не сейчас, а позднее, и случится оно неожиданно и неизвестно от кого. Гошка вдруг поймал себя на том, что не идет, как обычно, серединой дороги, а жмется к палисадникам, и тесовым заборам и поминутно оглядывается при этом. Устыдившись, он подумал, что бояться ему, в сущности, некого, к тому же он никогда трусом не был. А внезапный страх пришел к нему просто потому, что он впервые в жизни почувствовал настоящую и большую ответственность. Теперь ему приходилось отвечать, а вот как и за что – этого он пока не знал. Оттого, наверно, и трусил – от грядущей неизвестности.

И еще он подумал, что, кажется, куда-то повернул, вышел на какую-то другую дорогу – так бывает, когда вылезешь наконец на хребтовый перевал, и в лицо враз холодно бьет синий простор, пахнущий талым снегом. Неуютно, сурово-сдержанно вокруг, зато дышится легко и хочется идти вперед. И с высоты этой, обозначающей четкую определенность, мелочным и мелким виделось все оставленное позади, все вчерашнее – мальчишеское, зряшное, малосерьезное: и ребячьи потасовки у клубного крыльца, и любовная игра с пустоватой смазливой Грунькой, и даже наградные часы не восторгали – казались лежащей в кармане увесистой речной галькой.

Напротив сельсовета Гошка остановился, поправил фуражку и застегнул воротничок. Пожалуй, он впервые без прежнего презрительного равнодушия глядел на обшарпанное крыльцо, на доску с разноцветными объявлениями. Он недолюбливал этот дом – тут ему не один раз «прочищали мозги» (безуспешно, правда).

Нет, он не обижался – в жизни все происходит в свое время. Почему бы сейчас ему самому не войти в неприветливый «казенный дом» или хотя бы прочитать эти объявления? Ведь для людей писаны, для черемшанских граждан. Стало быть, и лично для него.

Можно начать с этого, самого красивого и броского: «Объявляется переселение на Новозаречную улицу». Ну это не по его части, хотя, по существу, правильно: давно надо вытурить кержатню из замшелой щели, «за ушко да на солнышко».

– Штрафами интересуемся? – ехидно прозвучал с крыльца женский голос.

Гошка обернулся: у перил подбоченилась паспортистка-учетчица Нюрка Шумакова, завзятая клубная артистка. В местных постановках она всегда играла женщин – ругливых, отчаянных и настырных. Какой и сама была в жизни.

– Вон там справа список нарушителей общественного порядка. – Нюрка выбросила картинно руку и показала пальцем, как какой-нибудь матрос на бронепоезде, идущем в атаку.

– А мы не нарушаем, – с достоинством сказал Гошка.

– Давно ли?

– С самого свержения царизма, – сказал Гошка. – А сельсовет посещаем только по общественным делам.

– Да что вы скажете! – пропела артистка-паспортистка. – И какое у вас зараз дело?

– Вот это самое! – Гошка постучал пальцем по плакату на доске. – «Всенародный сбор средств в пользу испанских детей». Выписывайте квитанцию.

– Дак это же производится на предприятии, через профсоюзы. А у нас только единоличные граждане.

– А я говорю принимайте! – Гошка, набычившись, двинулся на учетчицу, поднялся на крыльцо. – Не имеете права глушить патриотический подъем!

Та сразу сменила тон, вежливо защебетала, препроваживая Гошку вперед, в распахнутую дверь. В канцелярии Гошка вынул из кармана часы, торжественно поднял их за ремешок и сказал:

– Вношу! Записывайте в ведомость: часы серебряные карманные на двенадцати камнях. От гражданина СССР Полторанина Георгия Митрофановича.

Нюрка-учетчица разинула рот, обмакнула ручку в чернильницу и… решительно отложила в сторону.

– Да ты опять никак пьяный, Гошка?

– Молчать! – закричал Гошка. – Прекратить оскорбление моего достоинства! Иначе напишу жалобу.

На крик сейчас же заглянул в дверь встревоженный председатель сельсовета Вахромеев. Выслушав объяснения, рассерженно обернулся к Гошке:

– А ну, дыхни!

Гошка набрал полные легкие и дыхнул: председатель изумленно поскреб затылок и внимательно разглядывал парня. Затем приказал Нюрке:

– Прими, зарегистрируй и оприходуй. А ты, Полторанин, зайди на минутку ко мне. Разговор есть.