Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

«Все‑таки странно обернулось, – думал я. – Я здесь, Анна в Москве. Уже четвёртый день бездельничаю, понуждают играть роль не то врача, не то знахаря. Возят, как какого‑то генерала. Бред. Надо скорей браться за что‑то реальное, может, написать очерк о древнеримском городе?!»

Меня захватила эта идея. Поскольку мы приехали на неделю, я решил оставшиеся дни посвятить сбору материала, подробнее расспросить Нодара о раскопках, о его проблемах как руководителя археологической экспедиции. «По крайней мере, будет хоть нечто осязаемое, полезное, – думал я. – Вернусь не с пустыми руками. Если очерк напечатают – ещё и заработаю».

По своей давней привычке к бедности я не сразу вспомнил, что на какое‑то время обеспечен благодаря продаже марок. А вспомнив, поразился: до чего фантастически изменилась жизнь. «Кстати, – непоследовательно подумалось мне, – нужно непременно заставить Нодара сделать в Москве рентген. Кто знает – тот ли вышел камень?»

– Мамочка! – раздался голос откуда‑то сверху.

С галереи звала, махала рукой старая одутловатая женщина в накинутом на плечи пуховом платке. Я огляделся. Кроме индюка, расхаживающего в лоснящейся свежей траве, вокруг никого не было.

– Мамочка! Поди! Поди! – продолжала махать старуха. – Сюда иди!

Я понял, что зовут именно меня.

Тамрико, которая как раз спускалась, чтоб встретить у входа, провела по наружной лестнице на галерею, а оттуда в комнату, где у ложа больного стояли Нодар и Вано. Чувствовалось, что комнату только что наспех прибрали, сменили постельное белье. Пахло одеколоном.

Чистое, видимо только что выбритое, лицо старого человека, укрытого одеялом с накрахмаленным пододеяльником, было по–своему красиво, словно античная медаль.

– Вот наш дорогой Отари, – сказал Нодар. – А это Артур – настоящий волшебник!

– Почему? – спросил слабым голосом больной. – Почему никто не предложит стула? Здравствуйте. Пожалуйста, садитесь.

Я сел на стул, подставленный Вано. И почувствовал, что за моей спиной прибавилось народа.

– Простите, как ваше отчество?

– Отар Степанович.

– Что с вами, Отар Степанович?

– Может быть, пусть жена расскажет? – вмешался Нодар.

Я оглянулся, увидел ту самую одутловатую женщину, которая звала меня с галереи. В руках у неё были бумажки, очевидно выписка из истории болезни, рецепты. За её спиной, ближе к двери, теснились молодые ребята. Те самые, что вчера работали на раскопе.

– Она не знает по–русски, – сказал Отар Степанович. – Лежу почти месяц уже. Боль – повернуться не могу.

– Где боль?

– В радикулите. Спину больно. Скажите, если уколы делали, таблетки ем – не помогает, разве это радикулит?

– Посмотрим. – Было неловко протягивать свои руки, не хотелось приводить присутствующих в замешательство. И я попросил всех выйти.

Оставшись наедине с больным, обследовал ладонью позвоночник, поясницу. От одного из поясничных позвонков прерывисто, как морзянка, било холодом.

Начал насыщать это место энергией. Будучи уверен, что у Отара Степановича защемлён нерв, я не очень‑то представлял себе, как быть. Ни насыщение энергией, ни прогрев растёртыми друг о друга ладонями – все это не давало никакого эффекта, хотя больной, лёжа на животе, трогательно приговаривал:

– Как будто легче, немного легче.

«А может, там, наоборот, переизбыток?» – подумал я и стал выматывать всепроникающими розовыми полосами эту холодную энергию, зацеплять, вытаскивать её из позвонка наружу…

– Отар Степанович, попробуйте двинуться.

Едва шевельнувшись, больной закричал. Я испугался, что сейчас ворвутся домочадцы.

– Спокойно!

И тут я вспомнил, как недавно во время занятий Йовайша раздал каждому по листу голубоватой бумаги с изображениями человеческих стоп. Оказывается, что и на стопах, как и на ушах, каждый участок представляет внешние и внутренние органы… Наружный край, ребро стопы, представлял весь позвоночник.

Я откинул с ног одеяло и указательным пальцем стал поочерёдно надавливать и массировать ребра сначала левой, затем правой стопы. Потом сообразил, что участок, где стопа изгибается к пятке, подобен изгибу спины к пояснице. Изо всех сил нажал на этот изгиб раз, другой…

– Подвигайтесь, спровоцируйте боль!

Отар Степанович робко шевельнулся.

– Ничего не чувствую.

– Смелее! Не бойтесь! – Я снял одеяло, помог ему повернуться на спину, сесть, спустить ноги с кровати. Вокруг талии поверх кальсон у него был повязан какой‑то белый широкий пояс.

– Что это такое?

– В Тбилиси дали. Американский. Против радикулита. Пятнадцать рублей стоит.

– Снимите.

Развязывая пояс, старик удивился:

– Поворачиваюсь! Сижу!

– А сейчас встанете. Где ваши брюки?

Я достал из шкафа брюки, рубашку, помог надеть туфли.

– Вставайте!

Отар Степанович поднялся, сделал шаг.

– Ну что? – Я подстраховывал его, стоял рядом.

Недоуменная улыбка показалась на лице старика. И вдруг исчезла. Я встревожился.

– Моя Натэлла. Извините, раз вы уж здесь, сердце у неё.

– Хорошо. Посмотрю. Только идите за ней сами.

– Сам? – Старик с испугом взглянул на расстояние, отделяющее его от двери.

– Не робейте, Отар Степанович. Вперед!

Старик робко двинулся. У самой двери обернулся, выдохнул:

– Не болит.

…Пока я занимался одутловатой Натэллой, у которой действительно оказалось нездоровое сердце, привели её двоюродную сестру с воспалением седалищного нерва. И тут произошёл сбой: как я ни бился, женщине не становилось легче. Вконец измучившись, отпустил пациентку, и тут же на её месте возник мальчик с гландами.

После мальчика Тамрико умолила выйти во двор, куда привезли ещё одного острого радикулитчика – колхозного агронома.

Спускаясь по лестнице, я ужаснулся. Двор был полон народа. У раскрытых ворот стояли машины, подводы с лошадьми.

– Что вы наделали? – шёпотом сказал я Вано, шествующему рядом со стулом в руках.

– Они все заплатят, заплатят.

– Вы с ума сошли. Никаких денег я не беру.

– Не берете? – огорчился Вано.

Сидя на стуле, я принимал пациентов. Нодар, Вано, Тамрико ассистировали мне. То приносили стаканчики с водой для насыщения её энергией, то устанавливали очередь, прекращали брань. Краем глаза я порой замечал, как по двору довольно бодро снуёт Отар Степанович.

Непомерная усталость наваливалась на меня, а народа всё прибывало. Самым поразительным было то, что люди продолжали излечиваться. Снималась зубная боль, головная, стихали рези в желудке, в придатках. Переставали болеть сердца.

Отпустив очередного пациента, я сидел в изнеможении, расслабленно уронив руки, когда, раздвигая толпу, показался коренастый милиционер с лейтенантскими погонами.

«Заберут», – подумал я. Мне уже было всё равно.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте.

– Фурункулез лечить можете?

Я смотрел на лейтенанта, который торопливо расстёгивал китель, чувствовал, что выдохся окончательно.

– Завтра.

– Что?

– В другой раз. Извините. – И я начал валиться со стула.

…Нодар и Вано, поддерживая, вели меня к машине, Тамрико расчищала дорогу.

Открытый багажник «запорожца» был доверху забит какими‑то банками, пакетами, узелками. Отар Степанович и один из вчерашних парней втаскивали на забитое мешками заднее сиденье тяжёлую бутыль.

Меня усадили рядом с Вано. Поехали вдвоём, так как для Нодара и Тамрико места не осталось.

Машина вырвалась из села, покатила вдоль реки. Солнце уже клонилось к горам.

Вано остановился возле своего дома, помог выйти. На воротах белела наколотая на гвоздь бумажка. Вано снял её, развернул. Потом подал мне.

Это была телеграмма. «Возвращайся. Мама больна. Анна».

2

Йовайша задал новое упражнение: перед сном надо вспомнить весь день, увидеть себя со стороны, будто смотришь немой фильм. А когда дойдёшь до вечера – вспоминать в обратном порядке. На следующий день нужно вспомнить уже два дня туда и обратно, далее – три дня. Так до семи дней сразу.

Поначалу это очень трудно. Застреваешь на встречах, разговорах, ситуациях. Порой ловишься на том, что не видишь себя или выпадает часть дня – кажется, невозможно вспомнить, что ты делал, где был. Обратный порядок воспоминания, задом наперёд, сперва смешон и странен. Это как кино, пущенное вспять.

Но постепенно замечаешь, что при обратном порядке вспоминается гораздо больше деталей, подробностей. Это в конце концов объяснимо. Совершенно необъяснимо другое: когда идёт обратный порядок и глядишь на себя со стороны, особенно если это связано с быстрым проходом по улице, поворотом за угол, – всем телом чувствуешь реальное дуновение упругого ветра. Он сшибает тебя, сопротивляется твоему на–оборотному перемещению в пространстве.

Сегодня в лаборатории спрашиваю Йовайшу: что же это такое?

Отвечает, по своему обыкновению коротко и загадочно:

– Ведь вы читали труды пулковского астронома Козырева? Время – это энергия. Оно имеет вектор.

3

Я помню об этом дне. Весь год помню. Подвел черту под прежними стихами. Под собой прежним. Какое счастье, что я тогда не подарил Поэту свою первую книжку.

Всегда писал искренне. Можно хотеть быть искренним, но не уметь им быть. Это мне было дано с самого начала. Но я пытался смотреть на жизнь глазами Маяковского, Уитмена, того же Поэта.

Теперь учусь видеть сам, искать свои слова. Как трудно понять действительность, которая в упор смотрит на тебя каждый миг. Кажется, понять её до конца невозможно. Загадка. Задуманные стихи в процессе творчества вырываются из‑под контроля. В итоге выходит не совсем то, что замыслил. И в этом «не совсем» – какой‑то сокровенный, тайный подсказ.

Зато ни одно из новых стихотворений напечатать не удаётся. Виктор Борисович Шкловский, Борис Слуцкий, Михаил Светлов – редактор первой книжки – не дают пасть духом, поддерживают.

Жизнь продолжает цыганить меня по командировкам от случайных газет и журнальчиков. Где я только не был за этот год: жил на острове Шикотан, видел с борта рыболовного сейнера Тихий океан, японские берега, занесло в феврале в Смоленск, поздней осенью – во Льгов, потом за Полярный круг – в Воркуту.

Куда б я ни приезжал, людей почему‑то тянет рассказать мне свои беды. А беды? на белом свете много.

Я рвусь помочь. Яростно пишу статьи, очерки. Хожу в Москве по чужим делам, обиваю пороги учреждений. В отличие от стихов, статьи и очерки публикуются. Но как? Редакторы вытравливают почти всю остроту проблем, вписывают своё. «Да это антисоветчина, вы что – хотите, чтоб вас арестовали, а нас с работы сняли?» Порой мне стыдно того, что выходит на страницах газеты или журнала под моей подписью. Это не я. Не то, что я думал, что хотел сказать. Все мои старания не могут никому помочь. Ничто не меняется. Безнадёга.

С такими делами, с таким настроением встречаю Новый год.

На «Соколе», как раз наискосок от дома, где живут Левка с Галей и Машей, я сижу в квартире испанских политэмигрантов Педро и Роситы. Здесь находится и приехавший из Парижа повидаться со старыми друзьями легендарный командир интербригадовской части – Рамон. Здесь чешка Ружена, сидела восемь лет в наших лагерях. Реабилитирована. Здесь Искра, болгарка, с которой я подружился ещё в Литературном институте.

Связная подпольного ЦК, совсем девчонка, она была выслежена фашистами, пережила пытки, приговор к смертной казни. Ее спасло наступление Советской Армии. Теперь Искра приехала собирать в Библиотеке имени Ленина материалы для книги о Платонове. Это она привела меня сюда.

Последним приходит Хосе – советский испанец, родившийся здесь. Он моложе всех. Есть в нём что‑то неприятное: демонстративный жест, с которым поставил бутылку коньяка, то, как фамильярно лезет целоваться с Рамоном.

Рамон седой, лицо – в шрамах.

Он привёз из Парижа ящик испанского вина и стеклянный сосуд с длинным носиком.

Учит меня пить «по–каталонски». Нужно одной рукой высоко поднять этот сосуд, полный красной, как кровь, жидкости, нагнуть и ловить ртом тугую струю. Под общий хохот я, конечно, залил свою белую рубашку, наглаженную мамой.

Искра заставила меня прочесть стихи.

В красной мокрой рубашке сижу перед ними, читаю самое сокровенное, тревожусь: не дойдёт, плохо знают русский.

Но Рамон сильной рукой треплет по голове, по плечу, говорит:

– Артуро, камарадо, нет грустить. Увидишь – все переменяется. И ещё – узнаем смерть Франко. Ты, я пойдём по Мадриду вместе…

Первое воскресенье после Нового года наступает через четыре дня. То самое воскресенье, когда меня ждёт Поэт. А вдруг забыл, вдруг стихи не понравятся? И хочется ехать, и страшно.

Днем меня зовут к телефону. Звонят из районного отделения милиции, требуют, чтобы явился к семи вечера, в комнату номер одиннадцать.

Зачем? Почему в воскресенье, да ещё вечером? Никаких объяснений не следует.

Что ж, значит, не выпало мне ехать к Поэту. Да он, должно быть, и в самом деле забыл – больше года прошло…

Не чувствуя за собой вины, являюсь в райотдел милиции на улице Станиславского. Прохожу мимо дежурного, отыскиваю комнату номер одиннадцать, стучу.

Встречает пожилой человек в штатском, вежливо предлагает снять пальто, сесть к столу, где светит настольная лампа.

Сажусь, спрашиваю:

– В чём дело?

Он вынимает из ящика книжку стихов, вырезки из газет и журналов – мои статьи и очерки. Говорит, что является поклонником таланта, не пропускает ни одной публикации.

Снова спрашиваю:

– В чём дело?

– Где вы были на Новый год?

– Ах, вот оно что! А какое у вас право задавать такие вопросы?

Он показывает удостоверение, ласково просит не волноваться, успокоиться.

– Там среди гостей находился ещё один советский, по имени Хосе. Давно вы его знаете? Раньше встречались?

– Нет. Не встречался.

– А что он говорил о нашем сельском хозяйстве? О международной политике? А его мнение о промышленности?

– Послушайте, во–первых, этот человек ни о чём таком не говорил. А во–вторых, я пошёл.

Он вскакивает, запирает дверь, затем садится, взглядывает на часы.

– Будете сидеть, пока не вспомните.

Откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги. Совесть моя чиста. Он перебирает вырезки. Через стол видно – некоторые абзацы отчёркнуты красным.

– Между прочим, здесь достаточно материала, чтоб засадить вас в лагерь. – Он вдруг разворачивает лампу, ослепляет. – Говорите! Что вы думаете об этом Хосе, о его моральном облике?!

– Думаю, что Берия давно расстрелян. И сгнил.

Глаза привыкли к свету. Вижу в его руке пистолет. Щелкает предохранитель.

– Видишь на столе авторучку и бумагу? Если не выдашь всю информацию…

Телефонный звонок. Он срывает трубку, отвечает:

– Нет… Нет… Нет… Так точно. – Кладет трубку, обращается ко мне: – Ну, мы немного погорячились. А теперь начнём сначала. Что он говорил о сельском хозяйстве?

Так я провожу время до двух часов ночи. На расстоянии чувствую, как волнуется мать: ушёл в семь, уже два…

Наконец то ли он устал, то ли понял, что я действительно ничего не знаю, – отпускает. Только требует, чтоб дал подписку о неразглашении.

– Нет. Не имели права допрашивать меня да ещё запугивать. Обязательно буду рассказывать всем, а когда‑нибудь и опишу.

Через четыре года я узнаю, что Поэт ждал в тот вечер, тревожился: не случилось ли чего с Артуром Крамером?

Глава двадцать вторая

1

Я вышел в распахнутом пальто из вестибюля больничного корпуса, увидел сквозь струи метели чёрную «Волгу». Человека, стоящего у «Волги». Человек курил.

– У вас не найдётся сигареты?

Человек выщелкнул из пачки сигарету, подал коробок спичек. Я чиркал спичками. Они ломались, гасли. Руки ходили ходуном.

Человек отобрал коробок, зажёг спичку, дал прикурить.

– И ещё: как выбраться к остановке? – спросил я, откашлявшись от горького дыма.

Человек нагнулся, поднял шарф, упавший к моим ногам, подал.

– Направо через пустырь – там увидишь.

Я пошёл направо с шарфом в руке. Остановился. Оглянулся на корпус, на окна третьего этажа… Потом двинулся дальше узкой тропкой среди сугробов. Метель била в лицо.

Я знал: это конец.

Не верил в силу дефицитных лекарств, которые врач посоветовала срочно достать. Какой‑то японский гамалон в ампулах, трентал, кавинтон…

Дойдя до остановки, рывком отряхнул шарф от налипшего снега, намотал на шею, застегнул пальто до горла. «Вот так оно случилось, – думал я, – оказывается, вот так…»

Вчера, добравшись домой из аэропорта, застал у постели матери Анну и участковую врачиху из поликлиники. Ставили банки.

Казалось, мать всего лишь простужена. Свистят лёгкие. Ничего больше. Ну, высокое давление. Тоже не раз бывало.

Когда врачиха, сделав напоследок укол, ушла, мать через силу улыбнулась:

– Как съездил?

– Замечательно съездил. Что сделать? Что у тебя болит?

– Мне лучше. Жалко – не успела…

– Что не успела?

Не ответила. Закрыла глаза, заснула.

Вечером сидели вместе с Анной на кухне, пили чай, разговаривали вполголоса. Оказалось, пока я находился с Нодаром в Грузии, они решили быстро сделать ремонт, по крайней мере побелить потолки, сменить обои в моей комнате.

Позавчера Анна с утра, побелив кухню, уехала на работу, а когда вернулась вечером, после того как купила в магазине обои, застала мать с температурой тридцать девять, в забытьи. Вздумала при распахнутой фрамуге вымыть заляпанный побелкой кухонный пол…

– Я виновата, – сказала Анна. – Нельзя было так оставлять, зная её характер. Пришла – фрамуга распахнута, сквозит.

– Что поделать, – ответил я. – Хороший характер. У мамы всю жизнь такой. Ложись спать.

– А ты? Я правильно сделала, что дала телеграмму?

– Еще бы. Пойду взгляну на неё, тоже лягу, устал.

– Расскажешь, как там у вас было с Нодаром?

– Конечно. Иди ложись.

Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.

Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что‑то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.

Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.

А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.

Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.

В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.

Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки – ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»

Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».

Мать высвободила из‑под одеяла здоровую руку, потянула меня к себе. Пригнувшись к запёкшимся губам, различил только одно слово: «Плохо».

Я теребил за плечо врача, который сидел впереди рядом с шофёром: «Почему мы так долго едем?!»

«Центропункт дал восемьдесят первую больницу. Не волнуйте больную, сидите спокойно».

Даже сейчас, когда я ехал в автобусе из больницы, путь казался бесконечным. Это было Дмитровское шоссе. Метель не стихала, подлая мартовская метель.

…Когда мать выдвинули на носилках из «скорой», эта метель лепила ей в лицо, лепила, пока не внесли под козырёк подъезда приёмного покоя. Я шёл рядом, обтирая носовым платком её лоб, ресницы…

В приёмном покое взглянул на большие электронные часы. Было десять часов одиннадцать минут. Уютно сидящая у столика женщина–регистратор начала записывать имя, фамилию, возраст, домашний адрес. «Когда же начнёте лечить?! У неё инсульт!» – не выдержал я.

«Не мешайте работать. Иначе выведем».

Прошло сорок минут, я видел это по часам, пока пришёл врач, медсестра, взяли у матери кровь на анализ. Потом её увезли на каталке.

Еще через час узнал, что мать находится в третьем корпусе, на третьем этаже в восемнадцатой палате.

Корпус был новый. Лифт новый. Коридор новый. Я постучал в двери восемнадцатой палаты и, не дождавшись ответа, вошёл.

Палата была на троих. Слева и справа лежали две старушки. Еще впереди, слева, лицом к окну, лежала мать. Глаза её были закрыты.

«Мама, это я. Я с тобой».

Веки дрогнули, приоткрылись. Мать постаралась улыбнуться. Лучше бы она не делала этой попытки…

За стёклами автобуса проплыл Савеловский вокзал. Стараясь сдержать слезы, я смотрел в окно, вспоминал, как старуха, лежащая ближе к двери, сказала: «Не убивайся, сынок, мы все тут помрём»; как врач, которого я нашёл в ординаторской, подтвердил: «Левосторонний инсульт. Положение тяжкое. Если сможете – срочно достаньте вот эти лекарства. Дефицит. У нас таких нет». Выписал рецепты.

Сошел у «Новослободской», стал переходить на другую сторону. Услышал визг тормозов, резкий свисток над ухом.

– Почему идёте через проезжую часть?! Что, не видите перехода?

– Мать умирает.

Секунду милиционер смотрел на меня, потом взял за локоть, довёл до метро.

Я ехал в редакцию газеты. Знал: если кто и поможет достать лекарства, это только Анатолий Александрович.

Тот сразу все понял. Забрал рецепты. Стал дозваниваться сначала в Минздрав, затем куда‑то ещё. Теперь мне казалось, что если быстро достать лекарства, то они помогут… Во мне как бы заработали часы, отсчитывающие мгновения.

Я сидел по другую сторону стола, старался не смотреть на Анатолия Александровича, не подгонять его взглядом, думал: «Почему сегодня в палате, когда все‑таки попытался помочь матери, воскресить движение в её руке и ноге, ничего не вышло? Ровно ничего. Наверное, нужно было воздействовать на мозг, там, где прорвался сосуд, – запоздало сообразил я. – Но как воздействовать?»

Наконец Анатолий Александрович положил трубку, вырвал листок из блокнота, написал адреса двух аптек.

– Смотрите, одна в районе Рогожского вала, другая – в Измайлове. Гамалон в Измайлове.

– Спасибо. – Я направился к дверям кабинета.

– Стойте! Возьмите рецепты!

…Обратно в больницу я доехал лишь в пятом часу. Метель кончилась. Над Москвой открылось по–весеннему голубое небо.

Вбежал в палату, склонился над матерью.

– Как ты здесь? Достал лекарства, замечательные…

Здоровой рукой обняла мою голову, судорожно прижала к себе, к мокрой от слез щеке.

– Мама, ты чего?

Она силилась что‑то сказать. Я ничего не понимал. Тогда она сделала левой рукой жест, будто пишет.

Выхватил из кармана записную книжку, открыл на чистой странице, сунул в пальцы авторучку.

Большие, скачущие буквы заполнили весь листок —

БЬЮТ

БОЛЬНО

РУГАЮТСЯ

БОЮСЬ ОСТАТЬСЯ

В первую секунду, когда я прочёл, осознал смысл написанного, решил, что у неё помрачение ума… Повернулся к старухе, лежащей у стены.

– Разве здесь бьют?! – спросил я громко, чтоб слышала мать.

Но ответила не эта беленькая, испуганно глядящая выцветшими голубыми глазками старушка.

– А ты не знал, что ли, куда мать родную привёз? – ответила чернявая, цыганистая, лежавшая ближе к двери.

– Как укол али мокрое тащить, что нянька, что медсестра, и ударят, и обзовут, мол, скорей ворочайся, сволочь старая… Креста на них нет. Я тут одна встаю, так воды ей два раза давала. Мычит – пить хочет. А кто принесёт? Ты ей ещё дай: у ней губы спеклись. А лучше соку бы какого – сочка не привёз? Я б тоже попила… Ко мне ездить‑то некому.

– Мама, пить хочешь?

Она заморгала мокрыми ресницами, кивнула.

Графина с кипячёной водой не было, я взял с тумбочки гранёный стакан с остатками кефира, отмыл его под краном умывальника, налил воды, некоторое время подержал между ладоней, чтоб она хоть чуть согрелась, и поднёс матери.

Она пила жадно, до дна.

– Мама, я никуда не ухожу, скоро вернусь.

С записной книжкой в руках я вышел из палаты, прошёл по коридору к посту дежурной сестры.

– Где врач?

– В ординаторской. Если уже не ушёл, – ответила она, не поднимая головы от книжки.

Я бросился к двери с надписью «Ординаторская», открыл. Тот самый врач, который утром советовал достать лекарства, как раз стаскивал с себя белый халат.

– А! Добрый вечер! Удалось? – приветливо спросил он. – Я сейчас дам распоряжение сестре.

– Что это значит? – я поднёс к его глазам раскрытую записную книжку.

Тот внимательно рассмотрел каракули, перевёл взгляд на меня.

– Психическое. Проще говоря – бред.

– Вы уверены? Я хочу немедленно перевести маму в другую больницу. Или забрать домой.

– Ну что вы?! Зачем так нервничать? Тем более – её нельзя транспортировать. – Врач потянулся в шкаф, чтоб снять пальто.

– А бить человека, да ещё беспомощного, можно? Имейте в виду – есть свидетели.

Врач бросил на диван пальто, шагнул ко мне.

– Я вас очень понимаю. Но вы же знаете: не хватает персонала, нянечек, сестёр. Всякое бывает. Мы сейчас отыщем санитарку, поговорим с сестрой. Кстати, чтоб не терять времени, давайте лекарства, пока не ушёл, сам сделаю укол…

– Отдайте мне маму. Я хочу её отсюда забрать.

– Видите ли, наша задача – вылечить маму. А мы, повторяю, теряем время. Давайте лекарства. Все ваши претензии я передам зам. главного врача по лечебной части, как раз буду идти мимо административного корпуса, договорились?

Я вытащил из карманов коробки с лекарствами, отдал.

– Между нами говоря, – тихо добавил врач, – виноваты не мы, а вся эта система…

– Советская власть, что ли?

Тот ничего не ответил, снова стал надевать халат. Потом сказал:

– Мой вам совет. Мы сейчас найдём санитарку – дайте ей денег. Медсестре тоже.

…Перед тем как сделать матери укол, врач приподнял одеяло, пощупал простыни. Они были насквозь мокрые. Он вызвал медсестру, велел отыскать санитарку, принести чистое белье и ещё две подушки.

Санитарка оказалась грузной, неторопливой бабой со щёлочками заплывших глаз. Вместе с медсестрой она, ворча, сменила матери постель. Врач сделал укол гамалона, оставил лекарства в тумбочке, написал подробное назначение.

– Что ей нужно привезти? – спросил я, пока тот не ушёл.

– Ничего. Разве что провёрнутый в мясорубке чернослив. Мед… И не забудьте сделать то, что я посоветовал.

– Но и вы не забудьте сказать там администрации. – Я чувствовал, что меня сломали, и добавил: – Я останусь здесь.

Врач вышел вслед за медсестрой.

– А я тоже мокрая, – сказала тихая беленькая старушка.

Санитарка посмотрела на неё с ненавистью и направилась с охапкой грязных простынь к двери.

Я стоял посреди палаты. Мать лежала на высоких подушках с закрытыми глазами. (Врач сказал, чтоб непременно лежала высоко, иначе может произойти отёк мозга.)

Третья старуха, чернявая, спросила:

– Сколько заплатил‑то? Ишь устроили, словно королеву…

Я бросился в коридор за санитаркой. Догнал её возле кладовой.

– Извините, как вас зовут?

– Анфиса. А чего надо? – Узкие хитрые глазки проницательно уставились на меня.

– Вы ещё будете дежурить?

– До утра, до восьми.

– Анфиса, вот вам двадцать пять рублей. Хватит? Я тоже останусь здесь. Поможете приглядеть за матерью? Ну, если понадобятся сухие простыни или ещё чего…

– Где это останетесь? У нас не заведено, – ответила она, забирая деньги и высоко отворачивая полу халата, чтоб спрятать их в кармане кофты. – Ладно уж. Пригляжу. Поезжайте домой.

– И ещё одна просьба. Понимаете ли, там другой женщине тоже нужно все поменять. Я сам всё сделаю, только дайте, пожалуйста, комплект.

– Сам? Да ей уж ничего не надо. Глядишь, к утру помрёт. Они все тут помирают.

– Все? – с ужасом переспросил я.

Не ответив, Анфиса полезла в тесную кладовку, с трудом развернулась, выдала комплект.

Я понёс его в палату.

Мать спала. Дыхание, казалось, стало спокойным. Я повернулся к беленькой старушке.

– Бабушка, вы меня слышите? Давайте перестелимся.

Хотя старушка была худенькая, невесомая, я с непривычки умаялся, вытягивая из‑под неё мокрые простыни, клеёнку. Потом начал подстилать сухое.

– Что здесь происходит?

На пороге палаты стояла высокая женщина в халате, накинутом поверх шубы.

– Это ваша больная?

– Нет. Эта, – я кивнул на мать.

Женщина подошла к кровати, взяла мать за кисть руки.

– Можете спокойно идти домой. Она спит. Здесь оставаться нельзя.

– Нет уж, останусь.

– А я вам говорю – идите домой. Приемные часы окончились. Придете завтра.

– Я боюсь оставить маму.

– Знаю. Мне сказали. Как заместитель главного врача по лечебной части убедительно прошу вас уйти. Такие мнительные родственники, как вы, только возбуждают больных, приносят вред.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Я посижу с вашей мамой, проверю пульс, давление. А вы идите. Отдыхайте.

…Лишь в автобусе я спохватился, что забыл дать денег медсестре.

По дороге домой успел вбежать до закрытия в магазин «Дары природы». Повезло. Там были чернослив, мёд; купил две бутылки сока – яблочного и виноградного.

– Как дела? – спросила Анна, лишь только я переступил порог.

Прошел прямо на кухню, стал вытаскивать и никак не мог вытащить из карманов пальто бутылки, пакеты. Анна помогла, повесила одежду на вешалку, усадила.

Бутылок с соком почему‑то стало семь. Не сразу сообразил, что это Анна уже позаботилась. Подумал: надо было позвонить ей, волновалась. Не было сил рассказывать о чём бы то ни было. Не было сил.

Передо мной стояла тарелка с дымящимся картофельным пюре и сосисками. Чай дымился в чашке. Поверху плавал кружок лимона.

– Очень прошу тебя поесть. Тебе тут дозванивалась Надя из киностудии и женщина из Союза писателей. – Анна погладила меня по голове.

Я поел, выпил чаю. И лишь потом увидел натаявшую с ботинок лужицу на полу, вымытом мамой.

– Спасибо. Тут чернослив, пожалуйста, проверни через мясорубку.

Вошел в комнату, раскрыл записную книжку, чтоб позвонить Наденьке, хоть на минуту отвлечься. Мелькнула страница с мамиными прыгающими буквами…

– Артур! Как я рада, что вы появились. У меня Костя болеет, в школу не ходит. Взяла бюллетень по уходу. И вот сегодня днём звонит знакомая, помните, у которой мы слушали Игнатьича?

– Помню.

– Представляете, что случилось?! Конец света не наступил! Игнатьич пришёл в милицию, говорит: «Вяжите меня, я вводил людей в соблазн!» Те его выгнали. Тогда он опять объявился на Рижском вокзале и стал там каяться… Забрали прямо в психбольницу. Наверное, нужно срочно встретиться, подумать, посоветоваться?

– Наденька, не могу.

– А почему у вас такой голос?

– У меня мама умирает.

Когда положил трубку, Анна спросила:

– Зачем ты так говоришь? Нехорошо говорить так…

Я смолчал.

Среди ночи поднялся, вышел на кухню, закрыл за собой дверь и, не зажигая света, сел за стол.

Вот тут, напротив, обычно сидела мать. Я представил себе её аккуратно причёсанную голову со сверкающими каплями воды на волосах после умывания. Почему‑то мама была связана с утром, только с утром, всю жизнь.

Закрыл глаза. В воображении пытался проникнуть за эти жаркие карие очи, за этот смуглый лоб, на котором почти не было морщин, проникнуть туда, в левую половину мозга, где произошёл разрыв сосуда.