Текст книги "Единая параллель"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Это говорило о многом. Генерал поежился, вспомнив недавнюю лобовую атаку тупорылого «фоккера».

Ну что ж, очевидно, предстоит встречный бой. Схватка по принципу: «лоб в лоб».

3

Сразу возникла звенящая тишина…

Мир съежился, сжался в комок, сбежался в одну точку, на которую, лениво сваливаясь на крыло, тройками, поочередно пикировали «юнкерсы».

Вахромеев навзничь лежал на дне окопа и смотрел на падающие бомбы: отделившись точками от грязного самолетного брюха, они стремительно крупнели, вытягивались в длину, все больше напоминая очертаниями зловещие капли.

Земля грубо и больно подбросила его, кусок глины с бруствера ударил в каску, рассыпался – небо заволокло пылью…

И странно – именно в этот миг он увидел Ефросинью. Увидел ее склоненное лицо, распахнутые, вопрошающие глаза. С ним это случалось не раз: в самые трудные минуты, на зыбкой грани бытия и смерти, из всего прошлого, пережитого он успевал увидеть только ее. И каждый раз понимал: значит, ему опять удалось перешагнуть смерть.

Он перевел дыхание – пронесло… Теперь будет легче: при бомбежке самые страшные – первые бомбы.

Оцепенение ушло, возвращались звуки. Тявкали на косогоре зенитки. Воздух корежился, ввинчивался в уши: включив сирены, падало очередное звено пикировщиков.

Бомбовые серии стали уходить вниз по склону на «нейтралку». Вахромеев еще по Сталинграду знал, как стелется немецкий «бомбовый ковер»: сначала по траншеям, потом по заграждениям, по минному полю и – жди танки.

Слева, километрах в трех, над осиновой рощицей повисла еще одна девятка «юнкерсов», они остервенело бомбили вчерашние позиции гаубичного дивизиона. Бомбили по пустому месту: «пушкари» сменили позиции накануне в половине десятого, уже в сумерках, когда вахромеевская рота «садилась» в эти искромсанные траншеи, где почти ничего не осталось от обороняющегося батальона.

Вахромеевцы опять «затыкали дыру». Роту автоматчиков Вахромеева еще со Сталинграда называли «ночниками» – они ходили в бой обычно ночью с десантными кинжалами за пазухой, и, если надо было взять дом, они его брали, врукопашную очищая этажи.

Полковник, командир дивизии, берег вахромеевцев, любовно называя их «карманной ротой», и бросал в бой только в крайнем случае, в положении полной безысходности, когда под командирской рукой уже ничего не было и приходилось «выворачивать карманы».

Тогда на обледенелых волжских откосах их высадилось ровно сто – полнокровная кержацкая сотня. А через месяц осталось сорок два. Вахромеев хорошо помнил горькую новогоднюю шутку: «сорок два встречают сорок третий».

Здесь, под Прохоровной, сибиряков в «карманной роте» и вовсе почти не осталось, а черемшанцев – только шестеро.

Немного стихло. Из блиндажа смененного вчера комбата крикнул телефонист:

– Товарищ капитан! Вас Первый требует!

«Не шестеро, а семеро», – подумал Вахромеев, имея в виду телефониста Аркашку Денисова, тоже черемшанца, старшего сына парторга Денисова. Правда, он из взвода связи, но в данный момент находится на позициях роты. Стало быть, входит в боевой счет.

Вчера в потемках Вахромеев сначала не узнал его, виделись они до этого редко. Сильно изменился Аркашка: вытянулся, похудел, носатый, в отца, сделался. И по-отцовски кашлял, кхекал: где-тo умудрился простуду схватить в этакую теплынь.

Вахромеев ему отлил из фляги полкружки спирта для растирания на ночь, ну и для внутреннего сугреву. Впрочем, это не помогло: парень и сегодня покашливал, прикрыв телефонную трубку.

– На солнце прогреться надо, – ворчливо сказал Вахромеев. – А то сидишь тут в сырости, как крот.

Он сам не мог терпеть блиндажной затхлости. Какой прок? Ежели долбанет та же авиабомба, так никакие блиндажные накаты не спасут. Окоп или щель куда надежнее.

Полковник интересовался насчет потерь от налета «юнкерсов».

– Да вроде нет, – сказал Вахромеев и вопросительно обернулся к телефонисту: из взводов о потерях не звонили, не сообщали? – Потерь нет, товарищ полковник!

– Ну и хорошо. Тогда держись, Фомич, сейчас попрут – я вон вижу, уже на исходные вытягиваются. Опять по вашему клину ударят.

– Мне бы огоньку для поддержки, – сказал Вахромеев, поглядывая на дверной проем: там появился Егор Савушкин, красноречиво вертел кулаком, дескать, танки пошли, кончай тары-бары. – Я к тому, что пушкари-то снялись вчера. А у меня одни сорокапятки. Плюют, а не стреляют.

– Будет поддержка. Стой, как под Яковлевкой. Помнишь?

– Да уж помню.

Пока шли траншеей, Савушкин грыз сухарь, докладывал. Вахромеев еще до налета посылал его к бронебойщикам выяснить, почему пропала связь, да заодно велеть им растянуть фланги: какого черта они с десятью «оглоблями» – ружьями ПТР – вперлись в один окоп? Вахромеев увидел это утром, когда рассвело.

Покатая спина Савушкина взмокла, пошла черными полосами: отчего бы это? Бегать он никогда не бегает, его и под пулями не заставишь.

Оказывается, он приволок в окоп целый ящик ручных гранат – у бронебойщиков одолжился – и моток алюминиевой проволоки: связывать гранатные связки.

Немцы сегодня что-то не особенно торопились. Хорошо было видно, как далеко, правее хутора, выползают из орешника танки, не спеша выстраиваются в линию. Впереди накапливались бронетранспортеры с пехотой, вяло разворачивались, газовали, окутанные синим дымком. Это все напоминало сборы охотника, для которого охота пуще неволи.

– Не выспались, кажись, фрицы, – меланхолично заметил Савушкин. – А может, вчера перенатужились, сердешные, и порвали жилы в одном месте.

– Да нет, тут что-то другое… – Вахромеев скрутил цигарку, затянулся в раздумье.

Странно, что педантичные немцы допустили такой разрыв между бомбежкой и атакой. Вон саперы, моторные ребята, уже успели полазить на предполье и снова наспех набросали «ямки»[17]17
  ЯМ-5 – советские противотанковые мины.


[Закрыть] по склону, где прошлась бомбовая серия.

Вахромеев вспомнил бои под Яковлевкой. Там однажды немцы выдали сюрприз: так же вот после бомбежки затянули начало атаки и в тот момент, когда пехота прилипла к брустверам, накрыли окопы залпами шестиствольных минометов. «Скрипухи» тогда буквально опустошили наши окопы…

Может, предупредить роту, дать ракету: «Воздух, в укрытия!» Так ведь не поверят архаровцы – в небе ни одного самолета. Да и непохоже, чтобы немцы готовили минометный залп, дистанция далековата.

Всходило солнце, буднично-ярко выкатывалось над дальними холмами. «Туго им придется, – с удовлетворением подумал Вахромеев о немцах. – Солнце-то будет слепить, бить прямо по смотровым щелям. Так им и надо, не за каким хреном лезть воевать, не продравши глаз». Он огорченно вспомнил про котелок с кашей, оставленный в блиндаже: не дали позавтракать, гады.

Спокойно оглядел ротные позиции. Над валиком брустверов тусклые пятна солдатских касок, кое-где видны под касками лица – неестественно белые, настороженно застывшие. Ближний справа окоп-ячейка почему-то пустует, его углубляли ночью вроде бы братья Прокопьевы… Куда они подевались?

– Да там они, на месте! Молятся, варнаки, – пояснил Егор Савушкин, перекусывая зубами конец проволоки на готовой гранатной связке. – Я надысь подглядел: вытягивают, значица, иконку и шуруют лбами по сырой земле-матушке. Однако помогает: у обоих до сих пор ни царапины.

– И ты, поди, молишься? – спросил Вахромеев.

– Не, я заговор творю про себя самого. Жёнка моя Авдотья научила. И потом, я, когда на фронт пошел, зуб медвежий под крыльцом зарыл. Вот это уж верное дело.

Вахромеев усмехнулся: не верил он ни в какие заговоры и молитвы. Столького успел насмотреться, смерть, она без разбору, никому и ни на какие квитанции сдачи не дает. Да и чего там стоят эти молитвы-заговоры, когда прет на тебя эдакая вот железная лавина, от одного грохота которой сразу чумеешь.

Чудно получается, едрит твою корень! С одной стороны – страшилища танки, а с другой – каски. Человек против машины, против брони. Его-то самого, можно сказать, шилом проткнуть – не задача, а он сидит в земле вбитым колом, и ведь держится! Не гранатами, не горючими бутылками – духом неуемным человеческим держится.

Оно похвально, конечно, но когда же, черт подери, начнем мы воевать на равных, чтобы танками против танков – на третий год война перевалила? «Старикам» – первому и второму взводу танки не страшны, даже если прорвутся; попадают на дно траншеи и чихать им на гусеницы (их загодя учили-утюжили в тыловых окопах наши тридцатьчетверки). Выдюжат ли новобранцы, необстрелянные, восемнадцатилетние? Их особенно много в третьем взводе.

Немцы наконец двинулись, перестраиваясь на ходу и набирая скорость. Уже ясно стал вырисовываться клин: впереди два лобастых «тигра», еще несколько «тигров» по острию; легкие T-IV в задних рядах и самоходки-«фердинанды» на флангах. Эти сразу же стали стрелять, но неприцельно, для острастки – снаряды ложились врассыпную на той стороне ручья.

Недружно ударила наша артиллерия, немецкий клин вошел в зону заградогня. Вахромеев считал танки: семнадцать вместе со штурмовыми орудиями. Опять удивился: явно поскаредничали нынче фрицы! В прошлые дни они тут, этой ложбиной, перли оравой в сорок, а то и семьдесят «панцирей». В чем дело?

Выходит, перенесли, перенацелили удар.

Где-то в другом месте будут долбить, наваливаться скопом, а здесь манкируют для видимости. От этого и несобранность ихняя, маята: вроде и хочется, и колется, а боязно до смерти. Начальство все равно строго тут не взыщет.

Пошли густые гаубичные фонтаны среди танковых рядов, зачадила подбитая самоходка, с краю остановился «тигр», разматывая гусеницу, – его тут же подцепили на буксир, поволокли в тыл.

Подключились сорокапятки, хлестко, часто начали бить, нащупывая бронетранспортеры, с которых уже прыгала серо-зеленая пехота. У излучины высохшего ручья танки повернули и пошли прямо на позиции вахромеевской роты, быстро вырастая в размерах.

Один из «тигров» вырвался вперед, пересек минное поле и принялся утюжить левофланговую траншею, как раз ту самую, что занимал новый взвод под командованием лейтенанта-ташкентца.

По танку всей батареей били сорокапятки, но снарядные болванки отскакивали от брони, как медяки от кирпичной стены. Вдруг «тигр» сразу весь вспыхнул, облитый бутылочной смесью. Огромным чадящим факелом он все-таки несся вперед, грозно кивая своей пушкой с набалдашником.

Однако «старики» быстро утихомирили его, со всех сторон закидали гранатами, бутылками, и он встал, постепенно затих, как змея, подыхающая на муравейнике.

Танковый клин смешался: по нему прямой наводкой остервенело били гаубицы из кустов по-над оврагом (вот куда, оказывается, перепрятались пушкари!); горело уже семь танков, а две самоходки буксовали перед окопом бронебойщиков, которые сумели им расклепать гусеницы.

Немцы отходили, повернув назад башни, огрызаясь танковым огнем, и только сейчас Вахромеев пришел в себя настолько, чтобы по-человечески трезво оценить ожесточенность скоротечного боя.

Опять испытал гордость за левофланговый взвод, за стриженых пацанов-вологодцев и их чернявого командира-узбека. Вспомнилось виденное: бросились к «тигру» двое, и у второго, что был без каски, лопнула в занесенной руке бутылка (от пули случайной или осколка?). Горящей головешкой он катался потом по траве… Жив ли? Надо узнать фамилии обоих, обязательно представить к награде.

Вспомнился близкий разрыв снаряда в блиндаже, комья земли и бревна наката, летящие вверх, выброшенное на бруствер тело мертвого телефониста Аркашки Денисова, который так и не успел вылечить свой простудный кашель…

И самое страшное: поднявшийся из соседнего окопа Прокопьев-старший с гранатной связкой в руке. Он успел сделать всего несколько шагов – танковым снарядом его разнесло на куски… Что же он, Герасим, опытный солдат, не сдюжил, опростоволосился, поторопился: ведь до танка еще было метров пятьдесят. Нервы, видать, подвели.

Пропадают медвежатники под танками. Среднего Лешку под Яковлевной «пантера» раздавила, этого «тигр» загубил. Не те звери, получается…

Вахромеев горестно крякнул, наблюдая, как младший – Афоня, всхлипывая, натыкаясь на кусты, ползает перед окопами, собирая в одно место братнины останки.

– Егор! Ступай помоги ему.

Савушкин все еще возился с «дегтярем», выбивая перекошенный патрон. Отбросив пулемет, поднялся и вдруг испуганно вытаращил глаза. Потом сдернул каску, прислонил ладонь к измазанному уху.

– Фомич! Слышишь?

Вахромеев не услышал, а, скорое, почувствовал мелкое дрожание земли, оно тревожным ознобом передавалось через подошвы сапог. Он вспомнил Черемшу: вот так же лихорадило улицу, когда о селе появился первый трактор ХТЗ.

– Танки, Фомич! Гляди-ка, мать честная…

Повернувшись, Вахромеев обомлел: у них в тылу, далеко, по обе стороны железной дороги, во всю ширину поля двигались танки – несметное скопище танков!..

Они двигались неспешно, густо, почти ровными рядами, и за каждым танком воинственно, как петушиный хвост, набухал и закручивался султан пыли. Все это сливалось вверху в огромное, постепенно закрывающее небосвод пылевое облако, а в нем, где-то внизу, сиротливым яичным желтком проглядывало солнце.

Танки шли со стороны Прохоровки, с того самого направления, куда несколько дней подряд безуспешно пытались пробиться немцы, чтобы потом отрезать армию генерала Крюченкина и свернуть левый фланг Воронежского фронта.

Волна светлого торжествующего чувства захлестнула Вахромеева, словно бы подняла его ввысь над этим древним Русским Полем, и он увидел весь его простор, чуть всхолмленный, в легкой ряби колосящихся хлебов, шершавый и неровный, будто гигантская ладонь матери-земли, с которой направлялась сейчас в бой неостановимая бронированная сила.

Он вздрогнул, увидев отсюда, с высоты птичьего полета, почти зеркальное отражение танковой армады – в противоположной стороне, на западной окраине поля. Зреющая рожь и тут была уже прострочена ровными танковыми рядами; как и напротив, ряды эти были столь же бесконечными и исчислялись не десятками, а сотнями машин. Здесь шли немецкие танки.

Под утренним солнцем в черной пыли российского чернозема две танковые лавины, набирая скорость, неслись друг другу навстречу. На изломанном рубеже их встречи возник чудовищный грохот, от которого закачалась, застонала земля, высоко вздыбились смерчи взрывов, стальной скрежет располосовал небеса…

Начиналась Железная битва, решительная и решающая.

4

Теперь, когда окончательно определился крах операции «Цитадель», штаб армейской группы «Юг» лихорадочно занялся обороной харьковского направления: посыпались приказы, срочные рекомендации, зачастили инспектирующие в войска. Генерал Якоб, начальник инженерно-саперного управления сухопутных войск оказался намного дальновиднее командующего группой армий фельдмаршала фон Манштейна – именно Якоб еще в марте настаивал на строительстве вокруг Харькова шести оборонительных полос.

Впрочем, удивляться не приходилось, учитывая чрезмерную самоуверенность Эриха фон Манштейна – это по его инициативе был снят с белгородского участка и спешно перебрасывался в Донбасс танковый корпус СС (в предвидении особой опасности со стороны советского Юго-Западного фронта). Манштейн лично заверил фюрера, что белгородско-харьковское направление абсолютно стабильно в ближайшей перспективе: после ошеломляющих ударов под Обоянью и Ржавцами и особенно после Прохоровского танкового сражения, русские-де не способны наступать на этом участке.

Сколько развязной самонадеянности в этой войне! Слишком много даже для традиционно прусской чванливости, которая характеризует германский генералитет…

Конечно, война есть как раз та сфера, где дерзость, самоуверенность оправданы, особенно в расчете на впечатлительного противника. Но должно же быть чувство меры, элементарная трезвость ума в оценке ситуации!

С горькой усмешкой Крюгель вспомнил, как сам когда-то был опьянен «идеалами героической солдатской устремленности», прозорливостью «гениальных предвидений». Это его в июле сорок первого генерал-полковник фон Бок на полном серьезе инструктировал в Минске как командира особого инженерного батальона по разрушению Московского Кремля.

Его тогда, признаться, смущал лишь этический аспект секретной акции, уж очень она попахивала обыкновенным варварством. Но ему и в голову не приходила мысль об авантюризме этой затеи, такой же бредовой, как официальная нацистская доктрина «лебенсраум»[18]18
  Гитлеровская теория «жизненного пространства».


[Закрыть] или геббельсовский лозунг тотальной войны, который недавно обосновал рейхсминистр крикливой статьей в газете «Дас Райх».

Кстати, на фоне пропагандистской трескотни в этой статье явно проглядывались пессимистические ноты, она и называлась недвусмысленно «Сумерки войны». Самое примечательное состояло, пожалуй, в том, что руководство третьего рейха впервые публично признавало недооценку военного потенциала Советского Союза.

Что это – запоздалое прозрение? Нет, просто ловкий логический финт в пользу аргументации тотальной войны. До полного прозрения еще очень далеко, если оно вообще когда-нибудь наступит…

Крюгель в ожидании поезда глядел на вечерний Харьков и думал, что этот угрюмый город всегда почему-то навевает мрачные мысли. Так было в первый приезд сюда, в начале июля, такое ощущение и сейчас, двадцать дней спустя.

Огромный, хаотически разбросанный «город двух холмов» не нравился Крюгелю. Пресловутую славянскую ненависть здесь, казалось, источал каждый камень, каждая окопная глазница многочисленных развалин, не говоря уже о людях, которые так и не научились лояльности жителей «фронтового города», специально выделенного из украинского гебитскомиссариата.

Харьков не раз упоминался в победных реляциях оберкомандовермахта, в патетических обзорах «радиогенерала» Дитмара: именно из этого города начала свой победный рывок на Сталинград шестая армия, здесь трубили фанфары весной сорок второго (изюм-барвенковский котел), и особенно нынешней весной, когда стремительным танковым контрударом Манштейн разгромил «красных» и вернул временно потерянный «ключ Украины».

Наводненный фельджандармерией, это был город, глядевший исподлобья, и, несомненно, – город роковых начинаний для немецкой армии. Более чем красноречиво это подтвердил трагический конец армии Паулюса, уничтоженной в приволжских степях, а совсем недавно – крах операции «Цитадель», исходный трамплин которой был определен Манштейном именно здесь, в Харькове.

И то, что «восточный бастион» падет в ближайшее время, не составляло секрета даже в штабе группы армий «Юг». Там, в Запорожье, в секретной оперативной директиве уже вынесен приговор городу: тотальное минирование (под соусом решающего средства обороны).

Крюгель равнодушно смотрел на серые лица мужчин и женщин, подгоняемых солдатами к товарным вагонам– их отправляли на строительство оборонительных рубежей, – и думал, что семь лет назад, будучи иностранным инженером-специалистом на далекой алтайской стройке, сделал правильный вывод: этот народ, уходящий национальными корнями в сумбурное азиатское прошлое, нс способен к цивилизации. Война не поколебала этого убеждения.

Более того, он считал, что германский восточный поход, а значит, и последующая историческая ассимиляция русских, украинцев есть оправданная, хотя и драматическая неизбежность, веление времени, несущее в конечном счете благо. Только в слиянии с другими народами – с немцами, в первую очередь – славяне приобретут главные социальные качества, которые приобщат их к европейской цивилизации: самодисциплину и волевую устремленность.

Другое дело, что нацистские фюреры извратили и опошлили эту объективную историческую тенденцию, грубо и открыто толкнули немецкую армию на путь каннибализма и разбоя.

Конечно, именно в этом одна из коренных причин провала восточного похода. Теперь за «сумерками войны» неизбежно последуют «потемки возмездия», а колесо войны после временного колебания уже начинает набирать обороты возвратного вращения. Фронтовая разведка представила данные о скором начале большого русского наступления на Харьков. И оно начнется – вне всякого сомнения.

Перед платформой, по третьему пути, в сторону Полтавы медленно потянулся длинный состав с танками, перестук колес гулко отдавался вокруг. На обшарпанной броне Крюгель разглядел знакомый трафарет: кинжал в кольце – боевой знак эсэсовской дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»). Щемяще кольнуло сердце: жив ли тот крепыш майор, белозубый оптимист эльзасец? Или обуглился вместе со своим галльским петухом в стальном танковом чреве?..

К Белгороду поезд подошел в полночь – в пути случилось несколько задержек из-за неисправности железнодорожной колеи. Почти сразу же на патрульной дрезине Крюгель выехал в Тамаровку, по рокадному полотну в сторону Сум.

Тамаровка интересовала штаб группы армий но двум причинам: здесь, на второй полосе обороны, находился крупный опорный пункт, хорошо оборудованный в инженерном отношении. Кроме того, тут планировался исходный рубеж для танкового контрудара на случай возможного прорыва русских.

Генерала Бернута особенно беспокоило противотанковое минирование. Крюгель, как специалист минно-подрывного дела, должен был от его имени провести строжайшую инспекцию и на месте устранить обнаруженные промахи.

Ну, а у самого Ганса Крюгеля были не менее веские причины побывать именно в Тамаровке.

Он отнюдь не рвался в прифронтовую зону и мог бы в этот вечер вместе с другими штабными полковниками спокойно смаковать белый «го-сотерн» в закрытом офицерском кафе. Однако обстоятельства требовали срочной встречи с Алоизом Кирхгофом, подполковником, командиром танкового полка, давним другом Ганса Крюгеля. Они были связаны с 1939 года, со времени учебы на офицерских курсах при саперном училище в Дессау-Росслау.

Кирхгоф в свою очередь был другом капитана Клауса Шенка фон Штауфенберга, баварского графа, рослого, аристократически небрежного молодого офицера, который при первом же знакомстве поразил Крюгеля смелостью суждений. Позднее Штауфенберг стал душой «тайной Германии» – узкого круга антинацистски настроенных офицеров. Все они, исповедуя ницшеанство с его культом сильной личности и господством элиты, тем не менее ненавидели «бесноватого ефрейтора»: еще в тридцать восьмом году он самолично назначил себя верховным главнокомандующим и с тех пор с маниакальной одержимостью тащил в пропасть германскую нацию.

Будучи штабным офицером оберкомандохеерса, Клаус Штауфенберг сумел сделать решительные шаги по расширению тайной офицерской оппозиции, особенно во время сталинградской трагедии. К сожалению, в начале сорок третьего Штауфенберг, уже в чине майора, был откомандирован в Африку, в штаб Роммеля, и это, конечно, сказалось на всей организации. Она переживала трудности, друзья и соратники «черного Клауса» тщетно штопали прорехи в своих и без того негустых рядах – война делала свое дело.

Крюгель смутно догадывался, что следующая акция против фюрера будет наверняка осуществлена в центре: в отличие от первых лет войны, Гитлер теперь весьма неохотно покидал свое «волчье логово», вытащить его оттуда (как это было сделано в марте в Смоленске) становилось трудно, почти невозможно. Именно поэтому влиятельные друзья Клауса фон Штауфенберга стягивали верных людей в Берлин. Крюгелю надлежало предупредить подполковника Алоиза Кирхгофа о его скором откомандировании в центральный аппарат.

Крюгель должен был выяснить и еще один вопрос: удалось ли Кирхгофу привлечь на сторону оппозиции командира танковой дивизии генерал-лейтенанта Густава Шмидта?

С генералом Крюгеля познакомил тоже Алоиз Кирхгоф. Это случилось еще до войны в Дрездене, где Шмидт командовал егерской дивизией. Помнится, генерал с ходу пытался сосватать холостяка Крюгеля за одну из своих худосочных дочерей.

Шмидт был страстным поклонником модного поэта Стефана Георге, воспевавшего незыблемость «Сакрум империум»[19]19
  Священная империя (лат.).


[Закрыть]. Его книгу стихов «Новый рейх» он знал почти наизусть и не упускал случая блеснуть поэтической эрудицией, громогласными стихами, которые декламировал, потрясая волосатым кулаком. Впрочем, почитание Георге было, пожалуй, единственным, что сближало бравого генерала с молодыми офицерами. Он становился замкнутым и молчаливым, едва речь заходила о политических оценках.

Переменился ли он за годы войны, прозрел ли и сделал выводы, особенно после курской встряски, в ходе которой, как следует из оперативных сводок, его дивизию основательно потрепали на Донце под Рындинкой?

Оказалось, что танковая дивизия вместе со штабом базировалась не в самой Тамаровке, а в нескольких километрах восточнее – в совхозе «Березовский». Пришлось добираться туда на машине.

Дежурный офицер штаба на просьбу Крюгеля проводить его к подполковнику Кирхгофу лаконично ответил:

– Вас ждет генерал Шмидт.

Крюгель удивился: так поздно? Шел уже второй час ночи.

В темном коридоре полуразрушенного кирпичного барака пахло плесенью, затхлостью, нестругаными сосновыми досками. «Черт возьми, кладбищенский какой-то запах!» – брезгливо поморщился Крюгель.

Генерал сидел в углу обширной пустой комнаты за столом у слабого аккумуляторного светильника (очевидно, это был школьный класс, судя по грифельной доске на противоположной стене). Пил кофе и курил массивную трубку, по комнате плавали волны табачного дыма.

Увидев Крюгеля, шагнул навстречу, старомодно, чопорно вздернул подбородок:

– К сожалению, мой дорогой, я должен вас огорчить. Ваш друг подполковник Кирхгоф умер два дня назад – скончался в лазарете от ран.

Генерал говорил резко и громко, словно рапортовал или подавал команды. Затем взял Крюгеля под локоть, властно усадил, подвинул чашку кофе.

У пораженного, подавленного Крюгеля вертелся в уме десяток вопросов: как это случилось? Почему не сообщили о смерти, наконец, почему не эвакуировали раненого в тыловой госпиталь?.. Впрочем, он сам мог на них ответить, а кроме того, отлично понимал, что в подобных случаях вопросы уже ничего не решают.

Генерал мрачно дымил трубкой и глядел куда-то в пространство, в сторону черной школьной доски. Только сейчас Крюгель стал различать на ней наспех вычерченные боевые порядки, гребенки оборонительных траншей, стрелы танковых ударов и контратак. Похоже, генерал занимался тут дотошным анализом, искал допущенные ошибки, как ищет их незадачливый ученик после проваленной контрольной работы…

Это все там, под Рындинкой… – Генерал хмуро кивнул в сторону доски. – Я потерял два своих лучших полка. Они – вдребезги. Вместе с командным составом. Теперь о готовности для контрудара. Как и чем? Вы мне можете ответить?

Разумеется, Крюгель ответить не мог. Он уже понял, что приехал напрасно, корил и ругал себя за проявленную нетвердость: надо было все-таки дозвониться, прежде чем ехать сюда!

– А вы тоже, кажется, пострадали, герр генерал? – спросил Крюгель, имея в виду забинтованную генеральскую шею.

Шмидт минуту молча сосал трубку. Весь окутался дымом, как танк, раздавивший дымовую шашку. Раздраженно пробурчал-скомандовал:

– Проклятая ангина! Мой «тигр» застрял в Донце. Не знаю даже в каком. Их оказалось несколько, этих Донцов. У Манштейна тоже было воспаление горла. Еще перед началом боев. Очень жаль, что не воспаление мозга. Например, энцефалит. Или менингит.

– Вы считаете, что это была авантюра? – прямо, без обиняков спросил Крюгель.

– Нет! Я считаю, что это была решающая битва. Еще год назад мы ее несомненно выиграли бы. Война сделала крутой поворот. Победы сорок первого остались в прошлом. Они необратимы.

– Они во многом были обусловлены внезапностью нашего наступления, – сказал Крюгель. – Оперативной и даже тактической внезапностью – так утверждают русские.

Генерал отхлебнул кофе, затем быстро прошел к школьной доске и старой солдатской пилоткой с яростью стер все нарисованное. Он был крайне рассержен, но старался сдерживаться.

– Вы плохо разбираетесь в стратегии, мой дорогой! – Генерал жестко, на каблуках, повернулся к Крюгелю. – Так называемая внезапность сыграла только на руку русским. Да, да! Именно так! Я был рядом с Гудерианом в июне – июле сорок первого. Он был хмур и разочарован, несмотря на победы, на быстрое продвижение вперед. Если бы русские встретили нас тогда всей своей мощью, они были бы непременно разбиты, война закончилась бы за восемь недель – по плану. У нас была инерция предыдущих побед– вы понимаете, что это такое? – Шмидт прошелся вдоль школьной доски, остыл и уже негромко добавил: – Гудериан считал, что русские умышленно применяют ту же стратегию, как и против Наполеона. Их главные козыри: пространство и время. И они опять весьма успешно сыграли на них.

– Не думаю, чтобы русские сознательно пошли на столь колоссальные жертвы, на потерю огромной территории…

– И я этого не думаю. Я только говорю, что само провидение, сама история поставила нас в крайне невыгодные условия. С первого дня войны.

«Странная логика… – внутренне усмехнулся Крюгель. – Впрочем, чему удивляться? Едва лишь начинаются поражения, на поверхность всплывают десятки оправдательных теорий, концепций, иногда до невероятности наивных или сногсшибательно глупых. Так было после Московского сражения, и особенно после Сталинграда. Интересно, чем объяснит генерал крах операции „Цитадель“? Может быть, что-то новенькое, оригинальное?»

Генерал Шмидт неохотно ответил на этот вопрос.

– Это дело будущих историков… Они разберутся. Как солдат, я могу сказать откровенно: русские были сильнее нас. Как мы были сильнее в сорок первом. Кроме того, теперь русские научились воевать танками. Масштабно, армиями. Они имеют превосходный танк Т-34. Наша «пантера» – машина этого же типа, значительно слабее. Кстати, все сто «пантер» моей дивизии были выбиты. «Тигры» держались лучше. В Тамаровке сейчас на ремонте сорок моих «тигров».

Помедлив, взвесив услышанное, Крюгель сказал:

– Разведотдел штаба группы разослал в войска оперативную информацию, в которой утверждается, что в ближайшие дни русские начнут большое наступление. Причем главный удар ожидается здесь, на Тамаровку, на стыке четвертой танковой армии и оперативной группы генерала Кемпфа. Вы получили этот документ?

– Получил, но я не особенно верю ему: наша разведка давно подмочила свою репутацию. Фельдмаршал Манштейн прав: после такой кровавой бойни ни одна армия в мире не способна наступать. Это надо было видеть своими глазами. И я это видел.

Сквозь брезент занавешенного окна стал пробиваться слабый серый свет, падал косо, от подоконника на пол. Зевая, Крюгель подумал, что предстоит тяжелый день после бессонной ночи на колесах, после выпитого кофе. А уходить не хотелось, да и куда, собственно, уходить? Бедного Алоиза, этого мягкого, всегда забывчивого интеллигента-флегматика, уже нет в живых… «Их хатте айнен Камераден…» Как же теперь его дети, двое славных курносых близнецов? Помнится, жена его собиралась перебраться с ними в Ганновер к старикам родителям… Может, навести справку о семье Кирхгофа?