Текст книги "К вам идет почтальон"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Потом, в самолете, над ледниками, над провалами ущелий, Ковалев много раз вызывал в памяти эту картину, – в просвете полуоткрытой двери, к которой он так и не прикоснулся. Знакомые черты бледного лица, спутанные волосы на подушке… Он стал другим, этот юноша с детскими ресницами. Что-то новое, мужское появилось в его облике, словно не недели, – годы утекли с того дня, когда он стоял рядом с Ковалевым на вышке. Неизгладимо запомнился Ковалеву и взгляд Баскова, обращенный к Касе. Он как будто благоговейно дивился тому, что она живет на свете, и благодарил – за счастье видеть ее, за то, что она здесь, рядом с ним…

* * *

– Что же было дальше? – спросил я Ковалева после недолгого молчания.

– У тебя, верно, уже готова концовка, – улыбнулся он. – На пороге квартиры Басковых чекисты хватают белокурого шпиона, посланного Дюком. Ведь так?

– Нет, – ответил я. – Твоя история лучше всякой выдумки. Сочинять не требуется.

– Вот как! Нет, с белокурым нам столкнуться не пришлось. За кольцом никто с той стороны не пришел, хотя мы на всякий случай положили его на могилу Шамседдина. Значит, на той стороне либо вовсе не узнали о замене почтового ящика, либо не осмелились сунуться. Вернее всего, последнее. У дуплистого дерева тоже никто не появлялся. О Дюке не слышно больше. Его отозвали за океан. Карьера его, по-видимому, серьезно подорвана. Майору Фарджи грозила виселица, но он сумел свалить часть вины на Сафара-мирзу. Майора разжаловали, а Сафара-мирзу повесили. На Востоке расправа крутая. Юсуф, выходит, отомстил.

Что же до связей Гмохского на нашей земле… Ну, об этом говорить рано. Розыск продолжается. Между прочим, языком элиани враги там, на юге, в пограничье, пользовались мало. Шифровки обнаружились в одном московском деле и еще в Киеве. Ну, из четырнадцати элиани, обитающих в нашей стране, один знает несколько слов. С помощью филологов начинаем разбирать.

– А что значит «йимзвы»? – спросил я.

– Ребенок. Очень просто. Отец Каси хотел узнать о ее судьбе.

– Как Басков?

– Он еще служит. Сержант теперь. Решил стать офицером. Мечтает об училище. По-прежнему влюблен в Касю. Нет, не то слово, – он обожает ее. Она ждет его. Эх, Владимир, – он огляделся вокруг и вздохнул, – до чего же хорошо молодым!

Мы шли по аллее парка, и вокруг нас, звеня, плескал разноцветьем флагов и пел фестиваль.

– Не завидуй, – сказал я. – Мы все молодцы, Андрей. Время наше молодое.

Теплая летняя ночь, – синяя, трепетная, – опускалась на праздничный парк. Уже погасли огни Павильона студенческих встреч, где мы недавно были. Удивительная встреча произошла там! Кася познакомилась со своим соплеменником Юсуфом, который прибыл в Москву в составе делегации одного арабского государства. Храбрый, честный человек, настоящий Элан! Он снял мундир, ставший ему ненавистным, бежал к арабам, примкнул добровольцем к войскам Египта, сражавшимся против чужеземных захватчиков.

Ощущая биение фестиваля, я думал о нашем времени, о том, как оно, подобно неудержимому вешнему потоку, ломает преграды между людьми разных наций, смывает всё, что противится прогрессу и миру. Рушится и стена, возведенная вокруг маленького, исчезающего племени Элана злобой и коварством Дюков и их сообщников.

Навстречу нам, взявшись за руки, шагали сыны и дочери черной Африки, белой Европы, желтой Азии. Из многоликой, многоязычной толпы доносилась то горячая, быстрая речь испанца с ее раскатистыми «р», то легкая щебечущая фраза японца, то суровый, неторопливый говор шведов. Тут запели протяжную песню черноглазые девушки с острова Кипра, там, скандируя джазовую мелодию, идут в разрисованных рубашках-«гавайках» молодые американцы. Песни звучат повсюду, – они рождаются в толпе, льются из репродукторов. Они сливаются в единый, мощный гимн Миру.

В открытом кафе, на поплавке, колеблемом водами Москвы-реки, к нам присоединилась Кася Назарова. Ее сопровождали двое юношей – стройных, белозубых.

– Это Юсуф и его друг Мансур, араб, – представила их Кася. – Ух, сядем! Устала страшно! Я… во сне или наяву? – рассмеялась она. – Просто не верится! Они обещают мне… Мне кричать хочется от радости – они мне словарь пришлют. Да, словарь языка элиани. Он печатается в Дамаске. Это же… вы не представляете, что это значит для меня. Ведь скоро защита диплома.

– А там и диссертация, – вставил Ковалев.

– Да, да, Андрей Михайлович, непременно! Спасибо ему, – она показала на Ковалева: – он так помог мне с дипломной работой, так помог! Старинные тексты, вышивки, посуда – это же не всё. Надо же и о судьбе племени. Оно так бы и исчезло в невежестве и безвестности, в рабстве…

– Если бы не наше время, – сказал я.

Юсуф и Мансур не понимали нашего разговора, но, казалось, улавливали его смысл. Они согласно кивали и улыбались, – дружески и чуть смущенно.

– Время, – задумчиво произнес Ковалев. – Да, верно. Но оно ничего не даст нам без нашей воли. Без нашего труда.

– Вот-вот, он всегда твердит это мне, – засмеялась Кася. – Я ведь непоседа, и лень иногда такая схватит!.. Хороший у нас Андрей Михайлович! – и она нежно погладила руку Ковалева. – Я слушаюсь его. Честное слово! Слушаюсь, как отца. Ой, смотрите, смотрите!

Над парком взорвался фейерверк. Один за другим стали распускаться, сжигая ночь, огненные цветы. Их лепестки – золотые, красные, зеленые – падали в воду. Москва-река подхватывала их и несла, – словно спешила передать огни фестиваля другим рекам, послать во все концы света.

ШКИПЕР С «ОРИНОКО»

1

Откладывать больше не к чему. Всё равно ведь, – как ни раскидывай умом, как ни высчитывай, другого выхода нет. А раз нет, то незачем и тянуть с этим делом.

Он, бедняга, не знает, что́ ему предстоит. Вот он стоит у причала и охорашивается на солнышке, – наш «Ориноко». Он ждет своего хозяина, а не знает, что хозяин давно уже порешил отдать его в чужие руки. Еще в прошлом месяце был у меня разговор с Бибером. Я спросил его, не возьмет ли он «Ориноко» в свою мастерскую. Но Бибер заломил такую цену за ремонт, что мне только одно и остается – продать бот. Биберу, верно, это и нужно было.

– Могу вам предложить другое, – сказал он, подвигая мне ящик с табаком. – Я куплю вашу посудину.

– Горький у вас табак, – ответил я. – Мой слаще, господин Бибер.

– Подумайте, господин Ларсен, – сказал он.

– Хорошо, я подумаю, – обещал я.

А думать, собственно, нечего. К кому пойдешь, кроме Бибера. Я бы, не мешкая долго, отвел бот, если бы не бабушка Марта. Запало ей в голову, что вот-вот вернется Аксель.

– Посмотри на его карточку, – говорит она. – Он смотрит как живой. Никогда он так не смотрел. Кажется мне почему-то, что он скоро будет дома.

И сегодня она уговаривала меня подождать. Но откладывать дольше я не могу.

– Идем, – сказал я ей. – Простись с ним, если хочешь.

И мы выходим. Солнце перевалило через хребет и залило всю бухту, но тепла от него нет. Студеная нынче весна, недобрая, – точь-в-точь как в первый день оккупации, когда немцы забрали Акселя. С тех пор не видим мы настоящего тепла. Солнце как будто подменили. Апрель на исходе, а оно всё не может обогреть нас.

На камнях, на мостках, переброшенных от одного гранитного желвака к другому, лежит ночная изморозь. Она тает медленно. Холодное солнце не скоро сгонит ее всю.

Бабушка Марта переступает следом за мной по качающимся, хлюпающим лодкам, она крепко держится за мой плащ. Я поднимаюсь на бот и даю ей руку.

– Это что? – спрашивает она, разогнувшись и подобрав с палубы стебелек морской травы. – Так вы с Эриком ухаживаете за кораблем? Не прибрали напоследок!

И как она разглядела крохотный стебелек! Дома без очков ни шагу, – а тут разглядела.

– Постыдился бы, Рагнар, – продолжает она отчитывать меня. – Что если господин Бибер сам пожалует? По кораблю судят и о хозяине. Воображаю, что внизу делается. Нет, не ходи за мной, – отмахнулась она. – Я сама. Ноги еще держат.

Она долго не выходила из трюма, и я не торопил ее. Я ведь знаю, зачем она туда полезла: просто ей хочется побыть одной, проститься с нашим «семейным ковчегом», как говорил Аксель. Я догадываюсь, что́ видят сейчас старые глаза бабушки Марты. Нет, не сор на полу. Она видит себя молодой. Она видит, как ее муж, дедушка Карл, в своем синем свитере и войлочной шляпе, откинутой на самый затылок, сколачивает стапель, отбирает брусья для шпангоутов и по расположению сучков отличает доброе дерево от злого, приносящего беду. Как соскальзывает на воду новенький бот с надписью на борту – «Ориноко», а мы, ребята Сельдяной бухты, стоим на скалах и кричим от радости. Среди нас и хрупкая, тоненькая Хильда – дочь дедушки Карла и бабушки Марты, ставшая потом моей женой. И я вижу всё это сейчас, – только, конечно, не так ясно, как бабушка Марта. Я был тогда мальчишкой. Меня, помню, удивила надпись на борту. Что значит «Ориноко»? Никто в Сельдяной бухте не мог толком объяснить. И дедушка не знал. Он прочел это название на большом океанском пароходе и окрестил в честь него свою скорлупку.

Мы, ребята, гурьбой двинулись в соседнюю бухту, к учителю, – выяснять, что́ же такое «Ориноко».

«Ориноко» служил нам долго. Когда немцы сожгли наш дом в Сельдяной бухте, мы перебрались в него все трое: я, бабушка и Эрик, мой младший сын. Немало жестоких штормов выдержали мы в нем на севере, у Птичьих островов, куда нас угнали немцы ловить треску и зубатку. На нем мы вернулись после войны в родную бухту, на нем и ушли из нее, побродив по голым скалам, погоревав над пожарищами.

Всему свой конец, как видно. Вот и последний рейс.

– С богом, Рагнар, – говорит бабушка Марта. – Не провожай меня, я одна сойду.

Лицо у нее строгое, как на молитве. Глядя прямо перед собой, она идет к берегу, твердо перешагивая с лодки на лодку. Они трутся бортами, скрипят и всхлипывают.

Теперь бабушка Марта на берегу и будет там до тех пор, пока не потеряет «Ориноко» из виду.

Вот я уже на середине бухты. Ветер тихонько подталкивает старый, залатанный парус, домики на берегу становятся всё меньше, а горы за ними всё выше. Но глаза бабушки Марты, верно, еще не оторвались от паруса.

Ветер слабеет. Такая печальная тишина вокруг, что больно сердцу. Даже чайки сегодня не хотят составить мне компанию, не хотят повеселить меня своими звонкими голосами. Чуют они – нечем поживиться на пустом судне. Подлетела одна, взмыла кверху над мачтой, блеснула белой грудкой и, не издав ни звука, словно испугавшись чего-то, кинулась в сторону.

Еще час ходу – и по левому борту раздвигается стена гор, открывается рыбная гавань с причалами, чащей мачт, рыбозаводом и конторой. Над крышей конторы серебряные буквы: «Генри Бибер и сыновья». У него два сына, и оба живы, здоровы.

Настоящее его имя, данное при рождении, – Хенрик, но оно ему, видно, не понравилось, и он выбрал себе другое, не наше – Генри. Мы все – и рыбаки, сдающие ему улов, и рабочие, матросы на судах Бибера – так и зовем его меж собой: Генри.

Вскоре «Ориноко» пришвартован к набережной; а я сижу в кабинете у Генри.

– Да, да, – говорит Генри, подвигая мне свой резной ящичек с табаком, – о мореходных качествах вашей посудины можете мне не рассказывать, господин Ларсен. Я знаю. Если бы не это, сильно сомневаюсь, что я смог бы купить «Ориноко», при всем желании пойти вам навстречу. Вы знаете, я недавно приобрел лесопилку, и мне не до новых покупок. Суда из вашей Сельдяной бухты вообще славятся, я знаю. Конечно, было бы жалко, если бы такой шедевр пошел на слом.

– Это точно, господин Бибер, – отвечаю я, польщенный похвалой, – у нас умели строить. Дедушка Карл работал без чертежей и нынешним дал бы два очка вперед.

Господин Бибер очень любезен со мной сегодня. Вот если бы он был так любезен, чтобы скостить хоть немного долг при расчете за «Ориноко».

Секретарша отстукала на машинке столбик цифр и, держа бумажку в вытянутых розовых пальчиках, протанцевала ко мне по паркету. Нет, ни одного эре не скинул Генри.

– Что ж, избавиться от долга это тоже кое-что значит, – сказал он. – Я особенно легко себя чувствую, когда мне удается сбросить с плеч долг. Не знаю, как вы, господин Ларсен, а я лично полагаю так.

Спорить бесполезно. Всё равно ведь больше не к кому пойти, кроме как к нему. Но всё-таки, – не всё будет, как ему угодно.

– Одного вы не учли, господин Бибер. Я сам доставил вам бот.

– Велико ли расстояние, господин Ларсен!

– И мне казалось, что небольшое, – говорю я как можно бесхитростней. – Две трубки – так мне всегда представлялось. А сегодня пять успел выкурить, пока добрался до вас. Три кроны надо положить за доставку.

– Довольно и двух, господин Ларсен.

Каков! Торгуется из-за кроны! Цепко держится Генри за свои деньги. Ну да и я могу постоять за себя. Нет, три кроны – и ни эре меньше.

– Виола, – позвал Генри и вздохнул. – Приплюсуйте три кроны. Поверьте, господин Ларсен, в моем хозяйстве не меньше трудностей, чем в вашем. Большое хозяйство – большая и тяжесть. Маленькое – и забот меньше.

– У меня теперь никакого нет, – сказал я.

Генри уже поглядывает на часы, вертится в своем плетеном креслице, поскрипывает кожаной курткой, заправленной в брюки, и всем своим видом показывает, как ему дорого время и до чего много у него забот. Теперь я должен встать и поблагодарить господина Бибера, как того требует вежливость, сказать спасибо за то, что он изволил купить бот и накинул три кроны за доставку; за то, что он избавил меня от хозяйства. И еще за то, что обещает дать мне место в своей флотилии. Значит, мне грех обижаться. Многим живется хуже. Немало хороших шкиперов, а того больше лоцманов и матросов ищут работы.

Язык мой поворачивается туго, но я выдавливаю слова благодарности господину Биберу.

Вот и всё. Шкипер Ларсен уже не хозяин на своем судне. Сегодня же слух об этом выкатится за ворота рыбной гавани, – а там долго ли ему обежать полдюжины улиц городка. Слух поднимется сперва по улице Лютера в гору, остановится возле кинотеатра «Одеон», возле кирки, пристанет по пути к почтальону Пелле, который рад разнести, кроме писем, еще свежую сплетню. Слух шмыгнет затем в харчевню «Веселый лосось». Словом, к вечеру все охотники почесать языки будут гадать – как могло случиться, что шкипер Ларсен продал свой знаменитый «Ориноко», избороздивший всё море от края до края? Неужели шкипер Ларсен так обеднел, что не мог наскрести сотню-другую крон на ремонт. И бог весть, что еще будут болтать пустомели. Так нет же, не очень-то они разойдутся. Прижму я им языки. Я сам найду дорогу к «Веселому лососю».

2

Давно я не был в «Веселом лососе». Иногда я, проходя мимо, видел через приоткрытую дверь старуху Энгберг, которая поджидала гостей, положив жирные локти на буфетную стойку. Но я не мог переступить порога ее заведения. Говорят, она выдала гестаповцам моего Акселя. Правда, никто не знал ничего определенного. Здесь и соврут, так не возьмут и эре. Такой уж здесь народ. Однако я не мог войти к старой, прости меня бог, ведьме, пока она была жива.

Старуха Энгберг умерла дня три назад. За стойкой теперь ее племянница. Черное теткино платье, надетое в знак траура и наспех подогнанное, висит на худеньких плечиках девчонки, как на вешалке.

Так вот какое оно, – самое шикарное заведение в городе! Бумажные занавески, бумажные линялые розы над буфетом. Не очень-то богато! Мы с Эриком заняли столик в углу, я подозвал девчонку и спросил, как ее зовут.

– Христина, к вашим услугам, – пропищала она и сделала неловкий книксен, словно споткнулась.

– Послушай, Христина, не слыхала ты – никто не поминал тут имя шкипера Ларсена?

– Нет, никто.

– Значит, никто не рассказывал, как Генри Бибер выпросил у Ларсена «Ориноко»? – спросил я нарочно громко, чтобы слышали другие посетители.

– Нет. Ой, это вы – шкипер Ларсен?

– Ну да. А что?

– Вы будете у нас свидетелем.

– Каким свидетелем? – удивился я.

– Вы не знаете разве? – тихо сказала она, теребя скатерть. – Послезавтра нас будут вводить в наследство, меня и Стига. Бургомистр вас назначил.

Нет, это новость для меня. Значит, не забывает меня доктор Арвид Скобе, земляк из Сельдяной бухты. Не отшибло у него память оттого, что стал главой города. Это хорошо! Вспомнил, стало быть, что есть шкипер Ларсен, когда потребовалось назначить свидетелей из числа уважаемых граждан города для передачи наследства старухи Энгберг.

– Должно быть, Пелле, почтальон, не донес еще письма, – сказал я девушке. – Вы со Стигом подготовьте всё, понятно? Список всех пожитков.

– Скорее бы! – вздохнула Христина. – Стиг сегодня пришел, полез в конторку и взял пять крон из выручки. Так нахально поступает!..

– Боцман Стиг деньги любит. Не терпится ему заполучить наследство.

– Я тоже наследница, – улыбнулась Христина и показала мелкие, ровные, остренькие зубки. И нос у неё острый, и плечики. Вся она остренькая.

– Много ли тебе нужно, пичужка! – засмеялся я. – Пиво у тебя хорошее?

– Солодовое только, – ответила она, посмотрела на Эрика и повторила: – Солодовое. Вам сейчас? Ах, вы друзей ждете? Пожалуйста. Ячменного пива вы теперь и в столице не найдете, – прибавила она тихо, словно доверяла нам тайну, известную ей одной. И опять стрельнула глазами в Эрика.

Ишь, хворостина, еще пялится на моего Эрика. Ладно, что он еще не понимает. Выглядит он заправским женихом, а ведь ему еще восемнадцати нет. Нечего ей глазеть на него. Богатая невеста! Нет, не надо нам добра старухи Энгберг.

Впрочем, Эрик и внимания не обращает на Христину. Он смотрит на дверь, откуда должны появиться мои гости, и ёрзает ногами под столом, – жмут новые башмаки.

Идут, идут наконец! Сапоги начищены, волосы приглажены. Вот какой народ у нас в Сельдяной бухте, молодец к молодцу, не чета городским! Верзила Микель – приемщик рыбы. Брат его Юхан – чуть пониже – вышагивает вслед за Микелем. А вот рыжеватый, плечистый, в сером пиджаке Нильс Эбергард, по прозвищу Летучий шкипер – бывший партизан, ускользавший из-под самого носа у немцев и нападавший на них там, где они меньше всего ждали этого.

Все – мои земляки, кроме одного, – лысого безбородого Эркко, родом с севера, круглого бобыля.

– Остренькая, – кликнул я Христину, завидев их. – Тащи пиво. Убери бумажные цветы. Ему, – я указал на Эрика, – тоже большую кружку.

И покраснел же Эрик! Даже руки у него сделались красные, – так показалось мне, – когда он здоровался с гостями.

– Ну, рассказывай, – молвил Летучий шкипер, садясь. – Тебя Бибер, слыхать, с почетом принимал сегодня. В кабинете? Да? Ты, верно, гостинцами завалил своих.

– Эрик, выставь-ка ноги из-под стола, – велел я. – Похвастай обновкой.

– Только и всего? – спросил Летучий шкипер. – Ловко! Обменял корабль на башмаки.

Все засмеялись. Но я решил доказать им, что и я умею постоять за себя, и сказал:

– Я тоже прижал Бибера!

– Интересно, – молвил Летучий шкипер. – Тише, мальчики, послушаем, как Рагнар прижал Бибера.

Я тут же выложил им, как мне удалось вытрясти три кроны за доставку «Ориноко». Шкипер, вместо того, чтобы оценить мою находчивость, покачал рыжей головой, и лицо его с огненными крапинками на белом лбу стало вдруг очень серьезным:

– Как же ты считаешь, кто кого больше прижал – ты его или он тебя?

Хромой Эркко фыркнул и засмеялся. Но, когда Эркко рассмеется первый, ему редко кто вторит, потому что смех у него невеселый. Эркко обыкновенно сразу же закашляется и начнет тяжело, с присвистом, дышать. И на этот раз смеялся он один. Отдышался и проговорил:

– Кричит заяц: я, мол, лису поймал. Ему зайчиха: тащи ее сюда! А он: нельзя, не пускает!

– Не пускает, – грустно повторили братья Микель и Юхан.

Что это они, никак вздумали жалеть меня? Не люблю я этого.

– Ничего, ребята, мореход Ларсен не пропадет, – сказал я громко, чтобы слышали все в зальце.

Но никто не поддержал меня, а Микель пошевелил губами и произнес:

– Скоро совсем негде будет ловить.

– Что значит негде? – удивился я. – Что ты говоришь, Микель?

Микель опять пошевелил толстыми, потрескавшимися губами, собираясь ответить, но Нильс опередил его: – Генри отдает остров Торн.

– Торн? Да вы шутите, ребята! Не может быть!

По их лицам, однако, видно было, что они не шутят. Остров Торн? Тогда либо я ничего не понимаю в промысле, либо Генри… Много ли у него таких угодий, как остров Торн, изрезанный заливчиками, удобными для нереста, окруженный банками, где рыба кормится водорослями! Нет, Генри плохой хозяин, если хочет расстаться с островом.

– Торн отойдет авиационной компании, – сказал Нильс. – Один представитель от нее приезжал, осмотрел место. Генри ждет другого, поважнее, чтобы ударить по рукам.

– Дурак будет Генри, если продаст, – сказал я. – Затеял тоже! На кой нам черт нужна тут авиация! К нам и так письма дойдут, – было бы кому писать.

– Тут другое, – молвил Нильс.

– Что же другое?

– Войной пахнет, вот что, – вставил Эркко, дернувшись вперед. – Или ты не знаешь, что́ творится, Рагнар? В газетах давно пишут…

– Мало ли что пишут в газетах, ребята, – ответил я. – Про Олле писали, – в каком это году было, не помнишь, Микель? – будто он вытащил из лосося жемчужину. А он пуговицу нашел. Вот такую, – я обхватил пальцем медную пуговицу с якорем на своей куртке и показал им. – Вот чего сто́ят ваши газеты.

– Кто-кто, а Генри не стал бы горевать, начнись опять война, – сказал Нильс и выколотил трубку. – Напротив.

Нет, глупости! Я и слова не хочу слышать, – война. Разве второй Гитлер где-нибудь объявился? Три года прошло, как отвоевали, и что же – опять? Кто же, спрашивается, полезет воевать? Хоть я и не читаю газет, хоть память у меня и не приспособлена для политики, – политика вытряхивается из головы, как мелкая плотва сквозь сеть, – а всё-таки скажу, что неоткуда быть войне, и никто меня не переубедит. Я начал обдумывать, как бы похлеще ответить Нильсу, но в это время, слышу, Христина подъехала к моему Эрику:

– Я вас не видела.

– Мы не ходили сюда. А я вас тоже нигде не видел.

– Я нигде не бываю.

– Почему же вы нигде не бываете?

– Я всё на кухне. Меня тетя дома держала.

– А ну вас, – вмешался я. – Хватит жужжать над ухом. Справляй свое дело, девочка.

Так я и не ответил Нильсу.

Эркко, волнуемый какими-то своими мыслями, говорил, щелкая кривым ногтем по кружке:

– Богач та́к рассуждает: коли у тебя нет денег, значит, проживешь недолго. А коли недолго проживешь, то зачем тебе и деньги.

– Да ну вас к черту, ребята, – взмолился я. – Глядеть на вас тошно. Моряки мы или нет? Пей, Эркко, пей, шкипер, – я два раза поднял свою кружку. – И вы тоже, Микель, Юхан, поживей. Как говаривали прежде, – твое здоровье, мое здоровье, здоровье всех красивых девушек! Опорожним посуду и сыграем. Нас шестеро как раз. Ну, ребята! Ей-богу, не может же быть всё время плохо. Будет же, дьявол побери, когда-нибудь хорошо, а?

– Он прав, мальчики, – поддержал Летучий шкипер. – Давайте сыграем.

– Я капитан на этой стороне, – объявил я, вынув из кармана двадцать эре.

– У нас главным будет Нильс, – сказали братья Микель и Юхан и пересели на другую сторону стола.

И вот мы сидим друг против друга, – две команды. Я подбрасываю монетку; она падает гербом вниз. Нильс начинает. Я передаю ему монету и командую:

– Раз!

Летучий шкипер не спеша посапывает трубочкой, выталкивает маленькими облачками дым, лицо его спокойно, большой белый лоб не морщится, зато руки под столом беспокойные, быстрые.

– Два! – отсчитываю я.

Нильс уже вложил кому-то монету в ладонь. Он нарочно медлит немного, забавляясь нашим нетерпением, затем раздается резкий удар, – руки Летучего шкипера лежат на столе, и вслед за ними выбрасываются на стол руки игроков его команды. У кого под ладонью монета? Ручища Микеля лежит на скатерти словно чугунная плита. Небось, Микель расплющил монету, – так хватил по столу. Но почему мне сдается, что он прячет монету? Не оттого ли, что он не поднимает на меня глаз, взглядом боится выдать свою тайну? Я же знаю тебя, Микель, мой дорогой, – парень ты открытый, прямой, ничего ты не умеешь скрыть. Но и Юхан внушает мне подозрения: рука его очень крепко прилепилась к скатерти, мизинец оттопырился и вздрагивает, сто́ит мне прикоснуться к нему трубкой. Похоже – держит он монету, держит со страхом, боится выдать себя неосторожным движением. Мужик он не очень-то смелого десятка, – это верно. А шкипер – тот озорничает, делает вид, что монета у него, заглядывает себе под ладонь, подмигивает мне. Развеселился точь-в-точь, как Эрик, – даром, что на пятнадцать лет старше. Ну, меня не так-то легко сбить с толку. Я толкаю в бок подпрыгивающего на стуле Эрика:

– У кого она, как по-твоему?

– У вас, дядя Нильс, – говорит Эрик, не спуская глаз с Летучего шкипера.

Я не спешу. Мне хочется подразнить их:

– Ты, Нильс, можешь убрать руки; всё равно у тебя нет. А ты, Юхан? У тебя ведь тоже нет. Ты до того входишь в игру, что тебе и впрямь чудится монетка под ладонью. Снимай, снимай свои лапы. Давай мои двадцать эре, Микель!

– Из-под какой руки? – спрашивает Микель, не поднимая глаз.

– Из-под правой.

– Молодец, Рагнар! – крикнул Летучий шкипер.

Он повторил это, когда мы, сыграв несколько конов, вышли на улицу.

– Хорошо, если бы ты во всем так докапывался до правды, – прибавил он. – Не только в игре.

Что он хочет этим сказать. Я чувствую, он опять сворачивает на политику. Так пусть он не беспокоится за меня. Рагнар Ларсен хоть и не может похвастать ученостью, но кое-какая смекалка у него есть. В людях он мало-мальски разбирается. И уж во всяком случае он может постоять за себя.

– Много ты повидал, мореход Ларсен, да мало понял, – молвил Нильс тихо. – Ну ладно, прощай. Поработаешь с нами – поймешь кое-что.