Текст книги "К вам идет почтальон"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

14

– Не ожидал я, что мы так встретимся, уста-пловчи, – сказал Ковалев.

В сущности, эта фраза была лишней, а он никогда не говорил ничего лишнего на допросах. Но тут он не удержался. Слишком уж необычно дело Харджиева-Уразбаева. И очень многое к тому же касалось лично его, Ковалева. Вот он сидит напротив, освещенный настольной лампой, – уста-пловчи, когда-то входивший в дом Ковалевых как желанный вестник праздника. В халате, казавшемся маленькому Ковалеву одеянием волшебника, с ножом на поясе из двух красных платков. Драгоценной частицей детства жил в памяти уста-пловчи, – и теперь Харджиев-Уразбаев отнял это…

Но нет, ничто личное не должно нарушать процедуру допроса. Стараясь быть спокойным, Ковалев пододвигает фотографию Харджиева и спрашивает:

– Узнаете себя, уста-пловчи?

На фото он молодой, с острой бородкой, почти такой, каким Ковалев знал его в детские свои годы. Арестованный шевелит губами, вглядывается в портрет, Ковалев не сводит с него глаз.

– Похож, начальник, похож, – отвечает бесстрастно. – Совсем как я.

– Это вы, уста-пловчи, – говорит Ковалев. – Только имя у вас было другое. Вы не помните, как вас тогда звали? – Не тревога, одно лишь недоумение изобразилось на бескровном лице. – Не помните, уста-пловчи? Гак я напомню вам: Харджиев! Харджиев – вот ваша тогдашняя фамилия.

Кажется, он побледнел. Или это свет лампы, – сильный свет, бьющий сквозь зеленый абажур, – сгоняет краску с лица? Губы старика опять зашевелились. Нет, он не знает никакого Харджиева. Не слыхал даже. Он – Уразбаев, Исмаил-Муса-оглы.

Что ж, другого ответа Ковалев и не ожидал. Старая фотография – недостаточное основание для ареста. Уста-пловчи не сидел бы здесь, если бы не справки из Ташкента, прибывшие сегодня утром.

– Исмаил-Муса-оглы Уразбаев, – кивнул Ковалев. – Год рождения девяносто четвертый. Из села Цалки, Южная Осетия. Так?

– Так, начальник, так.

– Этот человек здравствует в Ташкенте, уста-пловчи. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году у него украли паспорт. В конце апреля. В начале мая того же года вы приехали в Южный порт.

Маска удивления застыла на лице арестованного. Ковалев еле сдерживал ярость:

– Вы слышали, уста-пловчи?

По привычке и еще для того, чтобы не сбиться с вежливого тона, подобающего при допросе, Ковалев величал его по-прежнему – уста-пловчи.

– Слышал, начальник, как не слышал. Уразбаевых много. Он – Уразбаев, я – Уразбаев.

– Однако у вас внешность Харджиева, почерк Харджиева, уста-пловчи. Не притворяйтесь, бесполезно.

– Уразбаев я.

– Харджиев, – поправил Ковалев.

Он выдвинул ящик стола, достал кольцо. Массивное кольцо, со знаком трезубца на блестящем, темном камне, вправленном в витой узор из серебра. Точно такое же кольцо было у Хилари Дюка, в Тегеране.

– Ваше кольцо, уста-пловчи, – сказал Ковалев. – Нашли при обыске. Откуда оно у вас?

– На базаре купил, начальник. Жена носила.

Капитан поднес кольцо к свету, чтобы Харджиев мог лучше увидеть, затем надел. Наблюдая за арестованным, Ковалев поворачивал кольцо на пальце то камнем книзу, то кверху.

Харджиев прикрыл веки. Похоже, он устал или боролся с внезапно напавшей дремотой. Но то была одна видимость. Ковалев заметил и почувствовал – глаза Харджиева следят за его движениями, следят пристально, неотступно.

– Больше тридцати лет прошло, Харджиев, – заговорил капитан. – Вы поселились у границы, в Хадаре, помните? Ваш друг Сафар-мирза готовил налет на нашу заставу. Вы помогали ему, Харджиев. Сигналили из леса. У вас был фонарь, керосиновый фонарь «Летучая мышь», верно? С той стороны к вам посылали связных. Для них у вас тоже была система сигналов. С помощью вот этого кольца. Камень повернут книзу – значит, подходить беседовать о деле сейчас нельзя. Верно? Помните, Харджиев?

– Не знаю, начальник, не знаю, – вымолвил он, словно очнувшись, – Уразбаев я.

– Вот здесь, – Ковалев хлопнул по папке, – показания одного связного, пойманного нами. Хотите, прочту вам?

– Уразбаев я, начальник.

– «В течение четырех дней, – прочел капитан, – я пытался передать задание Харджиеву, но положение кольца на его пальце ясно показывало, что вступать с ним в разговор не следует. Затем Харджиев исчез из Хадара, я же был задержан советскими пограничниками». – Это уже после налета, Харджиев. Вас считали утонувшим. Вы бежали, скрылись в Средней Азии. Задание, которое вам должен был передать тот связной, гласило – охранять трезубец.

Харджиев молчал. Вдруг он выпрямился, глаза широко открылись, лицо сделалось еще бледнее. Несколько секунд прошло в томительной тишине.

«Кончено, – подумал Ковалев. – Он приперт к стене, податься ему некуда. Неужели сейчас всё откроется?»

– Пусть я Харджиев, гражданин начальник, – произнес арестованный. – Пусть. Всё равно, напрасный ваш труд. Я вам ничего не скажу.

Голос его звучал по-иному, – гораздо чище и правильнее выговорил он русские слова. Другой человек сидел перед Ковалевым, – не уста-пловчи и, может быть, не осетин Харджиев.

– Не скажете?

Опять губы его раздражающе-беззвучно зашевелились.

После долгой паузы он вымолвил:

– Нет.

– Подумайте, Харджиев, – сказал Ковалев как можно спокойнее и нажал кнопку звонка.

Арестованного увели.

Капитан встал, сообразил, что уже поздно, что ночная темнота плотно залепила окно и парадный вход, конечно, уже заперт. Будничные мысли приходили к Ковалеву; они как-то облегчали напряжение этого вечера и острое ощущение досады. Опять успех поманил его и отдалился. Предстоит упорная борьба.

Наутро он продолжил допрос. Он спрашивал еще и еще раз, что значит охранять трезубец, извлекал кольцо и демонстрировал его, надеясь вывести противника из равновесия. Спрашивал, что Харджиев знает об Алекпере-оглы, что спрятано в старом доме Дюков и что связывает его, вражеского агента, с семьей Назаровых?

Показал Харджиеву фотокопию загадочной надгробной надписи 1864 года. Веки Харджиева, казалось, дрогнули.

– Знакомо вам это? Вижу, что знакомо, – сказал Ковалев.

– Шамседдин, – выдавил Харджиев. – Шамседдин похоронен. Прадед… Прадед моей покойной жены, начальник.

– Прадед жены? Странно, почему же этот текст оказался в дупле дерева, в тайном почтовом ящике? Почему?

Харджиев молчал. Ковалев продолжал допрос, но арестованный на всё отвечал молчанием либо коротко, с злобным упрямством, двумя словами:

– Не скажу.

Пять дней, пять долгих дней бился Ковалев.

Часто на допросах присутствовал полковник Флеровский. На шестой день поединка он оглядел измученного, осунувшегося капитана и сказал:

– Даю вам выходной.

– Товарищ полковник, я хотел…

– Приказываю, – прервал Флеровский, – гуляйте, играйте в шахматы. Вы читали детективные повести? Там все чекисты играют в шахматы. Впрочем, отставить! Дайте отдых мозгам, купайтесь, ухаживайте.

Ковалев купил билеты в кино, на предвечерний сеанс, и позвонил Касе. Входя в будку автомата, он подтрунивал над собой. Вот каким служакой стал! Всё по распоряжению начальства, – даже девушку в кино приглашает… Трубку взял Байрамов, капитан не назвал себя. Слушал, как приближаются четкие, быстрые Касины шаги, робел.

– Спасибо, – сказала она, – приду.

На набережную, к условленному месту, он явился за десять минут. Волны лениво накатывались на гальку, глухо били в парапет. Подозвал девочку, продававшую цветы, взял букет желтых, положил обратно, купил красные.

Стрелка уличных часов уже миновала долгожданную черту. Кася не шла. Убыстряя шаг, он расхаживал мимо скамеек с притихшими парочками. Сеанс в кино уже начался, он убеждал себя, что ждать дольше бессмысленно, и всё-таки не мог уйти. Сердился на себя и не мог. Как мальчишка!

– Андрей Михайлович!

К нему подбежала Кася, запыхавшаяся, в расстегнутом плаще.

– Простите, Андрей Михайлович!

Она не успевала перевести дух:

– Нельзя было… Новость у меня, такая новость… В доме Дюка…

– Что? Неужели бумаги Леопольда Дюка?

Кася повисла на его руке, ее волосы коснулись его щеки.

– Нет, рисунки отца и… Я в хранилище была. Тетя Поля, вахтерша наша, вызывает к подъезду. Посетители! Байрамов обедает, я одна хозяйка. Смотрю – двое, в фартуках, в известке. Мы, говорят, с объекта. Одним словом, Андрей Михайлович, там помещение в стене. Подоконник гнилой сняли и наткнулись… Провал там, понимаете?

Она задыхалась, глотала слова. Яркий румянец залил смуглоту. Она вся была в лихорадке открытий, и это передавалось Ковалеву. Снова почувствовал он то, что уже испытывал в старом доме Дюков, – этот волнующий шаг из мира повседневного в мир необычайного.

Значит, тайник есть! Что же там – одни картины? Да, акварели и рисунки доктора Назарова, семейные альбомы Дюков. Записей никаких, ни листочка.

– Один товарищ, из милиции, что ли, помогал мне. Как из-под земли вырос. Мы всё выгребли оттуда, отвезли в музей… Я сказала ему, что сообщу вам, он похвалил. Он знает вас, должно быть.

– Знает, – сказал Ковалев.

Они стояли на набережной, в самой гуще гуляющих. Их толкали.

Он подвел ее к скамейке, усадил. Через мгновение Кася вскочила:

– Андрей Михайлович! Идемте к нам… Я вам покажу. Хотите? Пошли!

Подгоняемые порывами ветра, дувшего с моря, они прошагали мимо кинотеатра и даже не вспомнили о пропущенном фильме.

– Как же они попали к Дюку, эти рисунки? – спрашивал Ковалев.

– Он купил. Я помню, мама рассказывала… Дюк выпросил у папы рисунки и очень хорошо заплатил. Папе нужны были деньги как раз… Дюк что-то много очень дал за рисунки, папа удивился даже. Не знаю, в чем тут дело, Андрей Михайлович. Всё так странно. Путевые зарисовки и эскизы, двадцать восемь штук, сакли, горы, сельские праздники, типы горцев, – для музея нашего находка.

Да, странно. Зачем понадобились Дюку любительские зарисовки доктора Назарова? Этот вопрос Ковалев задавал себе и получасом позднее, в хранилище. Одна работа приковала внимание капитана. Горцы, мужчины и женщины, в стремительном хороводе. Назаров выписал фигуры четко, решительными, сочными мазками красок – синей, красной. Задний план он лишь наметил острием карандаша, – там вздымались на дыбы кони, чернели лохматые папахи всадников. Знакомый рисунок! Ковалев вспомнил акварель в комнате Алисы. То же самое, только здесь первый набросок, а там законченная акварель.

– Я видела такой танец, – сказала Кася. – Я была совсем маленькой, папа возил меня по горам. У нас дома большая картина висит…

На каждой работе Назаров поставил дату: 1928 год, разные числа октября и ноября. Кое-где стояло и название местности или селения: «Урзун», «Гора Комыз», «Фонтан в Джали-тузе». Потом, просмотрев пачку еще раз, Ковалев придвинул к себе эскиз древней башни, возвышающейся над плоскими крышами городка, и вгляделся.

– Это не советский флаг, Кася, – сказал он. – Видите? Ваш отец рисовал это всё за границей.

– Да, – она наклонилась над эскизом. – Андрей Михайлович! Но как же тогда…

Он подхватил:

– Вы тогда еще и не родились, Кася. За рубеж отец вряд ли вас возил. Нет же! Картина висит у вас давно, вы привыкли к ней с детства, она и слилась с вашими воспоминаниями. Так бывает часто.

– Жалко, – вздохнула Кася. – Ужасно жалко!

– Понимаю вас. Мы бережем память о детстве. Я по себе сужу…

Худое лицо Харджиева возникло в эту минуту перед Ковалевым.

– А мама уверяет, что я ездила с папой… Вот еще странность. Почему же мама…

– Ничего не могу вам сказать. Я такой пляски не видел в здешних горах и не помню. Может быть, я ошибаюсь. Вы этнограф, вам и книги в руки.

– И никто не видел, – задумчиво произнесла Кася. – Выходит, пригрезилось. Ну конечно. Хорошо, Байрамова нет, – вот бы потешался.

– Кася, – сказал Ковалев. – У меня просьба к вам. Дайте мне всё это… рисунки, альбомы, на пару дней. Честное слово, ничего не потеряю.

Она согласилась. Потом заговорила о другом. У нее еще новости! Байрамов подал замечательную мысль: если остатки племени ушли из своих селений после разгрома Шамиля за границу, то другие элиани, – взятые в плен русскими войсками или осужденные царским судом, сосланные, – остались в России. И потомки их – среди нас! Кася просмотрела данные переписи населения. И что же оказывается – четырнадцать граждан Советского Союза поставили в графе «национальность» – «элиани» или «тхап»!

– Один здесь живет, в Южном порту, – задыхалась Кася. – Вы представьте! На улице Комсомола! Я сегодня же схожу к нему.

– Отлично, – сказал Ковалев. – Непременно сходите.

Он проводил ее к троллейбусу.

Улица Комсомола, застроенная новыми зданиями, просторная, обсаженная малютками-деревьями, только что прижившимися на сухой, каменистой почве, упиралась в кирпичную ограду нефтеперегонного завода. Кася поднялась на пятый этаж. «Осторожно, окрашено», – повсюду предупреждали надписи. Табличка на двери, блестевшей от свежей охры, сообщала: «Инженер Виктор Алиевич Зурабов».

Касе открыл полнотелый невысокий мужчина лет пятидесяти, в полотняном костюме, с молотком в руке.

– С проводкой вожусь, – объяснил он и улыбнулся. – Что вы так смотрите на меня?

Касю распирало любопытство. Она увидела, наконец, живого элиани.

– Да, элиани, – сказал он, когда она быстро, волнуясь, изложила цель своего прихода. – Но должен вас разочаровать. Родился я в Красноярске. Мы, Зурабовы, сибиряки, только вот отчество да фамилия у меня восточные.

Он прибавил, что дед его отбывал в Сибири каторгу за покушение на исправника.

– Плохо, – поникла Кася. – Наверно, и языка своего не знаете?

– Нет, милая девушка, увы нет.

– Эх вы! – вырвалось у Каси.

Элиани засмеялся, принес из соседней комнаты бутыль с квасом и налил Касе стакан. Она отказалась.

– Простите, угостить нечем. Жена на даче… Вы, я вижу, очень расстроились? – спросил он с участием.

– Еще бы! Бьешься, бьешься… А вы других элиани не встречали? Правда, их немного, всего четырнадцать человек в стране. Может быть, вы случайно…

– Был эпизод. Довольно курьезный, между прочим. Я ехал в электричке с нашей стройки. Дело было прошлой осенью. Сел рядом старик, незнакомый, и вдруг слышу – обращается ко мне по-своему. Я ему: не понимаю, мол. А он опять по-своему, только, пожалуй, помедленнее. «Не понимаете?» – спрашивает по-русски. «Нет, – говорю. – Какой это язык? Слышу, на местный вроде не похоже». Он ничего мне не ответил, посмотрел как-то странно и вскоре на остановке вышел. Не знаю, может, почудилось мне, но… впечатление такое, точно он хотел проверить.

– Странно, – отозвалась Кася и подумала, что расскажет об этом Ковалеву.

Инженеру очень хотелось помочь девушке. Жаль, ему так мало известно о своем племени. Оно ведь переселилось за границу? Да, он слышал это от отца. Судовладельцы жестоко обобрали несчастных элиани, загнали в трюмы, как скотину. Многие в пути умерли.

Больше Зурабов ничего не мог припомнить. Кася поблагодарила его и простилась. Из автомата позвонила Ковалеву. Он встретил ее на остановке.

– Очень, очень ценно, – сказал он, выслушав ее. Кася обрадовалась, но расспрашивать не посмела.

В тот же вечер Ковалев показал инженеру Зурабову фотографию Уразбаева-Харджиева.

– Он, – подтвердил Зурабов. – Без сомнения, он.

На другой день Ковалев возобновил допрос арестованного. Разложил на столе всё найденное в доме Дюков, показал Харджиеву. Он долго, молча перебирал листки, разглядывал семейные фотографии Дюков.

– Вы не догадываетесь, откуда это у нас? – спросил капитан. – Вас это не интересует?

Харджиев молчал.

– Я вижу, что интересует. Могу сообщить вам: в доме, где вы жили, Харджиев, на втором этаже, в квартире Дюков. Под подоконником.

Губы Харджиева затряслись, лицо побледнело. Сильнейшее волнение охватило его. Скрыть его – при всем своем самообладании – он не сумел.

– Там ремонт, как вам известно, – продолжал Ковалев, наблюдая за ним, – меняют подоконники. И вот под одним оказался тайник. Неудивительно. Старая шпионская квартира. Тайник в стене. Смотрите, Харджиев, смотрите внимательно, не спешите, время у нас есть. Вы это искали?

Похоже, он хотел ответить. Злоба и недоверие читались в его глазах.

– Вам это и нужно было, очевидно. Что же еще? Любопытно всё же, какую ценность для вас могут представлять рисунки художника-любителя, доктора Назарова? Или семейные альбомы Дюков, а?

– Здесь не всё, – сдавленно произнес Харджиев.

Взгляды их встретились. Сорвался, – отметил про себя Ковалев. Выдал себя! Конечно, ему требовалось что-то другое.

– Нет, всё, – отрезал капитан.

– Вы… обманываете меня, – голос старика стал хриплым шепотом. – Неправда!

– Нам незачем обманывать вас, Харджиев. Больше ничего не найдено. Вот всё, что вы здесь видите. Что? Вам стало легче как будто?

– Мне всё равно.

Он вытер ладонью пот на лбу. Да, ему явно стало легче. И тут словно завеса упала перед Ковалевым:

– Не лгите, Харджиев, вам не всё равно. Да, печально сложилась ваша жизнь. Вы старались, служили Дюкам и прочим, а вам не доверяли, вас держали обманом. Ложь – их главное оружие, Харджиев.

Ковалев говорил и не узнавал себя. Никогда он не выражался так выспренно при допросе. И не поддавался так быстро собственной догадке, может быть, нелепой, фантастической.

– На всякий случай, чтобы вы не предали, не сбежали, для вас придумали легенду – в доме Дюков оставлены-де компрометирующие вас документы. В любую минуту они могут быть выданы чекистам, и тогда вам крышка. Ведь так?

– Да, – произнес Харджиев глухо, сквозь зубы, словно в забытьи.

– Вы бегали к рабочим, к ремонтникам… Один штукатур решил подшутить над вами, и тут вы попались… хотя послали вместо себя Назарову. Подумать только, как вы глупо попались, Харджиев. Иначе вы, возможно, еще гуляли бы на свободе. Ловко вас надували ваши хозяева, Харджиев.

Он уже овладел собой. Только губы его беззвучно шевелились, выдавая волнение.

– Ну, теперь вы будете разумнее, я надеюсь, – сказал Ковалев после короткой паузы. – Прекратите ваше бессмысленное запирательство.

– Я служил не Дюкам, гражданин офицер, – выдохнул арестованный. – Не за деньги. Нет! – выкрикнул он и качнулся, держась костлявыми пальцами за край стола… – Они… не купили меня, нет. У меня свои счеты с большевиками. Я не Харджиев. Можете записать. Я Гмохский. Искандер Али Гмохский, внук знаменитого князя Дагомука. Трезубец… трезубец на кольце – мой родовой знак.

Ковалев смотрел на тонкие, как у скелета, пальцы. Потомок Дагомука? Значит, чаша, загадочная чаша в музее, из дворца его предков… Да, аул Гмох – селение народа Элана, уничтоженное царскими войсками. Вот почему он ходил в музей. Тянуло в прошлое… И вдруг Ковалеву показалось, что перед ним не живое человеческое существо, а манекен, раскрашенный музейный манекен.

Потом Ковалев вспомнил старого зурнача, так странно погибшего. О нем он не спрашивал арестованного. Откладывал. К тому же было слишком мало оснований предполагать злой умысел. Но теперь…

– Мы знаем еще одно ваше преступление, – сказал Ковалев. – Вы положили отраву в ваш плов, уста-пловчи. Вы отравили Алекпера, нищего зурнача и его внучку.

Князь Гмохский вздрогнул, выпрямился, тяжело, с хрипом задышал.

– Он знал вас. Он был опасен для вас, этот старик. Кроме того, что он нес язык племени, – язык, ставший для вас шифром, – он мог разоблачить вас. И вы убили его. И ребенка.

Голова князя Гмохского качнулась. Казалось, он хотел возразить что-то.

– Вы отыскали инженера Зурабова, родом из вашего племени, и прошлой осенью, в вагоне поезда, пытались выяснить, знает ли он ваш язык. А если бы знал? Что бы вы сделали, уста-пловчи? Отравили бы его?! Отвечайте!

Преступник молчал.

15

Лето кончилось. Осень начиналась высоко в горах, – там всё чаще собирались тяжелые облака, бушевали первые метели. Из зеленого ущелья, пронизанного жарким августовским солнцем, странно было видеть снег, одевший вершины. По ночам оттуда тянуло холодом. Злой ветер сталкивал человека с узкой тропы, – скользкой, размытой дождем, невидимой в кромешной мгле.

Соседи под разными предлогами оттягивали очную ставку с Басковым, назначали всё новые и новые сроки. Сам он об этом не знал.

Дюк заходил к нему часто. Как всегда, начинал разговор с пустяков – ругал жару или распространялся о целебных свойствах гранатового сока, излюбленного на Востоке. Потом исподволь, как бы невзначай, выспрашивал.

Один раз Дюк таким же небрежным тоном сказал:

– Я слышал, у вашего брата интересная работа. Да?

Басков весь сжался. Вот куда метит! Но откуда он знает? Неужели из письма? Нет, в этом последнем письме Касе ни слова нет про Бориса.

Дюк заметил волнение пленного, усмехнулся:

– Ракеты, разведка космоса… это очень увлекательно. Я, знаете, сам мечтал… – Потом другим тоном, резче: – Вы могли бы сейчас же, завтра же быть на родине, если бы повели себя разумнее.

Потом Басков ругал себя за то, что был недостаточно гибок, не сумел поторговаться для вида с Дюком, заставить его высказаться яснее.

Спрашивал Дюк и о жизни Баскова на заставе, но почти не затрагивал вопросов военных. Кто друзья Баскова, каковы его успехи по боевой подготовке, по физкультуре? Какое любимое блюдо? Просит ли прибавки у повара?

Зачем Дюку всё это? Басков силился догадаться. Вместо ответа, он молчал или – в который уже раз – требовал свидания с советским консулом.

Иногда вместе с Дюком Баскова навещал белокурый парень, должно быть русский, и назойливо пялил на Баскова глаза. Раз как-то подсел к нему, фамильярно обнял и назвал сослуживцем. Басков отодвинулся. В другой раз белокурый спросил Баскова, играет ли он в шахматы.

– Тебе-то что? – ответил тот.

Странно, что же им всё-таки нужно?

Наконец Дюк приоткрыл карты:

– Я толковал с азиатами. Они отпустят вас. Дольше вас держать нелепо, они сообразили, слава богу…

И Дюк объяснил, на каких условиях Басков сможет вернуться домой. Во-первых, он должен рассказать о себе, о службе на заставе, не касаясь секретных вопросов, и сообщить данные о членах семьи. Об отце, матери, о брате Борисе. Как живут, чем заняты, их вкусы, привычки. Во-вторых, как умер Алекпер-оглы, сказал ли он что-нибудь перед смертью. В-третьих, о Назаровых – о Ксении и ее матери.

Всё, что он сообщит о жизни на заставе, ему придется проиллюстрировать наглядно. Его подведут к кордону, против заставы, и он покажет…

Говоря, Дюк сбил гусеницу, ползшую по куртке, и растоптал, взял соломинку и поиграл ею. И тон его и повадки выражали беспечность.

– Молодой человек, – Дюк кивнул белокурому, – тоже интересуется всем этим. Послушает. Может быть, и у него будут вопросы.

– Нет, – сказал Басков.

– Подумайте.

– Я уже думал, – произнес Басков. – Я требую… Отпустите меня без всяких условий. Я буду разговаривать только с советским консулом, – прибавил он твердо, глядя прямо в глаза Дюку.

Теперь Басков окончательно уразумел маневры своего врага. Дюк хочет знать, открыл ли нам свои намерения Алекпер-оглы. И, конечно, Дюка интересует Борис, брат. Всё остальное менее важно. Но для того-то и задавал Дюк множество мелких, на первый взгляд незначащих вопросов, чтобы поймать его на какой-нибудь мелочи, запутать, втянуть в свою сеть. «Как хорошо, что я ни в чем не уступил!» – подумал Басков.

Белокурый топнул ногой и сказал Дюку по-английски, не очень чисто:

– Это звереныш. Таких надо расстреливать.

«Пусть, – подумал Басков. – Только бы скорее». Но тут же в нем поднялась такая острая тяга к жизни, что он стиснул зубы, сдерживая стон.

– Расстреливайте, – выговорил Басков с усилием, наперекор страху и слабости. – Вам не простят…

Лицо Дюка маячило перед ним как в тумане. Если бы Басков мог спокойно наблюдать, он сообразил бы, что́ происходит с «охотником за скальпами».

Вся операция, начатая убийством Алекпера-оглы, операция, которую Дюк считал своим шедевром, рушилась, рассыпалась в прах перед сопротивлением Баскова. Безусого солдата, мальчишки!

Дюк сдернул куртку, поправил кобуру. Лицо его стало непроницаемым и холодным, – на мгновение он позабыл свою роль, сбросил маску.

Оба вышли.

В памяти Баскова надолго осталось это движение Дюка, поправлявшего кобуру. Он словно хотел сказать – пора кончать! Басков был недалек от истины.

Предстоящая встреча с советскими офицерами тревожила Дюка и его союзников. Играть в прятки больше нельзя было. Протесты советского соседа становились всё настойчивее. А привести Баскова на очную ставку – значило открыто признать свое поражение.

На пограничном посту был человек, который знал намерения Дюка и готов был сообщить о них Баскову, но он не имел свободного доступа к пленнику. То был Юсуф – соплеменник Алекпера-оглы.

Дюк доверял Юсуфу. Поколения племени Элана верно служили своим начальникам, – и Дюкам. И Юсуф старался до поры до времени сохранять доверие «охотника за скальпами».

То, что кое-кто в селениях называл Сафара-мирзу убийцей Алекпера-оглы, Дюку было известно. Однако надежность Юсуфа и других воинов из племени Элана не вызывала сомнений у Дюка. Они с детства приучены к мысли, что от русских и от большевиков исходит только злое. Смутьянов, сочувствующих красным, – таких, каким был Алекпер-оглы, немного.

Юсуфа сам Дюк уберегал от тлетворных идей! Отца Юсуфа, нищего крестьянина, нетрудно было уговорить отдать мальчика в приют, учрежденный американскими благотворителями.

В приюте Юсуфу разъясняли, что красные приносят зло и под маской добра. Так, советский врач Назаров, который лечил людей в Джали-тузе, на самом деле был коварным агентом большевиков, пытающихся уловить души правоверных, отвратить их сердце от аллаха.

С течением времени Юсуф ближе узнал своих наставников. Присланный из-за океана директор приюта запутался в спекуляциях и вынужден был с позором убраться из страны. Недовольство «жующими», распространяющееся в народе, захватывало и Юсуфа. Он сокрушался: что же делать, если нет лучших союзников против красных! Слепая враждебность к красным, к русским поневоле связывала его с наглыми, жадными чужеземцами.

Юсуф с хорошей характеристикой поступил на военные курсы русского языка, проявил отличные способности. Когда он прибыл на пограничный пост и услыхал, что один из советских солдат, убивших Алекпера-оглы, захвачен, то впал в лютую ярость. Он умолял офицеров и Дюка о милости – выдать ему пленника. Дюк посмеялся тогда, а в душе остался доволен. На всякий случай, во избежание кровопролития, он строго запретил допускать Юсуфа к пленнику одного.

Хотя правда о гибели Алекпера-оглы просачивалась и тревожила Дюка, Юсуф опасений не внушал: внешне он по-прежнему порывался отомстить Баскову.

Между тем Юсуф уже знал правду об убийстве Алекпера-оглы, и последние узы, державшие его в подчинении у Дюка, порвались: Юсуф вспоминал теперь, с какой любовью говорил ему некогда сам Алекпер-оглы о русском враче… Значит, Дюки обманывали!

Два рода обитали в селении Джали-туз: род «пшар», имеющий тамгу наподобие ящерицы, и «тгал», чье клеймо изображает две скрещенные сабли. Юсуф и Алекпер-оглы принадлежали к одному роду – «тгал». Люди «тгала» считали себя самыми храбрыми среди элиани: не было случая, чтобы кто-нибудь из них прощал обиду. Род «скрещенных сабель» доблестно сражался под знаменем Шамиля и неоднократно, путем обряда усыновления, вступал в родство с княжеским родом Дагомуков, носителей трезубца. Князей помнили только старики, сам Юсуф ни разу не видел ни одного из бывших владетелей племени. Они, говорят, жили в столице, потом сгинули. Для него, Юсуфа, скрещенные сабли рода означали одно: мужество, непримиримость к врагу.

Сафар-мирза, поднявший руку на родича, – враг, заклятый враг. Отомстить ему Юсуф обязан. Но как? Первым побуждением было выследить бандита, подстеречь в укромном месте и пристрелить. Большого труда стоило Юсуфу сдержаться. Сафар-мирза не покидал пограничный пост, – он дневал и ночевал здесь. То он вертелся возле сарая, где заперли русского пленного, то шептался о чем-то с Дюком, с офицерами. Юсуф чувствовал – Сафар-мирза присматривается к нему, держится настороженно.

Ясное дело, и Сафар-мирза участвует в охране пленника. Дюк озабочен, встревожен. Как никогда прежде, он приблизил к себе Сафара-мирзу. Это и понятно, сейчас нет у Дюка более верного слуги.

Есть еще одно стремление у Юсуфа, кроме жажды мести, – помочь пленнику. Он же невиновен! Вначале задача кажется невыполнимой. Юсуф отгоняет мысли о Баскове. Они возвращаются. Ведь спасти Баскова – это тоже способ уничтожить Сафара-мирзу. Дюк не простит ему…

Юсуф решил ждать, терпеливо ждать, не выдавая себя.

Накануне дня, назначенного для очной ставки с пленником, лиловая машина Дюка долго колесила по прикордонным дорогам. Дюк любил беседовать о делах в машине, – никто не подслушает, да и мозг работает как будто быстрее. За рулем сидел шофёр курд. Он ни слова не понимал из того, о чем беседовали Дюк и Юсуф.

Дюк не сразу приступил к делу, – он сперва помолчал, потом спросил Юсуфа о здоровье.

В военной среде это восточное правило вежливости не к месту. Но Дюк был сейчас подчеркнуто вежлив с Юсуфом. Дюк давал понять, что он обращается в данном случае не к младшему по званию, а к близкому помощнику.

К тому же Дюк говорил с Юсуфом на языке его племени. Юсуф и в этом видел признак особого расположения «охотника за скальпами».

– Ну, что, Юсуф, – сказал Дюк, – тебе всё не терпится снести голову русскому?

– Да, господин, – притворно ответил Юсуф. – Аллах требует этого от меня.

Проехали аэродром. На широком бетонном квадрате, потемневшем от солнца и гари, блестели две шеренги истребителей. Ветер шевелил иноземный флаг, укрепленный на вышке.

– Новехонькие, – сказал Дюк, скользнув взглядом по самолетам. – Прямо с конвейера сюда… Ты представляешь себе, сколько стоит такая штучка? Если в долларах… Впрочем, вы здесь на Востоке не знаете подлинной ценности подобных изделий. Сафар-мирза если бы продал всех своих овец, и то не смог бы купить…

– Великий аллах! – воскликнул Юсуф.

– Смотрю я, какую защиту мы вам дали и сколько вложено тут – и, поверь мне, грустно становится.

– Почему, господин? – спросил Юсуф, заинтересованный неожиданным поворотом мысли Дюка.

– Я думаю: неужели всё это в один прекрасный день достанется красным? Вашим же красным?

– Сердце господина неспокойно, – произнес Юсуф, – и кровь слишком горячит ему голову. Красные? Аллах вразумит их или уничтожит, – руками же самих красных, как это случилось с моим бедным заблуждавшимся односельчанином.

Юсуф повторил то, что ему внушал Дюк и офицеры, и ждал, что еще скажет «охотник за скальпами».

– Я не разделяю твоей беспечности, – сурово возразил Дюк, – уповающий лишь на аллаха и проводящий время в праздности не собирает зерна. Или ты слеп, Юсуф, не видишь, как красные всюду плетут свои сети? Эти возмутительные слухи о Сафаре-мирзе, – откуда они? В селениях есть люди, сочувствующие убийце, Юсуф.

– Аллах отнял у них разум, господин.