Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава седьмая

1

Я спускался по трапу одним из первых. Впереди, провожаемые стюардессой, сходили к подъехавшей чёрной сверкающей «Волге» дородная женщина в меховой шапке и дублёнке и совсем молодая парочка в кожаных пальто. Шофер уже укладывал в багажник машины чёрные чемоданы.

Пассажиры только начали тянуться к зданию аэропорта. «Волга», развернувшись, обогнала их и вылетела в город через раскрытые ворота. Бросился в глаза номер машины – «00–10».

У входа в отделение выдачи багажа толпились встречающие. Нурлиева среди них не было. Не было видно его и в зале, и у выхода на площадь, где возле стоянки такси накапливалась очередь.

Слепило встающее из‑за гор солнце. Здесь было тепло. Слышалось воркование горлицы. Воздух, сладкий, азиатский, размаривал…

Я перекинул ремень дорожной сумки с одного плеча на другое, нерешительно повернул назад. Больше всего хотелось сейчас выпить чашку крепкого кофе.

– Не вы будете Крамер? – Молодой смуглый парень растерянно шёл навстречу по опустевшему залу.

– Не буду, а есть!

– Извините, задержали на заправке, опоздал мало–мало.

– Ничего. А где Тимур Саюнович?

– Знаете, он просил сначала отвезти вас к Атаеву.

– К какому Атаеву?

– Директору комбината. Немножко неблизко. 350 километров будет… Вот записка вам.

«Артур! Нет возможности встретить, да и увидеться тоже. Прошу, поезжай с Чары на строительство металлургического комбината. Там тебя ждёт Атаев, ему надо помочь в первую очередь. Когда разберёшься, Чары привезёт прямо ко мне. Жму руку. Нурлиев».

– Что ж, Чары, поехали. – Я спрятал записку. Мы направились на площадь к стоящему в отдалении скромному газику с выгоревшим до белизны брезентом.

– Наверное, с Москвы не ели? – участливо спросил Чары. – Нам часов пять пилить…

– В самом деле, может, где‑нибудь перехватим по чашке кофе с бутербродом?

– В нашем городе кофе не выпьешь. Знаете, лучше всего завернём по пути на базар в чайхану, должна быть открыта.

Пока мы ехали туда, я смотрел на пробуждающийся город, не познавший снега, на школьников в расстёгнутых курточках, на бредущего по мостовой ишака, запряжённого в телегу. Как далеко отсюда было вчерашнее посещение членкора Гоши, ночная дорога с Пашей в завьюженное Домодедово…

Сидя под навесом за столиком чайханы, я видел перед собой оживающий базар – груды зелени на лотках, пирамиды орехов, гранаты. Поодаль полукольцом стояли закрытые ещё ларьки и киоски, здание барачного типа с вывеской «Комиссионный магазин».

«Интересно, неужели есть все‑таки смысл в этой цепи людей и событий? В том, что я сейчас оказался здесь, вижу этот дурацкий комиссионный магазин, это утро?» Ощущение того, что мне все это действительно для чего‑то показывают, куда‑то ведут, даже испугало…

Но вот расторопный Чары поставил на столик две щербатые пиалушки, чайник с зелёным чаем, разломил горячую лепёшку, потом принёс откуда‑то миску с пышущими паром пельменями–мантами. И все опять показалось обычным.

И дорога была обычной асфальтовой стрелой. Справа, на краю пустыни, изредка мелькали то новый посёлок, то старые крыши за глиняными дувалами, а слева всё время длился, синел высокогорный хребет, за которым простиралась другая страна.

В пути я выяснил у Чары, что тот ничего об Атаеве не знает, хотя видел его несколько раз, что он новый шофёр Нурлиева, осенью вернулся из армии в родные места, где теперь возводят ГЭС. Я слушал рассказ Чары о строящемся при ГЭС невиданной красоты городе, о том, что он получил вместе с женой и тремя детьми квартиру, что уже забили фонтаны на площади рядом с гостиницей…

Приятно было все это слушать, вспоминать прошлую поездку к Нурлиеву, свою статью в центральной газете. Я поймал себя на честолюбивой мысли: не будь статьи и решения, принятого по поводу неё, строился бы этот город, получил бы Чары свою квартиру?

Чары ничего ни о статье, ни обо мне не ведал. И в этом тоже таилась своя прелесть.

Постов ГАИ на шоссе не было, лишь пограничники по несколько раз останавливали машину, проверяли документы, и снова газик мчался вперёд. Стрелка спидометра колебалась у отметки 120 километров, и при этом Чары успевал закуривать сигарету, рассказывать о ГДР, где он служил.

Миновав лежащих у обочины верблюдов, газик резко свернул направо, показались стоящие на холме развалины крепости, за холмом виднелся большой кишлак.

Судя по обилию коротко обрезанного тутовника, растущего вдоль дороги, безлистых сейчас фруктовых деревьев, окружающих дома, здесь был оазис, вода.

Проехали мимо чайханы, стоящей над арыком, базарчика, длинного забора воинской части, здания ПТУ. Машина свернула снова, и вот на фоне синих гор открылись белые трубы и корпуса строящегося комбината.

Редкостной красоты человек – высокий, широкоплечий – возвышался над группой людей, обступивших его у входа в административный корпус. Все они были в оранжевых касках строителей, что‑то горячо обсуждали.

Я терпеливо прохаживался поодаль у газика, разминал ноги. И без подсказки Чары стало ясно, что высокий – это и есть Атаев. Поражала молодость директора; все стоявшие вокруг были явно старше его.

Наконец Атаев неторопливо зашагал навстречу, на ходу снял каску. Густая шапка волос была совершенно седая.

– Как добрались? – Он говорил с сильным восточным акцентом. – Давно вас увидел, извините, дела заели, просто конец света. Благодарен, что приехали.

«Вот и тут конец света», – улыбнулся я про себя и тотчас же, терзаемый любопытством, спросил:

– Простите, сколько вам лет?

– Тридцать седьмой. Все спрашивают, когда видят снег на моей голове… Давайте поднимемся в кабинет, выпьете зелёный чай? А в перерыв пообедаем у меня дома.

Я был заинтригован. С того самого момента, как прочёл записку Нурлиева. Понимал лишь одно: Нурлиев не стал бы по пустякам вызывать меня из Москвы, отфутболивать без серьёзной причины к Атаеву. Уже побывав на Востоке, я знал, что здесь сразу о главном не говорят, ни о чём не просят, а как бы проговариваются. Поэтому спокойно попивал терпкий зелёный чай, сидя в кабинете за маленьким боковым столиком, разглядывал рельефную карту республики на противоположной стене. К Атаеву валом валили инженеры, рабочие, звонил то один, то другой телефон, секретарша носила на подпись бумаги. Часа через три, то ли от долгой дороги, то ли от бесконечного мелькания лиц, я почувствовал приступ нарастающего раздражения. И когда Атаев сказал: «Все! Едем обедать!» – чуть не выпалил: «Я к вам сюда не обедать ехал!»

Директор оказался местным уроженцем. На одной из узких улиц кишлака за глиняным дувалом в саду стоял длинный неказистый дом с пристройками и навесами, где жили бабушка Атаева, его родители, его братья и сестры с многочисленными детьми, а также его собственная жена и четверо сыновей.

Было ощущение, что я попал то ли на территорию детского сада, то ли в зверинец. Мычала корова, блеяли бараны, под ногами путались куры, у сарая важно надулся индюк. Среди всего этого ездили взад–вперёд на велосипедиках, игрушечных автомобилях стриженные ёжиком мальчики; девочки, одетые в красные бархатные платьица, с серёжками в ушах, нянчили младших, с важностью Черчилля держащих во рту соски, или же возились со щенками и котятами.

Войдя под навес и оставив там туфли, я прошёл вслед за хозяином в комнату, где, кроме лежащего на полу ковра с пёстрыми подушками и угловой тумбочки с телевизором, ничего не было. Лишь на стенах висели фотографии. Почти все они относились к довоенному и военному периоду жизни семьи Атаевых. Старики в высоких каракулевых шапках, групповой снимок людей у колёсного трактора, ещё одна сильно увеличенная, в деревянной рамке фотография молодого человека тоже в бараньей папахе, но при пиджаке и при галстуке.

– Кто это?

– Наш первый предсовнаркома. Его в тридцать шестом отправили на тот свет, – ответил Атаев.

Скинув пиджак, он уже полулежал на ковре, опираясь локтем о подушку.

На другой стене висели многочисленные цветные виды – Париж с Эйфелевой башней, на фоне которой стоял кто‑то, похожий на Атаева. Я пригляделся – да, это был Атаев, только ещё черноволосый. А вот Атаев в Нью–Йорке, вот, видимо, в Токио. Рядом было фото, где Атаев, элегантный, напоминающий Маяковского, сидел под зонтиком уличного кафе.

– А это где?

– Турин. Четыре года назад я объездил полмира, был и в Латинской Америке. Пока будете смотреть, всё остынет, садитесь.

– Садитесь в смысле ложитесь, – пробормотал я, так и не привыкший к азиатскому способу поглощения пищи.

– Стул принести?

– Что вы! В Москве ещё насижусь.

За то время, пока я рассматривал фотографии, на клеёнке, расстеленной посреди ковра, появились глиняные миски с дымящейся шурпой, блюдо жареной рыбы, обложенной зеленью, бутылка коньяка и вездесущий чайник зелёного чая.

– А мой шофёр Чары, он где‑нибудь пообедает? – спросил я, пристраиваясь к подушке.

– По вашему вопросу видно: плохо знаете Азию. Такие вопросы у нас задавать не нужно. С Чары все в порядке. – Атаев разлил в рюмки коньяк. – Вообще, давайте выпьем по–мужски, на «ты», для вас я Рустам, вы для меня – Артур. Тем более разговор предстоит секретный, доверительный.

– Хорошо, Рустам.

Мы начали есть шурпу, когда в комнату с блюдом в руках вошла женщина в низко повязанном чёрном платке, в красном бархатном платье.

– Это Надия, моя супруга, – сказал Атаев.

Я поднялся с ковра, хотел протянуть ей руку, но она лишь поклонилась, поставила блюдо и тотчас же вышла. На блюде лежали гранаты, орехи, изюм, миндаль, вяленая дыня.

– Все‑таки плохо ты знаешь Азию, – сказал Атаев, наливая по второй рюмке. – Кроме как на стройке у Нурлиева, нигде у нас не был?

– Мальчиком жил в Ташкенте, в 41–42–м годах.

– Понятно. Невзоров тоже там был в эвакуации. Случайно не знаешь такого? Эдик Невзоров. Эдуард Григоръевич.

– Нет. Кто это?

– Наш большой с Нурлиевым друг, чтоб его дьявол унёс в преисподнюю. Знаешь, Артур, нехорошо так думать, но иногда я, член ЦК, ловлю себя на мысли: застрелю себя. Или его. И сам заработаю «вышку».

– Ну что вы такое говорите, Рустам?!

– Что я говорю? – Он вдруг вскочил, потянул меня за руку. – Зайдем сюда!

Я вошёл в большую тёмную комнату с наглухо зашторенными окнами. Щелкнул выключатель на кронштейне. Огромный письменный стол, чертёжная доска, книжные полки, забитые томами, над тахтой спиралевидные рога, с которых свисало несколько фотоаппаратов.

– Садись!

Я сел в удобное вращающееся кресло. Атаев сдёрнул с шеи галстук, снял через голову шнурок с ключом, отпер один из ящиков письменного стола и вынул оттуда магнитофонную кассету.

– Артур, слушай меня внимательно. Тимур Саюнович сказал, тебе можно доверять, да? – Он пытливо смотрел мне в глаза. – Кроме меня и Нурлиева об этой записи будешь знать только ты. Пока только трое нас будут об этом знать.

Мне вдруг неуютно стало в этом кресле, в этой комнате. Втягивали в какое‑то опасное дело, к которому я не имел никакого отношения, у меня и своих проблем было – достаточно. «Нурлиев – Герой Соцтруда, этот – член ЦК. Что я им? Всего лишь корреспондент центральной газеты, да и то внештатный».

Я нервно пригладил пятернёй голову.

Между тем Атаев вставил кассету в крошечный магнитофон, нажал кнопку.

« – …Ты сказал, теперь я скажу. Азиатская твоя башка думает хрен знает о чём, только не о плане. Который есть закон. Закон! Государство может позволить многое – например, послать тебя чуть ли не на год за границу, для собирания ихнего опыта. Хорошо, в результате сделали тебе поблажку, изменили тебе проект, удорожили его, усложнили. А ты тогда думал о том, что хлебать все это буду я, Невзоров, мой строительный трест, мои рабочие? Да у нас и средств таких нет, и специалистов, и технология не та… А тебе всё было мало! Вспомни: до Москвы дошло, до Совмина, пока спецпостановлением тебя уломали, национальный ты кадр, чтоб приступить наконец к строительству. Москве нужен металл, и как можно скорее, а ты что разводишь? Видите ли, воздушный бассейн родного района ему дорог, какой‑то тутовник погибает, фруктовые сады, делай ему отстойники, фильтры… Сделал же я тебе что мог и как мог. Почему не подписываешь, почему опять не принимаешь объекты? Когда примешь четвёртый цех? Трест без прогрессивки сидит.

– Будет сделано как следует, по проекту – подпишу.

– Нет уж. Условия теперь ставлю я, Невзоров. Или подпишешь, а мы потом доделаем, или хозяин устроит тебе такой пленум, что выйдешь оттуда вредителем. Если вообще выйдешь.

– Это он передал? Угрожаете? – узнал я голос Атаева.

– Он. Хозяину к семидесятилетию второго героя получать. Уже дырочку в лацкане провернул. По всем делам полный ажур, кроме твоего сраного комбината. Подпишешь, куда денешься!

– Никуда не денусь, – снова раздался гортанный голос Атаева. – Пока жив, халтуры не приму. Знаю: потом ничего не доделаете.

– Ну смотри. Думаешь, мы не видим, что тебя поддерживает Нурлиев? Оба сгорите. Из четырёх цехов только два дают продукцию, остальные шесть – одни фундаменты. И все из‑за очистных сооружений. Знаешь, как это называется, когда сейчас такое международное положение? Может, Рустам Атаев, ты сумасшедший? В больницу отправим.

– Я действую по закону. Две комиссии из Москвы установили: очистные сооружения не доведены, никуда не годятся. Я, Атаев Рустам, головой отвечаю перед своим народом за здоровье людей, за этот воздух, за эту землю.

– Да ты не только сумасшедший, но и демагог. Больше говорить с тобой не о чем. На пленуме поговорим. Только не вздумай пустить в себя пулю до пленума!»

Пленка ещё некоторое время шипела. Потом послышался щелчок. Атаев выключил магнитофон.

– А что, у вас есть оружие? – растерянно спросил я.

Атаев спрятал кассету, вынул из того же ящика пистолет.

– Рустам, неужели вы не видите, он вас просто подталкивает на самоубийство. Выкиньте эту штуку! Или сдайте в милицию. Мало ли какое бывает настроение.

Атаев запер пистолет в ящик, снова повесил ключ на шею.

– Теперь понял, отчего у меня снег на голове? – спросил он, вставая из‑за стола.

– Как давно все это записано?

– Три недели назад. Вон в той комнате, в гостиной. Аллах знает, что надоумило положить под занавеску магнитофон. Прости меня, всё остыло, идём доедать.

Мы вернулись, снова присели на ковёр, опершись на подушки.

– Пить ещё будешь?

– Спасибо. Хватит.

– И мне, пожалуй, хватит. Пора на работу. Хотя, признаюсь тебе, чего они добились, так это я стал попивать… Практически каждый вечер… Втихаря, как говорят у вас в России.

Мы молча ели остывшего сома, потом выпили остывшего чая и, вымыв руки, вышли во двор, где все так же безмятежно сновали дети.

У ворот возле газика стоял Чары, рядом виднелась белая «Волга» – машина Атаева.

– Когда пленум?

– Пока не объявлено, – ответил Атаев и тихо добавил: – Теперь поедем в разных машинах. Ознакомься со стройкой, поговори объективно с рабочими, инженерами, номер в нашей гостинице тебя ждёт. Надо будет увидеться – официально придёшь к секретарше.

– Понял, товарищ Атаев.

– Счастливо.

…За два дня я исходил, изъездил всю территорию строительства. Я слушал бесконечные объяснения главного инженера, секретаря парткома, вежливо записывал в блокнот цифры, даты, фамилии и понимал, что все это никому не нужная мякина, которой и без меня полны газеты. Единственное, что удалось уловить, – настороженность, возникавшую каждый раз, когда разговор касался директора комбината, при одном упоминании его имени. Кроме местных рабочих, кажется, все ожидали близкого падения Атаева.

«Почему все‑таки из четырёх готовых цехов только два работают?» – спрашивал я. И мне уклончиво отвечали: «Атаев пока не позволяет запускать, говорит, не готовы очистные сооружения». – «Может, действительно не готовы?» – «Да вон они, и отстойники вырыты, просто, говорит, не соответствуют каким‑то стандартам».

Кого ни спроси, получалось, что цеха стоят из‑за блажи директора.

Только бригадир сварщиков Хаджа Тухтаев в ответ на расспросы сказал: «Я на работу гоняю на мотоцикле, живу 25 километров отсюда, в соседнем кишлаке. Поезжайте туда, поговорите с населением».

Я поехал. Выяснилось, прошлой весной после пуска двух первых цехов скрутились и засохли листья тутовника, которым окрестные жители исстари выкармливали гусениц шелкопряда, начали чахнуть фруктовые сады, поля хлопка. Здесь открыто проклинали Атаева.

На следующее утро я разыскал районную санэпидемстанцию. Ее начальница долго изучала моё командировочное удостоверение и паспорт и затем нехотя, как секрет государственной важности, сообщила всё то, что я и так только что выяснил в кишлаке. «Что же будет, если при этих условиях задымят сразу десять цехов?» – подумал я и спросил:

– А как насчёт болезней – есть какая‑нибудь статистика?

Начальница нехотя выискала в одной из папок справку – резко увеличилось количество аллергических заболеваний у детей, в молоке коров появился свинец.

И опять вспомнился Игнатьич…

Я попытался выяснить, как же собираются реагировать медики на эти факты.

– Атаев виноват, будем штрафовать Атаева, – бубнила начальница.

В эту минуту какая‑то женщина в белом халате приоткрыла дверь:

– Тут московского корреспондента ищут.

Я вышел на крылечко. У запылённой чёрной «Волги» с номером «00–10» рядом с шофёром стоял спортивного сложения человек с депутатским значком на лацкане пиджака.

– За вами не угонишься! – сказал он, подавая руку. – Невзоров Эдуард Георгиевич.

Я тоже представился.

– Совершаю инспекционную поездку по своим стройкам, услышал, здесь корреспондент из Москвы, и огорчился: что ж вы, дорогой мой, прилетели, были в городе и не заглянули ко мне? Так не положено.

– Почему не положено? Я всегда сначала знакомлюсь с фактами и лишь потом – к начальству.

– Напрасно, напрасно… Ведь вы тот самый Крамер, который два года назад выступил в защиту Нурлиева?

– Тот самый.

– Дельная была статья. Молодец! Я тогда ещё не возглавлял трест, но был в курсе. Знаете что? Коллеги ждут меня на комбинате, оттуда мы отправимся обратно, заедем по пути на строительство химзавода, потом на ГЭС, к Нурлиеву, а часов в одиннадцать ночи должны вернуться домой. Вам предоставляется редкая возможность спокойно обсудить со мной в машине все проблемы. Если они у вас возникли.

– Возникли.

– Тогда прошу! – Невзоров гостеприимно распахнул заднюю дверцу «Волги».

– Минуточку, у меня есть газик.

– Ничего. Поедет за нами, – сказал Невзоров, усаживаясь первым на заднее сиденье. Я сел рядом.

Приехав на комбинат, мы застали в кабинете Атаева министра строительства республики, главного инженера треста и ещё человек семь специалистов.

Атаев увидел Невзорова, меня, входящего вслед за ним, невесело улыбнулся:

– Вот и корреспондент в вашей свите.

– А как же! – ответил Невзоров и обратился к присутствующим: – Товарищи! Я считаю, пора ехать, иначе никуда не успеем.

Несмотря на присутствие министра, главным был здесь Невзоров. Это чувствовалось по тому, как все послушно повернули к дверям и как уступали ему дорогу.

Я с демонстративной почтительностью пропустил высоких гостей и, когда все вышли, шагнул к Атаеву.

– Рустам, он сам нашёл меня. Надо ехать. Ты прав. Целиком.

– Беги за ним, – тихо прогудел Атаев.

– Не печалься. Постараюсь помочь.

– Беги, – перебил Атаев и добавил уже в спину: – Будь осторожен.

2

Между третьим и нашим, четвёртым, этажом, на тёмной лестничной площадке, у стены батарея отопления. Уже несколько дней, спускаясь по утрам в школу, вижу на полу какой‑то живой куль, жмущийся к теплу.

Днем куля нет, вечером – снова есть. Страшно проходить мимо. Особенно когда разглядел, что это – живой человек, старенькая женщина с короткими култышками вместо рук. Из‑под тряпки торчит рваный ворот ватника, подогнутые ноги в худых валенках.

– Мама, кто это?

– Нищенка, Артур.

– Возьмем к нам? Ведь зима…

– Куда?

В самом деле – куда? Мы втроём ютимся в комнате, заставленной тремя кроватями, столом, шкафом и буфетом. Одна радость – слышны куранты Спасской.

– Почему это у нас есть где жить, а у неё нет?

– Наверное, не прописана… – Матери тяжело отвечать на эти вопросы, она переводит разговор на другое.

– Вот карточки, сходи за хлебом, дашь ей кусок.

– Нет. Что сегодня сготовила?

– Борщ.

Молча беру из буфета миску, ложку, забираю всю полбуханку оставшегося чёрного хлеба, иду на коммунальную кухню, наливаю ещё горячего борща. Когда выхожу на лестницу, мама нагоняет, перебрасывает через плечо что‑то тяжкое, длинное. Кошу взглядом – одеяло. Спускаюсь на пол–этажа. Она там, у батареи.

Нагибаюсь поставить миску с борщом, встречаю настороженный взгляд. Лицо сморщенное, маленькое.

– Извините. Вот. Вам.

Одеяло само сваливается на пол.

Она приподнимается, смотрит на хлеб, на дымящуюся миску, потом на одеяло, потом на меня.

Вдруг култышка её тянется вверх, идёт вниз, затем вкось. Слышу хриплый голос:

– Спаси тя Христос.

Отпрянув, смотрю – зубами выхватывает ложку из борща, хрипит:

– Забери.

Беру ложку из её рта и вижу, как, стоя на коленях, она по–собачьи жадно лакает из миски.

В сердце моем что‑то поворачивается, душат слезы.

3

Перед глазами каменистый крутой склон горы, сзади – море. Мы с лейтенантом Яшей карабкаемся на самый верх. Пот солоно застит глаза. Грудь и руки до крови расцарапаны острыми выходами породы.

– Давай, давай, – подгоняет Яша. – Не маленький.

Это уж точно. Мне шестнадцать. Второй послевоенный год. Еще карточки. Еще в Москве я донашиваю синий пиджачок, полученный по американскому ленд–лизу.

– Давай–давай.

Яша, хотя и со свищом от осколочного ранения в голень, мог бы опередить меня, но он страхует, держится рядом.

Как здорово, что меня отпустили из Москвы, впервые в жизни одного, сюда, на Кавказ. Со своей продуктовой карточкой, толикой денег, выделенных родителями, я делю с Яшей из Минска комнатёнку уборщицы дома отдыха. За неделю успел надоесть размаривающий пляж, тётки, стоящие, расставив руки и ноги, под солнцем. Мы решили залезть на вершину.

Вот она, плосковатая макушка горы, совсем близко. Яша уже там. Он протягивает руку, втаскивает наверх.

А здесь – ветерок. Сдираю с себя липкую, изодранную ковбойку.

Море отсюда – в полнеба!

Яша в расстёгнутой гимнастёрке тоже стоит любуется открывшейся синевой. Потом присаживается, долго молчим.

По синей стене чуть движется белая чёрточка – пароход.

Продолжая глядеть на него, признаюсь Яше, что уже два года пишу стихи.

– А ну почитай, – добродушно предлагает он.

И я начинаю. С самого первого:

 
Грустно–грустно. Отчего – не знаю,
Хочется, как девочке, рыдать.
Отчего так сильно я страдаю,
Почему дано мне так страдать?
 

Дико, невпопад звучит это здесь, перед солнцем и морем. Перехожу на другое. Читаю стихи о войне, где каждую секунду убивают, о нашей Победе, о товарище Сталине. И когда дохожу до строчки «Владимир Ильич Сталин», которой особенно горжусь, Яша обнимает меня за плечи и тихо так говорит:

– А тебе никогда не казалось, что эта сука изменила всему, чему учил Ленин?

– Вы что?! – Хочу вскочить, но Яшина рука крепко прижимает меня к земле.

– Молчи и слушай.

Он говорит о том, что до войны была расстреляна, посажена в тюрьмы ленинская гвардия и его отец тоже, убиты лучшие командиры Красной Армии. Что в «Правде» писали о доблестных немецких войсках, занявших буржуазный Париж. О пакте с Гитлером. Об изгнании с родных мест целых народов. О том, что, когда шли в атаку и кричали «За Родину, за Сталина!», он кричал: «За Ленина!»

– Не может быть… – шепчу я. Сталин выиграл войну.

– Дурачок ты, дурачок. Выиграли те, кому этот таракан плакался, когда всё началось, – «братья и сестры».

Я не приемлю ничего из того, о чём говорит Яша. Он пристально смотрит на меня.

– Таких, как ты, жалко… Он ведь сто лет может прожить.

Вниз идём отчуждённые, другим, пологим склоном горы: оказывается, даже есть тропинка.