Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава восьмая

1

Вот и замкнулся круг. Опять я сидел под навесом той самой чайханы, куда в день приезда привозил меня завтракать Чары. Теперь через два часа я должен был ехать в аэропорт, чтобы лететь обратно в Москву.

Серенький дождик сшивал небо и землю, подгоняемый ледяным ветром. Декабрь добрался и сюда. В одном из базарных киосков продавались ёлочные украшения.

Я давно уже съел порцию плова и сейчас тянул время, подливая в пиалушку из чайника все тот же зелёный чай, разглядывал немногочисленных покупателей, торопливо пробегающих под зонтиками мимо «Комиссионного магазина» к отсыревшим торговцам в халатах, накрывшим свой товар полиэтиленом и клеёнкой.

Умолив Чары не провожать, уехать обратно на ГЭС, куда в дождь по серпантину горной дороги добираться было особенно опасно, я одиноко сидел в чайхане.

Только что нужный всем, теперь один, в чужом городе, думал о странном свойстве своей судьбы: быть всем и ничем. Словно, сыграв одну роль, должен был через паузу перейти к другой…

Между тем я чувствовал: эти паузы и составляют потаённую основу, сердцевину моей жизни. Видимо, у некоторых людей, таких как Невзоров, подобных пауз не было.

В тот день, когда ехали со стройки металлургического комбината, у меня даже пробудилось что‑то похожее на зависть. Впервые я видел рядом с собой столь счастливого человека, чьё целенаправленное существование, казалось, не знало сомнений. В конце концов, именно Невзоров руководил строительством заводов, комбинатов, электростанций, и ясно было, что эта единственная работа захватывает его, доставляет высшее наслаждение. И только такие, как Атаев, омрачают жизнь.

– А мы с вами почти земляки, – сказал Невзоров, когда во главе каравана машин мы тронулись в путь. – Я из Ногинска, у меня отец там хирург в местной больничке. На днях жена с сыном и невесткой оттуда вернулись, первую свадьбу сыграли, теперь будет вторая, настоящая, уже здесь. Того и гляди, дедом стану.

– Я их видел. В кожаных пальто.

– Правильно. Значит, одним рейсом летели. – Невзоров бросил на меня взгляд, спросил: – Кстати, почему вы прибыли именно теперь? Атаев в газету жаловался?

Я ожидал подобного вопроса.

– Я знаком с Атаевым три дня, вы – гораздо дольше. Неужели не ясно, что такой человек не станет кляузничать?

– А почему? Вы уже наверняка знаете, что я плохой, заставляю его принимать недостроенные объекты, гублю природу… Наш Рустамчик сейчас в таком состоянии – может выкинуть любой фортель.

– Видите ли, я ездил за двадцать пять километров от комбината, деревья действительно гибнут, люди болеют.

– Ну и правильно! Дорогой корреспондент, вы, газетчики, с самыми благородными намерениями часто творите зло, не понимая высшей стратегии, вставляете нам палки в колеса. Ведь недаром комбинат возводится в 350 километрах от нашей столицы, в диких краях. Сами видели – несколько кишлаков вокруг, остальное – пустыня, горы, граница. Мы соображали, что делали, когда нашли это место. Переселить людей подальше, всего тысячи полторы, и никаких проблем. И вот, на нашу беду, это родина Атаева. Его кишлак. Его арык. И так далее. А тут закон об охране окружающей среды – и полетели деньги на ветер. А главное – полетело время.

– Почему на ветер? А здоровье рабочих, которые заняты на комбинате? Большинство ведь тоже из местных, кончают тут ПТУ, техникум.

– Рабочим надбавку за вредность платят, – жёстко отрезал Эдуард Григорьевич. – Знают, на что идут.

«А что? Если рассуждать без соплей, убедительно все это выглядит», – подумалось тогда. Я хорошо запомнил этот момент, потому что по стёклам машины хлестанули первые капли дождя. Я понял, что могу невзначай предать Рустама, замороченный такой логикой.

Когда же часа через три подъехали к химкомбинату, построенному в густонаселённой долине, и я ещё издали увидел трубы, извергающие ядовито–жёлтый дым, Невзоров как бы невзначай заметил:

– Тут как раз с фильтрами газоочистки все в порядке.

Я решил держать ухо востро.

Я не пошёл вместе со всеми на совещание, не стал и осматривать цехи, а попросил Чары быстренько повозить меня по окрестностям. Выскакивал из машины под дождь, скользя по раскисающей глине, заходил в сельсоветы, в дома колхозников. Здесь тоже чахла растительность, болели люди и животные, вода в колодцах становилась негодной для питья.

– На черта нам эта химия, века без неё жили, землю возделывали, – жаловались старики. – Шайтан возьми эти трубы.

На возвратном пути к химзаводу заехал в райисполком и застал там заместителя председателя. К моему удивлению – русского.

– Безобразие, конечно. Что‑то неправильно делается, товарищ корреспондент. Это ведь имеет и политическое значение. Был исконно сельскохозяйственный район. Персиковые, абрикосовые сады, бахчеводство, тот же хлопок. А сейчас хоть беги. Я лично свою семью вывез.

– Сколько человек живёт в долине?

– Около ста тысяч.

– А если их переселить?

– У нас в республике горы да пустыни. Плодородной земли совсем мало. Куда переселять – на небо?

Вернувшись на завод, я отказался и от обеда, заранее приготовленного для высокого начальства. Перекусил с шофёрами, понимая, что тем самым бросаю вызов Невзорову.

И в самом деле, Эдуард Георгиевич, пока ехали под дождём до расположенной высоко в горах ГЭС, всё время молчал. Однако когда в мокрых сумерках за перевалом засветились огни нурлиевского города, ожерельем засверкала дуга плотины, внезапно проговорил:

– С идеализмом пора кончать. Страна практически находится на военном положении.

Это прозвучало как угроза. И я решил ответить.

– Эдуард Георгиевич, вы не находите, если вашему высказыванию придать грузинский акцент, получится типичный Сталин? – Тот хотел было что‑то сказать, но я перебил: – Раньше было капиталистическое окружение, потом война, потом восстановление промышленности. Повод нарушить государством же принятые законы всегда найдётся. Простите, буду писать о том, что видел. Одного не могу понять, как это вы, разумный человек…

Но тут уже перебил Невзоров:

– А вы? Вы не находите, что у вас типично атаевская интонация? Подпеваете ему, дорогой земляк.

Я почувствовал, что наговорил лишнего, но отступать уже было поздно, да и не хотелось.

– Подпеваю.

– Пой, ласточка, пой… Только если бы вам довелось строить хоть один комбинат, вы бы узнали, какой в нашем деле бардак, и я бы посмотрел, что вы бы построили, товарищ Крамер!

Я помнил предостережение Атаева и решил промолчать, хотя у меня и возник последний вопрос к Невзорову: «Как это все остаётся безнаказанным?»

Ответ я получил поздно вечером, когда, расставшись с Невзоровым и всем его сопровождением, вместе с Нурлиевым вошёл в отведённый мне номер новой гостиницы.

Тимур Саюнович прошёлся по номеру, включил и выключил настольное радио, раскрыл встроенный шкаф – посмотрел, есть ли там вешалки, откинул покрывало кровати – проверил, чистое ли постельное белье, зашёл в туалет, потом что‑то заметил на стене возле шкафа – это оказалась тонкая змеистая трещина.

Я успел снять плащ, выложить из сумки на подзеркальник туалетные принадлежности, Нурлиев все ещё присматривался к трещине.

– Это от просадки или землетрясения?

– Скорее, от того и другого, – ответил Тимур Саюнович. – Ну что, Артур, каковы впечатления?

Я поделился своими наблюдениями и наконец задал вопрос:

– Не понимаю, как это элементарное безобразие остаётся ненаказанным?

Нурлиев вздохнул, потом подошёл к окну и раскрыл его. Шум дождя вошёл в комнату.

– Видишь ли, у нас, в Азии, все просто. Невзоров – муж дочери нашего первого секретаря ЦК.

– Я догадывался о чём‑то подобном. Летел вместе с его семьёй из Москвы. Ну и что?

– Ничего, – ответил Нурлиев, – голова болит. У тебя с собой нет какой‑нибудь тройчатки?

– Не вожу. – Я увидел, что лицо Тимура Саюновича из оливкового стало землисто–серым. – А ну‑ка, сядьте.

– Зачем?

– Садитесь! Попробую помочь. – Я усадил его в кресло, положил ладони на лоб и затылок.

– Не беспокойся. Не сдохну, – проговорил Нурлиев. – Две турбины осталось поставить, тогда могу и умереть.

– Зачем умирать? Вам, сколько я понимаю, что‑то около пятидесяти.

– Пятьдесят один.

– ГЭС почти построена, директорствуйте на здоровье.

– Артур, когда кончается стройка, на готовое всегда приходит новый. У нас, по крайней мере, такие порядки.

– Давайте помолчим.

Лысоватая голова Нурлиева по–детски доверчиво покоилась в моих руках. Дождь монотонно шумел.

– А ты знаешь, проходит. Прошло. Только слабость осталась. Можно, прилягу?

– Конечно.

В комнате стало холодно. Я затворил окно. Снял с ног Нурлиева полуботинки, прикрыл его покрывалом и увидел, что тот уснул.

Сейчас, сидя в чайхане под все тем же нескончаемым дождём, я опять видел перед собой лицо спящего Тимура Саюновича с пробивающимся сквозь загар румянцем.

Тот спал недолго, минут двадцать. Встал бодрый, сосредоточенный. Мы проговорили до двух ночи.

– Главное, что падает на твои плечи, – поднять проблему на всесоюзный уровень, осадить этого карьериста. Внутри республики при данных условиях сделать это невозможно, сам понимаешь…

Я поделился своей тревогой за Атаева, рассказал про пистолет. Решили позвонить Рустаму домой, подбодрить. Но жена ответила, что он на работе – прорвало какой‑то трубопровод.

Утром в управлении ГЭС я опять встретился с Нурлиевым, потом вместе с ним осмотрел строящийся город, вместе же побывали в гостях у Чары на его новой квартире. То, что я два года назад видел лишь на листах ватмана, несмотря ни на что воплощалось, становилось благоустроенным, красивым и удобным жильём.

– Я тебя не встречал и провожать не буду, – сказал Тимур Саюнович, когда прощались у газика, – не имею возможности. Если что надо – звони в любое время, держи связь. Помни, и в атаевской истории, и в моей одна суть: не думают о людях.

Мы пожали друг другу руки. Потом расцеловались. Я шагнул в кабину к Чары, и тут Нурлиев крикнул:

– А как твой сценарий?! Когда снимать приедешь?

Я только отмахнулся.

«Еще неизвестно, – думал я теперь, – от чего больше пользы – от фильма, который, предположим, удалось бы поставить, или от конкретной статьи. Помог же Нурлиеву пробить проект города. Может, и сейчас удастся помочь». Я испытывал и к Атаеву, и к Нурлиеву нечто похожее на чувство братской любви, дорожил их доверием, понимал, что в них выражены лучшие стороны благородного, древнего народа, населяющего территорию, которую сейчас должен был покинуть.

До регистрации оставался час с лишним. Пора было ехать в аэропорт.

Я расплатился с чайханщиком и увидел, что осталось сэко–номленными рублей пятнадцать командировочных, не говоря уже о заветной пятидесятирублевке, сохранившейся от выигрыша на бегах. Решил напоследок зайти в заинтриговавший меня барак с вывеской «Комиссионный магазин», а по выходе купить для матери вяленой дыни и орехов.

…В комиссионке было пусто. Слева от входа табуном стояли подержанные детские коляски, на полках грудами пылились женские парики, видимо вышедшие из моды. Под стеклом на прилавках лежали шитые золотистыми нитями тюбетейки, рубашки, скатерти. Из стопки этих скатертей торчал угол чего‑то красно–чёрного, приковывающего к себе взор.

– Что это такое? – спросил я у продавщицы, сидевшей на табурете с вязаньем в руках.

Она встала, приподняла стеклянную крышку прилавка, вынула и положила передо мной ветхий от старости свёрток материи.

– Это у нас называется сюзане, настенный коврик. Какой‑то бабай принёс утром.

Я стал осторожно разворачивать свёрток. Продавщица помогла, и вот мы держали за четыре конца ручную вышивку. Плотными красными и чёрными узорами на белом шёлке.

– Смотрите, здесь в углу не докончено, – сказала продавщица, – было в древности поверье: докончишь – умрёшь. Ни одна по–настоящему старая вещь не кончена.

– Сколько стоит? – спросил я дрогнувшим голосом. Впервые мне страстно захотелось купить вещь. Именно эту. Я понимал: ей нет цены…

– Шестьдесят пять рублей.

– Сколько?!

– Шестьдесят пять, – продавщица протянула угол сюзане с прикреплённым ниткой ярлычком. И я прочёл: «Шестьдесят пять».

Отдал продавщице все свои деньги, спрятал в сумку завёрнутый в бумагу свёрток и вышел под дождь.

…Если у тебя ровно шестьдесят пять рублей и ты, находясь последние минуты в чужом городе, заходишь в случайную комиссионку на базаре и видишь там вещь, кажется предназначенную тебе, и она стоит именно шестьдесят пять, – попробуй подумать, что это случайность…

Правда, в карманах набралось немного мелочи. Я смог доехать до аэропорта автобусом. Регистрация на московский рейс заканчивалась. Предъявив у стойки билет и паспорт, прошёл к двери, ведущей в помещение спецпроверки.

– Быстрей, товарищи, проходите, – подгоняла последних пассажиров сотрудница аэропорта.

Когда подошла моя очередь, я подал ей паспорт, билет и шагнул было к девушке в форме Аэрофлота, досматривающей вещи на стенде.

– Минутку. Идите‑ка сюда!

– В чём дело?

– Говорят вам, сюда. – Меня грубо толкнули в спину, и я оказался в комнатёнке с окном на лётное поле. За столом сидели два милиционера. На стол легли раскрытый паспорт и билет. Дверь за мной захлопнулась.

– В чём дело?

Милиционер глянул на меня, на фотографию в паспорте, вскочил, выхватил сумку, дёрнул молнию и вывалил содержимое на стол. «Я купил ворованное», – подумал я.

Второй милиционер с профессиональной быстротой обчистил все карманы, а потом снизу вверх стал охлопывать ноги, туловище, сорвал с головы кепку.

Тем временем первый просматривал мои немногочисленные вещи, отбрасывал их в сторону, в том числе и сюзане.

– Что вы делаете? Смотрите, перед вами командировочное удостоверение, я корреспондент центральной газеты.

Сидящий за столом все так же молча листал мой блокнот с записями.

– Послушайте, друзья, вам это дорого обойдётся, не имеете права.

За окном на лётном поле пассажиры уже поднимались по трапу в самолёт.

– Возможно, вы меня с кем‑то спутали, – попробовал я разгадать загадку.

Стал слышен рёв запущенных двигателей. Один из милиционеров посмотрел на часы, потом оба глянули в окно.

– Все‑таки, в чём дело?

Вдруг милиционеры стали швырять в сумку вещи, вперемешку с бумажником, блокнотом, документами.

– Вы свободны.

– Объясните: что произошло?!

– Вы свободны.

…Я подбежал к самолёту в последний момент, когда трап начал отдаляться от входа. Вскочил внутрь. Предъявил стюардессе билет.

Сидел в кресле, чувствовал, как сердце колотится где‑то у горла.

2

Свежей летней ночью я иду к лагерю, где работаю пионервожатым. Вздумал пойти пешком от самого дома, из Москвы. Давно за спиной остались мосты, пригороды, железнодорожные пакгаузы, сторожа.

Чем дальше от города, тем ярче звезды.

За Мытищами сворачиваю на грунтовую дорогу, ведущую к водохранилищу, к пионерлагерю. Ноги утопают в мягкой пыли. Устал. Смаривает сон.

Бреду обочиной к темнеющему взгорку, поросшему деревьями, сажусь, привалясь спиной к стволу, и засыпаю мгновенно, как засыпают в шестнадцать лет.

Будит солнце, встающее из‑за раскинувшегося до горизонта поля спеющей ржи. Совсем близко, между мною и солнцем, что‑то алмазно сверкает, переливается – глазам больно.

Это маленькая, юная ёлочка. На конце каждой хвоинки дрожат, посылая синие, красные, зелёные лучи, капли росы. С трудом отвожу взгляд. Яркий радужный пересверк со всех сторон.

Окруженный этим хрустальным блистаньем росистых ёлочек, не могу ни уйти, ни встать. Кажется, они живые, что‑то знают про меня наперёд. И чистыми цветными огнями силятся что‑то сигналить…

3

Вечер. Морозный – градусов 20. Иду под фонарями «Охотного ряда», ищу свободный телефон–автомат.

Я купил билет в кинотеатр «Метрополь», на последний сеанс. Мне важно протянуть время, чтобы соседи, окончив готовку, разошлись из общей кухни по своим комнатам. Тогда я раскрою окно, проветрю её от чада и запахов еды и буду за нашим покрытым клеёнкой столиком до двух–трёх часов ночи сочинять стихи.

А пока нужно предупредить маму, что я задержусь в кино. Останавливаюсь у светящегося прямоугольника телефонной будки, жду, когда из неё выйдет рослая женщина в чёрной меховой шубке.

В морозном тумане мимо меня проходят подвыпившие люди из ресторана. С хохотом усаживается в такси компания мужчин и женщин. Вдруг я осознаю: все это богатые люди, одетые в пыжиковые шапки, роскошные шубы. Я не помню, чтобы хоть один раз мои родители – инженер и врач – могли позволить себе пойти в ресторан.

Ноги деревенеют от холода. Я поглядываю на будку. Женщина все не выходит.

…Мама отдала Двоефеде деньги на ремонт класса и перевела меня в другую школу. Теперь я учусь далеко от дома – в Банном переулке, возле Рижского рынка. Сижу за партой с хилым пареньком со странной фамилией Корейша. На уроках он потихоньку вырезает перочинным ножиком шахматные фигурки из мягкого грушевого дерева и при этом неплохо учится. У него всегда можно списать математику. Я учусь через пень колоду. Весь ушёл в стихи.

Рудик Лещинский, который живёт в подвальном этаже моего дома и продолжает на потеху мучителям ходить в 135–ю, Двоефедину, школу, – пока единственный слушатель моих творений.

Я что‑то совсем замёрз. Тротуары пустеют. Только офицер в распахнутой шинели медленно бредёт по снегу. Проходит мимо меня, приостанавливается, смотрит на будку.

Женщина в будке поворачивается, полы её чёрной шубки широко расходятся. Да она совсем голая! Только лифчик и чулки с широкими резинками.

Офицер кивает головой, и они вместе уходят в сторону метро «Площадь Свердлова».

Глава девятая

1

Едва я поднимался на верхнюю ступеньку стремянки, чтобы вбить под потолком гвозди для колечек, которые мать подшила к краю сюзане, как снова звонил телефон.

Москвой овладевало предновогоднее безумие. Даже давно забытые, разошедшиеся по своим путям люди возникали из небытия. Они заранее поздравляли, словно невзначай спрашивали, где я встречу праздник. Каждый боялся остаться дома, без компании или же стремился быть приглашённым куда‑нибудь, где будет весело, шумно и, если повезёт, можно завести новые знакомства.

Я понимал и жалел этих людей, обрывающих телефон, потому что сам побывал в их шкуре. Даже оказываясь в счастливых, на первый взгляд, семьях, я видел тщательно скрываемую разобщённость между мужем и женой, родителями и детьми. Часто эта разобщённость и не пряталась. Замкнутых, одиноких, ожесточённых людей видел я вокруг.

Стоя на стремянке, я вбивал гвозди, думал о том, что каждый из них жаждет любви, отзывчивости, но все они не умеют забыть себя, свою гордость и дать другому бескорыстно эту любовь и отзывчивость.

Не было сейчас в Москве такого дома, куда мне хотелось бы пойти встретить Новый год. Сегодня кончалась суббота, завтра наступало воскресенье. Праздничный день попадал на понедельник. За эти три нерабочих дня невозможно было узнать ни о судьбе сценария, ни съездить в редакцию, чтобы поведать о приключениях в аэропорту. Я решил отметить праздник с матерью – кто знает, придётся ли вместе встречать следующий год…

Вешал колечки на вбитые гвозди: ветхая ткань, падая, раскручивалась, как свиток. Азия, загадочная, древняя, смотрела со стен московской комнаты. Смотрела в упор большим малиново–красным кругом с более светлым кольцом посреди, похожим на зрачок. Широкие чёрные завитки, то ли волны, то ли драконы, обрамляли его со всех сторон.

Только сейчас, сойдя со стремянки, я впервые целиком разглядел эту вещь. Казалось, в плотно вышитых узорах, похожих на аппликацию, таился какой‑то зашифрованный смысл. Их цвет, взаимное расположение вроде что‑то даже напоминали…

Раздался очередной звонок. Я снял трубку.

– Здравствуйте. Это Артур? Говорит Паша, муж Нины. Как съездили?

Я не мог предположить, что меня так обрадует этот голос. Подумал, приглашают к себе на Новый год, и вперекор только что принятому решению уже готов был согласиться. Меня действительно приглашали, но совсем в другое место.

– Понимаете, тут Нинины друзья зовут встретить праздник в несколько специфической компании. Мы подумали, вам это будет интересно. Я, во всяком случае, был бы счастлив, если б вы были рядом.

– Боитесь?

– Минуточку, Нина хочет что‑то сказать.

– Артур! – раздался в трубке решительный голос Нины. – Павел отказывается идти, если вы не пойдёте. Я вас умоляю. Тем более там будет человек из той самой лаборатории. Я уже говорила с ним, он обещал отвести вас к руководителю. Артур, пойдёмте! Во всяком случае, вы встретите Новый год, как никогда не встречали, – это я вам гарантирую.

– Хорошо. Только я приду после двенадцати ночи, хочу обязательно быть в этот вечер с матерью. Давайте адрес.

Записывая название улицы, номер дома и квартиры, я с удивлением обнаружил, что это место находится совсем близко от меня. Квартира Н. Н. тоже была не так далеко, только в другом направлении…

Не успел положить трубку, как телефон зазвонил снова. Это была Галя.

– Артур, во–первых, спасибо за конфеты.

– Какие? – Я совсем забыл о коробке конфет, купленной для Машеньки на ипподроме.

– Ладно, не прикидывайся. А во–вторых, у Левки уже билет на руках, все документы. Второго утром улетает. Проводы в ночь с тридцать первого на первое. Такой у нас Новый год…

– А где сам Левка?

– Скоро придёт. Мотается. – Голос Гали дрогнул. – Говорит, поссорился с тобой. Просил позвонить, чтоб ты сегодня пришёл. Придешь?

– Постараюсь, – ответил я, зная, что не приду.

Уже не раз доводилось мне участвовать в подобных проводах, похожих на хирургическую операцию. Человек сам себя отсекал навсегда. При этом поднимали тосты, смеялись, даже танцевали. А потом обязательно возникали споры до хрипоты, до полного опустошения души.

Я отнёс стремянку в кладовку, зашёл в комнату матери. Сидя на тахте, она пришивала метки к рубашкам.

– Ну как, повесил?

– Хочешь взглянуть?

– Сейчас. Только дошью.

– А хочешь, заварю на пробу зелёного чая?

– Давай, Артурчик! Я ведь к твоему приезду испекла пирог с яблоками. Пойдем к тебе, будем чаёвничать и разглядывать твой ковёр.

– Не ковёр – сюзане.

– Пусть сюзане, – согласилась мать.

…За окном всё было бело от снега, а тут, в комнате, дымился в чашках зелёный чай, играли на стене яркие краски сюзане. Предощущение праздника чувствовалось во всём этом.

Давно у меня не было так спокойно на душе.

В таком состоянии я и пробыл всё время, оставшееся до Нового года, работая над статьёй о строительстве металлургического комбината. Я поставил перед собой трудную задачу, зная, что статью, коль она будет опубликована, обязательно прочтёт Невзоров. Захотелось написать её так, чтобы пробудить у Невзорова и ему подобных понимание нравственной позиции Атаева, пробудить совесть.

Лишь несколько раз за эти дни я выходил из дома. То за продуктами, то на почту – опустить в ящик стопку написанных матерью поздравительных открыток.

Я и сам получал теперь поздравления чуть не со всех концов Союза, отовсюду, где довелось побывать за долгие годы странствий. Люди помнили меня. И это внушало уверенность, давало ощущение силы.

«Да что бояться Невзорова, – думалось мне, – его шантажа, родственных связей. Надо обязательно написать, что он угрожает Атаеву. Противопоставить объективную статистику санэпидемстанции. И тут же сам собой возникает вопрос: кто же на самом деле сумасшедший?»

Было интересно работать над статьёй. И я знал: это признак того, что она получится.

Утром тридцать первого декабря раздался звонок в дверь. Открыв её, я увидел перед собой незнакомого человека.

– Здравствуйте. Вы Крамер? Тимур Саюнович просил поздравить вас и передать кое‑что. – Незнакомец втащил в прихожую тяжёлый мешок.

– Спасибо. Заходите, пожалуйста. Как вы его дотащили?

– А я на такси. Прямо из аэропорта. Извините, тороплюсь в гостиницу. До свидания.

Я переволок подарок в комнату, позвал мать, развязал верёвки и на её глазах начал последовательно вынимать нурлиевские дары.

Выложил на стол огромный полосатый с белым боком арбуз, длинную дыню, куль с фисташками, пакеты с изюмом и курагой, грецкие орехи. В самом низу находился свёрток, в котором лежали толстые зимние носки из верблюжьей шерсти и записочка, где рукой Нурлиева было написано: «Это тебе передала жена Атаева».

Носки добили меня. Я расчувствовался, вспомнив молчаливую женщину в платке и красном платье.

Принес нож из кухни и вонзил в арбуз. Тот с треском разломился на две части, обнажив красную сахаристую середину.

Вечером мы с матерью сидели у телевизора. Праздничный стол был полон лакомств. Впереди ждала какая–никакая работа. Мать была довольна. В двенадцать часов я поздравил её и ушёл в гости, взяв с собой дыню.

Любопытно было шагать в этот час по дымящимся пургой пустынным переулкам мимо светящихся окон, где виднелись наряженные ёлки, силуэты людей, откуда смутно доносились звуки музыки.

Надежда на то, что наступающий год что‑то изменит в жизни каждого, страны, всего человечества, была трогательна и смешна. Будто перемена цифры могла даровать кому‑то счастье. Люди играли в эту игру, отдавались самообману. Это был массовый гипноз.

Я почувствовал себя одиноким, нелепым. Ночью с нурлиевской дыней под мышкой шёл, неизвестно зачем и куда, вместо того чтобы закончить статью и переписать её набело. «Дело надо делать, дело, – раздражённо твердил я себе, разыскивая нужный корпус среди шеренги одинаковых пятиэтажек. – Но что, в конце концов, есть моё дело? Статья? Ее может написать и другой. Детский киноконцерт? Чепуха. Тоже гипноз, иллюзия деятельности».

Я поднимался в кабине лифта, засыпанной ёлочной хвоей, когда опять вспомнил обещание, что меня поведут. «Чушь. Болтаюсь по чужим людям – вот и все». Как недавно на киностудии, мелькнула мысль повернуться и уйти.

Выйдя из лифта, остановился перед квартирой, куда нужно было позвонить. «Ни семьи своей, ничего, – с отчаянием думал я. – Что меня ждёт?» Даже закрыл глаза, словно пытаясь провидеть будущее, но вдруг увидел сухонькую старушку с гладкими седыми волосами, завязанными в пучок на затылке.

Встряхнул головой и нажал кнопку звонка.

– Ведь вы Артур? Мы вас заждались! Меня зовут Виктория Петровна. С наступающим годом!

Передо мной, елейно улыбаясь, стояла сухонькая старушка с гладкими седыми волосами, завязанными в пучок.

«Такую убил Раскольников», – подумал я, сдавая с рук на руки дыню.

– Какая прелесть! Мы сыроеды, и это чудо будет очень кстати. Раздевайтесь!

Пока я искал свободный крючок, чтобы повесить плащ и кепку, в прихожей появились Паша с Ниной.

– Сейчас начнётся спиритический сеанс, – шепнула Нина.

Сопровождаемые хозяйкой, мы вошли в тёмную комнату, где вокруг стола, освещённого в центре настольной лампой, тесно сидели и стояли люди.

– Может быть, новый гость хочет принять участие? – раздался тихий мужской голос.

– Нет. Я просто посмотрю, с вашего разрешения.

– Это самый известный спирит Советского Союза, а рядом его медиум, – восторженно прошептала Виктория Петровна, – оба из Ленинграда.

Я стоял рядом с ней, Ниной, Пашей и ещё какими‑то людьми, смотрел, как спирит – пожилой, инженерного вида дядька в очках– торжественно расстилал вынутую из «дипломата» клеёнку обратной стороной наверх, где были начертаны буквы алфавита и цифры, образующие круг. Медиум – яркий брюнет с длинными вьющимися волосами – потребовал рюмочку.

Вспомнилась одна из последних повестей Трифонова, где был описан спиритический сеанс. Автор едко издевался над несчастными, потерявшими духовный ориентир людьми, смешными и глупыми.

То, что произошло потом, было действительно смешным и глупым. Спирит вызывал с того света некеого Афанасия Ивановича. Медиум двигал за ножку рюмку по кругу алфавита и получал ответ: «Я здесь». Тогда присутствующие задавали вопросы, и невидимый Афанасий Иванович через медиума и его рюмку давал ответы. Кто‑то спросил о своём дяде, умершем два года назад: каково ему там? Афанасий Иванович сообщил, что дяде там хорошо, только печень зябнет.

Затем кому‑то захотелось поговорить с Эйнштейном. Афанасий Иванович попросил обождать. В комнате воцарилась почтительная тишина. Только Паша клокотал от злости. Я так и чувствовал, что он вот–вот взорвётся.

Наконец рюмочка залетала по буквам. Это Афанасий Иванович передавал, что Эйнштейна «нет на месте».

– Как это нет на месте? – возмутились присутствующие. – Где же он?

«Отозван в высшие сферы», – ответила рюмочка.

И снова сгрудившиеся вокруг стола накинулись на покойных родственников. Ощущение брезгливости нарастало, как тошнота. Я решил покончить с этим маразмом.

– Позвольте и мне спросить, – сказал я громко, – пусть ваш Афанасий Иванович ответит, сколько лет было моему дедушке, когда он умер.

– Некорректный вопрос, – вякнул кто‑то в комнате.

– Простите, дедушка со стороны отца или матери? И как вас зовут? Имя и фамилия? – спросил спирит.

– Артур Крамер, – нехотя назвался я. – Дед со стороны матери.

В тишине раздался торжественный голос спирита:

– Афанасий Иванович, вы слышите нас? Артур Крамер спрашивает, сколько лет было его дедушке со стороны матери, когда он умер?

Рюмка в руке медиума медленно поползла к цифрам на круге. Замерла.

– Так их! Молодец! – выдохнул Паша в моё ухо и поощрительно пихнул кулаком в бок.

Наконец рюмка дёрнулась, поползла к одной цифре, другой…

– Пятьдесят два года. Его звали… Анатолий Михайлович.

Никто в этой комнате не знал, что дедушка умер действительно пятидесяти двух лет. Правда, звали его Анатолий Моисеевич, а не Михайлович.

Мне стало не по себе.

– Правильно? – спросил спирит, обратив ко мне лицо, освещённое настольной лампой.

– Правильно.

Раздались аплодисменты.

– Товарищи, медиум устал. Сеанс окончен.

Медиум действительно выглядел опустошённым. При ярком свете люстры, включённой хозяйкой, лицо его в контрасте со жгуче–чёрными локонами казалось особенно бледным. Он сидел, бессильно откинувшись на спинку кресла. Его соратник деловито сворачивал клеёнку.

– Товарищи, разделяйтесь. Сыроеды, садитесь по правую сторону стола, остальные – по левую. А посередине будет сюрприз, который для всех нас приготовил Артур. – Виктория Петровна с помощью пугающе хрупкой девушки стала вносить подносы с закусками.

– Знакомьтесь, – раздался за спиной голос Нины.

Я обернулся. Передо мной, доброжелательно улыбаясь, стоял человек в респектабельной синей тройке. Из верхнего кармана пиджака выглядывал уголок белоснежного платка.

– Я говорила о вас с Николаем Егоровичем, он обещает отвести в лабораторию.

– С удовольствием, – тот энергично пожал мою руку. – Созвонимся на неделе, и в четверг–пятницу я познакомлю вас с руководителем этого учреждения. Вот визитная карточка, там мои телефоны.

Занимая место, указанное заботливой хозяйкой, перед тем как спрятать, я взглянул на визитную карточку: «Павловский Николай Егорович. Лауреат Государственной премии РСФСР. Доктор философских наук».