Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

2

Я, оказывается, пропустил много занятий в лаборатории. Поездка с Нодаром, похороны мамы… Настал апрель. Сегодня вечером пришёл, слушаю отчёты. Большинство несёт такую ахинею – стыдно присутствовать. У одного чешется копчик – проснулась змея Кундалини, другой общается с неземной цивилизацией. Маргарите каждую ночь снится Елена Рерих, учит делать некий талисман…

Поглядываю на Йовайшу. Тот невозмутим.

Лишь полковник авиации Оскар Анатольевич и ещё несколько человек, безусловно, продвигаются. У полковника открылась способность видеть сквозь закрытые приборы – электронные и другие – любую неисправность. Он просит поставить объективные опыты, с комиссией.

После конца занятий я наконец дорвался до Йовайши. За полночь разговаривали в его кабинетике. Рассказывал о своих приключениях в Грузии. А потом спросил: неужели он не видит, что большинство слушателей несёт околесицу, вздор?

– Вижу, – ответил Иовайша, и я впервые отметил, что он может быть печальным. – Мало того, что они не занимаются, обманывают меня, будто делают упражнения… Они компрометируют нас. К лаборатории стали присматриваться как к рассаднику мистики. Это очень опасно. Но как быть? Из сорока человек вашей группы лишь десять–двенадцать ушли вперёд. И вы в том числе. Не такой уж плохой процент. Остальные приходят провести время, обмениваются сомнительной литературой, болтают. Знаете, есть такая притча: осел, ходя вокруг жернова, прошёл сто километров. Когда его отвязали, он находился все на том же месте. Есть люди, которые много ходят и никуда не продвигаются.

3

За высокими зашторенными окнами зала оглушительно чирикают воробьи. А здесь изо всех сил старается улыбнуться Чаплин. Он смотрит на нас, уже умерший, и, словно эстафету, передаёт улыбку.

Снизу вверх смотрим мы на экран.

Нас двадцать – будущих кинорежиссёров. Два года воробьиный щебет сопровождает парад шедевров мирового кино. От ветра шторы вздымаются парусами надежды. Московское солнце заглядывает в зал.

За время учёбы на Высших режиссёрских курсах я понял: подлинное искусство не делится на жанры. В жизни улыбка и слезы всегда вместе. Это на потребу мировому мещанству кино поделилось на комическое, развлекательное, приключенческое.. Лишь бы глазеть, а не видеть, не думать…

Глава двадцать четвёртая

1

Двадцать третьего апреля здесь отмечался день святого Георгия, день роз и день смерти Сервантеса.

Перед ужином в трёхзвёздном отеле, где разместилась туристская группа, я попросил испанского гида Хорхе позвонить по телефону, который мне дала Анна.

За одним из столиков облицованного мрамором вестибюля сидел широкоплечий черноусый красавец с газетой в руках. С того места, где я стоял, было видно, что он не столько читает её, сколько внимательно оглядывает каждого входящего и выходящего из отеля.

Еще дальше – через проход за длинной лакированной стойкой – перемещались одетые в синюю униформу портье и его молодой помощник.

Передав мне трубку телефона, Хорхе шепнул:

– Портье – фашист. После Франко многие устроились в отелях администраторами.

– Алло! Это Катя? – спросил я, продолжая глядеть на фашиста.

– Боже мой, кто это? Вы из Москвы?

– Еще утром был в Москве. Меня зовут Артур Крамер. Привез вам привет от Анны.

– Как она там? Давно не пишет, беспокоюсь. Завтра в десять утра могу за вами подъехать? Где вы остановились?

– Отель «Expo», номер 966. Но лучше встретиться перед входом. – Я описал свои приметы, чтоб Катя узнала меня, повесил трубку, спросил у Хорхе, кивнув на черноусого красавца: – А это охранник?

– Тайная полиция, – ответил тот и, словно извиняясь, добавил: – Ведь у нас терроризм. – Хорхе отлично владел русским и вообще был, что называется, свой парень. – Жаль, в вашей программе нет бульвара Рамбла. Кто не был там ночью, тот не узнает Барселоны.

После ужина я предупредил руководителя группы, что вернусь поздно. Спускаясь озеркаленным лифтом из ресторана в вестибюль, увидел у одной из кнопок знакомое слово – «Alarm». И словно замкнулось кольцо в цепочке жизни.

Прошел между стойкой, где фашист вершил какие‑то расчёты на микрокалькуляторе, и креслом, на котором сидел со своей газетой агент тайной полиции, толкнул тяжёлую стеклянную дверь и вышел.

Весь день со времени посадки самолёта в Барселоне заняло размещение в отеле, экскурсия в музей Пикассо, обед, ознакомительная поездка по городу. В сущности, это мало чем отличалось от цветного документального фильма.

Лишь сейчас, вечером, шагая широкими тротуарами Барселоны, я почувствовал, что оказался в Испании.

Затерянный в толпе прохожих, снова, как полгода назад, вдруг увидел себя сверху, со стороны. Тогда, одинокий, на грани отчаяния, ждал последнего автобуса в начале улицы Народного ополчения…

Сейчас, через шесть месяцев, наделённый могучей силой, древней, как мир, и не признанной миром, направлялся на другом конце Европы мимо платанов и пальм, перемежаемых фонарями, к бульвару Рамбла, выводящему, как я увидел это на карте путеводителя, к порту, к Средиземному морю.

Пересекая площади с грохочущими каскадами фонтанов, выходя на залитые электричеством авениды, я не жалел о том, что оставил путеводитель в номере отеля. Азартно было самому найти этот бульвар. Не чувствовать себя ротозеем, туристом, раствориться в потоке местных жителей – предвкушение нового, неизведанного состояния охватило меня.

На мачтах фонарей повсюду виднелись цветные плакаты. На одних человек с порочным лицом политикана призывал выбрать его в мэры города. Это был кандидат правой партии. На других, осенённый серпом и молотом, был изображён молодой коммунист, его соперник.

Поперек улицы над потоками автомашин висели туго натянутые предвыборные лозунги разных партий. Как перевёл утром Хорхе, все они гласили одно и то же:

«Открой глаза, Барселона!»

Негр в белом смокинге, окружённый подростками, отбивал чечётку на углу у входа в пульсирующее огнями реклам кабаре.

Я перешёл на другую сторону, миновал священника в сутане, который изучал витрину ювелирного магазина, где на чёрном бархате сверкали драгоценности; прошёл мимо вынесенных на тротуар столиков кафе. Здесь под полосатыми зонтиками сидели компании людей, наслаждаясь апрельским вечером.

Пройдя ещё квартал, где нижние этажи старинных зданий были заняты под шумные залы игровых автоматов и кинотеатры, я вдруг ощутил, что на меня смотрит кто‑то знакомый. Повернул голову, увидел: с афиши, закусив розу, робко улыбается Чаплин… Сейчас за этой стеной шёл ретроспективный показ «Огней большого города».

У подъезда громадного дома в стиле модерн на раскладном стуле сидела толстая женщина с кошкой на руках.

– Сеньора, бульвар Рамбла?

– Рамбла? – переспросила она, что‑то сказала по–испански, потом по–английски. Видя, что я не понимаю, встала, опустила кошку на стул, взяла меня под локоть и прошла со мной несколько шагов, показывая рукой вперёд и вправо. Огромная площадь в кружении автомашин показалась вдали.

– Грациас. Большое спасибо!

Женщина ободряюще похлопала по плечу, кивнула:

– Салюд!

Я пересёк площадь, где на мраморных скамьях сидели с розами парочки, где, подсвеченные прожекторами, били в звёздное небо струи фонтана, свернул направо, увидел уходящую вдаль улицу. Посреди неё, как ртуть в градуснике, что‑то светилось, переливалось.

Это был бульвар La rambla.

Под ярким светом фонарей нежно зеленела первая листва старых платанов. Разноцветные киоски тянулись среди них. Все они были открыты.

Я подошёл к первому же, где купил за 25 песет бумажный стаканчик кофе. Кофе был ароматен, горяч. Я наслаждался, присев на скамью и вытянув гудящие ноги. Думал о том, что поездка по Испании только начинается, необходимо экономить скудные туристские деньги, раз уж решил истратить их все на подарок Анне. Почему‑то казалось, это должна быть испанская шаль. Как она выглядит, я не знал. И пока что ни в витринах, ни на женщинах никаких шалей не видел.

Сидел с вощёным стаканчиком в руке, отпивал кофе, глядя на фланирующих людей. Бульвар лежал передо мной как приключение. Я не торопился, оттягивал время.

Днем во время экскурсии по Барселоне автобус с начертанным на боку названием «Юлия», к моей досаде, повёз нас осматривать архитектуру новых районов. Как мне казалось, возведение во всём мире стандартных «машин для жилья» не имело права даже называться архитектурой. Я был уверен, что этот стандарт порождает обезличку не только зданий, кварталов, целых городов. Из‑за него происходит обезличка людей, порождая преступность.

Но здесь, в Барселоне, моему предубеждению был нанесён удар. Я увидел высокие, с волнистой линией фасадов дома – сиреневые, солнечно–жёлтые, темно–синие. Даже издали были видны на плоских крышах кипарисы, пальмы, кусты роз. Хорхе сказал, что там, наверху, среди посаженных в кадки растений, бассейны, где плавают жители этих домов. Летом – под небом. Зимой нажатием кнопки воздвигается каркас плёночного купола.

Я почувствовал себя обкраденным. Возможность круглый год иметь под рукой, лишь поднимись лифтом, простор для плавания, зелень растений, ничем не заслонённые небеса…

Я смял стаканчик, швырнул его в урну, пошёл по бульвару.

Плыл в разноязыком потоке людей мимо киосков, где сейчас, ночью, можно было купить книги по всем отраслям знаний; где прямо в клетках продавались попугаи и канарейки; экзотические рыбки в целлофановых пакетах, наполненных водой; очищенные орехи всех сортов, сладости; снова тот же кофе, сигареты, «Кока–Кола», длинные сэндвичи…

Справа и слева от бульвара светились стеклянные двери и окна варьете, дискотек, кафе и ресторанчиков, откуда доносились звуки музыки.

Внезапно поток сдвинулся в сторону, огибая что‑то большое, яркое, нарисованное на чуть волнистых плитах, устилающих бульвар.

Это оказалась выполненная цветными мелками копия боттичеллиевской «Весны». Чуть поодаль, прислонясь спиной к стволу платана, сидел на земле молодой измождённый художник. Рядом стояла худенькая девочка лет семи, со шляпой в руках. Проходящие изредка кидали в шляпу монеты. Я кинул тоже. Потом вернулся к киоску, где продавали кофе и бутерброды. Купил хрусткую булку, в её разинутом зеве лежали тонкие ломтики разных сортов колбасы. Вернулся, подал девочке. Опустив к ногам шляпу, она обеими руками взяла булку, откусила и, глядя на меня чёрными блестящими глазами, промолвила почему‑то по–английски:

– Very nice…

Я погладил её по макушке. Девочка рванулась к художнику, протянула булку. Но тот отрицательно покачал головой и горестным, безнадёжным жестом тоже погладил голову девочки.

У меня перевернулось сердце. Пошел дальше, чувствуя, что вот–вот разревусь.

Навстречу, раздвигая толпу, шли пять расхристанных девушек, видимо старшеклассницы. Они что‑то отчаянно скандировали, стараясь переорать бульвар. Одна из них размахивала плакатом. Там было написано:

«Долой нашего учителя литературы!»

Когда я дошёл до конца бульвара, был уже час ночи. Передо мной посреди небольшой площади стояла колонна с освещённым прожекторами памятником Колумбу наверху. А дальше переливался огнями порт, светились иллюминаторы стоящих у причалов лайнеров, вспыхивали маяки на концах молов.

От невидимого в темноте Средиземного моря потянуло знобкой свежестью.

Пора было возвращаться в отель.

Обратно шёл по улице вдоль бульвара, сопровождаемый доносящейся из ночных баров музыкой. Страстный перебор гитары сменялся взрывом джаза, снова гитарой…

На капотах припаркованных к бортику тротуара автомашин, укрыв лицо ладонями, в одних колготках и коротких меховых накидках сидели проститутки.

Идти между музыкой и этим позором, скрывающим своё лицо, было жутковато.

Внезапно одна из стеклянных дверей, за которой плавали цветные всполохи, отворилась. Выскочил китаец в белой курточке, ухватил меня за руку, лопоча, стал тащить внутрь, совать какую‑то тонкую книжку. Это оказалось меню ресторана «Кухня Гонконга».

– Но, – сказал я. – Но.

Китаец отстал.

Пройдя ещё несколько кварталов, я потерял направление. Передо мной уходили вверх незнакомые улицы. Бульвар остался позади.

И тут я увидел высокого старика. Все в нём было респектабельно: чёрный костюм, чёрный галстук–бабочка на белой манишке, бамбуковая трость. Старик совершал моцион во втором часу ночи.

– Сеньор, отель «Expo»?

– «Expo»? – Лицо его напряглось, потом прояснилось. Он поднял трость и, что‑то говоря по–испански, стал показывать в ту сторону ночной дали, где намечалось зарево площади.

«Plasa de Katalunja», – только и разобрал я.

– Грациас.

Но старик продолжал тыкать тростью в темноту. Стало ясно: он силится внушить, что от площади Каталонии нужно будет свернуть влево и дальше идти вверх.

– Грациас, – снова сказал я и тряхнул головой, показывая, что все понял.

Старик с сомнением поглядел на меня, и мы расстались.

Я шёл быстро. Хотелось вернуться в отель хотя бы к трём часам, урвать часть ночи, выспаться. Трудно было поверить, что ещё сегодня утром я выходил из своего дома.

«Какие разные миры!» – думал я. Всё, что я нёс в себе, всё, что составляло мою биографию, боль и надежду, казалось несовместимым с этими улицами, где продолжалось ночное гулянье, где незнакомые люди дарили друг другу розы, где у освещённой витрины стоял длинноволосый скрипач, играл Моцарта, и песеты прохожих падали в раскрытый футляр скрипки, лежащий на тротуаре.

Наконец я вышел на слепящую светом площадь Каталонии, стал огибать её, вспоминая, что уже проезжал здесь днём во время автобусной экскурсии мимо вон того фонтана, вот этого отеля «Кальдерой»…

Кто‑то сильно дёрнул за плечо. Я обернулся.

Это был старик. Галстук–бабочка сбился на сторону. Он тяжело дышал, дрожащей рукой показывал влево, за угол.

Боясь, что я пропущу поворот, он, оказывается, мчался за мной всю дорогу…

– «Expo»! – старик продолжал показывать влево. – «Expo»! Avenida Mallorca!

С этой минуты я окончательно влюбился в Испанию. Стоящий передо мной человек олицетворял собой благородный народ Сервантеса, Гарсиа Лорки.

Я поцеловал ошеломлённого старика и свернул с площади.

…В десять часов утра, свежевыбритый и невыспавшийся, с сумкой в руке, я стоял перед своим отелем. Нежно пригревало весеннее солнышко.

Только что автобус «Юлия» отошёл со всей туристской группой, повёз её на экскурсию в парк архитектора Гауди. Я ничуть не жалел, что остался один. Конечно, любопытно было бы взглянуть на причудливые виллы, на недостроенный собор, созданный знаменитым зодчим, но меня гораздо больше интересовали люди. А все эти вычурные здания можно было увидеть и на сериях цветных фотографий, которые наверняка продавались наискосок – в магазинчике с полосатыми маркизами над витриной, где у входа висели гирлянды книжечек–гармошек для туристов.

Надо было бы перейти мостовую и купить такой буклетик, посвящённый творениям Гауди, но ещё неизвестно, сколько могла стоить гипотетическая испанская шаль. Поджидая знакомую Анны, я решил с её помощью выяснить стоимость подобной вещи и по возможности немедленно её приобрести, пока оставались деньги.

Что‑то обидное и несправедливое было в том, что я оказался здесь без Анны. И ещё подумал о матери: за всю свою трудную жизнь ничего, в сущности, не увидела, нигде не побывала…

Красная микролитражка остановилась у тротуара. Дверца распахнулась. Невысокая женщина вышла из машины, позвала:

– Артур! Это вы? Садитесь скорей! Тут нельзя парковаться!

Я сел в машину, и мы тут же тронулись с места.

– Извините, несколько задержалась, отвозила сына в колледж! – Катя вела автомобиль, курила, расспрашивала об Анне. У неё был московский говорок без примеси акцента.

– Вы давно здесь?

– Пятнадцать лет. Училась с будущим мужем в Москве, в Плехановском, а он испанец. Так и попала сюда. Вообще‑то я из Киева. Что ж вы так мало рассказываете об Анне? А как её Гоша? Как чадо – этот анфан террибль? Два года назад ездила в Киев к сестре, по пути побывала у Анны и дома, и на даче. Там, признаться, было напряженно…

Не хотелось мне ни о чём рассказывать. Но пришлось.

Катя заплакала.

– Не надо, – сказал я. – Теперь мы с Анной вместе. Здесь в сумке сувениры для вас.

– Вот почему она не пишет… – Пока машина стояла у светофора, Катя утёрла слезы, глянула на меня. – Но вы‑то хоть можете дать ей счастье?

– Не знаю.

– Извините, кто вы, чем занимаетесь?

– Недавно назвали дервишем. Знакомо вам это понятие?

– Как интересно. – Катя свернула с широкой авениды на тихую улицу.

– Признайтесь, подумали: Анне ещё дервиша теперь не хватает?

– Подумала, – кивнула Катя, вдруг спохватилась: – Откуда вы узнали? Читаете мысли?

– В данном случае это не трудно.

Подъехали к старинному розовому дому в семь этажей со стеклянной будочкой у ворот. В будочке сидел человек. Он приподнялся, почтительно кивнул Кате.

Ворота отъехали в сторону. Машина покатила вниз, в подземный гараж.

Черный с золотом «роллс–ройс», японский «дацун», итальянская «альфа–ромео» сверкали под ярким электрическим светом.

– Ничего себе кареты у ваших соседей, – сказал я.

– Этот гараж принадлежит нам. И все машины наши. – Катя заглушила двигатель. – Дело в том, Артур, что мой муж – миллионер. Владеет авиакомпанией. К сожалению, он сейчас в командировке, за границей. «Роллс–ройсом» пользуемся редко, разве что ездим на приёмы, «дацун» – его ежедневная машина. Третья принадлежит Кармен – моей дочери, а я довольствуюсь «фиатом»: маленький, легко парковаться в городе. У нас с этим проблема.

Вышли из машины. Лицо Кати исказилось, словно от боли. Я направился было к выходу из гаража, но Катя вернула к скрытой в стене двери, нажала ручку.

Это оказался лифт. Кабина, вся в бархате, зеркалах и бронзе, плавно пошла наверх.

– Что у вас болит? – спросил я.

– Нога. Зимой катаемся на горных лыжах. Ездим тут неподалёку, в Андорру. Сломала левую ногу. Вроде все хорошо срослось, а боль осталась.

– Где?

– В голени. Ничего не помогает. Прибегала даже к помощи парапсихолога, как у вас говорят, экстрасенса.

– Ну и что?

– Расскажу. Это очень интересно.

Вышли из лифта. Катя отперла дверь, и я вошёл вслед за нею в квартиру.

– Кармен! – позвала Катя. – Кармен! Гость из Москвы!

В просторный холл вышла прелестная девочка лет пятнадцати. Приблизилась ко мне, подставила щеку.

Я вопросительно взглянул на мать.

– В Испании так принято. Целуйте!

…В гостиной, пока Катя и Кармен готовили на кухне угощение, я осмотрелся. Мебель была японская – черно–лаковая с перламутровыми инкрустациями. В углах стояли высокие японские же полукруглые этажерочки. На каждой полке пестрели русские народные игрушки. Катя уже успела поставить на них и деревянные крашеные птички–свистульки, деревянные грибочки, самоварчики – всё, что я привёз.

– Сколько у вас комнат? – спросил я Кармен, когда она вошла с подносом, уставленным едой и напитками. Девушка, напряжённо улыбаясь, смотрела на меня.

– Она, хоть и родилась в Москве, уже забыла русский, – сказала мать, входя следом с другим подносом, где дымился в чашечках кофе. – Сама толком не знаю, сколько комнат. Хотите, покажу наши апартаменты?

Я пошёл вслед за Катей. Она отворяла одну дверь за другой.

– Вот кабинет мужа. Это – спальня. Это – комната Кармен. А тут царство моего сына, вы его сегодня увидите. Эти две комнаты для гостей. Тут библиотека. А это – моя комната, нравится?

Это было единственное помещение, где отсутствовала японская мебель. На полке над тахтой тянулся рад вятских глиняных игрушек, в углу висела маленькая бумажная икона Христа.

Катя, чуть прихрамывая, шла вперёд, показывала ещё какие‑то комнаты, завела в огромную кухню с настоящим баром, где были полукруглая стойка и высокие вращающиеся кресла, где блистала чистотой автоматическая мойка, стояли электроплиты.

– А это считать за комнату или нет? – спросила Катя, отворяя ещё одну дверь между мойкой и плитой.

В длинном помещении снизу до потолка тянулись широкие полки, тесно уставленные консервами, жестяными, стеклянными, пластиковыми банками, бутылками, оплетёнными соломой бутылями. Все это было в ярких надписях, этикетках. Сверху с крюков свешивались копчёные окорока, колбасы. Тут же стояло четыре японских же холодильника.

Потом я сидел в гостиной, угощали блюдами, которых я никогда раньше не пробовал: какими‑то рачками под лимонным соком, омаром, необыкновенно вкусным сыром с клубникой.

Говорят, когда что‑либо ешь впервые, нужно загадать желание. И я пожалел, что не загадал.

Вскоре Кармен извинилась и убежала.

– Отец купил ей на день рождения арабского коня. Учится ездить в «Жокей–клубе», – объяснила Катя.

Допили кофе.

– Ну а теперь кладите вот сюда на стул свою ногу, – сказал я. – Не могу смотреть, как вы морщитесь.

Через полчаса Катя сначала осторожно, потом все смелее ходила по ковру в гостиной.

– Прошло, – сказала она. – Вас мне Бог послал. Каким образом это получается? Что вы ещё умеете лечить?

Я немного рассказал о лаборатории, о своём опыте и сам в душе удивился: скольким людям удалось помочь!

– У нас вы были бы миллионером! – убеждённо сказала Катя, снова садясь к столу. – Когда уезжает ваша группа?

– Завтра. В Мадрид. Оттуда – в Толедо, Сеговию, Авилу, затем снова в Мадрид. Утром 2 мая – в Москву.

– Жаль. У меня здесь много друзей, которых вы, наверное, могли бы вылечить. И в Мадриде тоже. У вас в Испании была бы хорошая практика, большие возможности. Очень большие, Артур…

– Больных и в Москве хватает, – ответил я.

– Там вы не получите признания. Я уверена.

– Возможно.

– Подумайте. Пока не поздно. Анне потом прислали бы вызов. На первых порах жили бы у нас. Муж у меня славный человек, он поможет открыть студию, где вы будете принимать пациентов… Я хотела вам рассказать о нашем местном экстрасенсе. Так вот, у него кабинет, табличка. В приёмной вечно очередь. Визит стоит 1000 песет. Мне он назначил десять сеансов тоже по тысяче каждый.

– Ну и что? Он ведь не вылечил вас.

– В том‑то и дело. А вы будете вылечивать всех! Прославитесь. – В Катиных глазах светилось неподдельное сочувствие, доброжелательство.

Вспомнился последний разговор с Левкой на ипподроме. И я подумал о том, что жизнь не случайно подкинула эту поездку в Испанию, очередное испытание.

– Такое решение, Катя, невозможно. Рационально не объяснишь. Разве что могу сказать: Советский Союз для меня не только страна – судьба… Поговорим лучше об испанской шали. Хочу купить для Анны. Не представляю: где приобрести?

Катя сидела потупясь, курила. Потом загасила сигарету.

– Еще кофе?

– Нет. Спасибо.

– Видите ли, Артур, ваших туристских грошей на настоящую шаль не хватит. Если хотите, у меня есть время, подъедем в универмаг «Cort Angle», смогу помочь решить все ваши проблемы.

– Прекрасно. Я не умею покупать вещи, тем более не знаю языка…

…Когда поднимались эскалатором универмага «Cort Angle» на один из этажей, где продавалась женская одежда, Катя сказала:

– Давайте договоримся. Подлинная испанская шаль, к тому же старинная, у меня есть, и я посылаю её Анне. Это будет мой подарок. А вам, вы мне тоже очень симпатичны, хотя и порицаете за то, что оставила Москву, за буржуазную жизнь (я тоже умею читать мысли), мне хочется подарить видеомагнитофон. Это здесь неподалёку.

– Не обижайтесь, пожалуйста, я не приму такого подарка, – твёрдо сказал я.

Сошли с эскалатора в зал, где, кроме нас, покупателей не было. Приглушенно звучала итальянская мелодия – «Санта Лючия»… В широкие окна лилось солнце Барселоны. У просторных отсеков–секций стояли девушки–продавщицы.

– С вами каши не сваришь, – горько улыбнулась Катя. – Тогда поступим так. Я вам говорила, у меня сестра в Киеве. Вернетесь – пошлите ей сто рублей, а я соответственно даю испанские деньги. Вот двадцать тысяч песет. По рукам, Артур?

– Ну, если соответствует – спасибо.

Вместе выбрали Анне белое платье, туфли, поднялись выше в мужской отдел, где я купил для себя голубую курточку на «молнии» и кроссовки.

После этих покупок у меня осталось целых шесть тысяч песет, что было равно примерно тридцати рублям – на кофе и прочие мелочи.

– Когда вы должны быть в отеле? – спросила Катя.

– К двум.

– Надо вернуться, упаковаться, взять шаль, но мы ещё успеем заехать в колледж забрать моего Федерико, хорошо?

– Конечно.

И мы поехали за Федерико.

У ворот узорчатой ограды, замыкающей парк со старинным особняком посреди, машина остановилась.

– Сейчас выпустят, – сказала Катя, взглянув на часы.

Тотчас двери особняка распахнулись, и орава мальчишек в разноцветных курточках выбежала на зелёную лужайку. Вместе с ними появился высокий, спортивного сложения парень с мячом.

– Десятиминутная разминка в конце занятий. Без этого их не отпускают, – сказала Катя.

Подъезжали и подъезжали машины с родителями. Все смотрели сквозь решётку на взлетающий мяч, на счастливых ребят.

– Не думайте, что это так уж прекрасно, – сказала Катя. – Эти богатые люди, и мы с мужем в том числе, ежемесячно платим огромные деньги гангстерам за то, чтоб наши дети остались живыми. Представьте, в каком напряжении я нахожусь…

Наконец створки ворот разошлись в стороны. Родители быстро разобрали детей. Машины начали разъезжаться.

Приехав домой, Катя стала спешно паковать вещи, а Федерико, не менее очаровательный, чем его сестра, затащил меня в свою комнату, где на низком столе среди электронных игрушек стоял большой глобус. Мальчуган закрутил его, потом нашёл какую‑то точку, ткнул пальцем и крикнул:

– Москва!

Это было единственное русское слово, которое он знал.

…Через восемь дней вечером первого мая накануне отлёта из Мадрида, уже побывав в Толедо, в Сеговии, Авиле, усталый от обилия впечатлений, включил цветной телевизор в своём номере, в отеле «Gran Via». И ахнул.

Первое, что я увидел на экране, – был Игоряшка! Игоряшка запускал модель планера, танцевала Машенька с веером, отплясывали малыши…

Смотрел с нарастающим чувством вины. Создал, сам того не желая, пусть и оригинальный, узор на гигантском занавесе показухи.

«Первомайское поздравление» не только не было зарублено, но, как потом выяснилось, шло в этот день и в социалистических, и во всех странах мира.

2

Испания.

Рано утром мы выехали из Мадрида. По дороге в Сеговию автобус сверх программы заезжает на полтора часа в Алькала‑де–Энарес – городок с университетом шестнадцатого века.

Пока мои спутники посещают музей, фотографируют действительно красивый мраморный фасад университета – с гербами, барельефами, статуями, – я брожу по окрестным авенидам, прохожу мимо коротко обрезанных платанов с брызнувшей листвою, мимо белых домов с красными черепичными крышами, вступаю под тень аркад, откуда освещённая солнцем улица, балкончики с цветами бегонии кажутся ещё более яркими.

Аркады выводят на круглую площадь. Посреди неё бьёт фонтан. Знакомые старинные здания смотрят на меня…

Я замираю, озираюсь, оказавшись в собственном сне.

3

Там, на восьмидесятиметровой глубине, сегодня неслыханный жор. Правая рука налилась свинцом, устала выбирать толстую леску с десятью крючками, оснащёнными разноцветными птичьими пёрышками. Каждый раз стряхиваю с них на дно шлюпки по десятку крупных, отливающих синей сталью сельдей.

И опять свинцовое грузило утаскивает в глубину леску самодура. Сквозь поверхность воды какое‑то мгновение видна зазывная игра птичьих пёрышек.

Дно шлюпки устлано толстым слоем шевелящихся рыб. А по леске вновь передаются дробные удары – клюёт.

Раньше такого клёва никогда не было.

Третий месяц каждое утро, если нет шторма, я выхожу в зимнее море на старой, купленной по дешёвке шлюпке, ловлю рыбу, потом причаливаю к берегу, где меня ждут торговки с клеёнчатыми сумками. Продаю им улов, который они тут же волокут на базар, а сам, сонный, плетусь в гостиницу, где снимаю недорогой номер – каморку без окна, сдираю с себя брезентовый костюм с капюшоном, свитер, смываю с лица и рук морскую соль, обедаю в гостиничном буфете, часа полтора сплю, а потом до поздней ночи работаю при свете лампы. Надежда, что мой труд все‑таки дойдёт до людей, трепещет в душе. Пишу, машинально прислушиваюсь, не начался ли шторм, временами думаю о матери, о Москве. Иной раз кажется – там кипит жизнь, без меня происходит что‑то важное, главное…

На рассвете, когда я выгребаю от причала, горькие мысли уходят.

Из‑за гряды Кавказа встаёт солнце. С криком проносится чайка. Дома? на набережной, город, берег – все это отодвигается с каждым рывком весел.

…Никогда так не клевало, как сегодня. Может, особая погода? Взглядываю на небо.

С дальних гор надвигается широченная чёрная туча. Она идёт быстро. Порыв ветра коснулся моего лица, сбросил капюшон.

Лихорадочно сматываю и все никак не могу смотать самодур, хватаюсь за рукоятки весел. Перегруженная рыбой лодка медленно разворачивается. В борт бьёт волна, рассыпается брызгами.

Гребу изо всех сил. Гроза, неожиданная в это время года, налетает с дождём и снегом. Вокруг бьют молнии, озаряя потемневшее море с шипящими барашками пены.

Опасность всю жизнь ходит рядом со мной. Но так глупо погибнуть от молнии. Я мокрый, шлюпка мокрая, сейчас она одна в море.

Гребу в раскатах грома. Бесконечно долго приближается набережная. Вон проехала автомашина. Люди ходят под зонтиками.

Соленые брызги срываются с гребней водяных валов, застят глаза. Некогда отереть лицо, отпустить весла – лодку тут же отнесёт.

Совсем близко взрывается огненный разряд. Сердце выскакивает из груди. Может, ещё миг, и я погибну у всех на глазах.

Там под крышами дети в школьных классах, старики читают газеты, домохозяйки готовят обед, девушки мечтают о любви. Они все там.

А я здесь. Один.

Накат волны высоко поднимает шлюпку, с грохотом рушит о песчаную косу. Вышибает дно. В отхлынувшем водовороте кружат щепки, весла, снасти.

Успеваю отползти от нового нависающего вала. Стою на коленях. Без сил.

Из‑за края уходящей тучи показывается солнце. Слепящее до слез.