Текст книги "Единая параллель"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

8

В полдень 3 августа войска Воронежского и Степного фронтов прорвали глубоко эшелонированную немецкую оборону северо-западнее Белгорода – на стыке четвертой танковой армии Гота и оперативной группы генерала Кемпфа. Как и в недавнем неудавшемся наступлении, обе фашистские группировки снова были разъединены, лишены взаимодействия, потому что советское командование немедленно бросило в прорыв две танковые армии: полторы тысячи танков и САУ стальной лавиной устремились на Степное, а затем на Золочев и Богодухов. Многополосная немецкая оборона трещала и свертывалась, как жесть, разрезаемая острыми кузнечными ножницами.

Содрогалась земля, гудело небо: сквозь пылевую завесу поблескивали на жарком солнце краснозвездные крылья сотен штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей.

Это было зрелище невиданной устрашающей силы.

Танки шли низменным междуречьем, двумя колоннами, образуя пятикилометровый коридор, и сверху казалось, будто гигантский плуг вспарывает тучную августовскую землю – сзади, за медленно оседающими клубами пыли, ложилась сплошная черная полоса.

Стоя в открытом люке, генерал с легким сердцем слушал перебранку танкистов в шлемофоне, изредка слизывал с усов серую пыль – она казалась ему сладкой и ароматной, как пыльца цветущего вокруг подсолнечника.

Он думал о том долгом и трудном, противоречивом пути, который прошли советские танковые войска от первых пограничных боев до сегодняшнего решающего экзамена, когда созданные танковые армии впервые вырывались на оперативный простор.

Вспоминалось многое: удивившее танковых командиров решение, принятое накануне войны специальной правительственной комиссией о расформировании танковых корпусов (оно основывалось якобы на опыте боев в Испании и финской войны); геройские действия в тылу врага многих танковых бригад в первые дни войны; мастерство и бесстрашие танкистов-катуковцев, которые, имея лишь несколько десятков машин, остановили под Мценском танковую армаду Гудериана; наконец, Сталинградская битва, где стремительные удары советских танковых бригад отбросили группировку Манштейна и поставили последнюю победную точку.

И еще вспоминалась встреча со Сталиным – вскоре после завершения Сталинградского сражения… Да, жизнь убедительно показала, что выиграть войну без крупных танковых объединений невозможно, тем более, имея в виду предстоящие масштабные наступательные операции. Объединений чисто танковых, мобильных и маневренных, не отягощенных различными довесками стрелковых частей и тыловых служб.

Верховный слушал молча, задумчиво вышагивая по ковру с потухшей трубкой в кулаке. Затем задал несколько вопросов, кратких, точных, предельно компетентных. А в заключение беседы поручил ему формирование одной из первых танковых армий, вот этой самой, которая, пройдя огненную закалку под Прохоровкой, двигалась сейчас просторами украинских полей к Харькову.

Прохоровка… Сколько тяжких дум передумал он в тот вечер, глядя на поле, усеянное танковыми кострами… Это было в полном смысле «танковое Бородино». Потеряв в исступленной многочасовой схватке сотни танков и тысячи людей, обе стороны с приходом ночи отошли на исходные рубежи. Его танковой армии так уж было написано на роду: вступив в свой первый бой, она фактически вступила в самое крупное в истории танковое сражение, выстояла в нем и, как оказалось, сломала хребет хваленой немецкой «танковой гвардии» – дивизиям СС (назавтра, 13 июля, Гитлер отдал приказ о прекращении операции «Цитадель»).

Один из комбригов сказал после Прохоровки: «Да, мы потеряли половину танков, зато выковали непобедимых солдат. Один экипаж, уцелевший под Прохоровкой, стоит целой танковой роты».

А ведь действительно стоит…

Вот только что, несколько минут назад, всего лишь один танковый взвод лихо парировал контратаку дивизиона немецких самоходок. Умно, смело, решительно нанес им удар во фланг, по бортовой броне. Справа, у безымянного хутора, и сейчас еще клубятся белые дымы подожженных штурмовых орудий врага.

Этот дым опять напомнил Прохоровку: адъютант Потанин пытался тогда по цвету дыма определить, сосчитать, сколько горит немецких машин, сколько наших? Дым от подбитых гитлеровских танков, работавших на бензине, был более светлым, иногда почти белым.

Враг усиливает сопротивление с каждым часом. Это и понятно: ошеломленное неожиданным прорывом советских танков, немецкое командование начинает приходить в себя и пытается как-нибудь залатать брешь.

Интересно, где, когда и какими силами последует немецкий танковый контрудар?

Штабу фронта и ему, генералу, было известно, что около двух недель назад Манштейн перебросил в Донбасс истрепанный в боях танковый корпус СС (после Прохоровки его командир обергруппенфюрер СС Пауль Хауссер по приказу Гитлера был снят с должности). Зачем туда переброшен корпус? Для ремонта и пополнения. А еще?

Это не трудно предугадать. Фельдмаршал Манштейн, как опытный игрок, «придержал карту при себе»: танковый корпус СС – ударный кулак группы армий «Юг» занял позицию маневренной готовности. Он мог быть оперативно брошен для парирования ударов в двух направлениях, двух советских фронтов: Юго-Западного и Воронежского. Он был разящей ладьей, оседлавшей игровую горизонталь.

Где и когда снова сшибутся уцелевшие участники прохоровской железной битвы? Кто не устоит на этот раз?

К сожалению, он пока не располагал свежими исчерпывающими разведданными, были лишь отдельные фрагменты из необходимой мозаики, из того, что ждет его танковые колонны завтра и послезавтра.

Особенно досадным было загадочное молчание выброшенной под Золочев разведгруппы Белого (Полторанина) – прямо на линии предстоящего маршрута…

Отступая, немцы рвали мосты, минировали дороги, жгли дотла все населенные пункты. К вечеру далеко впереди, над поймой реки Уды, занялось зарево: пылали соломенные крыши украинских хат…

За этим зловещим заревом генерал пытался представить далекие очертания города, который хорошо знал еще до войны, помнил его покатые мощеные улицы, сбегавшие с холмов к центру, к площади у слияния двух речек. «Щадить многострадальный город» – таков был замысел операции. Танковый клин играл в ней роль рассекающего меча, а в последующем – надежного заслона с запада.

Именно танковые армии резким поворотом от Богодухова на Валки должны будут отрезать всю харьковскую группировку противника, постепенно сжимаемую общевойсковыми армиями Степного фронта.

«Выдавить немцев из города, не допуская уличных боев!» – так образно выразился командующий фронтом, напомнив о руинах Воронежа.

Меч, заслон… Это все красиво и правильно по существу, Но как будет выглядеть реальная картина? Скорее всего они, танкисты, станут своеобразной наковальней, по которой будут бить яростно, безостановочно и со всех сторон. И можно лишь вообразить, каково им придется, оторванным от баз снабжения, лишенным поддержки артиллерии и пехоты…

Что ж, такова неумолимая логика: щадить город – значит принимать удары на себя.

В сумерках штабная колонна сделала привал. Дозаправлялись танки авангарда, выстроив у пологого холма стальной защитный забор; там же перекуривали автоматчики десанта, балагурили, выхлопывая о кусты насквозь пропыленные гимнастерки. В овраге, в зарослях ольхи, приткнулись броневики и мотоциклы связи, рядом на траве наскоро ужинали экипажи.

Саперы принялись было отрывать щель для импровизированного КП– убежища под танком, однако генерал не разрешил, отмахнулся: незачем, через полчаса – вперед.

В дегтярно-черных заводях реки тихо покачивались первые звезды, на ближнем плесе сквозь камыш пробивались блики – отраженные в воде всполохи пожара: на противоположном речном откосе догорала колхозная кошара. Оттуда, прямо по кустам, катил бронетранспортер, не останавливаясь и не замедляя движения, с ревом, с ходу форсировал речку.

Генерал узнал машину члена Военного совета, который час назад отправился в правофланговую бригаду, отражавшую контратаку. Бронетранспортер остановился неподалеку, и рослые автоматчики сдернули на землю пленного, поволокли без особых церемоний, подталкивая прикладами.

Адъютант Потанин бросился им навстречу, расставив руки-клешни: куда прёте? Переговорив о чем-то, отстранил солдат, взял пленного за шиворот, приподнял и, держа на весу, словно щенка, представил перед генералом.

– Вот докладывают: член Военного совета самолично вам прислал. Велел передать, что этот вшивый ариец, дескать, уникум. Рекомендует посмотреть и поговорить. – Солдаты сзади что-то подсказывали, Потанин обернулся, уточнил и сплюнул: – Одним словом, выродок, каких не видывал свет.

Генерал поставил на борт танка недопитую кружку с чаем, ладонью пригладил усы. Подал знак механику-водителю, чтобы на минуту включил фары.

Яркий свет выхватил тощую фигуру пленного, белое, искаженное страхом лицо: типичный бюргер-тотальник, недавно напяливший солдатский мундир. Такие встречались сотнями, если не тысячами. Ну, у этого, может быть, слишком уж неряшливый вид, да и запах идет странный какой-то смердящий – на расстоянии чувствуется. Будто смешали карболку с керосином.

– Факельщик он. Поджигатель, – опять сказал Потанин и выразительно подул на свой увесистый кулак, дескать, нечего церемониться.

Генерал ругнул про себя члена Военного совета: вечно он выдумывает разные эксперименты и сюрпризы! Надо вызывать переводчика, да и прав Потанин: некогда церемониться с этим смердящим солдатом рейха.

Однако пленный неожиданно заговорил:

– Я знаю русский язык, господин генераль. И готов отвечать на ваши вопросы.

Генерал поморщился: эка обрадовал! Что полезного может сообщить ему рядовой какой-то бандитской факельной команды? Номер противостоящей немецкой части или фамилию командира? Так это уже известно разведотделу из более компетентных источников.

– Поджигателей мы квалифицируем как диверсантов, – хмуро сказал генерал. – А диверсанты подлежат расстрелу на месте. Это согласно международной конвенции.

– Ошибаетесь, господин генераль! Я хорошо знаю Гаагскую конвенцию, как бывший гелертер – доцент кафедры международного права. В конвенции такого определения нет, по-русски это называется «подтасовка». Как ученый-правовед, я заявляю протест!

У Потанина от изумления отвисла челюсть, а механик-водитель высунулся по пояс из люка, с презрением крикнул:

– Сука ты, а не ученый!

Немец спокойно вынул грязный платок, вытер измазанное сажей лицо, и в движении руки, в жесте, впрямь проскользнуло нечто напыщенное, кафедрально-профессорское, оттопырил нижнюю губу:

– Прошу оградить меня от оскорблений, господин генераль!

«Ну и фрукт! А ведь член Военного совета в самом деде подкинул выдающуюся гниду. Жжет жилье, уничтожает последнее, что осталось у голодных, истерзанных войной людей, и еще рассуждает о международном праве! Есть ли больший предел человеческому лицемерию!»

В свете фар возбужденные глаза бывшего доцента-гелертера казались стеклянно-желтыми, змеиными. Нет, он вовсе не был похож на обреченную жертву, скорее, напоминал именно ядовитую змею, притиснутую охотничьей рогаткой, но готовую жалить даже в предсмертный миг.

Генералу всегда казалось, что война начисто нивелирует все человеческие призвания, профессии, оставляя на первом плане только одно – умение драться. Оказывается, нет… Оказывается, война незримыми, но очень прочными нитями связана со всем прошлым каждого человека, которое нередко в самые трудные военные минуты становится его дополнительным оружием, подспорьем и поддержкой, чаще всего – моральной, вот как у этого факельщика.

«А ведь он, этот гелертер, убежденный милитарист, – мелькнула неожиданная догадка. – Он жил войной и в мирное время, только под этим углом изучая свое так называемое международное право».

Один из солдат-автоматчиков принес из бронетранспортера и положил на траву, позади пленного, ранцевый огнемет – «вещественное доказательство». Сразу сильно ударил в нос уже знакомый керосино-больничный дух. Вот чем провонял факельщик, бегая по пустым улицам и поливая огнем соломенные крыши!

– Вы жгли дома мирных жителей. Следовательно, вы бандит. Неужели вы этого не понимаете?

– Не согласен, – мотнул головой немец. – В принципе солдат есть квалифицированный убийца. Но приказ освобождает его от ответственности. Я тоже выполнял приказ. Следовательно…

– А совесть человеческая у вас есть?

Пленный обернулся на притихших сзади солдат и негромко, этаким доверительным тоном (каков мерзавец!) сказал:

– Герр генераль, вы сами хорошо знаете, чего стоит совестливый солдат. Это тряпка и трус. В своем мартовском приказе «О поведении при отступлении» фюрер велит беспощадно вешать таких солдат. Нам вчера вновь зачитали этот приказ и троих повесили – с табличками на ногах, для иллюстрации.

– Вот и тебя надо повесить! – не выдержал багровый от гнева капитан Потанин. – Вон на той осине. Как изверга рода человеческого.

– Нет, вы меня не повесите! – огрызнулся пленный. – Тот генераль, ваш политический комиссар, сказал, что я нужен для пропаганды. Чтобы возбуждать у ваших солдат ненависть. Битте, я готов возбуждать. Я готов повторять везде свои слова как убежденный национал-социалист.

Ну вот теперь стала понятной подлая уловка ученого-поджигателя, Он старательно играл роль, которая, как рассчитывал, от него требовалась, чтобы сохранить свою жалкую бандитскую жизнь. Только не выдержал до конца – ненароком сболтнул, проговорился. Пора было, пожалуй, кончать эту дешевую интермедию.

– Вы уже сделали все, что могли для воспитания ненависти. – Генерал кивнул в сторону зарева. – Так что считайте свою миссию оконченной. Уведите его!

Так и не притронувшись к кружке с чаем, генерал долго глядел на юг, на оплавленный пожарами горизонт: что будет с городом, если они жгут дотла даже хутора-однодворки?

Надо спешить, спешить!

Уже после того как прозвучала команда «Приготовиться к маршу», из темноты неслышно шагнул начальник разведотдела Беломесяц, по своему обыкновению, вздохнул, выжидательно поглаживая планшет.

– Ну что нового? Докладывайте, – сухо сказал генерал.

– Под Белгородом трудно. Противник оказывает упорное сопротивление, особенно вдоль шоссе. Пехота продвигается медленно…

– Это мне известно. Можно бы без предисловия.

– Получена оперативная ориентировка из штаба фронта. Манштейн бросает под Харьков два танковых корпуса: эсэсовский и второй, линейный. Их штабы уже прибыли в Харьков. Таким образом…

– Таким образом, нам и Катукову придется противостоять одним. Особенно Катукову – он идет на Богодухов. Этого следовало ожидать… Ну что ж, танки против танков – так и должно быть.

Он, конечно, понимал, насколько неравноценным будет противостояние: у немцев свой тыл, свои опорные пункты, напичканные пехотой, артиллерией, минометами. А они – в ста километрах от линии фронта, от своих баз.

Хорошо если хоть будет обеспечена авиационная поддержка.

Генерал был недоволен разведотделом: из нескольких разведгрупп, заблаговременно заброшенных в тыл врага на предполагаемые рубежи боевых действий, рабочими оказались лишь две, другие пока молчат. Разумеется, в таком деле всегда имеется риск, учитываются скидки на случайность, но перевес-то всегда должен быть за планированным предвидением.

– Как только выйдем к Золочеву, приказываю вам тщательно расследовать обстоятельства, связанные с исчезновением группы Белого. – Генерал помолчал, опять вспомнив, с какой неохотой, обуреваемый дурным предчувствием, подписывал приказ о назначении в поиск того улыбчивого скуластого лейтенанта, что напомнил ему родного сына.

Он и сейчас не мог понять, в чем крылось это непостижимое разительное сходство?..

Подошел командир авангарда, комбриг, бросил руку к ребристому шлему, ожидая приказ на марш. Показывая на огненные ориентиры пожаров, уходящие руслом реки, генерал сказал:

– Они ждут нас там. Но мы там не пойдем. Берите сразу левее, прямо по целине – на Казачью Лопань. Остальное по-прежнему: опорные пункты обходить, в бои не ввязываться. Только вперед!

В полночь после грозы хлынул ливень, беспросветный, небывало обильный: танки шли сквозь сплошную стену воды.

Утро началось яростными контратаками врага.

9

Однажды по весне, в самое половодье, случился на Шульбе затор: где-то в верховьях на одной из лесосек подмыло штабеля бревен, приготовленных для мулевого сплава, и поперло скопом по шалой воде – у моста в центре села вскоре выросла гора пихтовых лесин, будто огромный еж подкатил к шатким перилам. Мужики пытались протаранить завал, эхая и матерясь враз раскачивали и били длинным толстым бревном. Однако затор не шевелился, отбрасывая их вместе с бревном-тараном…

Вот так же полки дивизии третий день безуспешно долбили немецкую оборону, ее вторую полосу. Перекатами, меняя друг друга, шли в десятую, пятнадцатую атаку, и снова отводили назад поредевшие подразделения.

Немцы сумели быстро и основательно заштопать прореху, вырванную в обороне нашим танковым клином. К тому же здесь, левее прорыва, щетинились опорные пункты, нанизанные густо на магистральное шоссе, как осиные гнезда на чердачной стрехе.

Прямо на покатом холме были Выселки. Сколько их, этих Выселок, уже встречалось на Курщине! Домов не видно – сгорели, торчат одни фундаменты, а между ними – вкопанные в землю танки и самоходки. Еще вчера различались рваные полосы траншей вдоль склона, сегодня – все черно, все перепахано снарядами, бомбами, минами, ни кустика, ни травинки живой не осталось. Как только атакующие приближались к проклятому черному рубежу, земля вставала на дыбы перед ними, будто из самых своих глубин извергая огненные всполохи.

Полковник-комдив нервничал, ругал приданную артиллерию, поддерживающую авиацию, материл саперов – всех подряд, кроме своей пехоты: она и без того гибла на его глазах. К вечеру бросил в бой последний резерв – учебный батальон бывалых курсантов-фронтовиков, завтрашних младших командиров.

Комбат учебного майор Баканидзе, обернувшись, сверкнул золотым зубом, помахал Вахромееву: «Будь жив, кацо!» Неделю назад, еще под Белгородом, Вахромеев был гостем Отара Баканидзе: пили в блиндаже спирт по случаю дня рождения майорского сына. («Десять лет– первый юбилей!»)

Баканидзе пошел правее – лощиной, но и там приметные свежезеленые, гимнастерки его солдат сразу, вместе с шеренгой идущих впереди танков, канули в зловещей завесе дыма, огня и пыли.

Вахромеев курил, сумрачно сплевывал: не нравилась ему такая война. Это все равно что бросать поленья в жаркую печь – пойдет прахом… Конечно, он понимал, что там впереди, далеко под Харьковом, уже несколько суток дерутся танкисты, и каждая выигранная минута обходится для них большой кровью. Они, как занесенная над пропастью нога, которой нужна сила, поддержка, чтобы сделать решающий шаг или, не дождавшись, непоправимо отступиться.

Как и чем измерить соотношение тех и этих потерь? Ведь в конечном счете все они складываются в одно общее, трагическое… А может быть, война вообще не терпит счета, потому что все теряемое ради жизни измеряется только самой жизнью и необъяснимо с точки зрения бесстрастной арифметики? Может быть, в войне не бывает напрасных жертв? Это ведь не промысловая охота в тайге, где всегда трезвый расчет и рассудочный счет, где охотник почти не рискует и ничего не теряет, кроме стреляных гильз.

Здесь все держится на случайности, все зависит от какой-нибудь шальной пули или негаданного снаряда, свиста которого так и не успеешь услышать…

Нет, должен быть счет! Обязательно должен быть. И такой, чтоб безжалостно строгий, беспощадно точный. Иначе может получиться так, что нечего станет считать.

– Оголтело воевать нельзя! – резко вслух буркнул Вахромеев, вдавив каблуком окурок. – Нельзя!

– Да уж конечно! – поддакнул Егор Савушкин, прильнувший к окулярам трофейной стереотрубы. Он с этой трубой таскался уже полмесяца, ежедневно, чуть свет, устанавливая ее в командирском окопе, а то и просто в поле, на временном привале: «Чтобы имелся свой НП!». – Мать-честная, как прут курсанты-то! Кажись, в первую траншею свалились. А майор Баканидзе фуражку утерял. Во герой, во мужик зажигательный!

– Егор, я что тебе приказал? – недовольно повернулся Вахромеев. – Кончай пялиться! Живо беги к вологодцам, пускай готовят штурмовые средства!

Вологодский взвод ребят-комсомольцев, правда поредевший уже, зарекомендовал себя за минувшие дни цепкой фитиль-командой: парни увертливые, настырные, ловкие, им ни яры, ни кручи не преграда.

Вахромеев уже прикинул: майор Баканидзе наверняка застрянет на второй траншее. Тогда наступит черед «карманной роты» комдива. А это значит, автоматчикам-вахромеевцам придется брать крайних два дома, вернее, кирпичных фундамента. И не в лоб, а справа, со стороны крутого овражного склона. Там первыми пройдут вологодцы, а уж «старики» за ними.

Сзади полевым проселком пылила небольшая автоколонна – из тыла к дивизионному НП (уж не броневики ли на подмогу?). Юркнула к ближнему ставку под белесые ветлы. Через несколько минут на пригорок к остову разрушенного ветряка быстрым шагом поднялась группа офицеров. Шедший впереди – плечистый, крепкошеий, в мягкой кожаной куртке, – не дослушав выскочившего навстречу– комдива, взял его за локоть, повел в сторону.

Они одновременно спрыгнули в окоп Вахромеева.

– Вот тут другое дело! – сказал приезжий, снял фуражку и вытер платком массивную, чисто бритую голову. – А то придумал НП на мельнице. Она же десять раз пристреляна!

Мельком кивнув Вахромееву, бритоголовый генерал уже глядел в стереотрубу, регулируя окуляры, Вахромеев все никак не мог сообразить: где он видел этого скуластого меднолицего человека с таким жестким пронизывающим взглядом?

– Хороша штука! «Цейс»! – Генерал наблюдал в стереотрубу, поглаживая шершавые рожки. – А вот показывает она дерьмовую картину. Эх, братцы сталинградцы, не научились вы пока наступать! Обороне научились, а вот наступлению… Это же навал!

– Тараним, товарищ командующий! – сказал командир дивизии. – Оборона у них сами видите какая. Ее долбить надо, прогрызать. А у меня ни танков нет, ни крупнокалиберной артиллерии.

– А танковая бригада?

– Осталось шесть танков и те – в атаке.

Над головами с хрюкающим шелестом пошли мины – откуда-то из-за Выселок ударил залп шестиствольной «скрипухи». Мины накрыли ставок, подняв в воздух стену воды: отсюда, с пригорка, вода казалась белой, будто рванули молочную цистерну. Генерал даже не повернулся в сторону взрывов.

– Вы что, собираетесь под Харьковом закончить войну, полковник? – На литых скулах генерала недобро двигались желваки, – До Берлина еще очень далеко – надо беречь людей! Стыдно вам будет, гвардейцам, если придется перенацеливать вас в прорыв на участок соседа.

Комдив деликатно промолчал, хотя и знал, что перенацеливать не придется: у соседа дела тоже шли худо. Уверенно, решительно отмахнул рукой:

– Возьмем Выселки, товарищ командующий! Возьмем!

– Возьмем… – Генерал хмуро помассировал перевязанную кисть руки. – Это я и без вас знаю. Меня интересует вопрос: когда? – Он вдруг повернулся к Вахромееву, чуть прищурился, оглядывая его гимнастерку, новенький офицерский ремень: – Что думаешь, капитан, по этому поводу?

Вахромеев наконец вспомнил: это же командующий фронтом! Нет, они не встречались раньше – лицо генерала знакомо ему по газетным портретам.

– Можно сегодня ночью взять, товарищ командующий.

– Вот как? Интересно…

– Надо бросить мою роту через передовую. Ударим немцам с тыла. А отсюда – поддержат. Я так думаю.

Командующий поднял голову, прислушиваясь к новому залпу шестиствольного миномета. Сжав губы, медленно перевел взгляд опять на блестящую пряжку ремня.

– Как фамилия?

– Капитан Вахромеев.

– Вахромеев… Что-то знакомое… Где-то я на днях встречал вашу фамилию! Кажется, в одном из донесений. Ну да, связанном с разгромом девятнадцатой немецкой танковой дивизии. Верно?

– Это его рота пленила штаб дивизии, – подсказал полковник. – Ну а он лично немного обмишурился. Прошляпил генерала Шмидта.

– Вот теперь вспомнил! – скупо усмехнулся командующий. – Только не прошляпил, а решил «проблему генералов Шмидтов». Их у немцев было два, и оба танкисты. Один командовал второй танковой армией – Рудольф Шмидт, другой – девятнадцатой танковой дивизией, Густав Шмидт. Мы их все время путали. Теперь путаницы не будет, к тому же за поражение под Орлом генерал Рудольф Шмидт снят Гитлером с должности и разжалован, – Собираясь уходить, командующий подал руку Вахромееву, еще раз оглядел отглаженную гимнастерку, белый кантик подворотничка: – Уважаю аккуратных людей… Ну что ж, капитан, действуй! Возьмете Выселки – лично вручу орден. Прощай!

Все оставшееся светлое время Вахромеев провел у стереотрубы, изучая каждый метр немецкого переднего края. И чем больше смотрел, тем сильнее нарастала тревога. Временами корил себя: зря раскудахтался перед командующим, напрасно вгорячах наобещал, заверил. Соваться ночью к немцам было все равно что биться башкой о бетонную стенку – ни одной мало-мальски подходящей лазейки он не нашел. Да и как ее найти, если оборона была не какая-нибудь поспешная, а долговременная, готовленная два месяца день за днем, к тому же детально проверенная на прочность в минувшие сутки.

Вот разве только заболоченное русло реки в трех километрах западнее… Но там можно попасть в такую смертельную ловушку, что от роты не останется и следа за несколько минут. От кинжального огня с обоих берегов…

Опять вспомнил холодный блеск прищуренных генеральских глаз, его шаг вразвалку, обветренные скулы и всю его фигуру, плотно обхваченную кожанкой. Он чем-то напоминал отчаянного и недовольного мотогонщика, только что бросившего на трассе свой поломанный мотоцикл. «Лично вручу орден»… Да разве в ордене дело? Еще день вот таких оголтелых атак и от полков останутся одни номера…

И все-таки правильно он сделал, сказав свое мнение командующему: надо рисковать, надо бросать роту в тыл, пусть даже потом от нее ничего не останется. Да и тяжко сидеть в резерве, наблюдая гибель товарищей в эту паршивую стереотрубу.

…Глубокой ночью рота гуськом двинулась в тыл прямо по реке, по камышовому коридору. Шли налегке, брели теплой водой, по-сталинградски с десантными ножами за пазухами. Впереди «охотничья команда» из сибиряков и сержант-москвич, свободно говоривший по-немецки, ряженный под фельдфебеля полевой жандармерии. Несколько раз снимали часовых, убрали два пулеметных поста, расчистили минированный проволочный забор-перемычку, и все – без единого вскрика или всплеска, даже без лишнего шепота. Час спустя все выбрались на берег уже в тылу, изрезанные осокой, мокрые до нитки, продрогшие.

На обратных скатах за Выселками, со стороны Харькова, тянулся огромный фруктовый сад, изрытый воронками, покореженный артобстрелом и заваленный сучьями. Вахромеевцы с ходу прочесали его, без выстрелов «задавили» спящую батарею «скрипух» и, только вырвавшись на деревенскую околицу, пошли на ура – с треском автоматов, с частыми гранатными взрывами. И тотчас же, на встречных, ударил батальон Отара Баканидзе.

В центре села Вахромеев завернул левый фланг роты фронтом на восток, и вовремя: оттуда, четко видимые на светлеющем небосводе, шли в контратаку немецкие танки. Очевидно, они попали на минное поле– три танка остановились на взрывах, случилась заминка. И тут ударила наша артиллерия, сразу все закипело, загудело, утонуло в грохоте и дыму.

Разливалась заря, густо и размашисто выплескивая багровые краски. Всюду полыхал красный свет во многих тревожных переливах и оттенках: от малинового небосвода, пурпурных бликов на танковых башнях до огненно-кровавых огнеметных струй. Красные всполохи ложились на лица, на раскаленные стволы пушек, на каски живых и убитых – это был рассветный бой, окрашенный самой яростью.

Всходило, несмело выглядывало солнце. И рассеивалась краснота, всюду возвращался изначальный естественный цвет: улицей прошли серые от пыли танки, зеленые ЗИСы протащили на прицепе зеленые пушки, пестрели-торопились разрозненные ряды, а потом и колонны пехотинцев. Над селом вместо недавнего зарева курился ленивый дым затухающего костра.

Вахромеев перевязывал Егора Савушкина: тут, в немецком блиндаже, получил он пулю в предплечье час назад во время рукопашной. А радист был убит – тоже здесь, в этом блиндаже, и теперь рация, с которой мучались всю ночь, берегли в бою, бесполезна, повреждена – работает только на прием. Вот уже полчаса назойливо верещит: «„Астра“, „Астра“! Сообщите ваше место». А зачем, собственно, сообщать? Выселки взяты, два полка ушли вперед. Какая теперь разница, где находится рота Вахромеева?

Перевязывать трудно: рана рваная, в упор из пистолета. Два пакета ушло, пока удалось остановить кровь. Савушкин кряхтит, сокрушается: без медсанбата не обойтись. Как минимум, неделя. Ну да ничего, не мешает отлежаться. Там и кормят, говорят, неплохо.

Егора все время отвлекала от болезненной процедуры приколотая на стенке, к блиндажным бревнам, картинка из какого-то немецкого иллюстрированного журнала: разухабистая девица с улыбкой до ушей – зубов полон рот.

– Игривая бабец! – с похвалой сказал он, – Гады-фрицы понимают в них толк. Знаешь, на кого она похожа?

– Ну, ну.

– На твою Фроську-кержачку. Во была девка, оторви-примерзло! Повезло тебе тогда.

– Замолчи… – с тихим раздражением сквозь зубы сказал Вахромеев. – Сиди спокойно, не вертись!

– Что, заело? – морщась от боли, хохотнул Савушкин, – А я считаю, зря ты ее не нашел, когда вернулся в Черемшу. К тому же холостяком остался – надо было искать.

– Заткнись! – уже зло гаркнул Вахромеев.

Ну что в самом деле буровит, за каким чертом бередит душу, вахлак сиволапый? Лезет со своими дурацкими упреками, а того и не подумает, что искать человека на белом свете еще потруднее, чем кресало, утерянное в тайге. Ни следов, ни слуху ни духу…

– Чтоб больше об этом – ни слова! На полном серьезе говорю.

– Да ладно, не буду…

Рация, лежащая на полу, попискивала, сыпала сухим треском, разноязыкими командами. Потом опять отчетливо-пискляво стали звать «Астру». Теперь их уже интересовало ее только место, но и потери, а также количество пленных.

– Дуреха! – ухмыльнулся Савушкин, явно расположенный поболтать. – Какие могут быть пленные в ночном бою? Слава богу, сами уцелели, и то хорошо. Слышь-ка, Фомич, а я за ночь-то троих фрицев уложил, и всех – финкой. Ну, а тех, которых из автомата, не считал. Темно было, не видно.

Потрогал-пощупал перебинтованную руку, вздохнул и покачал головой:

– Оно, конечно, грешно считать убиенных, так ведь приходится… Не мы их, так они нас считать будут.

«Вот именно», – согласно подумал Вахромеев, вспомнив свои вчерашние раздумья. И еще прав Егорша в том, что совестливость чувствует, даже уничтожая лютого врага. Истинно человеческая ненависть не на злобе – на совести держится.