Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Виктория Петровна поместила меня между медиумом и хрупкой девушкой, напротив сели Паша с Ниной. Я оказался на вегетарианской части стола. Кашица из чечевицы, тёртая морковь, клюквенный морс в графине…

– Что вам положить? – спросил я свою соседку.

– Немного морковки, – ответила она слабым голосом.

Положил ей морковки, налил в бокал морса.

– Я видела вас у Нины, – сказала вдруг девушка. – Вы не хотели бы прочитать записи моих бесед с Александром Степановичем? Я пробуду в Москве ещё четыре дня.

– С каким Александром Степановичем?

– С Грином. Писателем.

В этот момент хозяйка внесла и поставила в центр стола блюдо с нарезанной на длинные ломти дыней. Когда смолкли возгласы восторга, я обратился к девушке:

– Как вас зовут?

– Майя. Я из Феодосии. Мне двадцать один год. Работаю секретаршей.

– Она очень, очень продвинута, – вмешался медиум. – Работает на более высоком уровне, чем мы.

– Тоже спиритизм? – осторожно поинтересовался я.

– Нет. Я просто медитирую, отключаюсь, и рука с авторучкой сама начинает записывать то, что говорит Александр Степанович.

– Да? Кстати, – обратился я к медиуму, – скажите, пожалуйста, если можно, кто такой этот потусторонний Афанасий Иванович, к которому вы всё время обращались?

– Мало интеллектуальная личность. Пьяница. Умер несколько лет назад у нас в Ленинграде. Но замечательный связной. Работает только по просьбе моего друга. А уж потом знание поступает ко мне.

– Через рюмочку?

– Откровенно говоря, нет. За долю секунды до того, как рука дрогнет вести её к буквам, в голове уже ясен ответ.

– А что вы сами обо всём этом думаете?

– Видимо, в каждой единице пространства существует вся информация о том, что было, есть и будет.

– Тогда при чём тут Афанасий Иванович? – Я заметил, что Паша жадно прислушивается к нашему разговору, и добавил: – А не опасны для психики ваши опыты?

– Наверное, очень, – грустно подтвердила Майя. – Я специально приехала в Москву, думала выйти на знающих людей, чтоб мне что‑нибудь объяснили, но никто ничего толком не знает. Один Николай Егорович внимательно отнёсся, прочёл мои записи, отвёл в лабораторию… А то меня в Феодосии хотят уже в психбольнице лечить. Как вы думаете, я больна?

– Я не медик, – ответил я. – Только уж больно худенькая. И бледная. – Положил ей два ломтя дыни: – Ешьте, пожалуйста.

Аромат дыни струился передо мной напоминанием о далёких краях, откуда я вернулся совсем недавно, о сюзане, висевшем сейчас дома. С изумлением оглядел я общество людей, среди которых оказался, вспомнил когда‑то услышанную примету: «Как встретишь Новый год – так он и пройдёт».

2

В Одессе поздним августовским вечером, у портового пакгауза, в качающемся на ветру круге от фонаря, расположились цыгане.

За день ходьбы по незнакомому городу я устал, но не могу, как они, вольно усесться прямо на землю. Здесь и старики, и дети. Все они чумазые, жизнерадостные. Тоже ждут теплохода, только другого – в Измаил. А мой – вон он, тёмной громадой уже стоит у пирса со спущенным трапом. Посадка начнётся через полчаса.

Работая лагерным пионервожатым, я накопил за две смены денег, мама добавила, и вот я в Одессе, у меня дешёвый билет палубного пассажира до Сухуми, откуда я поездом вернусь домой. Впереди ждёт десятый класс – и прощай, школа.

Почему мне грустно? С утра я исходил чуть не всю Одессу, видел на Дерибасовской французских моряков в беретах с помпонами, видел здоровенных моряков–негров с американских торговых судов, искупался на пляже в Люстдорфе, ел на Привозе в рыбном ряду варёных раков и даже выпил гранёный стакан молдавского вина из бочки, купил пачку сигарет «Кэмел» у безногого матроса… Уже совсем скоро я впервые в жизни взойду на борт парохода… Почему же так грустно?

– Молодой–красивый, дай погадаю!

Молодая красивая цыганка, отделившаяся от своей компании, берет меня за ладонь.

– Не надо. – Я знаю, они, цыгане, обманщики, говорят всякие глупости, вымогают деньги…

– Не бойся. Даром погадаю, – жарко выдыхает цыганка, – прошлое, настоящее, будущее скажу. Давай руку, узнаешь: цыганка не врёт. – Обеими руками она держит мою ладонь, смотрит на неё: – Ты родился в мае. Тебе 17 лет. Дальше не получается, клади рубль!

Потрясенный, достаю рубль, и он мгновенно исчезает.

– Пацаном болел, отец–мать живы, девушки не имел, будешь иметь много… Ой, что это? – Она за руку тащит меня ближе к свету фонаря, вглядывается в линии на ладони и вдруг отдаёт рубль. – Бери, бери, у тебя тут такое, говорить нельзя. Одно скажу: всего, чего хочешь, достигнешь и всегда недоволен будешь.

Она отпускает мою ладонь, мгновение смотрит в глаза. Потом решительно стягивает с пальца одно из колец и надевает на мой.

– Носи. Так надо.

…Пароход увалисто идёт в ночи. Я стою у поручней верхней палубы, у самого носа. На носу матрос – вперёдсмотрящий, время от времени он включает прожектор, выглядывает мины, которых, оказывается, осталось полно от недавней войны.

Ощущение кольца на пальце непривычно. Я снимаю его, разглядываю. Вроде золотое. По внутренней стороне вьётся какая‑то надпись арабскими буквами.

Зачем это мне, комсомольцу? Я оглядываюсь на вперёдсмотрящего. Он стоит спиной, занятый своим делом.

Размахиваюсь и швыряю кольцо в пучину Черного моря.

3

Он привёл меня в ресторан гостиницы «Москва». Мы сидим за столиком, на котором графинчик, чёрная икра.

Официантка приносит пышущие паром судки с судаком по–польски, он наливает в рюмки водку, приказывает:

– Пей! И говори: чем не понравилась моя поэма?!

Он сидит против меня в офицерском кителе, на левой стороне которого военные ордена, а на правой сверкает золотом новенькая медаль лауреата Сталинской премии.

Набычив коротко стриженную голову, он исподлобья смотрит:

– Пей!

Я опрокидываю в рот водку, закашливаюсь. Официантка – полненькая, белокурая, по–матерински жалостливо смотрит на меня, потом торопливо выкладывает из судков на тарелки рыбу, поливает её соусом.

– Спасибо. Идите! – Он тоже выпил свою рюмку, наливает по новой. – Значит, не понравилось?

– Не понравилось, – говорю я.

Только что в литературном объединении, куда я хожу по средам вот уже несколько месяцев, все мы – молодые поэты – читали свои стихи ему, маститому, тридцатилетнему, специально приглашённому на этот вечер. А после перерыва он прочёл нам свою новую, ещё не опубликованную поэму. И потребовал обсуждения.

Почему‑то из выступавших только один я сказал то, что думали все. Что писать целую поэму о пользе лесополос в степи вряд ли стоило. Что можно было обойтись статьёй, но их и так много сейчас, в каждой газете – про лесополосы и про Волго–Дон. И поэтому поэма превратилась в кладбище хороших строк…

Это «кладбище» его особенно задело.

Вот он сидит против меня, пьёт водку, не закусывая, подливает мне и все допытывается: как же это могла не понравиться поэма?

Я хмелею, язык развязывается. Говорю о том, что бог поэзии – правда, что при социализме не должно быть богатых и бедных, проституции, нищеты, что поэты ничего об этом не пишут. Что тяжело, непонятно, как со всем этим жить. А тут тебе одни гимны, то стройкам, то лесополосам. Рассказываю, как в школе меня били за то, что еврей.

Он слушает, курит, заказывает ещё один графинчик.

– Может быть, хватит? – говорю я, отодвигая свою рюмку.

– Тебе, может, и хватит… Ты говори, говори. – Он вдруг раскис, смотрит не на меня, вслед уходящей официантке.

– Наверное, товарищ Сталин ничего об этом не знает, от него скрывают, – высказываю я заветную мысль.

– Вот что, парень, – перебивает он. – Кончай болтать, собирай до кучи свои стихи и волоки будущим летом в Литинститут. Я буду вести семинар и возьму тебя.

– Вы сейчас пьяны. Забудете.

– Что?! – он поворачивает ко мне покрасневшее, набрякшее лицо. – Если бы я не запомнил твои вирши, ты бы, сопляк, не сидел за этим столом. И не говорил бы всю эту хреновину мне в лицо. Между прочим, поэма понравилась на самом верху. И она уже набрана в журнале, понял?

Допив водку, он подзывает официантку, расплачивается. Потом на обороте счета пишет номер своего телефона и сует мне.

Глава десятая

1

Я проснулся счастливым, так, как давно не просыпался.

Вскочил. В тёмном прямоугольнике окна крыши домов светились снегом. Нигде не горело ни огонька. Все ещё спало после новогодней ночи. По незапятнанному снегу мостовой урча проехала мусоросборочная машина.

Ощущение беспричинного счастья уходило, как отлив. И, как после отлива остаётся на мокром песке заляпанная тиной океанская мелочь, осталась унылая надежда на утверждение сценария да обещанный Николаем Егоровичем поход в пресловутую лабораторию.

Зябко было торчать босиком у окна на холодном паркете. Я хотел было надеть висевший на спинке стула тренировочный костюм, как заметил угол высовывающегося из‑под подушки свёртка. Развернув бумагу, обнаружил целлофановый пакет, в котором лежали зимние – кожаные с мехом – перчатки.

Я натянул их. Материнский подарок был впору. И тут грянул телефон.

– Артур! Звоню из Шереметьева, – отчаянно кричал Левка. – Через пять минут иду на досмотр. Прошу тебя: не оставляй моих. Артур! Я тебе буду писать, можно?

– Конечно.

– Прощай. – Голос Левки дрогнул.

– Прощай. Желаю тебе! – Я медленно положил трубку и снова, как тогда на ночной остановке, увидел себя со стороны – на этот раз в одних трусах и перчатках стоящего в темноте комнаты.

«Да что это за жизнь?! – яростно думалось мне, в то время как кулаки в перчатках лупили во тьму, в пустоту, в ничто. – Друзья уезжают, ничто не складывается, годы уходят. Какая‑то ерунда да ложь изо дня в день, из месяца в месяц, год за годом, никому ничего не нужно. Надоело. Не могу. Хватит!»

«Что «хватит?, – думал я потом, стоя под струями душа, – что я могу сделать для страны? Даже для себя ничего не могу. Даже для Атаева».

Потом пил чай, перечитывал черновик своей статьи, а где‑то там, на заднем плане ума, всё время тянул на запад лайнер, в котором улетал Левка.

Статья не понравилась. «Полуправда, – презрительно думал я, – сам не заметишь, как втянешься в ту же игру. Хватит играть!»

Перешел в комнату, вытащил из секретера свою старенькую «колибри», вставил чистый лист и застучал по клавишам машинки.

Перепечатывая текст с черновика, выбрасывал одни абзацы, вставлял другие – и все о Невзорове, о круговой поруке эгоистов, пекущихся якобы о деле, а в конечном итоге – лишь о себе. Как бы доказывал Левке, летящему сейчас в самолёте, а может уже и прилетевшему (куда там они прилетают – в Вену, в Иерусалим?), что надежда не потеряна, пока есть такие люди, как Атаев, Нурлиев.

Оттого что в памяти сам по себе назойливо всплывал атаевский пистолет, оттого что тело помнило мерзкое охлопывание снизу доверху в аэропорту, всё больше наливался свинцовой, слепой яростью и в конце концов увидел, что вместо «Невзоров» напечатал фамилию своего собственного мучителя – «Гошев».

«Конечно, все связано, – подумал я, исправив ошибку, – везде одно и то же».

И сам почувствовал себя связанным.

Оконченная, перепечатанная статья лежала передо мной на столе – восемь страниц, сколотых скрепкой.

В окне, оказывается, давно стоял белый зимний день. Я погасил настольную лампу, взглянул на часы – четверть первого.

…Странно было набирать номер Левкиного телефона и знать, что его нет ни дома, ни в городе, ни в государстве.

– Мама спит, – тихим голосом ответила Машенька. – Дядя Артур, вы будете к нам приходить?

– Обязательно. С Новым годом тебя! Ты мне ещё станцуешь танец с веером?

– Опять? – печально удивилась Машенька.

Рассказывая ей о том, что собираюсь вставить этот танец номером в «Праздничное поздравление», снять её в кино, спохватился – ещё неизвестно, не зарубят ли всю затею, – но было уже поздно.

– Для вас, дядя Артур, я всё сделаю, – с готовностью ответила девочка. – А когда?

– Нескоро, – попытался я скорректировать свою ошибку. – Может, через месяц. Сообщу заранее. Привет маме.

О том, что наступила последняя фаза праздников, я понял, когда, едва успев положить трубку, услышал дребезг телефона.

– Слушаю.

– Это Артур? Артур, с Новым годом! Вы не забыли своё обещание? Говорит Гоша, Георгий Сергеевич, ну, насчёт марок, вы обещали поискать…

– Извините, забыл.

– А помните, что я сказал – забудете, непременно забудете. – Голос членкора был бритый, проодеколоненный, выспавшийся. – Тут есть такой проект: в четыре к нам на семейный обед и на весь вечер приедут Паша и Нина, они только что звонили. Сделайте мне удовольствие – захватывайте марки и прикатывайте тоже.

– До того вам хочется марок?

– Хочется! Это моя страстишка. А у вас разве нет никакого хобби?

– Не знаю…

– Итак, мы без вас не садимся обедать. Помните, где я живу? Дать адрес? – продолжал давить членкор.

– Ну давайте.

Только записав адрес, я понял, что заезжал к Гоше в тот самый дом, где давным–давно, до войны, с матерью был в гостях у бритоголового командира, впоследствии расстрелянного как «враг народа».

Жизнь снова зачем‑то закруживала по старым орбитам. Зачем? Пока искал дедушкин альбом с марками, телефон звонил беспрерывно. Отоспавшиеся знакомые поздравляли с прошедшим праздником. Они снова были озабочены тем, как провести вечер.

Альбом оказался втиснутым между книгами в заднем ряду на нижней полке шкафа.

Я много лет не раскрывал его и теперь, разглядывая страницы с радужными строчками марок, испытывал все усиливающееся чувство сожаления. Было не только жалко отдавать в руки чужого человека, пусть даже и коллекционера, семейную реликвию, принадлежавшую деду, тому самому, Анатолию Моисеевичу, имя и возраст которого так точно вычислил вчера медиум (кстати, только вчера о нём вспомнил, и вот – альбом!), жаль было всего, чем веяло от этих марок.

Деда своего я не видел никогда. Мы разминулись в жизни: я родился через год после того, как тот был найден мёртвым в своём рабочем кабинете в Наркомате чёрной металлургии.

Все марки, которые дед аккуратно помещал в этот альбом, были чисты, без печати, все советские, вероятно с самой первой – синей, где изображена рука с мечом, разрубающая цепь.

Ах, какой надеждой веяло от этих марок! Какой надеждой!

Молоты, лиры, раскрытые книги, рабочие, крестьяне, красноармейцы, взлетающие самолёты, и вот – серия – Ленин в красно–чёрной рамке…

Боком, неудобно, я сидел у стола, все смотрел на последнюю страницу с траурной серией, думал не о деде и не о членкоре Гоше, в чьи руки попадут эти символы надежды, наверняка ставшие всего лишь материальной ценностью, предметом купли–продажи среди марочников. Думал о Левке. О том, что он уехал.

– Идем обедать, Артур. Ты плачешь? Что случилось?

Я прикрыл ладонью лицо. Оно было мокрым. Мать стояла в дверях, не смея кинуться ко мне.

– О чём ты плакал?

– Я не стану обедать. Мне надо идти, мама.

Знал, что очень огорчаю мать, но, не отвечая на расспросы, быстро оделся и с альбомом под мышкой вышел на лестницу.

– Перчатки хоть возьми! Холодно!

Вернулся к порогу, взял у неё из рук перчатки.

– Спасибо, мама.

– О чём ты плакал? – снова спросила она, а у самой уже стояли в глазах слезы.

…О чём я плакал? Я и сам толком не знал: о чём? Только теперь, когда я стремительно шагал к метро, мне хотелось скорей избавиться от этого альбома, от мысли о Левке, который вот в эти минуты пристраивается где‑то в Вене или Тель–Авиве к чужой жизни. Вот кто бы посмеялся над моими слезами! И он, и те, кто давно уехал и в своих повестях, романах, кинофильмах поносил свою страну и социализм, да и многие из тех, кто никуда не уехал и прославлял тот же социализм, тоже бы от души посмеялись. Теснясь в вагоне метро, я чувствовал себя последним представителем вымершей расы, которого, казалось, уже ни один человек не сможет понять.

Сидели, стояли, проталкивались мимо к дверям чуждые друг другу, хмурые, озабоченные, со своими цветами, тортами, детьми, чтобы убить в гостях вечер последнего нерабочего дня. Да и сам я опять тащился к незнакомому, в сущности, человеку, и выражение собственного лица наверняка было не очень‑то счастливым.

«А вдруг за всем этим у каждого свербит одно и то же?»

Меня настолько поразило это соображение, что, выйдя из метро у Библиотеки Ленина и переходя реку через Каменный мост, я уже в виду здания, где жил членкор, остановился, чтобы побыть с этой мыслью наедине.

На мосту дул резкий, колючий со снегом ветер. Кремлевские дворцы, купола храмов, колокольня Ивана Великого, подсвеченные прожекторами, казалось, парили во тьме.

 
Сколько раз сторублёвым пейзажем
вдоль Москвы–реки мимо Кремля
я без денег в кармане хаживал,
не менял его ради рубля, —
 

вспомнились сочинённые несколько лет назад строки. Это были все те же мысли, все тот же круг, из которого я не мог вырваться.

…Вода под мостом шла чёрной широкой полосой меж ледяных закраин. Она была далеко внизу и близко. Если прыгнуть.

Не считая изредка шуршавших автомобилей и автобусов, я был сейчас совсем один на этом особо памятном мне мосту. «А где же тогда все остальные? У которых свербит», – с горькой насмешкой подумал я, насильно оторвал себя от заснеженных перил, двинулся навстречу нависающему, как туча, зданию.

– Добрались! – Георгий Сергеевич бросил взгляд на альбом и просиял. – Ну, спасибо! Давайте я вам помогу. – Он выхватил марки из моих рук, крикнул: – Аня, иди встречай гостя! Моя жена – Анна Артемьевна.

В переднюю вышла статная, слегка полноватая женщина в чёрном платье.

– С Новым годом! Раздевайтесь, пожалуйста. – У неё был молодой, на редкость сочный голос.

Она насильно забрала плащ, ужаснулась, вешая его на крючок.

– И вам не холодно в такой мороз? Он даже не гнётся.

– Привык. – Я оглянулся. Гоши в передней уже не было.

– Так ждал ваших марок! Теперь пропал для общества, закрылся в кабинете, наверняка руки дрожат, каталог наготове… Очередное увлечение.

– А какое было раньше?

– О! Не всюду увидишь! – Анна Артемьевна провела меня на кухню. – Пожалуйста! Вот это, например, я!

Стены кухни до потолка были покрыты крупными глазурованными изразцами. «Не имей сто рублей, а имей одну Аню!» – было выведено славянским шрифтом под уродливым, но чем‑то похожим изображением хозяйки дома.

– Увековечил всех родных, знакомых, даже сотрудников, и всюду приписал какую‑нибудь мудрость из сборника пословиц Даля.

«Изувековечил», – подумалось мне, обозревавшему этот парад монстров. Видно было, что Гоша стремился изо всех сил к правдоподобию, но не обладал ни талантом, ни вкусом.

«Не подмажешь – не поедешь», – красовалась выпуклая надпись вокруг разноцветной старушки.

– Моя покойная мама, – пояснила Анна Артемьевна. – Пойдемте, нас ждут. Эту галерею можно разглядывать часами, два года на неё потратил.

– Извините, в какой области он специалист?

– Физик–теоретик, но сейчас скорее организатор науки, впрочем, я и сама давно понять не могу.

Мы уже покидали кухню, когда Анна Артемьевна, остановившись на пороге, обернулась ко мне.

– Артур, позвольте мне вас так называть?

– Пожалуйста.

– Нина с Пашей, которые вместе с другими ждут нас в гостиной, говорили, вы интересуетесь парапсихологией, верно?

Я кивнул.

– Видите ли, муж имеет на меня странное влияние. А может, я на него. – Она понизила голос. – Вон там, налево, приоткрыта дверь кабинета, подойдите тихонько и встаньте так, чтоб видеть его лицо. Он увлечён марками, не заметит. Когда подойдёте, сначала посмотрите сюда, на меня, а потом – на него.

Недоумевая, я тихо прошёл вдоль стены коридора, пока не увидел через полуоткрытую дверь Гошу. Тот, нагнувшись над столом, что‑то разглядывал в лупу.

Я перевёл взгляд на Анну Артемьевну. Свет из кухни ярко освещал её красивое, в ямочках на щеках, лицо. Вдруг она оскалила зубы, сморщила нос… В ту же секунду лицо сидевшего в кабинете Гоши жутко повторило эту гримасу.

– Ну, что это такое? – жарко шептала в коридоре Анна Артемьевна. – Я боюсь себя, его, умираю от страха, особенно когда он так «шутит», где бы он ни находился, хоть в командировке!..

– У вас сейчас же возникает такая гримаса?

– Да! В любом месте, в любое время.

– Должно быть, какой‑то семейный гипноз… Вы давно замужем?

– Нашему сыну семнадцать.

– А на него это распространилось?

– Нет, Артур, у него другое, – тяжело вздохнула Анна Артемьевна. – Впрочем, что я на вас насела? Простите меня. Идем к гостям.

Увидев меня, Паша и Нина призывно замахали руками.

– Что вы там делали? Идите сюда, садитесь рядом.

Сев возле Паши и Нины, я попал в спокойную зону, казалось, давно знакомых и родных людей. Здесь я несколько пришёл в себя, даже вспомнил, что с утра, кроме чашки чая с бутербродом, ничего не ел. Нина положила мне на тарелку буженину, маслины, Паша налил рюмку виски из затейливой бутылки с заграничной наклейкой.

Наискось через стол, подле Анны Артемьевны, сидел её сын – копия отца, такой же уверенный в себе, крепко сбитый. Он при всех без церемоний то обнимал, то целовал в губы чрезвычайно тощую и противно вертлявую девицу, сидевшую с ним рядом. По левую руку от девицы возвышалась столь же неприятная женщина с маслеными угодливыми глазками.

– Что же Георгий Сергеевич не идёт? Где наш Гошенька? Пока не сядет, баранья ножка будет стоять в духовке. Анна Артемьевна, вы не можете его позвать? Не то ножка перестоится.

– Ну, мамочка, ты и скажешь – ножка перестоится! Боречка, каково?

На этот вопрос Боречка ответил очередным поцелуем в губы и закусил его маслиной.

– Мы не будем ждать Гошу, – ответила Анна Артемьевна. Она сидела, держась пальцами за виски.

Вскоре мне стало ясно, что юный Боря собирается играть свадьбу с этой девицей, уже беременной. И она, и её мамаша ничуть не скрывали своего счастья. Хотя собравшиеся на семейном обеде видели, что ничего долговечного, хорошего из этой затеи не выйдет, все они изо всех сил старались отвлечь хозяйку, которой стыдно было своих будущих родственниц, да и собственного сына.

Принесли из духовки пресловутую баранью ногу, подали бруснику к ней. Гости наворачивали изысканные кушанья, произносили тосты; кто рассказывал о своих перипетиях с перепродажей автомашины, кто зазывал на следующие нерабочие дни к себе на дачу, обещая роскошную лыжную прогулку. Даже Паша с Ниной вписывались в эту благодушную атмосферу хорошо пристроившихся к жизни людей.

Наконец, когда внесли надраенный старинный самовар и Анна Артемьевна стала заваривать английский чай с жасмином, появился Георгий Сергеевич. Вид у него был отрешённый.

– Что случилось, Гоша? Уж не прикорнул ли ты там в кабинете? – спросила Анна Артемьевна.

Тот ничего не ответил, подсел ко мне и всё время, пока пили чай, втолковывал, что среди принесённых марок есть пять–шесть особенно редких, очень дорогих, за которые он готов уплатить по каталогу.

– Я их не покупал и продавать не стану. Возьмите себе все, раз доставляют удовольствие.

– Нет, я не могу себе этого позволить, – горячился Гоша.

– А я могу! – отрезал я и увидел, что Анна Артемьевна, слышавшая наш разговор, с укором посмотрела на меня.

…Когда я собрался уходить вместе с Пашей и Ниной, взявшихся подвезти меня на машине, она вынула из стенного шкафа в передней добротное чёрное пальто, подала.

– Мне кажется, вы – человек без этих противных условностей. Наденьте, пожалуйста. И я буду за вас спокойна. И Гоше так будет легче. Поверьте, у него есть что носить.

Какую‑то секунду я смотрел в её чёрные, слегка подведённые глаза, потом молча надел пальто. Оно оказалось впору.

2

Вместе с земным шаром и всем, что на нём находится, я медленно теку в чёрном пространстве. Вокруг, то приближаясь, то удаляясь, текут иные миры. Всё это, наподобие кровяных шариков, находится в теле непомерно огромного существа. Большего, чем космос. Может быть, похожего на человека. Снаружи мне его никогда не увидать. Заключенный внутри него мельчайшей частицей, я знаю, что и во мне точно такие же, только совсем уже крохотные миры. Миры со своим сознанием.

Я завишу от них так же, как огромное существо зависит от таких, как я. Если мы будем плохими, ему станет худо.

Это – моя догадка, тайна, о которой я никогда никому не рассказываю.

3

Солнце ещё плавится на окнах и крыше «Метрополя», а площадь начинает погружаться в сиреневый сумрак. Только что отгремел ливень, смыл первую пыль начавшегося лета.

Я стою на тротуаре, на краю мокрой площади. С зелёного острова в центре неё сквозь запах бензина пробивается аромат доцветающей сирени.

Сейчас, когда опрокинутый в мокрый асфальт светофор перемигнет с красного на зелёный, я перейду туда, в сквер, чтобы вынуть из бокового кармана пиджака бережно свёрнутый в трубочку аттестат, снова разглядеть его, – со школой покончено!

Вдруг воздух уплотняется. Мимо моего лица со свистом проносится что‑то белое. И с маху – об асфальт. Это залетевшая сюда с Москвы–реки чайка. Видимо, она приняла площадь со всеми её отражениями за поверхность воды. Рыхлый ком перьев и пуха недвижим. Его обтекает ручеёк с радужными разводами бензина.