Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Увидев наконец тёмное пятно разлившейся крови, приподнял левую руку, но привычного струения энергии не ощутил. И розовых полос не было видно. Включил свет. Сблизил пальцы левой и правой рук, развёл. Полос не было. Только теперь я понял, насколько вымотан, обесточен. К тому же трепетала боязнь навредить. Без обратной связи лучше было и не пытаться вмешиваться. «Скольким людям помог, а маме не могу», – с горечью подумал я. А может, вообще невозможно вылечить родного по крови? Вступают в силу законы генетики? Но вспомнилась совсем чужая женщина с воспалением седалищного нерва… Не смог не только вылечить – даже снять боль.

Подошел к окну, пригляделся. В чистом небе слабо мерцали звёздочки. Снова закрыл глаза. Перед мысленным взором торжественно и грозно возник ледяной, сверкающий звёздами космос…

И странное, ни с чем не сравнимое спокойствие нашло на меня.

«Смерти нет, – вслух сказали губы. – Нет смерти».

…В восемь утра Анна повезла меня в больницу.

– Не настраивайся на плохое, ладно? – поцеловала, передала сумку с продуктами. – После работы я тоже приеду к пяти часам, можно?

Поднимаясь на лифте, я думал о том, что забыл дома открывалку для бутылок с соком.

На этот раз не стал стучаться, отворил дверь палаты, вошёл, и первое, что увидел, – валяющееся на полу у материнской постели одеяло, раскрытую настежь фрамугу. Мать лежала под сбившейся простыней на сквозняке. Лежала низко. Голова её свалилась с подушек.

Схватил одеяло, накрыл её, приподнял, подсунул подушки под затылок.

Мать была в забытьи, тело дрожало, дыхание вырывалось с трудом.

– Мама, мама, ты слышишь меня?

Глаза её приоткрылись. Они смотрели невидяще.

– Это я, мама, мамочка ты моя, это я, Артур.

Губы её дрогнули, силились что‑то сказать.

Доставая записную книжку, авторучку, спохватился, что не закрыл фрамугу. Куцые верёвки свисали сверху. Я вскочил на подоконник, захлопнул её и, спрыгивая, только теперь обратил внимание: кровать, где вчера была маленькая старушка, пуста. Лишь скатанный матрац поперёк проволочной сетки.

– Мама, что ты хочешь сказать? Напиши. – Подставил записную книжку, вложил в пальцы здоровой руки авторучку.

Каракули налезали друг на друга. Цепенея, смотрел за тем, что появлялось на бумаге.

УМИРАЮ

НЕ ПЛАЧЬ МОЙ МАЛЬЧИК

ПОСЛЕ КРЕМАЦИИ

НЕ ХОРОНИ ДОРОГО

ПЕПЕЛ ПО ВЕТРУ

Глаза её закрылись. Дыхание стало ещё более хриплым. Авторучка вывалилась из пальцев.

Я выбежал из палаты. Медсестра, уже другая, сидела в коридоре за своим столиком.

– Врача! Срочно!

– А в чём дело?

– Матери плохо! Умирает! В восемнадцатой!

– Все врачи ещё на летучке. – Медсестра все же встала, пошла за мной.

– Тут для неё лекарства! – сказал я, бросаясь к тумбочке. Вместо трёх лекарств там было только два, так и не раскрытые трентал и кавинтон. Японский гамалон отсутствовал… – Почему ей не давали лекарств?!

Между тем сестра, взглянув на лицо матери, быстро направилась к выходу из палаты.

– Где назначение? Почему вы ей ничего не делаете?! – Я бросился за ней.

– Какое назначение? Нужно реаниматоров вызывать!

Я метнулся назад к матери, обнял, стал судорожно гладить по голове.

Ресницы её дрогнули. Она смотрела со странным, необыкновенным выражением глаз. Здоровая рука приподнялась, провела по моему лицу, как бы запоминая…

Пальцы её зашевелились. Я догадался, что она снова хочет что‑то написать.

МНЕ ХОРОШО

Я СЛЫШУ

ВИЖУ

ВИЖУ!

Я смотрел на буквы, ничего не понимал. Что она слышит? Что видит?

Дверь распахнулась. Мужчина и три женщины в белых халатах с какими‑то приборами, шлангами заполнили палату.

– Выйдите, пожалуйста, – сказал мужчина.

Уходя, я беспомощно оглянулся на мать.

Минут через двадцать бригада реаниматоров вышла в коридор.

– К сожалению, всё, – сказал мужчина. – Можете войти.

– Что «всё»? – я почувствовал, как немеют губы.

Через два часа я сидел в другом корпусе больницы, в приёмной перед кабинетом заместителя главного врача по лечебной части, и уже моя собственная рука выводила скачущие по бумаге буквы: «Прошу не вскрывать тело моей матери…»

– Оставьте, – сказала секретарша. – Я передам. Завтра воскресенье, а в понедельник с двенадцати можете приехать в морг за справкой для загса. Сможете и забрать труп. Или хоронить будете отсюда?

В сиянье слепящего мартовского дня вчерашний снег таял. Я вспомнил, что Анна должна приехать сюда после работы. Оставаться на территории больницы не мог больше ни минуты.

Сначала потащился, а потом пошёл скорее через пустырь, все скорее. Наконец выбежал к автобусной остановке. Увидел поодаль телефонную будку. В будке взглянул на часы. Было без пяти двенадцать. Стал звонить в школу, в учительскую. Казалось, ещё одна секунда, и если я не сообщу Анне, не разделю с ней своё горе, оно раздавит.

Когда Анну наконец позвали к телефону, закричал в трубку:

– Говорила: «Всё будет хорошо», а мама умерла! Ее убили! Да, убили. Все эти ваши порядки! – Я понимал, что Анна ни в чём не виновата, но не давал ей слова сказать. – Я больше так жить не могу. Не хочу. Я тоже убил – зачем я вызвал реаниматоров?!

«Зачем я вызвал реаниматоров? – повторял и повторял я потом, стоя возле будки. – Может, ты ещё жила бы, мамочка моя бедная…»

Единственное, что удалось Анне, это на миг прорваться сквозь мою горячечную речь, внушить, чтоб никуда не отходил от автомата.

«А ведь это не я вызвал реаниматоров», – вдруг ударило в голову. Вспомнились глаза чернявой старушки, забившейся под одеяло.

…Когда подъехали синие «жигули», я едва стоял на ногах.

– Прости, – только и сказал я Анне.

Этот день и следующий – воскресенье – было чувство, что мама вопреки всему жива. Страшно было зайти в её комнату и там её не увидеть. Незримое присутствие матери ощущалось всюду. Однажды я застиг себя на том, что разговариваю с ней.

В понедельник Анна отпросилась с работы и поехала вместе со мной в больницу. Все приготовления к похоронам она взяла на себя.

Я вышел из машины, направился к одноэтажному зданию морга, широкие двери его были раскрыты, виднелся постамент среди небольшого зала.

– Вы куда? – спросила какая‑то служительница.

– За справкой.

– Справки – с другой стороны.

Тропкой среди осевших сугробов я обогнул морг, увидел дверь. Вошел в залитое солнцем помещение, уставленное комнатными растениями. Две сотрудницы в белых халатах пили чай.

Объяснил, что пришёл за справкой о смерти матери.

Одна из женщин, раскрыв толстую тетрадь, что‑то поискала в ней, затем вышла в соседнее помещение и тут же вернулась.

– Вашу маму как раз вскрывают. Обождите полчасика.

– Я просил не делать этого. Заявление писал!

– Ах, это вы он самый и есть?! – сказала другая, допив чай с блюдечка. – Зам. главного врача распорядилась обязательно вскрыть, говорит, беспокойный родственник, ещё станет жаловаться в Минздрав, что неправильно лечили…

Слепо шёл я вдоль стены морга, за которой резали сейчас тело моей матери. По–южному, совсем как в Грузии, припекало солнце.

…На следующий день мать кремировали, урна с пеплом была захоронена в закрытом колумбарии на Николо–Архангельском кладбище.

2

И вдруг я вспомнил. Как я вообще мог об этом забыть?!

Когда‑то, когда я был в Болгарии, я пришёл в гости к Искре – бывшей связной подпольного Болгарского ЦК партии. Она непременно хотела познакомить меня с Невеной – своей подругой, бывшей радисткой партизанского отряда.

Мы сидим втроём, пьём кофе, Невена – пожилая полная женщина с седой шапкой волос – внезапно протягивает через стол руку, берет меня за ладонь и, глядя в пол, словно в пропасть, начинает быстро говорить. Искра едва успевает с переводом.

– Ты волнуешься. Ты здоров. Но у тебя горят нервы сердца, тебе нельзя волноваться. Всё будет хорошо. Фантастически хорошо. Сначала много лет будут затруднения. Когда ты начнёшь отдавать себя людям, случится смерть. У тебя есть мама. Это смерть мамы. Ты поймёшь, что должен написать книгу. Очень важную для всех. Но не будешь знать, как это сделать. Потом пойдёт! Эту книгу сначала не будут печатать. Потом увидишь, что будет. Ты сделаешь главное дело жизни. Ты его сделаешь.

Затем Невена говорит вещи, о которых нельзя здесь сообщать.

И в конце предлагает:

– Я могу ответить на два твоих вопроса. Только два. Подумай.

– Невена, скажите, неужели третья, термоядерная мировая война будет?

Лицо её делается каменным.

– На этот вопрос не имею права ответить. Говори второй вопрос.

– Ну а что будет с моей страной, с Россией, с СССР?

Невена смотрит в пол, как в пропасть.

Холодный пот течёт у меня между лопаток, вдоль позвоночника.

– Народ мечется… Народ в смущении мечется. – Лицо Невены теплеет, как бы оттаивает. – Но всё будет хорошо. Увидишь – всё будет хорошо!

…Пусть скептический читатель этих страниц вспомнит однажды сказанное Гамлетом: «Гораций, много в мире есть того, что вашей философии не снилось…»

3

1965 год. Навсегда расстаюсь с комнатой, откуда слышен перезвон Кремлевских курантов. Прощай и коммунальная кухня, где по ночам столько лет сочинял до рассвета.

Жильцы нашей двенадцатикомнатной квартиры ещё держат круговую оборону.

Могущественное министерство отбирает дом для своего ведомства. Домоуправ, милиция, работники прокуратуры приходят ежедневно, уговаривают взять ордера на отдельные квартиры.

Дело не только в том, что никто не хочет ехать в новые районы, где уже и Москва – совсем не та Москва, где мы все родились, где живем… Неожиданно выясняется, что все эти люди, «соседи», занимая хлеб, деньги, десятилетиями ссорясь и мирясь, прикипели друг к другу. Да так, что теперь требуют поселить всех вместе, в один дом.

Такое сплочение было только в военные годы.

Моссовет почему‑то не имеет возможности дать всем ордера в один дом. А жильцы не хотят разъезжаться.

Готовый сюжет для фильма.

Никогда ни у кого не было ни своей кухни, ни своей ванны, но никто не соблазняется. Никто не берет ордеров. Коммунальная двенадцатикомнатная квартира становится коммуной. Жильцы приносят друг другу продукты, ухаживают за больными, одинокими, присматривают за детьми.

Как просто и как счастливо, оказывается, можно жить!

В доме отключают воду, затем электричество, газ…

Остальные этажи выселены.

Но вот выявляется первый предатель. Все разваливается.

…Не забыть этого чувства семьи человеческой, солидарности. С тех пор ищу его всюду, тоскую по нему. Как тоскуют по родине.

Глава двадцать третья

1

Пламя свечи клонилось на сквозняке. Видимо, в храме где‑то были приоткрыты окна.

Я стоял, стиснутый людьми, и сквозь слезы смотрел вперёд, туда, где у алтаря под большим изображением Христа трепетала и моя свеча.

«Господи, прости моей маме её грехи, упокой её в Царствии Своем Небесном», – повторял и повторял слова, которым научила Наденька.

Торжественно и непонятно звучал невидимый хор.

Теперь я не жалел, что пришёл сюда, поддался на уговоры Наденьки. Что‑то во мне размягчалось, оттаивало. Я видел людские головы, свечи, иконы. И в то же время прямо перед собой – глаза матери. Казалось, они смотрели с печалью.

«Мамочка моя, бедная, если Бог есть, пусть Он дарует тебе жизнь вечную, не беспокойся обо мне и прости за то, что я не дал тебе радости…» Кто‑то дёрнул за рукав, потащил в сторону.

Вдоль стены, помахивая дымящимся кадилом, шёл священник. Высокий, холёный, с выдающимся вперёд животом, он нёс себя в освободившемся пространстве, ни на кого не глядя.

– Поклониться надо батюшке, – шепнул чей‑то голос. Я склонил голову. Вдохнул прекрасный, ни на что другое не похожий запах ладана.

Исчезли материнские глаза. Исчезло состояние, в котором я был только что.

Поискал глазами Наденьку. И не увидел её. Храм был полон женщин. В основном пожилых, старых. Что‑то убогое было в их облике. «Убогое, – подумал я. – У–Бога».

Посмотрел наверх, на изображение сидящего средь облаков благостного седобородого дедушки с широко раскинутыми руками.

«Ну хорошо, символ, – думал я. – Но зачем сейчас, в канун двадцать первого века, молиться на старославянском? Нарочно? Чтоб было меньше понятно?»

Священник то отворял царские врата и выходил из алтаря, то зачем‑то скрывался за ними. Возник дьякон – толстый, лысый, с ухоженной бородой. Утробным голосом стал читать Библию: «Во время оно…» Что случилось «во время оно», разобрать было невозможно.

Вдруг увидел Наденьку. Она стояла у окна напротив иконы Николая–угодника. Ее голова в чёрном платке напоминала о картинах Сурикова, о Древней Руси.

«Молится о своём Костеньке», – думал я, невольно любуясь её профилем и чувствуя, как теплеет на сердце.

Одно было досадно. Сын Наденьки болел уже давно – что‑то серьёзное случилось с почками. Я был уверен, что могу ему помочь, предложил эту помощь. Наденька отказалась наотрез: «Неизвестно, откуда эти ваши энергии. Бог для чего‑то посылает болезнь, а вы с нею боретесь. Значит, боретесь с Богом. А это – грех».

До своего единственного, самого близкого, дорогого, находящегося в опасности, она не допускала, а вот сейчас, после церкви, уговорила ехать смотреть какого‑то больного с острым приступом радикулита.

Эта непоследовательность поразила. Кроме того, я тоже читал Библию, и, сколько понял, там было чётко сказано, что ни болезни, ни смерти Бог для человека не создал. Всё это началось после грехопадения. От дьявола.

«Ведь она лечит его лекарствами, вызывает врачей. И священники наверняка лечатся. Выходит, борются с Богом… Скажут, лекарство – одно, энергия – другое. Но, в конце концов, любая таблетка, любое вещество – это сконцентрированная энергия».

Я спохватился, что не думаю о матери, не делаю того, ради чего пришёл в храм.

Богослужение уже кончалось. Священник стоял перед царскими вратами, протягивал большой серебряный крест к губам верующих, они целовали его.

Я подошёл последним. Пухлая рука протянула крест и ко мне.

– Батюшка, я не крещён, – тихо сказал я. – Если можно, один вопрос. По поводу болезней и Библии.

– Не крещён? – спросил священник, опуская руку с крестом и вглядываясь в моё лицо.

– Мама умерла. Заказал поминание, свечку поставил.

– Мать была крещена?

– Нет.

– А вы кто по нации будете?

– Еврей.

– Ну, это, извините, кощунство. Церковь молится только за своих. – Священник повернулся, пошёл в алтарь.

Я поднял голову. Прямо в глаза скорбно смотрел Христос. Рожденный от еврейской матери.

…Когда ехали в трамвае по мокрой сверкающей мартовским солнцем Москве, Наденька спросила:

– Если не секрет, о чём вы говорили с батюшкой?

– Так. Ни о чём. – Не хотелось её огорчать. – К кому вы меня везёте?

– Артур, вы помогаете всем людям или избранным?

– Стараюсь всем.

– И плохим, и хорошим?

– А по–моему, плохих не существует. Знаете, Наденька, я порой как подумаю: все когда‑то были мальчиками, девочками… Дурное воспитание, среда, ну, может, наследственность – вот что делает так называемых плохих людей. Но там, в глубине, они всё равно хорошие. Разве не так?

– Конечно, так! – просияла Наденька. – Нам сходить.

С остановки она провела меня к большому дому в стиле пятидесятых годов, остановилась у подъезда с массивной одной дверью.

– Артур, не сердитесь, мы идём к Гошеву.

– Что?! – Я отступил назад.

– Это для вас и для меня испытание, – быстро заговорила Наденька, удерживая меня за отворот пальто. – Вы знаете, я вообще против вашего способа… Но тут, Артур, другое дело. Человек мучается. Сами же говорите – плохих нет! Или вы лукавите?

– Ну, Наденька! – я сокрушённо покачал головой. – Кстати, откуда вы взяли, что я могу вылечить радикулит?

– Нина на днях мне рассказывала о ваших подвигах в Грузии.

– А она‑то откуда знает?

– От некой Анны, своей подруги. – Наденька испытующе глянула на меня.

– Ну, Наденька! – снова повторил я. – А какого рожна оно мне нужно, это ваше испытание?

– Христос говорит: прощайте врагам вашим.

– Уж не думаете ли вы, добрая душа, что вот Артур Крамер вылечит Гошева и за это Гошев снова примет Крамера на работу?

– Нет, не думаю, – быстро ответила Наденька.

Стало совершенно ясно, что она именно так и думает, ради этой цели затеяла всю историю…

– Видите ли, я неспособен подняться на ваши нравственные высоты. И от радикулита ещё никто не умирал.

– Артур! – перебила Наденька. – Он ждёт вас. Я заранее сказала по телефону. Получится, что вы мстите.

У неё стояли слезы в глазах.

– Заранее сказали, не спросив меня?

– Я не говорила, что именно вы, сказала – приедет один человек.

– Любопытно… – Я представил себе мясистое лицо Гошева, его пёстрые американские подтяжки и вдруг решился. – Идем!

Когда поднимались в лифте, когда Наденька нажимала звонок у двери, я чувствовал, как между мною и тем, кто находился за этой дверью, нарастает колоссальное силовое поле. Гошев олицетворял собой всё, что я ненавидел. Мы были разными, противоположными полюсами жизни.

Открыла невзрачная, рано состарившаяся женщина. Отгоняя звонко лающего ирландского сеттера, она сообщила:

– К мужу только что снова приехал знакомый врач. Ничего, раздевайтесь. Такое горе. Второй день не может разогнуться. Вчера вышел во двор прогулять собаку, спустил с поводка. А она схватилась с другой. Стал их разнимать, нагнулся пристегнуть поводок – распрямиться не может. Так его и внесли в квартиру… Проходите, пожалуйста.

Ковровая дорожка, хрустальная люстра в холле, на двери туалета писающий у Эйфелевой башни мальчуган с полуспущенными штанами. Я шёл за Наденькой и женой Гошева к гостиной, где лежал больной.

Дверь с матовым стеклом отворилась.

Первое, что бросилось в глаза, – серебряноголовый врач в белом халате, пёстрые мексиканские маски на стенах, застеклённые книжные полки.

Гошев лицом к стене в согнутом виде лежал на диване, прикрытый пледом.

– Жора, к тебе пришли, – громко сказала жена.

Тот попытался повернуться и застонал от боли.

– Неважно, – сказал я. – Дайте стул.

Врач, с любопытством поглядывая на меня и Наденьку, подставил стул.

Я сел, откинул плед, поднял повыше задравшуюся на Гошеве пижамную куртку, определил ладонью острую зону и стал делать то же самое, что делал прежде в случаях радикулита: яростно выматывал энергией черноту у позвонка, докрасна растирал руки, накладывал их на поясницу… Когда чернота стала исчезать из моего видения, отёр пот со лба, приказал:

– Лягте на спину, не бойтесь!

Пока Гошев, уже по привычке охая, грузно поворачивался, я, чтоб не столкнуться с ним глазами, поднял взор.

Над диваном высились прикреплённые к стене книжные полки. За стеклом одной из них стоял напоказ какой‑то нарядный томик.

Я поднялся, перенося стул к изножию больного, успел прочесть название: «Малая земля». И размашистую надпись на суперобложке: «Дорогому Георгию Александровичу Гошеву – Брежнев».

Массируя наружные края стоп, почувствовал, как Гошев вдруг напрягся.

– Расслабьтесь!

Но Гошев словно окоченел.

Я нажал точки на стопах, отвечающие за область поясницы.

– Все. Можете сесть, спускайте ноги с дивана.

– Здравствуйте, – настороженно сказал Гошев. Он глядел на меня, не поднимался.

– Где здесь можно руки отмыть?

Жена Гошева проводила меня в ванную, подала чистое полотенце. Я тщательно вымыл руки, потом направился к вешалке, оделся, позвал:

– Надя!

Из гостиной вышла Наденька, врач, потом и сам Георгий Александрович, за ним и его жена.

– Что ж вы так быстро собрались? – спросила она, на ходу засовывая в пластиковую сумку бутылку коньяка и конверт. – Спасибо! Возьмите, пожалуйста. Мы очень благодарны.

– Я тоже, – ответил я, отводя рукой протянутую сумку.

– За что это? – удивился Гошев.

– Вам не понять…

Проводив до метро Наденьку, по привычке позвонил домой – не надо ли что купить? Странно было слышать вместо маминого голоса голос Анны.

– Нет, милый, ничего не надо, – ответила она. – Куда ты ушёл так рано? Наверное, забыл, что сегодня я дома. Успела сходить в молочную, зашла в гастроном. Могу тебя обрадовать: звонил Нодар. Он приехал, сделал рентген, камня нет, представляешь?!

– Хорошо, сейчас приеду.

– Но неужели ты не потрясён, что камня действительно нет?!

– Потрясен.

– Нодар говорит, что приедет к нам сегодня, ты рад?

– Рад.

– И ещё тебе звонил какой‑то Нурлиев.

– Из Москвы?

– Не знаю. Сказал, ещё раз позвонит. Скорей приходи!

«Наверное, скучно ей быть со мной, – подумал я, – ни в кино, ни в театр… У самой несчастье – у меня мать умерла…»

Решил по дороге к дому зайти на рынок, купить хоть букетик цветов для Анны.

Вот уж где пахло весной, так это здесь, на Центральном рынке. Шел меж цветочных рядов, где на мокрых лотках стояли ведра с мимозой, розами, гвоздиками; высились горки спрыснутых водой фиалок и подснежников.

Я уже хотел купить фиалки, уже достал деньги, когда сквозь рыночный гомон послышался крик:

– Эй! Эй! Поди. Поди сюда! Пожалуйста!

Давно не бритый человек в круглой кавказской кепке-«аэродроме» зазывно махал рукой из соседнего ряда.

– Вы меня?

– Тебя! Тебя! Очень прошу, иди ко мне!

Подумав, что это действует наглая форма конкуренции среди продавцов, я все же подошёл.

– Цветы надо? Бери сколько хочешь! – Кавказец широким жестом показал на лежащий перед ним целлофановый мешок с грудой роз.

– А почём штука?

– Даром бери!

– Почему?!

– Ты что, меня не узнаешь? Я Аполлон Гвасалия!

– Извините, не узнаю.

– Слушай, разве не ты мать мою спас? Вано знаешь? Тамрико знаешь? Ну вот, Тамрико – её племянница. Теперь у матери сердце не болит, дай Бог тебе здоровья! Я её привозил во двор к нашему учителю Отару! Теперь помнишь?!

Я решительно не мог вспомнить ни Аполлона, ни его мать, но кивнул.

– Бери розы! – потребовал Аполлон, сгребая с прилавка тяжёлый целлофановый мешок и протягивая его мне. – Люди! Этот человек может все!

Увидев, что на меня обратились взгляды продавцов и покупателей, я в замешательстве выдернул из мешка одну розу.

– Спасибо.

Сутулясь, быстро пошёл к выходу, спиной чувствовал, как народ смотрит вслед.

Подходя к дому, ещё издали увидел у подъезда длинный чёрный лимузин.

Дверь открыла Анна.

– У тебя гость, – сообщила она и просияла, увидев розу; – Это мне?!

Я отдал розу, не раздеваясь, вошёл в комнату. Тимур Саюнович шагнул навстречу.

– Уже знаю про маму, прими мои чувства. – Он обнял меня, крепко прижал к себе. – Теперь считай старшим братом. Один не останешься.

Я почувствовал, что меня душат слезы, шепнул:

– И Анна есть.

– Хорошая женщина. Красивая, – сказал Нурлиев. – Стой, не снимай пальто. Я, правда, немного опоздал. – Он открыл свой «дипломат», достал папаху из золотистого каракуля, встряхнул её. – Увидел, как вашей московской зимой ходишь в кепке, решил привезти головной убор. Разреши, надену? Не знал размера твоей головы, наугад пошил.

– Сами? – Я стоял перед ним в пальто и папахе.

– Что это за басмач? – спросила Анна, входя с наполненной водой узкой вазочкой, в которой высилась роза, и ставя её посреди стола. – Через час придёт Нодар, сядем обедать. Хорошо?

– Спасибо, – ответил Нурлиев. – А мы пока поговорим.

Анна оставила нас вдвоём, ушла на кухню. Я наконец разделся.

– Ну что? – спросил Нурлиев. – Снял своё кино?

Я рассказал о том, как зарубили картину, как меня убрали со студии.

– А ты апеллировал, рыпался?

– Всю жизнь рыпаюсь. Бесполезно. Устал.

– Ну и что теперь?

Я поведал о недавней поездке в Грузию, о случае, происшедшем только что на рынке, кивнул на розу:

– Вот весь результат.

– Дорогая роза, – сказал Нурлиев. – Очень дорогая. Сколько понимаю, ты стал вроде дервиша. А такой профессии в наших списках нет. Растеребят тебя люди. Попадешься какому‑нибудь дураку – сочтут сумасшедшим или, ещё хуже, могут посадить…

– Я уже думал об этом. А что делать? У вас у всех есть какая‑то точка, прикрепляющая к жизни. Анна вот математик, в школе работает, вы между прочим первый секретарь… Я же – ничто.

– Ты – всё, – сказал Нурлиев. – Один раз я тебе это уже говорил. Знаешь, нужно скорей найти учёных, институт, чтоб все это дело исследовали…

– Ни за что, – твёрдо сказал я. – Уже исследовали. Других людей. Пытаются подогнать непонятные явления к привычным представлениям. Быть подопытным кроликом, чтоб при помощи тебя компрометировали то, что древнейшие народы в разных концах земли, не сговариваясь, записали в своих священных книгах? Пусть по–разному, каждый – в своей образной системе. Но об одном и том же… Я уверен, убеждён – прав Циолковский: не человек мера всех вещей!

– А кто же? – удивился Нурлиев.

– Космос. Скажем так. Только в соизмерении с Космосом раскрывается человек. Если б вы знали, что я порой вижу, когда настраиваюсь на окружающую земной шар бездну!

– Вы ещё не умираете от голода? – заглянула в комнату Анна. – Нодар задерживается. Может, пока сварить вам кофе?

– Тимуру Саюновичу, наверное, нельзя… Завари, пожалуйста, чаю. – Я вопросительно взглянул на Нурлиева. Тот сидел задумавшись.

– Завидую я тебе. Лично я обо всём этом даже не размышлял. Всегда некогда. А тебе далось время…

– Чего–чего, времени далось. – Я продолжал смотреть на гостя. Обратил внимание на то, что Нурлиев выглядит гораздо хуже, чем в прошлый приезд. Лицо словно обугленное, исхудалое. – Тимур Саюнович, что с вами? Как себя чувствуете?

– Обыкновенно. Как всегда.

– Я не могу вам помочь?

– Не беспокойся, Артур. В этих делах даже ты бессилен. Извини, конечно.

– Что вы хотите этим сказать?!

– Плохо.

Меня словно пригвоздило. Это было последнее слово, услышанное из уст матери.

– Плохо со здоровьем?

– Хуже. – Нурлиев достал пачку «Мальборо», закурил. – С республикой.

– Это теперь, когда вы стали первым секретарём?

– Артур! Открой, пожалуйста, у меня руки заняты! – раздался из коридора голос Анны.

Я бросился к двери, отворил, взял у неё поднос с тремя дымящимися чашками, шепнул:

– Обожди чуть–чуть.

Анна кивнула. Лицо её стало встревоженным.

Опустив поднос на стол, оглянулся и увидел, что дверь плотно прикрыта, тихо проговорил:

– Тимур Саюнович, сами сказали, теперь я вам брат. Говорите уж до конца.

– За это время удалось разобраться в том, что натворил мой предшественник со своей бандой. Это были настоящие уголовники. Убивали неугодных, торговали званиями Героев Соцтруда, имели при саунах гаремы… Этой клики сейчас нет. Но они заставляли дехкан десятилетиями сеять хлопок по хлопку. Ради отчёта перед Москвой истощили землю, испортили. Надолго испортили, Артур. К тому же поливали минерализованной водой. Истощенная земля ещё и насквозь просолена…

– Теперь я понял, на что похоже ваше лицо, – тихо сказал я. – Но ведь существуют какие‑то промывки почв…

– А чем промывать будешь? Леса по берегам горных рек вырубили, сады вырубили. Воды почти не стало. Жителей насильно переселили в долины – возделывать хлопчатник… В долинах жарче, чем в горах. Все отравлено химизацией. Люди болеют, дети. Вдобавок инфекционный гепатит…

Нурлиев умолк. Мы сидели, глядя на стынущий чай. Я думал о том, что обстоятельства смерти матери и гибели земли, о которой рассказал Нурлиев, схожи в своей основе. Но хоть землю‑то можно спасти? Или она тоже не вечна, мать–земля?

Нурлиев вздохнул, невесело улыбнулся.

– Собрал я мудрецов. Всех дипломированных философов столицы нашей республики. Их оказалось больше, чем во всей Франции. Ох, Артур, в лучшем случае это были цитатоносители – бесполезные люди с большой зарплатой… Вот что мне досталось. А ты говоришь – первый секретарь.

Раздался звонок в дверь.

– Нужно все в корне менять, – сказал я, вставая. – Всё!

– За этим я и приехал в Москву. – Нурлиев смотрел снизу вверх вопрошающе, будто я мог ответить на его незаданный вопрос.

…Раздевшись, Нодар Шервашидзе первым делом стал показывать рентгеновские снимки мне, Анне, заодно и Нурлиеву.

– Видите? Камня нет! Почка чистая, мочеточник чистый, все чистое! Я себя прекрасно чувствую.

Я смотрел на снимок и ничего не понимал в этом чередовании чёрных и белых пятен.

– Возьми на память! Я у тебя первый такой больной? – ревниво спросил Нодар.

– Кажется, первый.

– Давайте наконец обедать, – сказала Анна. Она бережно взяла снимки, спрятала их в секретер.

За обедом, рассказывая о моём пребывании на раскопках, Нодар обратил внимание на сюзане, висящее над тахтой.

– А это откуда?

– Азия, – ответил я. – В начале зимы был в командировке, приобрёл.

– Случайно, конечно?

– Будем считать, случайно.

– А что тут изображено – вы все отдаёте себе отчёт?

– Наверное, орнамент, – ответила Анна. – Безумной красоты.

– А вы? – обратился Нодар к Нурлиеву. – Это же, наверное, из ваших краёв?

– Из наших. Старинная вещь. Какой‑то смысл старые люди здесь видели. Несомненно.

– Но вы хотя бы догадываетесь, что здесь изображено?

– Нет. Дедушка мой, быть может, понимал…

– Дайте что‑нибудь вместо указки! – Нодар встал из‑за стола, шагнул к тахте.

Я достал в углу между стенкой и секретером верхнее колено удочки, подал ему.

– Смотрите! В центре малый круг малинового цвета – солнце. Его окружает широкая жёлтая полоса с зубцами наружу. Это – его энергия, его лучи. Вокруг – ещё более широкий малиновый овал, на нём разбросано восемь жёлтых, похожих на пламя свечи пятен. Марс, Земля, Венера, Сатурн, Уран, Юпитер, Меркурий, Плутон. Восемь планет нашей Солнечной системы. Все это обнимают соединённые между собой широкие чёрные завитки на белом фоне. Как думаете, что это значит?

– Неужели галактика? – спросила Анна.

– Галактика! – подтвердил Нодар. – Но вглядитесь, что изображено дальше – по всем краям замечательного сюзане. Эти прихотливо извивающиеся чёрные дракончики – не что иное, как соседние вселенные… В целом, друзья, перед нами карта Космоса…

– Какого же века эта работа? – спросил я.

– Восемнадцатого или девятнадцатого. Неважно. Женщина, которая вышивала по белому шёлку эту карту, могла понятия не иметь о том, что она передаёт эстафету древнейших знаний. Интересно, сколько заплатил за бесценную вещь?

– Шестьдесят пять рублей.

– Считай, получил даром. Везет!

– Ему вообще везёт, – сказала Анна. – Не понимает.

– Это откуда смотреть, – возразил Нурлиев. – Если из космоса – быть может… Но не дай Бог всем, как достаётся Артуру. Да ещё только что мать схоронил…

Зазвонил телефон. Я не снял трубку. Сидели молча, отдавая дань памяти матери.

Потом Анна сказала:

– Пока вы здесь, я хочу просить воздействовать на этого человека. Уже несколько дней подряд звонят, напоминают: Союз писателей оформил его поездку в Испанию. Артур даже говорить об этом не хочет. Я с ним сделать ничего не могу. Именно сейчас ему надо бы переключиться, сменить обстановку.

– Когда надо ехать? – спросил Нурлиев.

– Через три недели, – ответил я. – Глупости всё это. Кто я такой, чтоб оказаться в Испании? Для меня Испания – что одна из этих вселенных на краю сюзане.

– И деньги есть! – вмешалась Анна. – Бог послал ему деньги.

– Что ты изображаешь пришибленного? – сказал Нодар. – По–моему, хоть мало знакомы, это на тебя не похоже…

– Не похоже, – согласился Нурлиев. – А я его давно знаю. Смотри, у женщины слезы на глазах, так она хочет тебе счастья.