Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Владимир Файнберг
Здесь и теперь

Глава первая

1

До сих пор мне казалось, что жизнь моя, по сути, не меняется. И не изменится уже никогда.

Я стоял, засунув поднывающие от мороза руки в карманы наглухо застёгнутого плаща, приглядывался: как будто обычная ноябрьская ночь, улица Народного ополчения, где в начале моста–путепровода я одиноко жду автобуса.

Да, я видел себя со стороны – чёрную фигурку, прислонившуюся к стеклянному загону остановки. И этот ракурс – сверху, неизвестно от кого – вызывал не жалость к себе, мёрзнущему, может быть безнадёжно ждущему в без четверти час последнего автобуса, а жгучее любопытство. Словно кто‑то пристально следил за каждым моим движением. Более того – мыслью…

Вопреки всем доводам упирающегося рассудка я чувствовал: что‑то стронулось, происходит поворот, и то немыслимое, ещё призрачное, что открывается за этим поворотом, в конце концов станет реальнее вот этой остановки, прихотливых струй позёмки, змеящихся рядом по сухому асфальту, реальнее мерцающего дохлым неоном с той стороны улицы кинотеатра «Юность».

И это ощущение было вовсе не связано с надвигающейся завтрашней встречей, последствия которой могли рывком вытащить из трясины уже привычной бедности. Вторгалось, отбирало почву из‑под ног нечто иное, не имеющее отношения ни к бедности, ни к богатству, ни к чему‑либо, о чём я знал прежде. И в то же время объемлющее абсолютно все.

В какие только опасные приключения не затягивала судьба, куда меня только не заносило, чуть ли не по всему пространству, обнимающему шестую часть планеты, всё казалось, что я, как однажды увиденный циркач, перебираю ступнями огромный шар. Что это просто поворачивается–кружит подо мной земля. А я всё стою на одном месте.

Сотни, тысячи людей в разных краях страны знали меня, помнили, как я появлялся (всегда внезапно) и так же внезапно через неделю, через десяток дней исчезал, оставляя после себя смутный трепет надежд. Которые почти всегда не сбывались…

И мало кто мог предположить, что пугающе независимый, свободный человек, вернувшись после очередного поражения, бессильно припадает к плечу матери.

Мои сверстники отпускали усы, бороды, женились, разменивали квартиры, хоронили отцов и матерей, строили кто кооператив, кто – дачу, то покупали моторные лодки, мотоциклы, автомашины, то продавали их, пускались в запой, седели, наживали болезни, делали карьеру или же, наоборот, впадали в полное безразличие к ней… Все у них внешне вечно менялось – адреса, телефоны, жены, профессии.

Здесь же ничто не менялось. С детства, сколько я себя помнил, все так же возвращался я в дом и все так же сидел рядом с матерью, ни о чём не рассказывая.

Она приучилась и не спрашивать. Порой спрашивал, откашлявшись для храбрости, отец. Но его вопросы всегда были окольные: какая погода в тех местах, откуда я вернулся, почём картошка или урюк, есть ли мясо?

На такие вопросы можно было и ответить. Отец инстинктивно боялся влезать в мои дела.

Так мы и пребывали втроём после каждого возвращения, будь это возвращение со студенческой практики, просто из странствий или одной из бесчисленных экспедиций, командировок.

Мать и отец были как бы тихие, всегда открытые врата вечности.

Но все‑таки время шло. Теперь, когда я молча гладил мать по голове, в её волосах блестели серебристые нити, она становилась все ниже.

А отец умер.

Первый же трубный звук жизни снова вырывал меня из этой вечной скорлупы, где можно было задохнуться отчаянием. Как будто иная дорога, иная надежда звала вперёд. Чтобы опять вернуть к исходной точке.

Много было разных дорог, и мне даже сейчас не приходило в голову, что все это может быть одна, моя дорога, мой Путь, приведший в конце концов на эту ночную автобусную остановку.

Четвертый и, наверное, последний раз в жизни стоял я здесь.

Всё оставалось таким же, как в предыдущие ночи, – тот же морозный ветер, коробящий плащ, те же слепнущие окна наполненных батарейным теплом квартир, то же бессмысленно светящееся в пустоту название кинотеатра. Только автобус почему‑то не появлялся дольше, чем обычно, но сейчас это не имело значения – в крайнем случае до дома можно было добраться и пешком.

Я медлил здесь, в соседстве с облепленной примёрзшими окурками урной, потому что остановка была последней территорией, ещё как‑то связывавшей меня с навсегда оборвавшимся знакомством. Сейчас, после этих четырёх длинных вечеров подряд, я испытывал нечто похожее на чувство начинающего парашютиста, который вынужден шагнуть из самолёта в пустоту, и – никакого инструктора рядом. Вот что это была за остановка.

Обида, недоумение снова залили горечью, едва вспомнился момент, когда человек, которого я успел полюбить, глянув на часы, все тем же своим как бы военным голосом отчеканил:

– Поздно. Вам нужно идти. И давайте условимся: вы забыли мой телефон, адрес. Забыли, что я существую.

– То есть?! Почему?! – После четырёх фантастических вечеров, которые этот лобастый гигант в чистой застиранной рубахе с оторванным рукавом, подколотым английской булавкой, щедро отдал мне, это было как с разгону замереть перед краем пропасти.

– Мои функции кончились, – сказал он, снимая с вешалки мой плащ.

– Извините, может, я в чём‑то виноват перед вами?

– Не знаю. Мои функции кончились.

– Вы мне столько открыли… Что же теперь со мной будет?

– Вас поведут. – Вслед за плащом мне была подана кепка.

– Кто поведёт?

– А это зависит от вас.

Хозяин отщёлкнул один замок, второй, снял цепочку, я ступил за порог, потом, пока дверь не успела закрыться, торопливо шагнул обратно.

– А если никто не поведёт?

– Ведут каждого. Только большинство не знает.

Дверь хлопнула. Послышалось щёлканье замков.

Фактически меня выгнали, выставили. Ни за что ни про что. При всём том было в этом что‑то смешное, несоразмерное значительности происходившего за эти четыре вечера.

«А может, он каким‑то образом узнал, что я всё записываю, возвращаясь домой? Но, с другой стороны, запрета не было…

Хотя ни одной книги, ни одного ксерокса, не говоря уже о папках, ничего не то что почитать – на дом в руки не давал, сам показывал и схемы, и фотографии. И слайды…»

Я подумал, что и теперь необходимо будет записать все, о чём говорилось в последний раз.

Стало так странно… И то, что я должен был записать…

И этот безысходный мрак начала московской зимы, откуда возникли лениво плывущие в позёмке огни. Странен был и сам повод для знакомства с этим человеком.

Месяц назад, будучи в командировке в Чите, увидел ясной морозной ночью золотистый чечевицеобразный предмет, висящий между землёй и луной… Вернувшись в Москву, стал спрашивать всех и каждого, что бы это могло быть. И получил от случайного знакомого телефон, который следовало теперь намертво вычеркнуть.

Словно впервые глядел я на приближающийся островок тепла и света, где уже виднелись силуэты водителя, пассажиров.

Задняя дверь автобуса сломалась в гармошку. Только сейчас я ощутил, насколько окоченели руки. Едва ухватился за поручень, давно приготовленный пятак выпал на мостовую из замёрзших пальцев. По счастью, немногочисленные пассажиры сидели лицом к движению. Можно было проехать и без билета.

Зябко притулившись на заднем сиденье у кассы, я подумал, что и в этом проезде «зайцем» есть нечто смешное, несоизмеримое с приобретённым за сегодняшний вечер.

С того места, где я сидел, скупо освещённый электричеством салон вдруг увиделся трубой, просто трубой на колёсах, отгораживающей от ночной стужи. Затылки пассажиров торчали над спинками сидений, совсем как в самолёте. Который тоже, в сущности, являл собой металлическую трубу с крыльями.

Той же самой трубой с прорезью окошек были и вагоны трамвая.

Троллейбусы.

Железнодорожные составы.

Поезда метро.

Да и сами тоннели метрополитена, в конце концов, – все те же железобетонные трубы, проложенные под землёй.

«Многие, того не подозревая, проживают почти всю жизнь, переходя из трубы в трубу, – подумал я. – Утром с пересадками гонят по трубам на работу, вечером – обратно, чтоб снова проснуться и снова нырнуть в систему труб. Пока не кончится крематорием. Да и там тоже – труба…»

Ощущение тупого, автоматического существования большинства людей, равно как и собственной нескладывающейся, потерявшей смысл жизни, воскрешало привычную боль отчаяния, но сейчас она пресеклась. Будто рывком вернулась в детство, в раннюю юность, когда все – предчувствие тайны и смысла.

Что вернуло? Упование на завтрашнюю долгожданную встречу? Но человек, от которого я сейчас возвращался и с которым успел поделиться своей надеждой, секунды не раздумывая, холодно сказал, что некогда заниматься пустым и опасным делом.

Почему «некогда»? Почему «опасным»? И неужели всегда, во всех случаях оно было обязательно пустым? К тому же возможность получать зарплату, поддерживать благополучие матери, да и собственное – этой проблемы одинокий человек в рваной рубашке, заколотой английской булавкой, к счастью своему, видимо, уже понять был неспособен.

Конечно, по сравнению с тайнами земли и неба все это действительно могло показаться пустым. Хотя, как сказать… Стараться делать людей лучше, нести им свет правды, показать подлинную любовь к стране – разве это пустое?

В конце концов, надо же заниматься реальным делом, как‑нибудь жить.

Не ездить зайцем в автобусе, не унижаться, входя в учрежденческие кабинеты просителем хоть какой‑либо работы. Не обманывать каждый раз мать, с бодро–уверенным видом повторяя, что все в порядке.

А кроме того, мне давно страстно хотелось иметь ребёнка, жену. Порой, приходя в чужие семьи, я устало гладил чужих детей по головам, самозабвенно играл с ними. А потом уходил разбитый, растравленный…

…Автобус медленно пересекал мигающий во тьме огнями светофоров, одичавший в этот час перекрёсток. Ладонь прошлась по запотевшему стеклу, и я увидел – в угловом доме единственное окно – четвёртое от края на четвёртом этаже – тепло желтеет светом: Левка у стола возле лампы продолжает читать Ключевского. Или материалы к истории Ходынской давки. Сидит в сшитом из цветных обрезков халате. А за его спиной под таким же одеялом из цветных лоскутков в постели спят Галя и Машенька, и в тёмном углу белеет манекен, а рядом ножная швейная машинка.

Захотелось выйти сейчас же, тихо позвонить в дверь. Левка обрадовался бы. Они бы все обрадовались. Но все‑таки было уже очень поздно, а потом, я старался приходить в этот дом не с пустыми руками: то с пакетом картошки, то с пачкой мороженого для Машеньки. А кроме того, теперь, когда автобус проехал мимо, стало ясно: Левка бы не понял. Не понял того, что сейчас переполняло смутным ощущением сдвига с мёртвой точки, поворота… Поворота куда?

В одиночестве сошёл я на своей остановке, в темноте поднялся по лестнице, на ощупь вставил ключ в замок, бесшумно отворил дверь. Чтобы не будить мать, прошёл не к вешалке, а сразу в свою комнату, стянул с себя плащ, бросил на кресло вместе с кепкой и лишь тогда включил настольную лампу.

Она осветила чашку, накрытую блюдцем, и два бутерброда с сыром, лежащих на тарелке. Как всегда, прислонённая к будильнику, лежала записка, где крупным округлым почерком было написано:

«Снова ждала – не дождалась. Поешь обязательно. Спокойной ночи. Целую. Мама».

Компот был ещё тёплый.

Поев, я завёл будильник, поставил на семь утра – надо было успеть принять душ, побриться и, самое главное, вовремя доехать, не опоздать, ровно в девять быть у кабинета.

Захотелось спать, но я пересилил себя, отодвинул чашку, вытащил из ящика стола большую амбарную книгу. Перелистнув первые, густо исписанные листы, взял авторучку, и в этот момент кто‑то явственно тронул сзади за плечо. Я обернулся. Полумрак комнаты был пуст. Переведя дыхание, склонился над бумагой, вывел:

«Последняя встреча. Окончание записей.

На этот раз он раскрыл передо мною толстую папку, набитую вырезками из «Недели», «Техники молодёжи», «Комсомольской правды», «Соц. индустрии» и прочей обычной советской периодики за истёкшие 10–15 лет.

Разнообразные сообщения.

1. В 1977 году в Мексике (в Акапулько) происходил I Международный конгресс УФО (неопознанные летающие объекты).

2. Гитлер знал какие‑то тайны, был связан с магами–водителями, оставшимися от цивилизации, имевшей место на территории нынешней пустыни Гоби («Неделя»).

3. Форма египетских пирамид не случайна. Под любым, даже из проволоки сделанным подобием пирамиды якобы резко улучшается память у людей, здоровье. Иначе растут цветы (кажется, «Комсомолка»).

4. Астероид Эрос исчез со своей орбиты на семь лет и теперь вдруг опять появился (из журнала «Природа», с фотографией).

5. За год на Земле примерно 80 000 людей пропадает бесследно. «Техника молодёжи» помещает сообщение о молодой колхознице, которая видела зимним утром летящего чёрного человека. Об аналогичном явлении поведал Чехов – в рассказе «Черный монах».

6. У Солнца есть равный ему по массе спутник, которого мы по каким‑то причинам ещё не видим («Водный транспорт» за 1980 г.).

Всего остального, что было в этой папке, сейчас странным образом вспомнить не могу.

Н. Н. говорил, что астероид Эрос не зря так назван (Любовь), что он идёт к земле, чтобы спасти перед концом света святой остаток.

На мой вопрос: «Когда же подойдёт» – ответил:

– Скоро. Когда точно – знать не дано. Ни мне, ни вам. Готовьтесь!

– Как готовиться?

– А знаете, как на древнеславянском пишется «счастье» И вообще – что значит это слово?

И он написал на бумажке – СЪО–ЧАСТЬЕ. Объяснил: съо–частье, то есть часть, гармоничная с целым, со Вселенной…

Потом добавил:

– Мы, как войска командос, заброшены на землю для борьбы со злом.

Это как будто не было ответом на мой вопрос, и я повторил:

– Как все‑таки готовиться?

– Читали Библию?

– Читал.

– Нет, не читали! Иначе б не задали глупого вопроса.

– Выходит, вы верующий?

– Запомните, не я – Бэкон сказал: «Малое знание удаляет от Бога, большое – вновь приближает к Нему». При этом я не христианин в обычном смысле, я знающий. А это обозвано гностицизмом.

Такие вот разговорчики, все‑таки напоминающие фантастический роман. Легче всего предположить, что Н. Н. – сумасшедший.

Потом он произнёс буквально следующее:

– Я скоро уйду с этого плана… А вам через некоторое время будут предоставлены большие возможности.

– Какие? Кем предоставлены?

Эти и ещё десятки вопросов я не успел задать, потому что тут‑то он меня и выставил, запретил когда‑либо появляться, даже звонить, сказав, что теперь меня поведут…»

2

Приближается, нарастает, гудит огненный вал, ни дыма, ни копоти. Просто сплошной огонь. Золотисто–багровый. Его опережает жар. Палит, не опаляя. Но вот сейчас золотисто–прозрачный гул достигнет, поглотит…

На краю страха смертного слышу (до сих пор слышу) словно бы маминым голосом: «Будь добрым, будь добрым, честным, хорошим, будь добрым».

А золотистые, упругие струи стеной гудят, уже закрыв небо, вплотную…

Просыпаюсь весь в поту, в слезах.

Сколько мне лет или месяцев – не знаю. До этого ни о себе, ни о мире ничего не помню. Лишь отсюда, с огня, началось сознание.

СО–ЗНАНИЕ. Вместе с кем?

3

Зима. Она стоит всегда, вечно. Трещат дрова в печке–голландке, откуда через дырочки в дверце выскакивают на пол, обитый железным листом, раскалённые угольки.

Кажется, я всегда один в комнате деревянного дома. Высокие синеватые сугробы норовят дотянуться до окон второго этажа. Кроме сугробов, днём в эти окна видно голые, заснеженные деревья. Вечером, когда они угрожающе придвигаются, на них лучше не смотреть.

В раскрытую форточку со струением сладкого студёного воздуха доносится лай собак, звяканье ведерных дужек, изредка скрип санных полозьев.

Во всём этом – исконное стояние недвижного российского времени, того самого, где живут старик со старухой из сказки Пушкина и недавно жил царь. Правда, я уже знаю, что теперь царя нет, что мне повезло родиться в самой лучшей на свете стране, в самом лучшем на свете городе – Москве.

Чтоб не скучал, мне на огромном, во весь пол расстеленном старинном ковре оставляют игрушки, книжки с картинками. Несколько раз в день забегают то одна соседка, то другая – торопливо разворачивают из одеяла оставленные мамой тёплые кастрюльки с едой, кормят, подкидывают дрова в печку.

Долго тянется день до мамы и папы. Они приходят вечером.

Всегда внезапно скрежещет ключ в замке.

Мама кидается ко мне, ощупывает, прижимает к пахнущей морозом шубе, целует. Потом всовывает мои ноги в валенки с галошами, надевает на меня тулупчик, шапку, укутывает в платок. По скрипучим деревянным ступеням я колобком скатываюсь к пахнущей керосинками коммунальной кухне и, толкнув обитую рваным войлоком дверь с засовами, оказываюсь между первозданных сугробов, деревьев и звёзд.

Зимние звёзды твёрдо лучатся в чёрной бездне, загадочно смотрят на меня.

Я впервые живу на земле – плоской, заваленной снегом, уставленной двумя рядами деревянных домов нашего Второго Лавровского… В конце его сохранилась повисшая между крыш ржавая арка, к которой когда‑то были подвешены ворота, запиравшие вход в переулок.

Однажды, хмурым зимним утром, отец разворачивает «Правду», вскрикивает: «Убили Кирова!»

Глава вторая

1

Земля натужно поворачивалась вокруг своей оси. Ночь в Москве кончалась.

Из светящейся трубы троллейбуса я вышел в морозный воздух позднего ноябрьского утра и зашагал под горящими фонарями вслед за толпой, стягивающейся торопливой воронкой ко входу занявшего целый квартал многоэтажного здания. Стеклобетонный стриптиз архитектуры давил утилитарностью. Чем ближе притягивалась толпа служащих к стеклянным дверям, пришибленным длинным козырьком, тем нагляднее проявлялась несоизмеримость фигурок людей с надменным многоэтажием. Тупое здание, казалось, могло простоять века, маленькие, озабоченные, иззябшие человечки были обречённо смертны, эфемерны, как их косые тени, отбрасываемые лучами фонарей.

В вестибюле, освещённом лампами дневного света, я раскрыл книжечку пропуска перед грудастой милиционершей с лейтенантскими погонами, сдал плащ в гардероб и прошёл к лифту, над которым висели электрические часы. Стрелки показывали без четверти девять. Похоже, я успевал вовремя. Вдруг, вне всякой логики, захотелось повернуться и уйти. Уйти, пока не поздно. В самом деле, пустотой и опасностью грозила одна эта атмосфера, насыщенная неживым кондиционированным воздухом.

Но тут с вкрадчивым шорохом разошлись дверцы, обнаружив спустившуюся большую кабину. Я втиснулся туда вслед за толпой опаздывающих мужчин и женщин. И пока в тесноте все мы поднимались, почему‑то не мог оторвать взгляда от прикреплённой к стенке заводской таблички, на трёх языках повторявшей одну и ту же фразу: «В случае тревоги – Alarm – нажмите эту кнопку».

Alarm, Alarm… – в этом слове, кроме его тревожной сути, крылось что‑то еще… «А вдруг выгорит»! – подумалось мне. – Бывало же у других. Волшебное вдруг – и все поворачивается. Alarm!»

Выгорело.

Когда через час я с зажатой под мышкой папкой в смятении вышел на улицу и в глаза ударило солнце, на миг закружилась голова.

Показалось, привычный порядок вещей отменён: за осенью наступила весна. Небо, расчерченное проводами, сделалось голубым, воробьи чирикали, почти как в марте.

Шел пешком, не ведая куда.

И эта Наденька, и этот рыжий оператор Алеша Кононов со своей странной, как бы ныряющей походкой – откуда они так быстро узнали, что я получил постановку?

Наденька встретила тут же, в приёмной, едва я вышел из кабинета Гошева, взмолилась:

– Артур, возьмите меня на картину! – Худая, хрупкая, с поднятыми наверх пепельными волосами, она в упор смотрела яркими глазами. – Я давно в простое…

– Хорошо.

А когда шёл коридором к лифту, навстречу уже поспешал Кононов.

– Здравствуйте. Давно вас не видел. Имейте в виду – мне нужно делать диплом, Гошев обещал: ближайший фильм – мой.

– Хорошо, хорошо.

Кононов кончал заочно операторский факультет ВГИКа. «Хоть будет стараться», – подумал я.

В вестибюле надевал поданный гардеробщицей плащ, и опять возникла Наденька.

– Замечательно, что я вас догнала! Вы, наверное, плохо обо мне подумали: даже не спросила, какая картина, и напрашивается. А я просто мечтаю с вами работать.

– Почему?

– Я ведь видела первый ваш фильм. Вы подлости не сделаете.

– Спасибо.

– Артур, а завтра вечером после семи вы очень заняты?

– Признаться, не знаю.

– Если сможете, приходите в семь к выходу из метро «Лермонтовская». Там соберутся несколько моих знакомых, пойдём слушать одного удивительного человека.

– Кого это? Сколько я знаю, удивительный человек живёт совсем в другом месте.

– Его называют пророком Ильей в новом воплощении…

– Ну и ну!

– Артур, я бы ни за что не позвала, если бы не была уверена: вы будете потрясены.

Я дал обещание, стремясь скорее уйти, вырваться, остаться лицом к лицу с ситуацией, в которую влип так неожиданно.

Шереметьевской улицей, тонущей в сизой дымке выхлопных газов автотранспорта, шёл, не замечая того, что блеклое солнце нисколько не согревает ноябрьского дня.

Громыхали панелевозы, грузовики, автобусы. Прохожие, молодые матери с колясками – все они целеустремлённо двигались, каждый в своём направлении, включённые в некую всеобъемлющую карусель. И я, Артур, почувствовал сейчас, что и меня подключило, что время горькой моей свободы кончилось в тот самый момент, когда я принял назад свою папку из мясистых рук Гошева и сказал «Да».

Нужно было через две недели представить сценарий. Срочно запускаться. А то, что лежало под мышкой в папке, было окончательно отвергнуто «увы, самой высокой инстанцией», как не без сочувствия сообщил Гошев.

В этом сочувствии крылась мстительная издёвка человека, который ещё два с половиной года назад сказал:

– Думаю, что у меня для вас работы нет и не будет.

Сказал, когда мы остались наедине в опустевшем просмотровом зале.

– Не понимаю, поясните, пожалуйста.

– С удовольствием. Мне нужны профессиональные исполнители того, что спускают сверху. А из дипломной картины, которую мы только что видели, ясны ваши претензии на собственные идейки, на так называемый авторский кинематограф. Все это глупость, придуманная кинокритиками. В нашей стране продюсер – государство. Кто платит, тот и заказывает музыку. Теперь понятно?

– Понятно.

– Поставив вам «отлично», ваши учителя неверно вас ориентировали. Сделайте выводы, может, и приживётесь. Хотя вряд ли… По крайней мере, на ближайший год–полтора ни сценария, ни места в плане у меня для вас нет. Придумайте сами что‑нибудь, что нас очень заинтересует, попробуйте принесите.

Хотя я раз и навсегда осознал, что с этим циничным деятелем в пёстрых американских подтяжках, которого на студии втихомолку называли Лабазник, у меня не может быть никакого контакта, я несколько раз за последние годы передавал через секретаршу заявки и даже готовые сценарии в надежде все‑таки получить постановку.

Все это пренебрежительно отвергалось. Выведенные красным фломастером, рваными ранами зияли вдоль заглавных листов моих работ размашистые резолюции: «Нет производственной темы. Гошев», «Зрителю это не нужно. Гошев», «Не соответствует темплану. Гошев».

У меня возникло стойкое ощущение: Гошев в лучшем случае лишь пролистывал то, что предлагалось.

Но стыдно, невозможно было существовать на пенсию матери. Теперь, когда все вроде бы получилось, выгорело, хотя и боком, нелепо, я хоронил это напрасно потерянное время жизни, и с особенной горечью – потраченное на последнюю, главную свою надежду.

Оказавшись на перекрёстке Шереметьевской и Сущевского вала, я увидел наискось от себя знакомое неказистое здание Марьинского универмага, где в дверях клубились люди, и только теперь почувствовал промозглый холод обманного ноябрьского солнца, уже закрывавшегося слоистым пологом облаков. Я решил ехать к Левке – посоветоваться, что же теперь делать со внезапно нагрянувшей работой, вошёл в пустую будку телефона–автомата, но, томимый желанием понять, какой же повод был избран на этот раз для отказа, прежде чем позвонить, развязал тесёмки своей папки.

…Почти год назад, тоже осенью, только в начале сентября, мне позвонил Анатолий Александрович – заведующий отделом одной центральной газеты – с просьбой вылететь в командировку по тревожному письму.

Само по себе это было удивительно. Я знал, что Анатолий Александрович неизвестно почему симпатизирует мне, раз в полтора–два года не без труда выбивает в редакции командировки человеку со стороны, чтобы дать возможность заработать 50–80 рублей. Но всегда это происходило по моей просьбе, когда становилось совсем уж тяжко.

Я старался как можно реже пользоваться благосклонностью знакомого зав. отделом вовсе не из‑за малого заработка и даже не из деликатности, а прежде всего потому, что каждый привезённый мной материал обкатывался в недрах редакции до почти неузнаваемого состояния, а потом и цензура прикладывала свою руку. В результате от сути, смысла написанного оставалась в лучшем случае смутная тень, да и то благодаря тому же Анатолию Александровичу, пытавшемуся отстоять каждый абзац.

Когда газета с очерком или статьёй наконец выходила в свет, я испытывал мучительный стыд перед людьми, о которых писал, которым пытался как‑то помочь через печать. Тем не менее раздавались благодарственные звонки, порой герои очерков проезжали через Москву, заходили в гости, становились друзьями.

И вот Анатолий Александрович просил вылететь в командировку. Я, конечно же, не отказался.

В самолёте я вновь и вновь перечитывал «тревожное письмо» рабочих, под которым стояло более четырёхсот подписей. Люди жаловались на начальника строительства новой ГЭС – Героя Соцтруда. Вербовщики заманили их вместе с семьями из России в труднейшие условия азиатского высокогорья обещанием одновременно с началом возведения плотины приступить к строительству города современных домов. Плотина строилась. Город – и не начинался. В тесных вагончиках–времянках дети рабочих днём задыхались от тридцатисемиградусной жары, а ночью мёрзли от холода.

Слишком уж вопиющей казалась эта ситуация, чтоб быть правдивой. Между тем 400 подписей…

Я провёл на строительстве полтора месяца. В Москву вернулся с большим очерком и замыслом фильма, который, по моему убеждению, был немедленно необходим стране, людям, наконец, тому же Гошеву, ибо проблема, будучи производственной внешне, как это и бывает всегда, стоит лишь копнуть дальше поверхности, была глубоко нравственной по сути.

Мало того, я подружился с начальником строительства ГЭС Нурлиевым, прожил эти полтора месяца вместе с ним и его сыном в полевом вагончике и стал свидетелем драмы, происшедшей между ними. Пока очерк проходил редакционное чистилище, ждал своего места на полосе, я бешено работал над сценарием. Лишь через шесть месяцев очерк был опубликован, к тому времени готовый фильм на бумаге уже лежал у Гошева.

Оказалось, Нурлиев медлил со строительством города только из‑за того, что утверждённый где‑то выше дешёвый стандарт очередных «черемушек» разительно не соответствовал местным климатическим условиям. Между тем Нурлиев знал о существовании проектов зданий с вентелируемыми кровлями, плавательными бассейнами на крышах, защищающими от палящих лучей солнца, с гелиоустановками, аккумулирующими энергию светила для обогрева в холода.

Перипетии борьбы Нурлиева за новый проект были показаны в сценарии отражённо: через его отношения с любимым четырнадцатилетним сыном, которого отец не счёл нужным посвящать в свои трудные дела.

Утрата веры в отца, а потом, через ряд драматических эпизодов, понимание реальной расстановки сил делали из сына настоящего товарища отцу, истинного гражданина, болеющего за интересы людей, Родины.

После того как Гошев вернул сценарий с резолюцией красным фломастером «Зрителя это не вдохновит», я дал прочесть своё произведение Анатолию Александровичу.

К тому времени вышедший в свет очерк вызвал поток писем в редакцию. А также пришёл официальный отклик из министерства, где сообщалось, что принципиальная позиция начальника строительства ГЭС Нурлиева признана правильной и руководству среднеазиатской республики дано указание немедленно утвердить прогрессивный проект.

Имея такие козыри, Анатолий Александрович, не спросясь меня, рискнул послать очень понравившийся сценарий в «самую высокую инстанцию». К сценарию он приложил письмо, напечатанное на бланке газеты, где написал о трудной судьбе автора, о том, что третий год тот почему‑то не получает работу.

Следствием этой затеи и явился неожиданный для меня звонок, приглашавший на встречу с главным редактором студии.

И теперь, стоя в защищающей от промозглого ветра телефонной будке, я перелистывал свою рукопись. На этот раз было видно, что сценарий читали. Очень внимательно. Целые страницы были отчёркнуты уже не красным фломастером, но красным же карандашом. Наиболее острые эпизоды отчёркнуты дважды, трижды, с восклицательными знаками. Кое–где на полях пестрели пометы: «Действительно, талантливо, но нетипично», «Автор слишком драматизирует ситуацию», «Кто все‑таки герой сценария – отец или сын?»

В тесноте будки и так несподручно было держать папку с нескрепленными листами рукописи, а когда я добрался до последней страницы, рыхлая пачка выскользнула, веером рассыпалась у ног. Присев на корточки, я собирал эти уже никому не нужные бумажки, как попало пихал в папку. Почему‑то чудилось, что это моё унижение мстительно наблюдает Гошев.

Именно Гошеву была адресована резолюция внизу последней страницы: «Не следует озлоблять автора очередным отказом. Следует дать ему возможность показать себя на какой‑либо скромной работе. Из плана студии».

Оставить папку со сценарием в будке автомата было бы, наверное, лучшим способом проститься с последней иллюзией. По крайней мере, кто‑нибудь нашёл бы, прочёл, может, разделил мысли неведомого А. Крамера…

«Но нравится же Анатолию Александровичу, Левке, да и Нурлиеву. Что ж, все они идиоты?»

Я снова сунул папку под мышку, вышел из будки, так и не позвонив.

Даже для ноябрьского дня как‑то слишком быстро смерклось, кое–где в окнах затеплились огни. Я зябко поёжился, огляделся и зашагал к остановке троллейбуса 18.

Стоял в троллейбусе, движущемся в плотном потоке машин по Сущевскому валу, и с отчаянием думал, что попал в западню.

Гошев, безусловно, был уязвлён, что объективно получилось так, будто я жаловался на него в пресловутую «самую высокую инстанцию». Ни словом не обмолвившись об этом, он вернул сценарий, даже вроде посочувствовал, а потом и работать предложил:

– Раз меня просят, что ж… Мы тут посовещались и решили доверить вам ответственное дело. Дважды в год, к 1 января и к 1 мая, мы посылаем в соц. страны одночастный ролик – праздничное поздравление. Это должен быть фильм–концерт на 10 минут. Яркий. Насыщенный музыкой. Понятный жителям разных стран без перевода. И конечно, пропагандирующий советский образ жизни. Вам все ясно?