Текст книги "К вам идет почтальон"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

7

Ковалев ликовал. Дочь Алисы Камчуговой принесла ему удачу. След как будто нашелся. Если Алекпер-оглы – сын того зурнача, то, следовательно, Лейла его дочь. Алекпер-оглы шел на Крепостную к доктору Назарову узнать о судьбе своих близких.

О смерти доктора Назарова Алекпер-оглы, очевидно, не знал. И о том, что доктор лечил Лейлу, тоже. Назаров был выдающимся врачом, его знали у нас и за границей. Возможно, Алекпер-оглы был в числе его пациентов; полюбил русского врача, рассчитывал на его помощь.

Впрочем, Алекпер-оглы, может быть, сын другого Алекпера. Алекперов на Востоке много.

Бурное ощущение удачи, нахлынувшее на Ковалева, проходило. Осторожность брала свое.

– Видишь ли, «Спиноза», – сказал он Байрамову, – у меня тоже есть на заметке неразгаданные тексты. Во-первых, вот…

И он написал на листке бумаги предсмертные слова Алекпера-оглы.

– «Карасы зары», – прочел тот. – «Назир-оглы», «йимзвы»… Ого, да ты совсем лингвистом стал! Фонетическими знаками пользуешься!

Байрамов указал на крохотный зигзаг над «з», обозначающий призвук «в».

– Пришлось, – улыбнулся Ковалев. – Допустим, «Назир» или «Назар-оглы» – это Назаров, доктор Назаров. А остальное? Понимаешь, языковеды меня с толку сбили. Говорят «карасы зары» – из одного языка, «йимзвы» – из другого. Разные слова по природе. Вот загвоздка.

– Постой, постой, – Байрамов поднял глаза к потолку. – «Карасы зары»… Звучит по-тюркски словно. Похоже – название местности.

– Мне и это говорили.

– Улица Красных Зорь, – произнес Байрамов.

– Как так? – удивился Ковалев.

– Вернее всего. Улица Красных Зорь, только в отуреченном виде. Алекпер-оглы повторил то, что услышал. Такой адрес дали ему. И тогда всё в рамке, всё на месте. Алекпер-оглы в самом деле направлялся к Назарову.

Да, Байрамов прав. Сомнения, только что смутившие Ковалева, начали таять. Турок или человек, говорящий на каком-либо другом языке тюркской группы, скорее всего так и произнесет название улицы. Старое ее название.

– Ты не помнишь, «Спиноза», когда там сменили таблички? – спросил Ковалев.

– Накануне войны. Неужели забыл? Когда праздновали семисотлетие Южного порта. Многим улицам вернули прежние, исторические названия.

«Уже пятнадцать лет, как улица называется Крепостной, – подумал Ковалев, – а Алекпер-оглы этого не знал. Шел к Назарову, давно умершему. Неужели Алекпер-оглы раньше не пытался снестись с Назаровым? Писал, наверное. Письма не доходили… их перехватывали. Да что же тут удивительного? Враги Алекпера-оглы знали его намерения, его симпатии к Советскому Союзу и подготовили провокацию, подстерегли на границе…»

– Интересно, – прервал его размышления Байрамов. – Корень «йим» характерен для черкесского языка, а вот лабиализованный звук «зв» как будто абхазский, «йимзвы», «йимзвы»… Где у нас тут словарь…

– Смотрели, – остановил его Ковалев. – Не абхазское слово. Неизвестно какое.

Байрамов всё же раскрыл словарь, долго рылся в нем, нахмурив большой лоб.

– Ничего подходящего, – вздохнул он. – Интересно! Вот в чем штука, Андрей, язык элиани как раз в некотором родстве с черкесским и с абхазским. Как бы промежуточное звено. Конечно, насколько мы можем судить по текстам, по отзывам путешественников.

– Значит, «йимзвы» из языка элиани?

– Похоже…

– Хорошо. Вот еще текст.

Волнуясь, он подал Байрамову фотокопию перехваченной пограничниками записки. Байрамов наклонил свою большую голову, стал читать вслух.

– Ты слышишь?! – воскликнул он. – И здесь корень «йим»! В одном слове.

– Значит, тоже язык элиани?

– Э, так быстро решать рискованно, – улыбнулся Байрамов.

– «Спиноза», милый, – заговорил Ковалев, – важно вот что – племя не совсем исчезло! Там, в Джали-тузе, живут какие-то последние элиани. А может, и в других местах? И у нас где-нибудь?

– Ты как Кася, – засмеялся Байрамов. – Как Кася, – повторил он, и Ковалев почувствовал, что краснеет. – На основании одного-двух намеков такие открытия! Вай! Вай!

Ковалев потупился. Да, Байрамов опять прав. Мало ли племен в горах, – и здесь и за кордоном. Мало ли языков, наречий…

– Откуда же известно, что элиани исчезли? Что с ними случилось? Перебиты? Вымерли от болезней, от голода?

– И то и другое. Один английский ученый полвека назад, в Стамбуле, видел последнего элиани.

– Последнего ли?

Байрамов развел руками.

«Йимзвы»… Неотвязно звучало это слово со звенящим «з». Что скрывает оно?

Что можно утверждать определенно? – спрашивал себя Ковалев, шагая к остановке троллейбуса. – Алекпер-оглы шел к Назарову. Это бесспорно. Шел узнать о судьбе своих близких. И в этом вряд ли нужно сомневаться.

Непонятное «йимзвы», жужжащее точно муха, мешает насладиться успехом. И не только оно.

Ведь главное всё-таки еще неясно – почему именно Алекпер-оглы стал жертвой провокации? Чем был опасен Хилари Дюку, Сафару-мирзе безобидный старик, шедший в Советский Союз с адресом умершего врача Назарова? Нет, нельзя, нельзя успокаиваться, пока не откроется вся правда об Алекпере-оглы. Вся, до мельчайших деталей. И, прежде всего, надо уточнить факты, уже известные. Например, гибель зурнача Алекпера.

Зурнач… Старик зурнач… Давние юношеские воспоминания всколыхнулись в мозгу Ковалева. Да, зурнач – высокий, седой, в рваной чохе – был в доме у Ковалевых. С ним была девочка, маленькая девочка…

И что-то еще пробуждалось в самых дальних закоулках памяти. Нет, он больше ничего не припомнил.

Начальник Ковалева, полковник Флеровский – высокий, худой, с паутинкой тончайших морщин на загорелом лице, – выслушал капитана внимательно.

– Нет, конечно, рано ставить точку, – сказал он. – История с зурначом, правда, старая, но надо вернуться к ней. Обстоятельства его смерти, помнится, вызывали разные толки и подозрения… Поройтесь в архивах. И побеседуйте с вдовой Назарова. Может быть, она вам поможет.

Отпуская Ковалева, Флеровский посоветовал не терять связи с работниками музея.

Проблема племени элиани заинтересовала и Флеровского и – в особенности – начальника пограничного отряда Костенко, к которому Ковалев зашел на другой день.

– Научная загадка, говорите? – отозвался Костенко. – Загадок не должно быть на нашем участке границы. Тем более таких. Я не шучу, Ковалев. Уже одно то, что Дюк сродни этому племени…

Час спустя Ковалев шел снова по Крепостной улице.

Задание усложнилось. До сих пор Ковалев имел дело с явлениями обычной, повседневной жизни. Терпеливо собирал их, обобщал. Двигался по следу врага. А здесь врага пока не видно. Врага на нашей земле…

Этнографы, погруженные в прошлое, в легенды, в пыль древних камней, древних шелков, и он – пограничник Ковалев – теперь на одном пути поиска. Странная, непривычная область для Ковалева.

Часто непрошеная врывалась в его мысли Кася. И это усиливало его смятение.

Крепостная, вздымаясь всё круче, вела его в гору. Вырос за поворотом серый дом Дюков. Боковая стена была в тени, реклама велосипедной торговли выступала на ней едва приметными пятнами. Ковалев миновал знакомую калитку, бросив взгляд на столбик, украшенный трезубцами.

Еще поворот – и показался небольшой деревянный дом с мезонином, в русском стиле, с коньком, с резными наличниками, точно перенесенный из-под Вологды или Ярославля.

Отперла женщина в переднике, повязанная красным платком, как тюрбаном. В полумраке передней он не разглядел ее лица и молвил вопросительно:

– Алиса?

– Да… Кто это? Андрей!

Они виделись со времен юности всего один раз – мельком, на улице, в позапрошлом году. Ковалев тогда приехал в Южный порт после многолетней службы на северо-западной границе, в Заполярье. Алиса спешила, с трудом узнала его, скосила глаза на его погоны, произнесла: «всего-навсего капитан!» Потом они обменялись ничего не значащими фразами.

– Надумал зайти всё-таки?..

Он еще не знал, как ему говорить с ней, и не мог приступить к делу сразу. Он старался определить, какой же она стала: Алиса-школьница, Алиса-плакса, входившая в жизнь пугливо и как-то недоверчиво. Училась она хорошо, но никогда не поднимала руку в классе. Ждала вызова. Воспитывала ее бабушка, очень неприветливая, нелюдимая. У Камчуговых жгли лампады, панически боялись грозы.

– Как живешь, Андрей? Всё еще бобылем?

Ковалев потерял жену во время войны, новая семья не сложилась. Но слово «бобыль» ему не понравилось. В тоне Алисы была навязчивая, сентиментальная жалость. «Она и в школе порывалась всех жалеть», – подумал он.

– Да, я один, – сказал он. – И ты, я вижу, сама себе хозяйка?

«Красивая женщина, – отметил он про себя, – но чего-то не хватает в ней. Тусклая какая-то красота». – Он сравнил ее с Касей, – та действительно хороша. Не в мать уродилась. Верно, в отца – отважного и жизнелюбивого человека.

– Чудесная у тебя дочка! – вырвалось у Ковалева.

Он прибавил, что видел ее в музее, у «Философа» – Байрамова.

– Невеста уже, а дура! – отозвалась Алиса. – Непременно ей нужно в этот Хадар… Свалится еще где-нибудь. Вообще блажь всё это и ни к чему девушке… Там ведь граница, правда?

Она смотрела просительно, как бы ища поддержки.

– Зачем ты волосы обрезала? – спросил он.

– А что?

– Отвозил бы тебя за косы, – пошутил Ковалев. – Плакса! Не беспокойся, дочка твоя крепко на ногах держится. Шагает – земля гудит! Прелесть твоя Кася, умница…

Он увлекся и, поймав себя на этом, почувствовал неловкость. И закончил:

– А ты ведь тоже по любви дело нашла? Художница! Твое творчество тут?

Он обвел рукой комнату. С первого взгляда, когда он вошел, она показалась ему нестройно-пестрой.

Он вспомнил свою мурманскую приятельницу – художника-декоратора в театре. Она тоже сама украшала свою квартиру, придумывала занавески, скатерти, абажуры. Там всё радовало. Полярной ночью в квартире сияло солнце, лучи его, дробясь на многоцветные спектры, лежали на тканях. Здесь же, у Алисы, преобладали блеклые, осенние краски. К тому же, до странности разные тут вещи, в равной манере, а всё вместе дышит каким-то тягостным смятением.

Что же это – муки поисков или мелкая забота подражания, скачки от одного образца к другому?

Он заговорил об искусстве, она отвечала односложно, без воодушевления. За чаем он, наконец, перешел к делу. В музее он прослышал о каком-то загадочном племени – элиани или как еще называют его? Любопытно! Касю можно будет поздравить, если ее исследования увенчаются успехом.

Лицо Алисы вдруг изменилось, черты стали угловатыми, жесткими. Призвание дочери – ее больное место. Но почему? Ковалев сделал вид, что не заметил состояния Алисы, он продолжал непринужденно, весело:

– Между прочим, правда это или сказки насчет зурнача и его внучки? Неужели так никто и не сумел понять их язык?

– Андрей, – произнесла она глухо. – Ты… с какой стороны это тебя интересует?

– Я поразился просто… Ну и потом, ведь полагается знать всё, что творится тут, – сказал он с улыбкой, и тут пришли на память слова Костенко: «Для нас тут не должно быть загадок».

– Ах вот как!

Они помолчали. Алиса сняла с головы платок, натянула на плечи, зябко дернула за концы.

– Ты потому и зашел? – спросила она.

– Отчасти, да, – признался Ковалев.

– Мне Ксения покоя не давала, и ты туда же, – сказала она, несколько спокойнее.

«Значит, Кася – Ксения», – подумал он. И тотчас отогнал образ Каси, витавший в этой комнате, мешавший ему сейчас.

– Не знаю. Ничего я не знаю. Муж рассказывал что-то… Да, он лечил девочку. Возил ее в Ростов, к профессору одному. Но спасти не удалось.

– Что с ней было?

– Отравление… отравление пищей. Зурнач ходил по дворам. Где беда приключилась, неизвестно. А муж… Муж предполагал злой умысел.

– На каком основании?

– Не знаю. Давно ведь было.

– Кстати, – сказал Ковалев. – Твой муж подолгу жил за границей?

– Да. Один раз – полгода. С чумой воевал, с холерой. И всё у него как-то удачно получалось. Работал он, знаешь, словно с песней.

Она умолкла, потом опять заговорила о муже:

– Он всю жизнь скитался. А я сидела, растила дочь… – Алиса вздохнула. – Счастливый был человек.

– Да?

– Умел легко жить. У меня вот не получается.

«Не нарочно ли, – подумал Ковалев, – она отвела разговор? Что ж, потом вернемся к делу».

Прямо перед ним, над роялем, висела акварель доктора Назарова. Танец горцев. Всадники словно пытаются разорвать шеренгу танцующих. Нарисовано динамично, размашисто. Деталей никаких, одни контуры. Сочные, решительные мазки красок. Ковалев словно видел отца Каси. Сильный человек, со своим почерком в живописи и, вероятно, во всем.

– Касино сокровище, – молвила Алиса. – Тронуть не дает! Любит отца, а ведь совсем малышкой была…

«Ревнует, – подумал Ковалев и нахмурился. – Ревнует к памяти отца. Как это нелепо!»

– Андрей… она всё отдаляется от меня. Я бессильна. Мы, должно быть, разные люди. Я не хочу остаться одинокой, ты понимаешь? Правда, у меня есть друг… Просит, чтобы я вышла замуж за него, и я, наверное, соглашусь. Хотя в нашем возрасте начинать заново… Всё равно, мне нужна дочь, Андрей. Ближе ее никого нет, и вот… Ты, – она с усилием улыбнулась, – опять назовешь меня плаксой.

Подлинное горе прозвучало в ее речи. Ковалев попытался ободрить ее. Заговорил о Касе и опять смутился, встал, хрустнул пальцами, отошел к окну.

Плоские крыши ступенями спускались к морю. Сгусток выгоревшей, примятой ветром зелени прорывал каменную целину – сад Дюков.

– А не случалось ли тебе, – повернулся он, – слышать имя Алекпера-оглы?

Она побледнела. Испуг? Да, Ковалев ошибиться не мог, именно испуг согнал краску с ее лица.

– Нет, – проговорила она и перевела дыхание. – А… кто это?

– Изволь, отвечу. Нам нужно знать правду об этом человеке. Он шел к нам через кордон, с той стороны, и в него выстрелили, – коварно, подло, в спину. Его убили.

Что это? Или ему показалось… Он увидел на лице Алисы облегчение, почти радость. От неожиданности Ковалев умолк. Как же теперь быть? Хитрить он не любил. Он охотно, если позволяли обстоятельства, шел напрямик.

– Весьма вероятно, Лейла была дочерью Алекпера-оглы. Вот потому я и спросил тебя. Так ты никогда не слыхала о нем?

– Нет.

– Недоговариваешь ты, – сказал он просто. – Напрасно, Алиса, напрасно.

– Ты волен думать, что хочешь, – отрезала она, и взгляд ее стал холодным.

Больше он ничего не добился.

«Нет, она знает больше, – твердил он себе, спускаясь по Крепостной. – В чем тут дело? Как будто Алекпер-оглы мог быть опасен ей! Чем же? Конечно, беседу с Алисой надо будет продолжить. А пока… Назаров предполагал злой умысел?.. Что же, зурнача и Лейлу отравили? Если так, то поиски правды об убитом Алекпере-оглы привели еще к одному преступлению. Очень давнему… Надо проверить».

8

Прошел месяц. Ковалев был занят трудным, кропотливым делом: он прослеживал путь зурнача Алекпера, ходившего по дворам Южного порта в августе 1939 года. Искал старожилов, расспрашивал.

Зурнач был и в доме Ковалевых, – память не обманывала капитана. И что-то еще вспоминалось ему, но смутно, неразличимо…

Работал он с упоением. Его радовало, что поиск вышел из тихих пределов музея и архива.

Кася уехала в Хадар искать материалы Леопольда Дюка. И Ковалева вдруг охватило беспокойство за нее. Он досадовал, злился на себя. Что за чепуха! Кто может грозить Касе? А главное – застава уже предупреждена, Кася там не одинока.

Наконец он не выдержал. Решил позвонить. «Справлюсь, как идут дела, – сказал он себе, – есть ли успехи, как прошло ее выступление?.. Может быть, она на заставе? Часы показывают четыре. Время для лекции подходящее. Солдаты собираются в ленинской комнате, а Кася – она в канцелярии, у Маконина, и он передаст ей трубку».

Ковалев почувствовал, что краснеет. Его соединили. Ответил Маконин, но капитан не узнал его голоса.

– Алло, – крикнул Ковалев. – Маконин? Ты что – спал? Говори громче!

– Ты… разве не знаешь?

Голос не его. Голос какого-то другого человека, больного или разбитого горем. Капитан сжал трубку:

– Алло! Алло! Маконин!

– Я послал донесение, – слова давались говорившему с мучительным трудом. – У нас че-пе. Страшное че-пе.

– Какое? Маконин! Алло!

Мембрана трещала, шипела.

«Что я делаю! – спохватился Ковалев. – Нельзя же по телефону, раз че-пе».

Он положил трубку и выбежал в коридор. Хлопали двери, – не так как всегда, а иначе: отрывисто, резко. Навстречу Ковалеву бежал полковник без кровинки на щеках.

– Немедленно! – выдохнул Костенко. – Иди к машине! Я сию минуту… Едем вместе.

Дорогой, в машине, полковник сообщил Ковалеву скупые подробности. А на заставе выяснилось всё.

День на пятой заставе начался как всегда. К большой радости Маконина, жара спала, ветер дул вдоль ущелья, охлажденный ледниками. На той стороне было спокойно.

Выступление Каси Назаровой назначили на полдень. Из комендатуры, по просьбе Маконина, за ней послали в Хадар легковую машину.

Кася спрашивала себя – что она расскажет бойцам? Из бумаг Леопольда Дюка не осталось ни клочка. Кася обошла всех стариков, навестила дряхлого муллу, доживавшего свой век при мечети. Он вспомнил: аллах привел в Хадар купца, торговавшего в Южном порту велосипедами. Да, Дюка, если не изменяет память. Он увез какие-то старые бумаги.

Сколько раз Кася видела в мечтах словарь языка племени Элана! Листала его, переводила загадочные тексты. На что же теперь надеяться!

Единственный результат поездки – еще один текст на языке элиани. Да, уж тут сомневаться не приходится. Близ старого Хадара – мертвого, поглощаемого лесом, – Кася набрела на серый известняковый могильный камень с непонятной надписью арабскими буквами, списала ее, показала мулле, и тот подтвердил: да, там похоронен элиани, один из людей князя Дагомука, рассеявшихся по горам после поражения Шамиля.

Еще один текст на исчезнувшем языке. Касю жгло нетерпение. Когда же она узнает этот язык?

Лейтенант Колчин решил собрать людей во дворе. Старшина – он же нештатный плакатист – написал тушью пышное, с вензелями, объявление. Сочно выделялось имя лектора и интригующее название «По следам забытого племени».

Басков был потрясен. Назарова! Студентка Ксения Назарова! Вся застава взволновалась. «Заочница» Баскова едет сюда, на заставу! Сразу запахло ваксой, мылом для бритья. Дежурный то и дело выбегал к воротам, лихо обтягивая гимнастерку.

Все ждали Касю, – к вящему смятению Баскова. Он давно не писал ей, и теперь его мучило сознание своей вины перед Касей и странная, сладкая робость.

Письмо, которое он начал полмесяца назад, накануне убийства Алекпера-оглы, кончено только сегодня. Басков не мог не поведать Касе о трагическом событии на границе.

Когда во двор вкатился, с треском давя ракушки, комендантский «козел», реальный мир перестал существовать для Баскова. Сам он словно растворился в воздухе, – жили только его глаза, смотревшие на Касю. Дежурный подбежал к ней и что-то сказал, потом вышел Колчин, поздоровался и тоже сказал что-то. Все звуки выключились, Басков слышал лишь ее голос.

– Спасибо! – Кася смеялась. – Меня обратно надо вертеть, раскручивать…

Горная дорога-серпантин утомила ее. Слегка болела голова. Но она пожала руку Колчину, потом Маконину. Какие все милые! И офицеры, и юноша с солдатскими погонами, который нес скамейку, потом опустил ее с грохотом и застыл… Проходя, она улыбнулась Баскову.

Дверь закрылась за ней, видение исчезло. Баскова обступили солдаты.

«Сейчас они спросят, почему я не подошел к ней, – подумал он. – На смех поднимут. Скажут ей…» – И деревянными губами выдавил:

– Не она.

– Однофамилка? Брось! Покажи фото! – раздалось со всех сторон. Такой исход явно огорчил солдат. Баскову стало стыдно, он хотел было объяснить всё, но не смог и ушел в казарму.

От друга своего Стаха он не скрыл правду. Тот вскочил с койки:

– Чудак ты! – Он затянул ремень. – Да как же так можно? Идем к ней!

– Нет, прошу тебя! – испугался Басков. – Я сам, может быть, потом… Прошу тебя!

– Сам?

– Да.

– Ладно.

Встретить «заочницу» и не подойти к ней – это, по мнению Стаха, ни с чем не сообразно! Для пограничника, для отважного, бравого воина, это даже позорно.

– Ну, как она? – спросил он, кончив вразумлять Солдата.

– Знаешь, лучше, чем на карточке! – просиял Басков. – Она… она замечательная, Богдан.

Поговорив со Стахом, он уже набрался смелости, но на лекции решимость вновь покинула его. Кася стояла перед солдатами загорелая, легкая, – ракушки только чуть потрескивали под ее каблучками. Солнце золотило ее темно-каштановые волосы.

То, что он услышал от нее, напоминало историю Шамполиона, разгадавшего древнеегипетские иероглифы. Но тому было проще: он нашел камень с надписями на разных языках и догадался, что текст-то один, только в переводах. Касе бы так повезло! От племени Элана, когда-то жившего в горах, осталось очень мало памятников, и Касе приходится трудно. Есть один камень, но надпись на нем без перевода. Попробуй прочитать! И всё-таки она не унывает, она добьется своего!

Кася сделает крупное научное открытие, это ясно. Она книгу выпустит. А он, Басков, что представляет собой? Ничего – ровным счетом!

Ну что он ей может сказать о себе? Если бы еще задержал нарушителя… Хоть одного. Поэт из него тоже пока не вышел. Подумаешь, напечатали в «Пионерской правде»! Кабы в большой, взрослой газете! Недоставало еще хвастаться «Пионерской правдой»!

После лекции Кася отвечала на вопросы. Баскову хотелось знать, почему Кася стала этнографом, но он не поднял руку. Ведь тогда придется встать и назвать себя, – по заведенному на военной службе порядку. Он сидел и завидовал товарищам, которые как ни в чем не бывало поднимались и спрашивали, а повар Воронов задал вопрос, приготовленный им, Басковым, и чувствовал он к нему что-то вроде ревности. Басков стал писать записку Касе, но не послал, а решил вложить в письмо.

Касю наградили аплодисментами. Лейтенант Колчин, расшаркиваясь, пригласил ее обедать.

Хорошо было на заставе. По дороге сюда ее одолевали сомнения – нужно ли выступать? Признаваться в неудачах! Сердечный прием, внимание ободрили. Ее никогда так не слушали, как здесь. За оградой, совсем близко, шумела река и словно вторила ей, а на той стороне, за границей, стоял под деревом чужой солдат в кургузой курточке. Стоило ей оторвать взгляд от слушателей, поднять глаза, – и она видела этого часового, и рисовое поле, и деревню, – всё чужое, иностранное. Было непривычно и чуточку жутко.

Какие все славные тут, даже Колчин, который так забавно старается показать свою воспитанность и вежливость.

Кася с аппетитом поела. Перловый суп и голубцы показались ей удивительно вкусными. Комендантский «козел» уже ждал ее. Она открыла дверцу, кинула на сидение чемоданчик и плащ и услышала:

– Я извиняюсь…

Ладный, рослый сержант стоял перед ней, поправляя ремень.

– Сплоховал ваш «заочник», – начал он с усмешкой и, видя, как взлетели брови девушки, поспешил объяснить: – Стесняется, чудак, боится вас. Письмо вам сейчас заклеивает, а вы тут. Умора! – он снисходительно фыркнул: – Басков, солдат Басков. Ну… мы рядом сидели.

Да, Кася запомнила юношу, несшего скамейку, и этого сержанта. Так тот – Басков? Басков, который пишет такие славные, искренние письма?

– А вы мало погостили… Чуток обождать можете? Я его сейчас силком притащу.

– Ой, не надо! – засмеялась Кася.

Стах, правда, обещал не вмешиваться. Но не вытерпел. Так и уедет «заочница», не повидавшись с Басковым. Ему же проходу не будет от солдат, когда узнают. Всей заставе будет стыдно за Баскова.

Стах решительно двинулся в казарму. Но в эту минуту его позвал из окна Маконин.

Кася постояла несколько минут, потом недовольно поморщила лоб: сколько можно ждать! Тут подскочил Колчин и стал усаживать ее в машину.

Встреча «заочников» не состоялась. «Козел» помчал Касю домой, в город, а бойцы стали собираться в наряд.

Басков покорно выслушивал упреки друга. Да, глупо получилось. Он сам корил себя. Как знать, когда он теперь увидит Касю!..

На этот раз Баскову и Стаху довелось идти вместе. Им достался самый дальний рубеж и самый трудный – на правом фланге заставы, – там, где граница отдаляется от реки и взбирается ввысь, по хребту.

Басков всё чаще смахивал со лба капли пота. Тропа забирала круче и круче, ноги съезжали назад по скользким камням, по сырой глинистой земле. Кася вдруг отдалилась, как теряющий очертания сон. Неужели она была на заставе, в двух шагах от него? Тропа сопротивлялась, слева зиял зеленый омут – затянутый листвой обрыв. В мыслях теперь другое: удержаться на этом скалистом выступе, поймать рукой вон ту ветку, не упасть.

Если бы Ковалев увидел сейчас Баскова, он заметил бы в облике молодого солдата много нового.

Это был уже не тот Басков, который хватался за перильце вышки, испугавшись высоты. Минули два месяца службы на заставе. Кожа на его лице погрубела от ветра, потемнела от солнца, весь он выглядел взрослее и даже как будто немного раздался в плечах. Он уже давно освоился с вышкой, – теперь он поднимался по гудящим брускам-ступеням спокойно, как по лестнице своего дома, и очень любил стоять с биноклем на платформе, словно плывущей над лесом. Свыкся он и с горной тропой. Сейчас он уверенно шагал по таким местам, которые, бывало, издали казались ему неприступными.

Как трудно, как страшно было проходить здесь первый раз! Тогда с ним был начальник заставы. Он знакомил новичка с местностью. С тех пор Басков ходил по крутой тропе, на правый фланг, много раз, часто в кромешной ночной темноте, и камни на тропе, выступы, спасительные ветви над головой знал наперечет, ощущал их тем особым чутьем, какое вырабатывается у человека в горах.

Маконин немало занимался с Басковым. Басков был слабее других, – ему надо было нагонять. Басков учился читать следы человека и зверя на распаханной полосе, на траве или на глинистом откосе. Учился передвигаться по лесу быстро, незаметно и без шума. Маконин – уроженец карельских лесов – особенно любил эти упражнения. Он сам показывал пример солдатам и затем, ловко выскользнув из чащи, приказывал Баскову: «А теперь вы! Попробуйте пройти так же!» И эта задача представлялась Баскову сперва невыполнимой, а потом всё проще…

Но нет, похвастаться большими успехами он не мог. В суровой школе пограничной службы он одолевал лишь азы, он еще не достиг мастерства, еще завидовал Стаху.

Вот и сейчас – Басков не мог не видеть этого – Стах взбирается куда ловчее по круче, движений делает меньше, но зато они хорошо рассчитаны, точны.

Внезапно слух Баскова уловил странный звук. Он родился где-то наверху, нарастал, приближался, точно порыв ветра, но громче, грознее.

– Обвал! – крикнул Стах, и голос его потонул в грохоте, заполнившем склон.

В том месте, где поднимались бойцы, тропу пересекала каменистая ложбина. Камни, срывавшиеся с вершин, давно вымостили ее сплошным серым покровом. Сейчас новый камнепад устремился по этому проторенному пути.

Как быть в таких случаях, Басков знал. Надо укрыться – встать за ствол дерева, за скалу или лечь под бугорком. Скала – вот, в двух-трех шагах. Басков увидел ее, – серебристо-серую, с ломаной темной жилкой, нависшую над тропой, увидел Стаха, протянувшего ему руку. Он едва коснулся пальцев Стаха. В следующую секунду удар по голове сбил Баскова с ног.

Удар, острая боль и темнота. Липкая темнота, затопившая всё.

Стах застыл в ужасе. Он уже не мог помочь товарищу. Басков летел вниз, ломая кустарник, покрывавший почти отвесный склон. Раз или два ремень автомата зацепился за сучок, но только замедлил падение. Яблоня треснула и со свистом выгнулась, хлестнув по соседним деревцам. Басков растянулся на траве, на самом дне ложбины. На голове его и на лице выступила кровь.

«Оглушен? Мертв?» – Стаха бросило в холод. Он не задумываясь кинулся бы вниз. Съехал бы на спине, ломая руками и ногами кусты, пни, торчащие камни, – так, как он сделал в прошлом году, когда надо было перерезать путь нарушителю. Да, кинулся бы… Но сейчас он не мог так поступить, хотя всем существом своим рвался туда, к неподвижно лежавшему Баскову.

Сейчас Баскова и Стаха разделяла граница. Там, на дне лощины, росла такая же трава, так же шелестели деревья, но там была чужая земля и ступить туда, покинуть свою землю Стах не мог, не имел права…

Мгновение он колебался… Совсем близко, но тоже за чертой границы, колыхалась на ветвях пилотка Баскова, алела крохотная звездочка. Сердце Стаха сжималось. А что если всё-таки броситься туда, нарушить рубеж? Никто, может, и не заметит! Однако как подняться с Басковым назад? Немыслимо!

Еще более жестокое испытание ожидало Стаха. Вокруг Баскова появились, словно выросли внезапно в чащах, в расщелинах, человеческие фигуры. Подняли солдата. Стах увидел, как повисла голова Баскова и часто закапала кровь. Ремень автомата сам сполз с плеча сержанта. Он знал, что стрелять туда, за рубеж, ни в коем случае нельзя, но терял власть над собой. И, наверное, не запрет помешал Стаху дать очередь из автомата, который словно накалился и жег ему пальцы, а то, что чужие солдаты в тот же миг скрылись за листвой и солнечная прогалина, где только что лежал Басков, глянула на сержанта страшной, леденящей пустотой.

…Басков провел в забытьи около часа.

Очнувшись, он увидел незнакомую стену с трещинами по серой глиняной обмазке. Вместо потолка – свод, уходивший в темноту, пучки свесившейся соломы.

И под ним была солома. Она зашуршала, когда он пошевелился. Тотчас врезалась в голову острая боль. Сначала она гнездилась где-то повыше виска, а сейчас волной прошла по всему телу.

Первое, что возникло в памяти, была скала, серая с прожилкой скала, за которой он хотел укрыться от удара. Что же было потом? Память Баскова оживала медленно. Он упал, схватился за что-то, сорвался…

А Стах? Где Стах? Они же были вдвоем. Стах, видно, и принес его сюда. Здесь не застава, нет… Что-то вроде сарая. На заставе вообще нет таких построек.

– Сержант! – слабо позвал он.

Никто не ответил ему. Значит, Стах оставил его тут и сейчас вернется с кем-нибудь и с носилками.

Какое-то красноватое пятно выступило впереди. Кружка. Да, кружка на грубом столе из толстых, темных досок, у стены. А сверху – зеленое пятно. Плакат. Свет из маленького, зарешеченного оконца падал в сторону, на железную печурку, и Басков разглядел ее не сразу. На плакате – человек в черном костюме, с галстуком-бабочкой.

«Артист», – решил Басков. Напрягая зрение, разобрал подпись под портретом. Король Жиллет. Странно! Он ни разу не слыхал про такого короля. И вдруг с удивлением сообразил: «Написано по-английски!» Потом он прочитал другую надпись, лиловую по зеленому фону, менее различимую:

«Весь мир пользуется лезвиями «Жиллет».

Реклама! Размышлять, догадываться, откуда она взялась здесь, не было сил. Он забылся.

Он открыл глаза поздно вечером. «Король Жиллет», – пробудилось в памяти. Приснится же чепуха!