Текст книги "К вам идет почтальон"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

6

Утром я надел сумку, поблагодарил за хлеб-соль и вышел.

Почту я ро́здал, остались только газеты да журнал «Знание – сила» для Самохвалова, нашего смолокура. Сумка легкая, зато дорога впереди длинная, безлюдная – сперва берегом, а потом лесом.

Впрочем, сегодня она покажется короче. Есть над чем поразмыслить.

Нет, Арсения мы в обиду не дадим.

Не впервой мне таскать заодно с почтой чужие заботы и тайны. Иной раз, по просьбе малограмотной старушки, прочтешь письмо вслух, а то и ответ напишешь, да тут же и положишь к себе в сумку. К примеру, бабка Татьяна, мать костромича Савельева. У нее сыновья и дочери по всему Советскому Союзу раскиданы: на Урале есть, на Кавказе, на Ангаре и в Москве даже. Так мы с ней читать письма прочь из дома выходили, во двор. Каждый ее к себе тянет, внуков нянчить, а она по доброте всем обещала приехать – ну и заварила кашу. Уж полгода здесь гостит, у сына, женатого на нашей курбатовской, а остальные дети, слышь, обижаются! Как им написать! Всегда бабка Татьяна со мной советуется. Не знает она, ехать ли ей отсюда, а если ехать, то в какую сторону.

Она, видишь, считает, коли я почтальон, значит должен ей всё объяснить по географии, где какой климат, какие люди, ну и насчет снабжения продуктами тоже.

Вот и Арсений доверился мне. Он может быть спокоен, тайну я не выдам, раз обещал. А письмо с объяснением насчет сетей я передам Мелешко, не задержу ни на минуту. На правах срочной корреспонденции.

Говоришь: «Сходи сам, если мне нет веры». Эх, Арсений, Арсений!

Я-то верю. А проверить, сам признаешь, надо. Теперь уж мне выпало идти, иначе некому. Сам на себя всё взял. Речного пути нет, так должен быть путь по суше. В чем и загвоздка! Хоть я тут и родился и вырос, а сомнение у меня большое – как туда добираться по суше. Болота же!

Вдруг за поворотом берега – буксирный пароход. Стоит на взбаламученной желтой воде совсем близко от суши, а на песке, на обломке плавника сидят трое. Что за публика? С какой целью? Буксир, наверное, прибыл из Чернолесска. Средней силы, обшарпанный, с желтой надстройкой и черной трубой, обведенной белой полоской, он лучше всего, пожалуй, годится вести плоты на реке или в прибрежной зоне. Для дальнего рейса он слабоват.

Я ускорил шаг. Буксир между тем засвистел и двинулся навстречу мне. Вскоре я прочел название над колесом: «Подснежник». Ветер трепал белье, развешанное на корме. А там, где стоял пароход, колыхался на волнах крошечный голубой катерок.

Никак плотовщики приехали, плавник собирать! Я подошел ближе и поздоровался. Приезжие ответили мне, и одного из них я узнал.

– Матрос! – крикнул я. – Алешка!

Он встал. Темные волосы его выбивались из-под фуражки. Он, Алешка, конечно он!

– Здравствуйте, дядя Евграф, – сказал он, потоптавшись, и протянул мне руку.

– Ей-богу, он! – кричу. – Чудеса! Я уж ответ тебе на твое письмо припас, а ты сам явился. Легок на помине, как сноп с овина.

– Прислали вот…

– А я уж подумал – сбежал ты со сплава, матрос. С чего, мыслю, камень понадобился… Попался ты! Проси пощады.

И я опять сгреб его и хотел напомнить про вдов. Письма его я больше не касался – видимо, было неудовольствие у него на работе и прошло. И нечего поминать это, тем более при его товарищах. Но, к моему удивлению, Алешка спросил:

– Давай, дядя Евграф. Что они мне пишут?

– Чудак, – говорю, – никаких разработок нет, и ответ от меня лично.

– Жаль, – говорит.

– Позволь, – говорю, – что ты в этом производстве понимаешь?

И вдруг я слышу:

– Дядя Евграф! Я же из каменотесов сам. У меня и отец и дед камень тесали. У нас вся деревня в Ярославской области, под Угличем, – каменотесы.

– Забирайте его, – подал голос один из сплавщиков, черноусый. – Забирайте да жените. Шалит много.

– Правильно! – кричу. – Правильно! Савва тебя не выпустит. Тебе которая больше нравится – Лиза Гуляева или Шура, заведующая наша?

Сказал я это и опять засмеялся, не хватало мне еще сватовством заниматься! Вот он – репей-то – под языком!

Алешка молчал. Ветер теребил его вихры.

– Шабаш! – молвил черноусый плотовщик. – Накиньте на него аркан. Кончилась, Ленька, твоя свобода.

Тут я познакомился с остальными двумя. Действительно, все из Чернолесска, от Северолеса, за плавником.

– А катеришко у вас ерундовый, – сказал я. – Не по здешней волне. Ну, прощайте, будь здоров, Алешка. Смотри, на свадьбу не забудь позвать!

Вот новость, Алешка вернулся! Большая новость, особенно для его вдов.

Вода убывает, море откатывается, открывает мне гладкую, чисто умытую дорогу. Упругий песок гудит и чуть не выталкивает ногу.

Потом лес принимает меня под свой кров.

Где-то здесь, в этих местах, есть будто бы Зосимова деревня. Основал ее святой Зосима. Живут там по справедливости, нет ни злобы, ни зависти, ни ссор. Туда путь только тот найдет, у кого душа чистая. Сказка, конечно! У нас в Курбатовке как завидят над лесом дымок, так говорят: в Зосимовой деревне печи затопили.

Глубже всех проник в глухомань Самохвалов, наш смолокур. Почти до самого Варегова болота прорубил он просеку.

У просеки этой я присел на опушке – передохнуть и пожевать хлеба с семгой. Потом обмахнул веткой пыль с сапог, ополоснул лицо водой из ключа. Так-то приличнее.

Здесь Самохвалов рубил лес лет шесть или семь тому назад, пни успели высохнуть, посереть. Кое-где они совсем исчезли в молодой поросли.

Тучи вдруг разорвались, выглянуло солнце, и сразу всё переменилось. На маленьких елочках, на кустах малины заиграли паутинки. Серые пни сделались чисто серебряные. Березы, даже самые дальние, за домом Самохвалова, забелели резко, теперь их все, сколько есть по опушке, можно пересчитать. А дом смолокура – на самой середине широкой просеки, сложенный из толстых бревен, необшитый, без наличников на окнах, – тоже весь серебряный.

Чу, дверь стукнула! И вон платок клетчатый над елочками плывет.

Плывет он над ельником, над пеньками, а мне вдруг вспомнилось, какие Анна прежде платки повязывала. Огнем горели! А в ушах сережки, – Самохвалов из заграничного рейса привез, молодую жену украсил. Звенели те сережки! Бывало, как зазвенит, стрельнет раскосыми глазами. Верно, ненецкая кровь в роду у нее была.

Теперь платок у тебя, Анна, простой, смирного цвета, бабий. Лет-то сколько прошло? Двадцать пять, или нет, двадцать шесть лет минуло с того дня, как она к моей жизни прикоснулась. Помню, Самохвалов привез ее из Ненецкого устья.

Бравый был парень Самохвалов тогда. Из-под козырька фуражки, украшенной якорем, вылезали кудри, точь-в-точь как у матроса Алешки. Плавал он на торговых судах, всё тело его разрисовано, на плечах и на груди сплетались змеи, а на руке, пониже локтя, парила птица и в клюве держала сердце, проткнутое стрелой.

Тогда моя Настасья была жива, и Анну я старался забыть. Да я видел ее редко. Я тоже плавал. На траулере в океане треску промышлял.

Анна подошла ближе, и солнце осветило ее теперь всю.

– Ты? Поздно ты сегодня!

– Замешкался, – сказал я, – на тоне у Куликова.

– Али с ним повадно?

– Дело у нас было, – ответил я.

Мы пошли рядом.

– Нету твоего? – спросил я.

– В деревне.

– Как рука у него?

– Так же, – сказала она.

Рука у Самохвалова висела плетью, когда он вернулся с фронта. Сейчас пальцы немного шевелятся. Фельдшерица наша впрыскивает ему новое лекарство, говорит, должно помочь. Но пока что работает Самохвалов одной левой.

– И долго ему лечиться? – спросил я.

– Кто его знает. Неизвестно.

– Ты не расстраивайся, – сказал я. – Незачем себя расстраивать.

– Жалко его, Евграфушка.

Мы сели на поляне, на нежарком припеке. Посреди поляны торчит старый черный пень. На нем нет следа пилы, – березу когда-то сломало бурей и она загнивает во мху, кора отстала и шуршит под головой, как набитая соломой подушка. А пень еще крепок. Нынче весной выросли на нем тоненькие побеги и оделись светло-зеленой листвой. И от корня побежали кверху опенки. В прошлый раз их было не больше полдюжины. Теперь эти грибы повзрослели, шляпки местами потрескались, ножки подогнулись. А маленьких стало больше, лезут они всё выше. Сейчас почти до самой вершины добежала цепочка малышей в желтых шапочках.

– Грибов много будет, – сказала Анна. – Говорят, урожай на них – к войне.

– Глупости, – сказал я.

– Хорошо, коли глупости, – согласилась она. – На болоте, на валу они шибко родятся. Хоть возами вывози.

Насчет вала я слыхал и собирался расспросить Самохвалова подробнее.

– Интересно, – сказал я. – Что за вал? Куда он может привести? Неужели до самых Зимних гор?

– До самых.

– Надо бы проверить.

– Зачем тебе?

– Как зачем? – отозвался я и приподнялся на локте. – Там, в горах, Куликов пещуру ломал. С моря ходу нет теперь, так, следовательно, отсюда надо. Москва камень требует. Может, мы миллионерами станем.

– Дай бог. Вал сухой, песок и камни. Ровно кто нарочно насыпал. Николай ног не замочил нигде.

– И далеко он был?

– До гор немного не дошел. Утверждает – идти свободно. Вал, как мостовая. Да ты что? Тебе-то нечего – помоложе тебя есть.

– Еще вопрос, – сказал я.

– Ишь ты, проворный какой! А сапоги вон – каши запросят скоро. Не ходил бы ты.

– Да ты что!

– Не ходи, – повторила она.

– Ты кто, Анна? – шутливо возмутился я. – Жена мне, что командуешь?

Она, жуя стебелек, с грустным смешком промолвила:

– Жалко тебя, лешего. Мотаешься ты, мотаешься на старости лет…

7

Шагая в Курбатовку, я обдумывал, как улучить время и наведаться в Зимние горы. Вал через болото, открытый мужем Анны, тянул меня к себе и тянул, так бы и двинулся туда сразу, не откладывая.

Завтра нельзя – «Колгуев» придет. С северного конца, из Ненецкого устья, почта хоть и невелика, а всё же есть, и мне надо быть на службе.

А вот потом попрошу у Шуры – заведующей нашей – два выходных подряд.

Есть пословица – дурная голова ногам покоя не дает. Может, моя и дурная. И права Анна – сапоги у меня на ногах каши просят, потому что у меня и так маршрут немалый, а я нет-нет да и сверх того отломаю конец. Так ведь не для себя же, для общества. Хотя, если по правде, то и для себя. Точильный камень, вполне вероятно, даст Курбатовке миллионы дохода.

Миллионы! В пути времени достаточно, чтобы представить себе нашу будущую, разбогатевшую Курбатовку. Да, тогда уж зажжется у нас лампочка Ильича! Не в обиду Зине, пригласим целую экспедицию изыскателей, покажем нашу реку таким специалистам, которые, может, станцию на Днепре строили. Не эту реку, так другую приспособим. Клуб приведем в надлежащий вид. Сейчас в нем обстановки, можно сказать, никакой нет – захудалая изба.

Тогда о нашей Курбатовке никто плохого не скажет. Напротив. Как начнем ломать пещуру да пустим в ход производство точил, – Вася Клюйков, наш радист, сразу напишет заметку. Он уже посылал в газеты материал о нашем колхозе и, бывает, печатают его, но только в Чернолесской «Северной волне». Не доросли мы, чтобы о нас центральная печать заговорила. Вот начнем точила сдавать – тогда другое дело. Не грех будет на весь Советский Союз протрубить.

Что же, я стану сапоги свои беречь и стоять в стороне? Ни в коем случае.

Так рассуждая, возвращался я вечером в деревню. И первый, кого я увидел, был Мелешко, мой постоялец. Сперва я не узнал его. На поверхности воды болталось что-то круглое, похожее на буй, к которому привязывают суда, но телесного цвета. Оказалось, что Мелешко плавает животом кверху.

Вот уж охота пуще неволи! Холодно ведь! Чудны́е эти приезжие, все норовят купаться, словно у нас тут курорт.

За штабелем плавника, укрывшись от ветра, сидел на корточках Афонин и держал мохнатую простыню.

– Ступай и ты, – сказал я, подходя. – Труса празднуешь? На твоем месте я бы первый полез – воду греть для начальства.

Тут Мелешко выбрался на берег – неуклюжий, толстый, в черных трусах. Афонин вскочил, подбежал к нему и подал простыню.

– Застыли вы, – сказал я.

Он ответил, что студеная вода ему нипочем, – организм нуждается в закалке. Афонин прыгал вокруг Мелешко, растиравшего себе плечи и живот, глядел на его белую, точно морозом схваченную кожу, вздрагивал.

– Ты бы спину ему потер, – посоветовал я.

– Вот это правильно! – весело откликнулся Мелешко. – Ценное предложение. Спина, между прочим, наиболее чувствительная к холоду часть нашего тела.

Афонин бросил на меня взгляд исподлобья и принялся усердно тереть. Мелешко быстро раскраснелся.

– Спасибо. Жарко, – засмеялся он.

– Одеться помоги, – молвил я Афонину.

– Нет, я сам, – и, держась на одной ноге, Мелешко вдел волосатую ногу в штанину. – Купаться, товарищи, следует именно в холодной воде. Северные жители недооценивают это. Я солнцем не злоупотребляю, загаром не увлекаюсь, ибо от него страдает нервная система.

Мне показалось, он прочел нам это вслух из отрывного календаря, где помещают указания врачей, правила готовки пищи и вообще всякую всячину.

– Нам купаться некогда, – заметил я.

– Пустяки. Обычная отговорка. Пятнадцать минут в день всегда можно выделить…

Он не договорил и замолчал, – может быть, до него дошел смысл моих слов. Так и надо. Был бы я обследователь, присланный из области, не стал бы я время терять на прогулки да купания, и еще в компании с Афониным. Выбрал дружка-приятеля!

Я смотрел на них и старался узнать, жаловался на меня Афонин или нет.

– А вы мне нужны, товарищ Мелентьев, – сказал Мелешко, застегнув пиджак. – Хочу прибегнуть к вашему жизненному опыту. Точнее, к вашим познаниям о местной природе, несомненно богатым.

«Ну и говорит!» – подумал я. Невольно я поглядел, нет ли у него в руках календаря или бумажки с конспектом речи, какая бывает у докладчиков. Однако то, что я ему понадобился, меня обрадовало. Уж, конечно, познаний у меня побольше, чем у Афонина.

– Извольте, – сказал я.

– Зимой, в результате морозов, у берегов образуется лед, так называемый припай. Так ведь?

– Истинно, – кивнул я.

– Весной его отжимает от берега. Вопрос в том, насколько внезапно это может произойти?

Ах, вот оно что! Снасть его заботит, проклятая снасть, которую Арсений упустил в море. Зачем только хитрит Мелешко! Ладно, я тоже не простак – Куликова не назову и вида не покажу, что его судьба меня касается.

– От ветра зависит, – ответил я. – Иной раз и оглянуться не успеешь. И не хочешь, а прозеваешь.

– А если хочешь, то тем более, – вставил Афонин, шевеля посиневшими губами.

Ведь продрог, продрог как собака, а не уходит! Не обойдемся без него! Непременно ему надо влезть в наш разговор!

– Нечего языком молоть зря, – оборвал я его. – Куликов мужик честный, не вор, не барышник. У нас на что дед Силантий был мудрец, сколь часто он зверобоев выручал, выводил на берег, а и тот ошибался…

Сказал и умолк. Эх, черт, помянул таки Куликова! Вот он, репей-то, под языком!

Афонин нагнул голову – словно боднуть собрался – и шагнул к Мелешко, волоча по песку простыню.

– Вот вам, пожалуйста, – проговорил он. – Все они тут друг за дружку.

– А ты за кого? – вырвалось у меня.

– За порядок в колхозе.

– А я, что, за беспорядок? А? За беспорядок?

Ужасное зло взяло меня. Тут бы мне, при обследователе, выложить всё, что я думаю об Афонине, но с губ моих срывались какие-то случайные и бессвязные слова. Не знаю, чем бы кончилось у нас, если бы не вмешался Мелешко.

– Не шумите, товарищи. Я очень благодарен вам, – тут он обернулся ко мне. – Мне, вероятно, и впредь потребуется совет старожила. Тогда еще потревожу вас, если разрешите.

– Да я всегда…

– Разумеется, товарищ Мелентьев, – вежливо остановил он меня. – Ах, что вы наделали с простыней, разбойник вы этакий! Дайте сюда!

Это уже Афонину. Мелешко взял у него простыню и начал сбивать с мокрого ворса песок. Похоже, он весь погрузился в это занятие и обо всем прочем забыл.

– Хуже, когда людей пачкают, – промолвил я в сердцах. – Кстати, письмецо вам.

Отдал ему пакет от Арсения, козырнул и ушел.

Я не оглянулся. Я шагал, отшвыривая куски плавника, теребя ремень сумки. Как раз теперь стали появляться в голове нужные слова, слова, которые я не успел сказать. Я шел, продолжая про себя перепалку с Афониным, и попадись мне сейчас навстречу Савва, наш председатель, ему тоже пришлось бы меня успокаивать. Но Савву и на этот раз не так легко было отыскать. Я уже остыл, когда увидел его возле клуба.

Он стоял в кольце подростков, и они в сравнении с его долговязой фигурой выглядели совсем детьми.

– Экое счастье целый день шарики гонять! – говорил он и разводил длинными ручищами. – А вон забор обвалился, что бы починить! Или мостики поправить! Неужели три месяца каникул на биллиарде просадить, будь он неладен! А? Да вы мозги вытряхнете, ребята! Одуреете. Ну как на собрание вас вытащим да проберем! Ведь стыд убьет.

– Хорошенько их поучи, Савва, – сказал я, подходя. – Построже.

– Издурачилась молодежь, – вздохнул он. – Ну, был у Куликова? Что он?

Мы спустились к реке и сели на доски, приготовленные для ремонта школы.

– Савва, – начал я, – дозволь мне сходить в Зимние горы.

И я стал толковать ему, какой маршрут я выбрал, да невзначай и сболтнул, что реку завалило.

– Завалило? – спросил Савва. – Откуда такие сведения?

– Арсений там был, – ответил я и спохватился. – Эх, мать честная, Савва! Опять репей под языком, правда твоя… Ну да, Арсений ходил и мне молчать велел. Я слово дал…

Тут я совсем смешался.

– Почему молчать! – спросил Савва, нахмурившись.

– Ясно почему, – сказал я. – Довели человека! Хорошее дело сделал, а скрывает, всё ему недоверие видится, страх имеет. Не тебя, Савва, Афонина опасается. «Не поверят, – говорит, – мне». Заладил – и баста. Я пожалел его. Прости, Савва, я решил – возьму на себя…

– Твоя забота маленькая, Евграф. А мне за всё отвечать.

– Ошибаешься ты, – прервал я, обидевшись. – Вовсе не маленькая забота. Один ты ответственный, что ли? Мы все ответственные.

– От меня-то почему хотел скрыть? – спросил он. – А, Евграф? Тебя же от общества послали. Эх, Евграф, Евграф! Репей ты весь, коли так. Дикий репей.

Не сразу я нашел слова для ответа, а он не отпускал мне плечо, всё крепче сжимал его и допрашивал:

– Зачем ты это взял на себя, Евграф? Какие у тебя причины? Я понять хочу. Может, думал, и я Арсению не поверю?

– Что ты, Саввушка, – сказал я. – Не думал я так вовсе.

– Не думал?

– Нет. Я решил сам в Зимние горы сходить, а потом уж… Потом всё сказать.

– Нет, погоди, – остановил он меня. – Всё же я не понял, отчего ты от меня таился. Ты Арсения послушал, зато меня обидел, вот ведь как вышло.

– Прости, Саввушка, – говорю. – А отчего? Тебе секрет этот труднее держать, ты на должности, ты обязан объявить всем. А так… Афонину ты силой не зажмешь рот, а следовало бы, олуху царя небесного… Мое положение другое, чувствуешь?

– Эка повернул, – молвил Савва. – А ты сообрази. Миллионное дело! Может оно на личных отношениях, как на волоске, висеть? Ты с обществом в прятки не играй.

– Хорошо, Савва, совет принимаю. Я и сам не хотел, да вишь… Теперь я так вопрос поставлю – ты мне доверяешь идти? Еще раз спрашиваю. Да? Ну и всё. И спорить нам не о чем. При коммунизме, как, по-твоему, будет существовать ответственность? Я не столь грамотен, а всё же разбираюсь. Властей не будет, суда не будет, и каждый, значит, перед всеми в ответе, а все каждого берегут, верно? Как жить, если людям не верить? Я Арсения ободрить хочу, Савва. Про него ведь бог весть что плетут…

– Думаешь, я не хочу? – спросил он и полез во внутренний карман своего пиджака, лацканы которого всегда торчат кончиками вперед. – Смотри, с какого года я в партии, – он раскрыл красную книжечку и показал мне. – Тридцать один год. Для спокойной жизни я вступил, что ли? Куда проще – все заботы свои в конверт да начальству. Начальство, мол, существует – ему и рассудить всё. Нет, Евграф, я риска не избегал. Случалось, ошибался, не без этого. Выговор был. Положился на одного, а он меня подвел. Но я считаю – ошибаться худо, но хуже во сто крат, опасаясь ошибки, ответственность на другого перекинуть. Что проку от такого чистенького!

Он сложил партийный билет, спрятал и спросил:

– Как же ты пойдешь?

– Через болото, Савва. Там вал есть, от Самохвалова.

– Да? Вопрос, куда еще выведет. А как в гору упрется, в оползень? Не лучше ли сначала проверить старый-то путь?

– Нет, – говорю, – Савва.

– Следовательно, проверять Арсения не станешь?

– Нет.

– А если правление постановит, тоже не станешь?

– Не стану, Савва. Дело миллионное, это верно, а ведь не от одних миллионов счастье. Еще важнее – человека не обижать.

– Вот ты опять недодумал, Евграф. Доверие, значит, без проверки? А Арсения как раз проверить надо. Пойми, он же слаб, он едва добрел и, может, рекой ошибся. Да мало ли что… Один человек ведь.

Я подумал и сказал:

– Ладно. Правда твоя. Я к морю выйду, коли сил хватит. Везде посмотрю. Видишь, он свой маршрут мне дал.

И я достал бумажку.

– Договорились. Действуй, Евграф. Взялся за гуж, так… На тебе всё.

– Спасибо, Савва, – сказал я. – Главное – человека не обижать.

И тут я вспомнил Афонина. Почему в нем злость такая? Что он за личность? Что ему нужно вообще? Мою схватку с Афониным я описал подробно.

– Загадка нехитрая, – сказал Савва. – Областное начальство нас не жалует, а он смотрит, откуда дует, да свой парусишко и подставляет.

И он прибавил, что, по всей видимости, Афонин метит в председатели сельсовета, поскольку Соколов заболел и из отпуска не вернется. Не исключено, нам кандидатуру Афонина порекомендуют сверху.

– Ну уж, шалишь, – воскликнул я. – Не выйдет! Не соберет он голосов.

– Его Гуляев выдвигает. Слыхал, наверное, они вместе в армии служили. Афонин был у Гуляева интендантом. По продовольственной, что ли, части.

– Ладно, – сказал я. – Вот приедет Васька, я потолкую с ним с глазу на глаз.

– Поругаетесь вы – и получится один пшик, – ухмыльнулся Савва. – А толковать с ним придется. Не только тебе. Тут к нему Мелешко с докладом… Гуляев, я подозреваю, рад будет виноватых найти, чтобы за наши прорехи самому не отвечать. Тяжело с ним.

– От Мелешко я не жду доброго, – сказал я. – Натура его бумажная. И что ему Афонин дался!

Тут я вспомнил вслух, как Мелешко купался, а Афонин ему прислуживал, и картина эта, возникшая передо мной, привела меня в такое раздражение, что я плюнул.

– Я всяких видал, – ответил Савва спокойно. – А Мелешко… Мужик он не ленивый, всю нашу отчетность прочитал.

– Весь он бумажный, – сказал я. – Как календарь. На каждый день листок готовый.

– А надо, ох как надо, чтобы Гуляев приехал! – молвил Савва, помолчав. – Тьма вопросов у нас. И насчет пещуры… Откуда руки взять? Значит, надо изменения в план вносить, в расстановку сил, понимаешь? Хорошо, что приедет. Пускай вникнет в наши дела, давно пора.

Я еще долго сидел с Саввой у реки. Много кусков коры оторвал он от доски и пустил по течению, – руки его всегда двигаются.

Не преминул я сообщить и о встрече с матросом Алешкой. В другое время Савва принял бы эту весть живо и наверняка стал бы рассуждать, как женить Алешку и оставить его у нас в колхозе. Но сейчас Алешка не очень-то заинтересовал Савву.

И то сказать, события у нас в Курбатовке такие, что и без Алешки есть о чем подумать.