Текст книги "К вам идет почтальон"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

18

Что же скрывала «Росомаха»?

Это разъяснилось для меня очень скоро: как только я, приняв сигнал отбоя, распустил свою поисковую группу, поспал часок на заставе и прибыл в Кереть, в штаб отряда.

У Черкашина были посетители, штатские. Маленький человек с бронзовым от загара лицом и седыми, пушистыми усами, в верблюжьей куртке, две девушки в штанах, трое юношей и… Вот уж кого я меньше всего ожидал увидеть тут! Бахарева, Екатерина Васильевна Бахарева…

Я стоял на пороге, не зная, о чем говорить с полковником при посторонних. Он подозвал меня.

– Давайте сюда, товарищ Аниканов! Знакомьтесь.

Я всем пожал руки и сел в стороне, чтобы не мешать Черкашину закончить беседу.

– Ближе, ближе, – подозвал он меня. – Сюда, к столу. Не стесняйтесь. Вы как раз нам нужны.

Все смотрели на меня. И ждали от меня чего-то. По правде сказать, я почувствовал себя не очень удобно. Что нужно от меня этим гражданам? Кто они такие? Неужели Черкашин хочет, чтобы я при всех рассказывал о нашей операции? Нет, должно быть, они, как и Бахарева, лесники, и всё, что требуется от меня, – это помочь им пройти в район «Росомахи», дать совет. Впрочем, что ж это я… Ведь явился-то я не к ним, а к своему начальнику…

– Слушаю вас, товарищ полковник, – сказал я, подсаживаясь к столу. И вдруг услышал:

– Выкладывайте, выкладывайте, что́ там хранил Цорн!

Всё еще недоумевая, я подал Черкашину бумаги, он глядел на них с минуту – да, всего минуту – и они оказались у усатого. Тот схватил их так жадно, что задел меня локтем. И все посетители вскочили с мест и столпились вокруг усатого, очевидно, главного у них, а одна девица – искусанная комарами, увешанная походными сумками и фотоаппаратами – прямо носом ткнулась в план «Росомахи». Черкашин оставил у себя только шифровку.

– Прочтем и дадим вам знать, – сказал он усатому, а тот только кивнул в ответ, приняв это как должное.

Усатый развернул план на столе Черкашина и, весь просияв, сказал:

– Спасибо, пограничники! Ну, вот какое спасибо! – и он развел руками. – Теперь как на ладони всё.

Полковник тоже разглядывал план. Он указал на край «Росомахи».

– Не эту ли траншею взорвали в июне, товарищ Аниканов?

Я нагнулся.

– Как будто… Знакомое место.

– Траншея! – усмехнулся Черкашин. – Она же в яму уходит! Как вести огонь отсюда? Ничего же не видно! Где сектор обстрела? Да, да, с точки зрения военной очень неудачно расположенная траншея. Вы правы, Алексей Петрович, – обратился он к усатому, – они рыли шурфы под видом оборонительных работ. Неплохая маскировка! Не так-то легко раскусить! Отправляли заключенных ночью в бараки, и тогда выходили в шурфы коллекторы. Забирали пробы и уносили под землю, в лабораторию, на исследование. Уносили в кисетах, неприметно. И никто ничего не знал, ни пленные, ни гитлеровские войска.

Так вот зачем нужны были кисеты! Брать пробы. Потому-то все кисеты с землей! От геологии я далек, но всё же понял, что такое проба и шурф.

Шурф – канава, которую роют для того, чтобы исследовать состав грунта. Значит, на «Росомахе» – залежи ценных ископаемых! Так выходит?

Мне очень хотелось расспросить гостей, очевидно геологов, а не лесников, но Алексей Петрович говорил, и я не стал перебивать.

Да, они геологи. Они вели свой поиск. Двигаясь на север, они дошли до «Росомахи». Предупреждения: «смертельно, мины», развешанные на деревьях, и колючая проволока остановили геологов. Может быть, есть расчищенные проходы? К счастью, встретили Бахареву. Она предложила направиться в Кереть, к пограничникам. Там всё скажут.

Потом Алексей Петрович еще раз повторил, как замечательно помогли пограничники: все шурфы, проделанные гитлеровцами, все минные поля как на ладони. И тут мелькнуло в его быстрой, горячей речи короткое слово, объяснившее мне всё: он назвал подземное сокровище.

Это вещество, которое может быть и великим благодеянием для человечества, и страшнейшим бедствием…

Да, теперь всё понятно. Гитлеровцы действительно готовили на «Росомахе» сырье для тайного оружия. А в Норвегии они уже создали завод «тяжелой воды», ступень производства атомной бомбы. Но дни Гитлера были сочтены. Советская Армия своими ударами обратила в прах преступный замысел фашистов, не позволила им сбросить атомную бомбу.

На международную арену выступили новые агрессоры, и тайна «Росомахи» перешла к ним. Еще более старательно, чем гитлеровцы, сберегали они эту тайну, боясь, как бы богатое месторождение не досталось советским людям.

Поэтому и забросили сюда Вандейзена. Не пожалели даже шпионского аса Цорна.

Один вопрос вертелся у меня на языке. И когда Алексей Петрович умолк, я спросил:

– Кто же открыл месторождение? Откуда узнали гитлеровцы.

Нет, открыли не они. Оказывается, Алексей Петрович накануне войны находился в приграничных лесах, южнее Керети в экспедиции. Искали железо. В соседстве с железом был обнаружен другой металл… Правда, в очень-очень малом количестве. Залежи прослеживались к северу. Война прервала работу, враг внезапно перешел границу. Не все геологи успели уйти – одна группа из семи человек очутилась на оккупированной территории. С ними был некий Бадер, служивший проводником, человек не внушавший симпатий. Группа пыталась выбраться к своим, некоторое время держала с руководством экспедиции связь по радио, извещала об интересных находках. Все семеро сгинули. Очевидно, их схватили фашисты. Последняя радиограмма гласила:

«Бадер предатель».

– Знакомое имя, – сказал Черкашин.

– И мне знакомо, – кивнула Бахарева. – Я говорила Тихону Ивановичу.

Да, говорила. В Черногорске, в доме Шапошниковой. Бадер был на заметке у партизан как слуга оккупантов. Теперь ясно, что это были за люди, которых он выдал. Бадер пронюхал об открытии геологов. Материалы их достались врагу. Вот чем угодил Бадер гитлеровцам. Вот каким образом штабной повар смог выстроить хутор.

Совсем недавно мы шли по следу Бадер а через «Росомаху». А кажется, поиск наш продолжался не два месяца, а годы – так он труден, так наполнен событиями. И вот, наконец, тайна «Росомахи» разгадана. Наша страна получит огромное сокровище.

«Ташка! Ташка моя! Ты хотела этого. Нету Цорну всё-таки не удалось зажать тебе рот. Теперь мы знаем, что ты стремилась пронести через линию фронта: пробу земли с рудой и схему узла сопротивления с фальшивой траншеей – шурфом. Но одного этого было недостаточно, надо было еще рассказать… Ты не вырвалась на волю, Ташка! Но ты крикнула перед лицом палачей…»

Она словно здесь, с нами, в этой комнате. Я слышу ее голос: «На „Росомахе“…»

«Я слышу тебя, родная. Да, мы знаем, что́ скрывали враги на «Росомахе».

Беседа в кабинете Черкашина затянулась. Геологи наседали на него: скоро ли расчистят минные поля? Полковник обнадежил:

– Скоро! Расчистка уже началась. Погружаются в грунт щупы, движутся миноискатели. Наши войска ведут последний штурм «Росомахи». Саперы уже на месте…

Подрывная карта минных полей, добытая в подземелье, позволит, верно, провести этот штурм не в два года, а в один.

Геологи встали, начали прощаться. Черкашин задержал меня.

– Ваш поиск, думается мне, не кончен, – сказал он, когда мы остались одни. – Геологи, их безопасность – на вашей ответственности.

И он напомнил мне о Граве, бывшем штурмфюрере, что явился в Заозерск к Артуру Вандейзену в качестве связного. Его задержали вскоре после того по другому делу, и он назвал крупную шпионскую организацию, существующую за рубежом на деньги заокеанских атомщиков. Это она держала здесь Вандейзена, послала на нашу землю Цорна, а теперь затевает новые темные дела.

…Синеватая, светлая июльская ночь опускалась на затихшую Кереть. На улице меня нагнала Бахарева.

– Тихон Иванович, а это вам, – сказала она, подавая мне что-то завернутое в бумагу. – Я взяла у Шапошниковой. Я подумала… Вы захотите сохранить это…

Я развернул бумагу. На ладони моей лежал кисет из темной кожи, с пестрой красно-черной тесемкой.

– Очень, очень благодарен вам, Екатерина Васильевна, – сказал я и пожал ее руку.

Мы пошли рядом по звонкому дощатому тротуару. Как поднялись молоденькие березки, высаженные по сторонам улицы! Ростом деревца выше нас, легкая, бледно-зеленая, почти прозрачная листва тихо шелестит.

Мы прошли мимо здания райкома с флагом на узорчатой башенке, мимо строящегося магазина, мимо ворот парка, откуда, сквозь веселый топот на танцевальной площадке, неслись переливы лихого баяна. За деревьями парка лежало озеро, такое же ясное и спокойное, как небо.

Мы дошли до пристани, к которой притулился уснувший катер, полюбовались на водный простор и двинулись обратно. Мы молчали, но не потому что нам нечего было сказать друг другу…

…Два года прошло с тех пор.

Мы с Катей и теперь в свободный вечер гуляем по нашей Керети, по главной ее улице – от штаба отряда до пристани – и вспоминаем славный поиск, сдруживший нас. Правда, таких вечеров у нас немного.

Я постоянно в разъездах. Катя, жена моя, тоже не домоседка. Она не рассталась с любимым делом и по-прежнему иногда неделями пропадает в лесу.

Нередко, проезжая «Росомахой», я навещаю бревенчатый городок геологов, новые лесные разработки.

Еще белеют среди елей и сосен остовы землянок, зияют амбразуры, ржавеет колючая проволока, но «Росомаха» уже обезврежена. Завершен большой труд, навсегда изгнана с этой земли смерть. И что ни год, всё меньше видишь следов войны. Зарастают рубцы траншей, гниют, исчезают под зеленой муравой бревна накатов. Оседают размываемые дождями дзоты. Но главное, что преображает эту израненную землю, – это труд советских людей. Ожил мертвый лес, падают мачтовые деревья, срезанные пильщиками, грохочут тракторы. Широкие просеки прорублены сквозь вековые чащи к берегам озер и рек, у воды вырастают оранжевые штабели сочащихся смолой стволов. Они ждут вешней воды, чтобы плыть к морю.

Это – конец проклятой «Росомахи». Скоро от нее не останется ни имени, ни даже воспоминаний: она исчезнет, как тяжелый сон перед солнечным ликом дня.

ТЕНЬ ТРЕЗУБЦА

Эта история так необычайна, что порой я спрашиваю себя: да было ли всё это на самом деле? И вмиг возникает в памяти Москва 1957 года, Москва в дни VI Всемирного фестиваля молодежи. Была ли когда-нибудь такой красивой, такой веселой наша столица? Нет! То было время удивительных встреч, когда в братском рукопожатии сходились черный Судан и златокудрая Исландия, когда по улице Горького, обнявшись, с песней шагали немцы с Рейна и немцы с Одера, а на площади в жарком танце кружились араб и чешка, грузин и девушка из Вьетнама; когда стремительный язык испанца, напевная речь Китая, гортанные звуки наречий Африки сливались в один язык, понятный и доступный всем, – язык мира и дружбы.

Можно ли забыть лицо Москвы в те дни, – счастливое лицо матери, которая любуется своими детьми и их гостями, собравшимися со всех концов света!

Время уже стерло фестивальные приветствия на стенах домов, исчезли с окон разноцветные звездочки, белые голуби, но люди всегда будут помнить необыкновенный праздник, и деды расскажут своим внукам о Москве фестивальной, о Москве – столице молодежи мира.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной шумит и поет столица, полная радости, плещутся флаги всех государств, а в Центральном парке культуры и отдыха пылает фейерверк, и Москва-река ловит его отсветы, словно хочет взять с собой, пронести по русской равнине, передать могучей Волге и поведать ей о небывалом празднике. Тот вечер в парке особенно памятен мне, – там произошла встреча, положившая начало этой повести.

Теплый июльский ветер раскачивал гирлянды лампочек. Из рупоров парка неслись одна за другой мелодии – албанские, греческие, индонезийские, – ведь гости привезли в Москву вместе с мечтой о счастье, о мире и лучшие свои песни. Но вот песня умолкла и раздался голос диктора:

– Кася Назарова! Студентка Кася Назарова! Вас просят прийти в павильон студенческих встреч!

Чуть притихло веселье в парке, тысячи людей повторили, оглядывая соседей:

– Кася Назарова! Где Кася Назарова?

Имя русской девушки облетело парк: его аллеи, запруженные молодежью, толпы людей, теснящихся у открытых эстрад, где выступали широкоплечие, величественно-медлительные плясуны из Монголии, где задумчивый, черноглазый мальчик из Колумбии тихо, но уверенно играл на арфе.

– Кася Назарова, – снова заговорил диктор, – вас ждут!

В эту минуту с подножки троллейбуса спрыгнула невысокая девушка, белозубая, крепкая, с румянцем, упрямо пробивавшимся сквозь смуглоту ее щек. На ней была белая блузка и широкая, яркая, развевавшаяся юбка, какие в то лето, к празднику, сшили себе москвички.

– Кася Назарова! – грянули ей навстречу рупоры, укрепленные над входом в парк. – Кася Назарова! Вас ждут в павильоне студенческих встреч.

Девушка спешила. В карих глазах ее было столько нетерпения, что шеренги друзей расступались, влюбленные разнимали руки и уступали ей дорогу. А за ней бежал, едва поспевая, человек лет сорока, в сером костюме, с лучиком стальной «молнии» на светлой рубашке.

– Ну вот, – сказал он ей задыхаясь. – Не опоздали… Всё хорошо.

Они были уже у ступеней павильона. Девушка, не оборачиваясь, влетела в зал, навстречу улыбкам, под объективы наведенных на нее репортерских фотоаппаратов. А человек, сопровождавший девушку, остановился, чтобы перевести дух. Он вынул из кармана клетчатый платок, с облегчением вздохнул и вытер лоб. Я подошел и тронул его за локоть.

– Володя! – воскликнул он. – Ты?

Мы виделись редко, последний раз я был у него на границе два года назад.

– Какими судьбами, Андрей? – спросил я. – В отпуске? И вообще, что тут происходит?

– Ого! – засмеялся он. – Столько вопросов сразу! Войдем туда, прежде всего…

В павильоне всё трепетало от электрических вспышек. Кася кому-то жала руку, кругом шумели, аплодировали. То, что я увидел там и что потом услышал от Андрея Михайловича Ковалева, моего старого друга, я постараюсь теперь передать вам, читатель.

1

Граница проходит по реке.

Вся белая от пены, река мчится к морю. В тучах брызг сверкают бесчисленные клинки радуг. Они гаснут лишь с заходом солнца.

Судя по картам, рубеж проведен по самой середине реки, но, когда смотришь туда – в водовороты и водопады, – очень трудно представить себе пограничную черту. Буйные воды не признают ее. Быстрые струи, прыгая по валунам, летят из одного государства в другое и смешивают землю, смытую с берегов, – чужую землю и нашу.

На той стороне, как и на нашей, греются на камнях ящерицы, летают бабочки, ветер шевелит густую листву дубов, чинар и алычи, одевающих склон горного хребта. Но рисовое поле, возделанное на узкой прибрежной террасе, совсем не похоже на наши поля. Оно не знает ни трактора, ни железного плуга. Люди разбивают комки земли, спекшиеся на солнце, мотыгами.

Вот один из крестьян бросает мотыгу и спускается к реке, чтобы напиться. Видны струйки пота на его лбу, рваный ворот рубашки. Можно пересчитать даже пуговицы на ней, – так узок поток, разделяющий две страны.

За полем, повыше, начинается деревня. Среди саманных хижин, крытых соломой, возвышаются три бревенчатых здания, срубленных приблизительно так, как у нас в России, – то дома старосты, торговца и еще одного человека, хорошо известного нашим пограничникам.

Его дом особенно приметен. На крыше – большая заплата из оцинкованного металла, отсвечивающая на солнце. Появилась она давно, тому больше тридцати лет. Тогда многочисленная банда Сафара-мирзы – так зовут хозяина дома – внезапно ночью прорвалась через границу и вырезала нашу заставу. Сафар-мирза унес с собой кусок кровли, гордится им и бережет как память.

В километре с небольшим от деревни, выше по течению реки, – пограничный пост. Серое здание с куполом, напоминающим мечеть, прячется в чаще деревьев.

Часто на берегу показывается солдат в короткой куртке, перетянутой ремнем с патронташами, и в гетрах. Ленивым шагом он идет к вековому дубу, на котором укреплено некое подобие скворечника. Это наблюдательный пункт. В стенке скворечника сделан круглый, проем. Оттуда – с утра до вечера – смотрит в нашу сторону чужой пограничник.

Наша застава – как раз напротив. Скворечница на том берегу подвешена высоко, и люди на заставе постоянно чувствуют чужой, настороженный взгляд.

Впрочем, и от нас трудно что-нибудь скрыть там, за рекой. Каменный дувал заставы, пронизанный амбразурами, стоит над самым потоком. А с вышки, поднявшейся над лесом, всё как на ладони: рисовое поле, крыша Сафара-мирзы и дорога, которая тянется от деревни вдоль берега к низкому, под шапкой камыша, постоялому двору.

Однажды, в жаркий августовский день, на этой дороге показалась машина едкого лилового цвета, с длинным приплюснутым радиатором, похожим на утиный клюв.

Машина оставила за собой рисовое поле и, легко одолев подъем, въехала в деревню.

– У старого знакомого гость, – сообщил с вышки часовой начальнику заставы.

Гость побывал и на пограничном посту. Уехал он поздно вечером, а несколько дней спустя прибыл снова. Вскоре, со слов пойманного лазутчика, стало известно, кто хозяин лилового шевроле. Капитан Хилари Дюк – один из иностранных инструкторов, хлынувших в зарубежную страну тотчас после подписания Багдадского пакта.

В отличие от «старого знакомого» – Сафара-мирзы его начали именовать «новым знакомым».

Нашлись, однако, офицеры, для которых Дюк не был «новым». Они вспомнили: в годы войны в Тегеране у иранцев некий Дюк состоял переводчиком.

Дюком заинтересовались и работники КГБ, – и прежде всего капитан Ковалев. Он мог рассказать о Хилари Дюке, пожалуй, больше всех.

Человеческая память действует сложными путями: иногда первой выскакивает из глубин забвения какая-нибудь мелкая деталь и словно вытягивает за собой всё остальное. Так случилось и с Ковалевым.

В ожидании полковника Костенко, начальника пограничного отряда, капитан Ковалев покрывал листок бумаги значками. То были трезубцы разного вида. И прямые, и гладкие, а вот – с наконечниками в форме стрел, погнутыми, словно от удара.

Почему мелочь, вензель на кольце, так запомнилась? Наверное потому, что старинное, крупное серебряное кольцо на руке Хилари Дюка, тогда еще лейтенанта, бросалось в глаза, не вязалось с серой форменной гимнастеркой, или, точнее, блузой, с нашивками, с эмблемой бейзбольной команды, со всем спортивным обликом Дюка.

Ковалев сидел в приемной и вызывал в памяти картины прошлого.

Иран. Высокое синее небо, жара. Вереница машин на шоссе. В кузовах, под пыльными, побуревшими от солнца брезентами, ящики с консервами, со сгущенным молоком, солдатские ботинки. Идет перегрузка. Ковалев был в числе тех, кто охранял важную трассу, по которой союзники доставляли нам грузы. Тогда, у склада, они и познакомились.

Молодой долговязый парень с выпуклыми, жадными глазами…

«Должно быть, из богатой семьи», – решил Ковалев, заметив кольцо.

– Вам нравится? – сказал Хилари Дюк и протянул руку. – Кольцо деда. Из России… Наша фамилия очень связана с Россией.

Он прибавил, что отец не велел ему носить кольцо и, наверное, будет сердиться.

– Почему? – спросил Ковалев.

– Видите ли… оно серебряное, но дороже всяких денег… Это… Я не могу вам сказать, простите. Маленькая фамильная тайна.

Дюк восхищался стойкостью советских войск, бранил Гитлера.

Вот и всё.

Больше ничего не сохранилось в памяти Ковалева. Очнувшись от воспоминаний, он увидел дежурного офицера, окно, а за ним спокойное, усеянное солнечными искрами море.

– Прошу! – услышал Ковалев.

Начальник отряда Полковник Костенко – низенький, седой, черноглазый – возился с сейфом. Как всегда, сейф не хотел подчиниться стремительному, нетерпеливому Костенко.

– Истукан! – бранился начальник. – Тьфу, мученье! Вот! – дверца распахнулась, полковник извлек и бросил на стол папку. – Садитесь, капитан. Вам известно, как величают нашего нового знакомого? «Охотник за скальпами»! Тут вообще любопытные данные. Фигура, оказывается, не простая. Не пешка. Скальпы снимает, а? Ну? А вы опять к нам пожаловали. Совсем пограничником стали.

Действительно, Ковалеву в последнее время часто приходилось выезжать на границу.

Полковник выслушал Ковалева, заставил нарисовать трезубец, вызвал переводчика.

– Тамга. Родовой знак. Значит, Дюк в родстве с каким-нибудь племенем. Правильно?

Лейтенант Саламбеков, кудрявый красавец, подтвердил. Да, тамга. Но такая ему не попадалась.

Ковалев вышел из кабинета задумавшись. Дежурный по штабу передавал по телефону приказ начальника – охрану границы усилить. Вновь возник перед Ковалевым Хилари Дюк, долговязый бейзболист. Это из-за него тревога. Ого, подрос Дюк! «Охотник за скальпами»! Кличка, очевидно, почетная. Так что же ему нужно, этому охотнику?

В тот же день Ковалев уехал на заставу.