Текст книги "Тиски"

Автор книги: Владимир Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Бегство в другой мир

Солдат чаще попадает на губу, под трибунал или ломает себе кости, чем сходит с ума. Как говорят в армии: «Рехнуться не есть лучший способ демобилизоваться». Некоторые за всю службу, навидавшись как будто всего, так ни разу и не увидели сошедшего с ума человека. И даже в санчасти обычно не сталкиваются с душевнобольными. Они как будто вне военной службы. Мне все же привелось за годы службы увидеть двух парней, ушедших от уставов, начальства и караулов в иной мир, без безумия.

Первым был маленького роста казах. Он так стремился побыстрее уйти из нашего мира, что курил без просыпу анашу и запивал ее одеколоном. Когда не было ни того, ни другого, он глотал все таблетки, которые попадались под руку. В один ненастный день к нему начали приходить видения. Он то трясся, то окаменевал. Увезли казаха из части в неизвестном направлении.

Через год другой паренек, прибалтиец из соседней минометной роты, заблудился во время командировки в тайге. Вышел из палатки по нужде и исчез. Искали четверо суток. Рота была озлоблена: вместо того, чтобы отдыхать, прочесывали тайгу квадрат за квадратом. Было решено: если найдут, избить дурака. Когда прибалтийца нашли, он уже был готов – сошел с ума. По дороге в часть все возмущался, почему его не выпускают из клетки.

Эти два случая можно отнести к бурному проявлению безумия. Однако в армии чаще всего можно наблюдать душевную расшатанность солдата. Внезапная раздраженность из-за пустяка, подозрительность ко всем и всему, сильная боязнь простудиться. Такие чудачества, нисколько не опасные, показывают, что военнослужащий в армии чувствует себя, пожалуй, одиноко. Бывает, правда, и серьезнее. Кто-то вдруг совершенно теряет вкус к жизни – такого никакими наказаниями не заставишь пришить хотя бы свежий подворотничок. А кто-то, наоборот, вдруг начинает смахивать на кокетливую девицу. В тумбочке появляются духи, всевозможные кремы, протирания. И при этом никаких признаков полового извращения. Он по-прежнему мечтает о девушках, но появление малейшего прыща приводит парня в ужас. Во всем остальном – солдат как солдат. Начальство в подобных случаях закрывает глаза.

Кроме того, в каждой воинской части существуют и симулянты. Одним надоело ходить строем, торчать в карауле, других со всех сторон зажимает царящая кругом несправедливость – это мучает их в буквальном смысле слова. Если в гражданской жизни кривду можно замазать, забыть – пойти, например, в кино, послать бригадира ко всем чертям, сменить место работы, то в армии ложь и мерзость обнажены, ничем их не замажешь и не забудешь. Они почти всегда перед глазами. В армии могут приказать: «Не думать! Не думать!» И в этом не будет ничего удивительного.

В нашей армии мало выполнить приказ, его нужно выполнить, не размышляя. В нашей армии мало отвечать по уставу, нужно и в личной беседе с товарищами отвечать, следуя неписанному уставу особого отдела. Но повсюду были, есть и будут люди, которые не могут следовать этим правилам: не могут не думать, не хотят скрывать свои мысли и не могут молчать, видя несправедливость. Такие ребята и мучаются в нашей армии. Они ведь хотят быть не только солдатами, но и людьми, людьми в открытую, и с этим никто ничего поделать не может.

Отчаяние способно на многое. Лень – тоже. В санчастях, медсанбатах, госпиталях много солдат, симулирующих ту или иную болезнь. (О том, как симуляция вредит настоящим больным, на которых смотрят как на симулянтов, – дело другое и разговор другой.) Можно отыскать даже специалистов по симуляции. Некоторые из них бесплатно раздают рецепты, некоторые требуют платы в виде пачки «Беломора», поллитра и т. д. Тебя могут многому научить. Можно, например, сжевать за день две пачки фосфатина – тогда по телу пойдет сыпь. Диагноз, согласно настроению врача, скарлатина или дифтерит. Но можно проглотить на голодный желудок кусочек мыла и запить холодной водой. И тут, если уже действительно повезет, то будешь всю жизнь с испорченным желудком, если не попадешь раньше времени на кладбище от прободения желудка. Многие солдаты об этом знают – и все же идут на это. Есть специалисты, достающие кофеин. Два укола по ноль-пятнадцать – и высокая температура в кармане. Можно смело идти в санчасть и пожить несколько дней без отбоя и подъема. Иные глотают стрептомицин – опять же температура. Есть и такие, что пьют холодную воду, предварительно капнув туда спиртового эфира. Это ничего. Но выпить две-три ложки цытварного семени – это уже посильнее, Появляются симптомы так называемого «острого живота». Диагноз – гастрит. А если накуриться шелка, можешь вернуться домой с испорченными легкими.

Разумеется, большинство не хочет прибегать к подобному способу ухода от армейской действительности. Кто-то хочет выслужиться – это стремление охватывает все существо и действует как своеобразный наркотик. Кого-то тянет к спиртному, кто-то, пренебрегая наказаниями, бегает к девушкам и женщинам. Каждый старается по-своему забыть о службе, торопить время, а если удается, вообще забыть о нем.

Для меня забытьём, уходом в другой мир были книги. Я читал их даже в карауле на посту. Носил их всегда под гимнастеркой, чтоб не украли. Тогда я не думал, для чего нужен этот уход от армейской действительности.

С корабля на бал

Иногда истина входит в человека медленно, с пережитой жизнью – тогда легче ее принять; а иногда обрушивается внезапно, молодой солдат вдруг открывает, что все, во что он верил, – ложь. Тогда душевные травмы неизбежны. Молодой ленинградец Серафим К. пережил подобное открытие особенно трудно. Полным энтузиазма молодым призывником появился он перед нами. Глаза блестели, руки ласково поглаживали новенькую хлопчатобумажную гимнастерку. Его представили взводу во время вечерней проверки. Он с видимым душевным восторгом вытягивался, неуклюже отдавал честь. Он верил, что пришел в новую суровую семью отстаивать правое дело. На него устало глядели шестьдесят глаз. После отбоя мой друг Свежнёв, укладывая обмундирование, сказал: «Откуда такой взялся? Ты видел, он искренний. Я думал, что такие разве что в музеях остались. Не хотел бы я быть на его месте».

Серафим К. был сыном старого офицера-штабиста, рос он в тепличной атмосфере ленинградской квартиры родителей, среди тетушек, ходил в какую-то специальную школу, куда дети рабочих не попадают. Воспитывался на Павлике Морозове, Павле Корчагине. Возможно, что отец смог бы достать для сына броню, комиссовать, устроить его в крайнем случае в какой-нибудь ленинградский полк, близко от дома, но он то ли считал это неудобным, то ли думал, что «спасение сына» будет сразу же использовано его врагами в Ленинграде и Москве. Так и получилось, что паренек, не успев увидеть хотя бы краешек настоящей жизни, попал «с корабля на бал». Мы наблюдали за его перерождением с добродушной насмешливостью, в первые же дни неумело намотанные портянки разодрали в кровь ноги. Неумение раздеться при отбое за шестьдесят секунд навлекало ежевечерние наряды на работу вне очереди. Когда офицер приказал Серафиму вырыть ямы для установления спортивной перекладины и тот спросил, где ему нужно взять лопату, офицер, прищурившись, ответил: «Ты что, сосунок, издеваешься? Роди, укради, убей, но достань». Серафим в ответ что-то пробормотал о кодексе строителя коммунизма. «Кодекс строителя коммунизма, переспросил офицер. – Я тебе покажу кодекс, падло. Когда выкопаешь ямы для перекладины, придешь ко мне». Серафим не родил и не украл лопату и попал пряменько на гауптвахту. Там в грязи камер, в жадности набрасывающихся на пищу ребят, в каждодневных унижениях – ползал у ног коменданта, скобля полы, просился выйти по нужде и получал отказ.

Многих – и солдат, и офицеров, раздражало, что он кричал о своей невиновности. Серафим К. не понимал, упорно не хотел понять, что наказание невиновных дело обычное. Если наказывать только виновных – какой же смысл! Бояться должны все, а чтобы все боялись – наказывают невиновных. Через два месяца этот паренек был неузнаваем. Отчаяние переродилось в злобу ко злу. Получаемые со всех сторон душевные травмы все сильнее накладывали на него отпечаток истеричности. Однажды ему, хотя он был как раз в отдыхающей смене, приказали подмести территорию вокруг караульного помещения. Пока он работал, к помещению подошла и нагадила корова, худая, с добрыми глазами. Это было последней каплей. Серафим К. бросился, дико крича, с автоматом наперевес к корове и в безумном отчаянии исколол ее штыком. Изувеченная корова издохла. Начальника караула не было, он пил в деревне. Это спасло Серафима от медицинской экспертизы. Корову оттащили подальше в овраг, облили соляркой и сожгли.

Так солдат Серафим впервые в жизни убил невинное существо. Это оказалось для него переломным моментом. Глаза открылись. Он стал солдатом.

Кто мародер?

На плечах солдата погоны с эмблемой рода войск, на пилотке или ушанке – красная звезда. В первые месяцы службы эти и другие атрибуты влияют на чувства солдата. Блестящая бляха ремня, плотно прижатая к телу, сапоги, стучащие одновременно с тысячами других сапог так, что гудит земля, дают молодому солдату ощущение всемогущества, силы армии, составной частью которой он является.

Трудновато, конечно, привыкнуть к армейской дисциплине, но ощущение силы и собственной необходимости ослепляют. Возвращаясь из бани или из Дома офицеров, рота запевает. Недавний призывник дерет глотку, не замечая насмешливых взглядов умудренных опытом армейской жизни товарищей.

По обеим сторонам дороги дремлют в сорняках колхозные помидоры, и забывает парень, что он в строю, уж слишком весело живет его тело, уж слишком беззаботны его мысли. Парень делает шаг вбок и с юным лихачеством срывает еще зеленоватый помидор. Колонна останавливается. К молодому солдату подбегает ротный, вырывает из его рук помидор, швыряет его на землю и злобно раздавливает сапогом. Парень слышит: «Сволочь. Мародер. Десять суток». Молодой солдат простодушно не понимает. Еще несколько месяцев назад подобрать на колхозном поле овощ было так же естественно, как дышать. Все его существо хочет оправдаться, сказать, что не вор он! Что это ошибка, невольное движение, подсказанное гражданской жизнью. Он открывает рот, но его благие намерения опять жестоко пресекаются: «Молчать! Пятнадцать суток! И радуйся сволочь. Мародеров, таких, как ты, к стенке ставить надо».

Через полмесяца с гауптвахты в казарму приходит другой человек. Камера отучила его беззаботно глядеть на жизнь. Само выражение его лица изменилось, исчезли детскость, вера в людей. Позже, через год-полтора, этот парень мне сказал: «Слово мародер меня потрясло до потрохов! Что я тогда понимал! Ничего. Что-то сломалось во мне на губе, что предохраняет человека от реальности. Все у нас ложь. Я на гауптвахте понял, что только и остается: принять эту грязную, нечестную реальность. И бороться с ней, при этом стараясь не погибнуть. Существовать, дожидаться демобилизации, запрятав от грязи все свое человеческое. Надеюсь, что мне это удалось».

Трудно лишаться иллюзий, трудно согласиться с тем, что все, выученное в школе, все красивые слова могут быть безжалостно растоптаны настоящей жизнью, которой нет дела до политики, власти и того, что она сделала с каждым из нас.

В частях, стоящих на довольствии по третьему эшелону, то есть по самому низшему разряду, армейское существование быстро лишает молодого человека хоть каких бы то ни было иллюзий. Внешне еды как будто достаточно. В столовой можно захватить целый бачок того, что называется кашей, с хлебом труднее, но все же можно время от времени упросить и хлебореза выдать лишний кусок. И все же, наевшись, солдат с раздражением отмечает, что через два часа после принятия пищи голод тут как тут. Во время завтрака необходимо следить за своими кусками белого хлеба, за двадцатью граммами сливочного масла. Ни отлучиться, ни отвернуться надолго нельзя – останешься без завтрака.

На территории части живет своей торговой жизнью буфет, заведение, напоминающее, что солдат солдату рознь. Выйдя из столовой, солдат, получающий из дома денежные переводы, бросается к буфету. Он знает, что очень скоро вернется голод и что яблоко, банка сгущенного молока помогут ему равнодушно и без злобы дождаться следующего построения, другие, получающие в месяц от государства три рубля восемьдесят копеек – что и на курево не хватает, глядят ему вслед с недоброжелательством, порожденным человеческой завистью. Некоторые задумываются о смысле происходящего. И спрашивают себя, как издревле спрашивали русские люди: кто виноват?

А ко всему прочему день за днем никаких овощей. И как солдату не перемахнуть через забор части, не пойти на поиски овощей, фруктов. А в ответ гауптвахта, иногда военный трибунал. И клеймо – мародер. При этом начальство с крайним неудовольствием отмечало и продолжает отмечать, что военнослужащий срочной службы больше мародерствует на колхозных или совхозных землях, а не на приусадебных участках. Если учесть, что колхозный овощ хуже по сравнению с крестьянским и что мародерство на государственных землях карается строже, то особый отдел неизбежно приходит к выводу, что это уже политика, пусть подсознательная, но политика. И тогда трибунал старается быть беспощадным.

Я никогда не забуду, как кричал один пьяный сержант, которого волокли с колхозного поля комендантские патрули. Он кричал: «Не я, вы мародеры, я свое беру, а вы нас грабите, прикрываясь законами и уставами. Это вы мародеры».

В стройбате бывает по-всякому

К строительному батальону в армии относятся по-разному. Два солдата из одного отделения какой-нибудь мотопехотной роты могут выразиться о стройбате диаметрально противоположно. Первый вздохнет: «Ни тебе учений и строевой подготовки; да и заработать на водку, говорят, можно». Другой кривится: «Хорошо там, где нас нет. Стройбат – это не армия и не гражданка, так, что-то среднее между полковником и мотоциклом. Там, хоть и муштры нет, а минуты равны часам, часы – дням. Демобилизации ждешь не дождешься; да и соблазнов в стройбате множество, так что немудрено из стройбата попасть в дисбат».

Часто бывает в жизни, что противоположные мнения одинаково правдивы. А мелочи всегда зависят от освещения, от того, выгодно или невыгодно падает свет. В стройбате армейской дисциплины действительно почти нет, во всяком случае, она сведена до минимума. Дневального у тумбочки практически нет, гуляет или спит, койки плохо заправлены – и никто не орет, никто не расшвыривает в разные стороны постельные принадлежности. В казарме стройбата глаз сразу приметит обилие радиоприемников, а нос почувствует стойкие элементы, присущие только коммунальной квартире. Один знакомый паренек, живший до армии в коммуналке, рассказал, что, попав случайно в казарму стройбата, ощутил дурноту, встретив привычно-отвратительный дух коммунального жилья. Строевые занятия в стройбате проводятся редко и спустя рукава. Гуляет себе стройбатовец по территории части, пуговицы обмундирования расстегнуты, бляха пояса висит, головной убор сбит на лоб или затылок, встречным офицерам чести не отдает – те и не косятся, разве что замполит прикрикнет для куражу, чтобы как-то спастись от собственного бессилия. А после скажет за рюмкой своим знакомым: «Не тот теперь военнослужащий пошел. Раньше Иван-стройбатовец сначала боялся, а после уж думал. Теперь наоборот, ты ему сначала выгоду дай, а там видно будет. Ученый народ пошел».

Стройбатовец в быту сначала специалист – то есть экскаваторщик, каменщик, бульдозерист, плотник и только потом солдат. Посадив рядового на гауптвахту, сажаешь работягу, который, можно сказать, и без «спасибо» план дает. Невыгодно. Так что, хоть и хочется порой начальству быть беспощадным, да план не позволяет. Существует в стройбате главнейший вопрос: Кому нужно чрезвычайное происшествие? И ответ: ЧП никому пользы не приносит. Вопрос этот задает и на вопрос этот отвечает начальство, а стройбатовец – шепотом: «Что ЧП по жизни нашей бьет – это им наплевать, лишь бы по их погонам не ударило!» Лопнул трос, болты от пятидесятиградусного мороза раскрошились – и придавило парня насмерть. Мгновенно труп окружен коммунистами, командирами, политработниками, окружен так, чтобы никто не видел, как и почему погиб человек. Все знали, что тросы давно нужно было сменить, и вдруг оказывается, что старые тросы были новыми, а в пятидесятиградусный мороз никто никого не заставлял работать. Почему же тогда погиб солдат?! Ответ очень прост: по собственной вине. Полез куда не нужно, был пьян, был недисциплинирован. Домой написали, что погиб при исполнении служебных обязанностей, что родные могут им гордиться, а начальству отписали, что сам полез куда не надо. Все просто. Одна мать будет горевать всю жизнь, да старшине, инженеру или ответственному за соблюдение нормативов безопасности влепят выговор или перекинут с одного объекта на другой – служи дальше.

Мне рассказали историю стройбатовца по фамилии Степанюк. Степанюк что Иванов – фамилия у нас ходкая, за ней и человека трудно разглядеть. А этот вот Степанюк был странным, потому что верил, что везде можно добиться справедливости. Служил он в одном железнодорожном батальоне, которому дали приказ проложить где-то под Воспоружаном странную дорогу: начиналась она ниоткуда и вела как будто в никуда. То ли для переброски танков, то ли для ракет. Как это часто делается, к месту начала работ привезли и поставили на никогда не оттаивавшую землю бюст Ленина. На людей это сперва всегда действует: лес, мороз и вместо горячего чая мистический Ильич. В такие минуты анекдоты о нем на ум не лезут, охватывает-таки странная торжественность.

Разбили лагерь. Мороз от тридцати пяти до пятидесяти градусов. Въедается в душу. Для офицеров пригнали вагон: они там ели, спали. Выходили из вагона отдавать приказы, иногда на охоту. Для личного состава – палатки. Казармы? Ты солдат и не на курорте. Овощехранилище? И так будешь жрать, что дают. Утепленный пункт технического контроля? Еще чего! Баня? Посмотрим, видно будет. Зато вдоль будущей трассы незамедлительно протянули, взяв за исходную точку бюст Ленина, стенды, плакаты и транспаранты. Что значит работать по двенадцать часов на сорокаградусном морозе да еще без будок для отогрева, знает только тот, кто это испытал. Через месяц на пилораму отказывались идти. Непослушные руки сами лезли на визжащее железо. Приходилось офицерам выходить из вагончика, угрожать трибуналом. Присягу, мол, давал? Давал! Вот и топай, а не то демобилизации в дисбате не дождешься. Это приказ! Знаешь, что дают за невыполнение приказа.

Ребята шли работать. Трасса ползла вперед метр за метром, позади оставались проклятья, отмороженные руки, ноги, носы, а еще – искалеченные чувства. Может, все так бы и прошло – не нашему же брату учиться терпению, если бы партийному секретарю батальона не вошла в башку дурь устроить фотоконкурс. Так как трасса была стратегической, то еще до прибытия у всех забрали фотоаппараты. Секретарь отщелкал пленку и вывесил снимки на всеобщее обозрение. Человек, как бы он ни страдал физически и душевно, все равно за день, за неделю хоть раз улыбнется – шутке, анекдоту, воспоминанию. Секретарь написал под одним осклабившимся лицом: «Оптимизм – это наше будущее».

На фотографии было лицо Степанюка.

И он не выдержал, закричал: «Ребята, они нас за дураков принимают! Присягой тычут, долгом протыкают, а сами в вагоне возле буржуек дрыхнут. Где справедливость, братва? Вместо горячего чая говорят, что мы давно социализм построили. Где он, когда мы мерзнем и горячей пищи уже неделю как не видели».

Степанюк заикался, не заканчивал фраз, обрывал мысли. Но все будто впервые поняли, что они работают в семидесятых годах нашего века, а вкалывают так же, как вкалывали их отцы и деды. Ничего не изменилось, кроме слов. Не было справедливости, нет ее и не будет.

И проснулось в солдатах что-то яростное, лихое, безудержное. Вагон с офицерами был перевернут, палатки, стенды, транспаранты сожжены, бюст Ленина, правда, не тронули, так как не знали, виноват во всем Ленин или нет. Работа прекратилась.

Через несколько дней прибыла комиссия. Батальон был переброшен на другой участок. Степанюку дали пять или семь лет. Батальон пытался спасти его забастовкой, но на новом участке было теплее, чем на прежнем, и тепло забрало силы. Не отстояли.